После обмена короткими приветствиями с встречающими в аэропорту, мы погрузились в автомобиль. Водитель был мне знаком по прежним визитам. Моих нескольких фраз и двух десятков китайских слов хватило, чтобы изобразить радость от встречи, и мы двинулись в путь. Я вспомнил предыдущую поездку в Чанчунь, вернее из Чанчуня в Харбин когда мы возвращались еще по старой дороге, и опаздывали на самолет. Водитель устроил нам такое “ралли”, что наша преподавательница китайского языка, выступавшая в роли переводчицы, держала глаза закрытыми на протяжении всей поездки. Правда она приоткрывла их, громко вскрикивла увидев несущийся навстречу казалось лоб в лоб транспорт и снова их крепко зажмуривала. Слезы у нее высохли уже при посадке в самолет.
В Харбине я был не один раз и попросил перед традиционным “чифань”, святым для китайцев временем обеда, заехать в магазин старых вещей. В Харбине антикварные лавки расположены в одном квартале, практически в центре города. Водитель Харбин знал плохо, да и я не очень, но все-таки мы довольно быстро отыскали нужный нам объект.
После утомительного торга на нижнем этаже с продавцами советских орденов и медалей мне удалось приобрести несколько раритетов для нашего музея на выставку к 60-летию Победы.
На втором этаже мое внимание приковал к себе граммофон, труба которого была выполнена из тонколистовой меди с тисненным рисунком на каждом лепестке. Пухленький ангелочек с гроздьями винограда, как в калейдоскопе, перепрыгивал с лепестка на лепесток, а когда зазвучала пластинка, я твердо решил: “Будем брать!”.
Опять состоялся торг и за символическую плату граммофон, упакованный в невообразимое тряпье благополучно перекочевал в нашу машину.
Встреча с ректорами японского и китайского вузов, на котором мы должны были обсудить идею создания содружества пяти университетов (Япония, Россия, Китай, Южная Корея, Монголия) под лозунгом “Азия – XXI век”, состоялась на следующий день, и в этот же день я должен был убыть в Харбин для посадки на самолет до Владивостока. Ночью выпал обильный снег, дороги обросли “снежным накатом”, как объявляют иногда в сводках погоды, и я стал беспокоиться – удастся ли нам вовремя добраться до места назначения? Однако к обеду дорожная техника, но более всего высыпавшие на уборку снега многочисленные “чистильщики”, в основном студенты и школьники старших классов, вычистили дороги до асфальта.
Водитель, человек уже не первой молодости, каждый раз при погрузке багажа хватался за трубу граммофона и как в рупор орал что-то невообразимо веселое по-китайски, а потом заразительно смеялся вместе с неожиданно откуда появляющимися зрителями. Для обычно сдержанных китайцев это было нетипично.
Во время командировки я неоднократно задумывался о том, как же мне провезти граммофон через китайскую таможню? Но проблем никаких не возникло и груз благополучно прибыл во Владивосток. Трубу граммофона я заволок в салон самолета. Стюардессы посочувствовали мне и пристроили его в каком-то закутке.
Теперь граммофон стоит на видном месте в нашем музее и вызывает неподдельный интерес у посетителей, особенно после того, как он был показан (не только сам, но и его звучание), в телепередаче “Ретро”, которую ведет журналистка Е. Щедрина.
Наши дальнейшие поиски были направлены на отыскание хозяина этого граммофона. По некоторым данным, пока окончательно не проверенным, можно с осторожностью сказать, что именно этот граммофон принадлежал профессору Восточного института Н.И. Кохановскому декану экономического факультета Владивостокского политехнического института, эмигрировавшему в Китай и некоторое время жившем в Харбине. Он преподавал в Восточном институте экономику, бомбордировал Министерство Народного просвещения письмами с различными проектами усовершенствования высшего образования на Дальнем Востоке, активно выступал за развитие хозяйственного и инженерного дела, стоял у истоков создания Высшего политехникума во Владивостоке. Его имя появилось после долгого забвения в результате наших кропотливых поисков в архивах различного уровня. Ведь даже на редких старинных фотографиях профессоров и студентов Восточного института, которые нам с трудом удалось отыскать, многие персоналии до настоящего времени остаются безымянными.
Кстати, в розыске и фотографии Н.И. Кохановского помогла, как ни странно, случайность. Я поддерживаю переписку с директором русской библиотеки американcкого Гавайского университета Н. Полански, с которой меня познакомил профессор А. Хисамутдинов и которой я время от времени посылаю наши издания.
И вот однажды я получил от нее слабенькую копию снимка из рукописного журнала харбинских политехников. И главное с подписями и кто есть кто! На групповой фотографии, среди прочих, был и профессор Н.И. Кохановский. Круглолицый, лысоватый, на лице – усы, характерные для того времени, был он по-видимому, невысокого роста и явно небогатырского телосложения человеком. Это позволило найти его изображение и на других ретро-фотографиях.
Граммофон из Китая оказался вторым в собрании нашего музея. Первый граммофон попал в музей тоже при интересных обстоятельствах. Дело было в начале декабря. Зима выдалась бесснежная, но, как это часто бывает в Приморье, жесткая. Мороз не превышал отметки четырнадцати – шестнадцати градусов по Цельсию, но ветер задувал беспощадно. Наше побережье относится к территориям с муссонным климатом, то есть летом ветра дуют с моря на сушу, а зимой, наоборот, с суши на море. Поэтому летом у нас нередко с мая и до самого августа – дожди, морось и туманы, а зимой стоит ясная, солнечная, сухая погода. Причем, сила (скорость) ветра, как правило свыше пятнадцати метров за секунду. Но есть еще одна особенность: в какую бы сторону ты не повернулся, ветер дует прямо в лицо. Короче, как бы ты не крутился, итог один – спрятаться от ветра невозможно. Он проникает сквозь любую плотно застегнутую и запахнутую одежду и пробирает, действительно, “до самых косточек”. Вот в такую погоду, а вернее в непогоду, доблестно преодолевая сопротивление ветра, я прибыл на собрание клуба любителей старины в Покровском парке. В этом клубе не выдают никаких членских билетов, здесь по субботам, воскресеньям и праздничным дням собираются увлеченные коллекционированием люди. В основном, чтобы пообщаться, отвести душу в неспешной беседе о политике, жизни, истории, а заодно похвастаться новым приобретением для своей коллекции, или приобрести, если, конечно, подвернется случай, что-нибудь интересное, продать или обменять “ненужное” на “нужное”.
“Аборигены” клуба знают друг друга много лет и настороженно относятся к каждому новичку. Испытал на себе и я это отношение. А потом как-то незаметно все пришло в норму, и коллекционеры приняли меня в свою компанию.
В этот раз найти что-нибудь новое для нашего музея мне не удалось и я, изрядно продрогнув, заспешил было домой, предвкушая любимое занятие в теплоте родного дома, когда хорошо сидеть в привычном, уютном кресле. В руке, обязательно в серебряном подстаканнике тонкого стекла, стакан с крепким чаем, а рядом мурлыкающая кошка. Почему рядом, а не на коленях как хотелось бы? Да потому что кошка у нас особенная. Как-то я принес домой завернутый в носовой платок теплый живой комочек шерсти неопределенно бело-серого цвета (знакомые по какому-то случаю подарили мне котенка). Дочка, выскочившая меня встречать, увидев копошащееся подслеповатое существо воскликнула удивленно: “Ой, какая Тюпа!”. С того и пошло: “Тюпа”. Через некоторое время произошло очередное чудо и точно по сказке Андерсена “Гадкий утенок” у нас появилась кошка с белоснежной длинной шерстью, небесно-голубыми глазами, пышным хвостом и окладистым воротником. Оказалось, что это чистопородная “турецкая ангора”. Но и характер и нрав у нашей Тюпы тоже особенный. Она не терпит фамильярности, не любит когда ее берут на руки и, уже конечно, не сидит на коленях. Иногда она милостиво разрешает себя погладить, иногда любит поиграть, но всему должен быть предел: тут же раздается шипение, выпускаются когти, и беда, если кто-то зазевается: следы Тюпиного гнева не заживают долго. Котенком она любила (еще на старой квартире, где мы жили лет пятнадцать), сидеть на подоконнике и наблюдать с высоты четвертого этажа за тем, что творится за окном. Наши окна выходили на косогор с несколькими чахлыми деревьями, где обитали и сороки, и вороны, и невесть откуда взявшиеся куры. Тюпа научилась издавать какие-то “квохчущие” звуки, и нередко мне приходилось слушать что-то вроде диалога, который жена в шутку вела с Тюпой. А еще она не выносит посторонних, становится агрессивной, злобно шипит, выпускает когти, а кое-кого и кусает. Иногда гости остаются у нас ночевать и вот тут-то возникают проблемы. Тюпа садится у двери комнаты и никого не выпускает и не впускает, достается и нам, несмотря на то, что мы вроде бы, как и хозяева. Спит она почти как человек, иногда на спине, задрав кверху все свои лапы, но чаще на боку, подложив под мордочку одну лапу. Вторая у нее служит сторожем, всегда наготове цапнуть, если что не так.
А еще она любит смотреть телевизор… Но тут мои мысли прервал оклик: “Геннадий Петрович! Подождите…” Меня догонял пожилой, крепкого телосложения мужчина, который казалось бы просто не замечал пронизывающего насквозь ветра, он еще раз обратился ко мне по имени-отчеству и попросил уделить минуту внимания. “Я давно присматриваюсь к Вам, – заговорил он, – и хотел бы сделать небольшой подарок для Вашего музея. За символическую плату, естественно”. Мы с ним разговорились. Оказалось, что он во время Отечественной войны плавал, или как говорят моряки “ходил”, на транспортных судах, перевозивших грузы из Америки во Владивосток по Лендлизу.
В один из рейсов он познакомился с русским эмигрантом, который оказался дальним родственником известнейшего русского певца-баса Федора Ивановича Шаляпина. Они подружились и хотя в то время зарубежное знакомство могло завершиться для нашего моряка довольно плачевно, они встречались всегда когда наш пароход заходил в американский порт за очередной партией груза. И вот однажды этот эмигрант подарил нашему моряку граммофон, который когда-то принадлежал Шаляпину. Этот граммофон бывший моряк и собирался передать нашему музею. Я было засомневался в правдивости его рассказа, но он предложил мне встретиться у него дома через неделю и обещал представить доказательства.
По дороге домой я вспомнил годы своего становления, как инженера, на Сосновском судостроительном заводе. Тогда мне иногда приходилось бывать в Казани по разным служебным делам. Кстати и кандидатский экзамен по иностранному языку мне довелось сдавать в Казанском университете и в аудитории, в которой, как мне доверительно шепнули, учился В.И. Ленин. Я вспомнил дом из красного кирпича, расположенный в центре Казани, недалеко от гостиницы, в которой я останавливался во время командировок. На стене этого дома была сделана надпись (за точность не ручаюсь): “Здесь жили Федор Шаляпин и Максим Горький” Причем надпись была сделана не на табличке, а крупными буквами непосредственно на одной из стен. Я вспомнил и ходившую в то время легенду о том, что в Казанскую консерваторию приняли М. Горького, а Ф. Шаляпину отказали. Как-то совсем недавно, находясь в командировке в Москве, я поинтересовался у ректора Казанского технического авиационного университета об этой надписи. Геннадий Лукич пожал плечами: “По-моему не только этой надписи, но и этого дома уже нет. Сломали…”
С Валерием, так звали хозяина “Шаляпинского” граммофона, мы встретились в назначенное время. Мне с трудом удалось отыскать его дом. Лифт не работал, что стало типичным для нашего города. Пришлось карабкаться на девятый этаж, а потом ждать у запертой двери. Валентин не слышал дверного звонка, так как разговаривал в это время по телефону. Наконец, мы оказались в двухкомнатной квартирке, заставленной вещами и поделками хозяина. У Валерия были умелые руки и по всей комнате были расставлены и развешаны изделия из кости, красного дерева, цветного металла. Наверное, благодаря его “золотым” рукам и сохранился “Шаляпинский” граммофон почти в первозданном виде. Мы прослушали несколько пластинок, а потом была целая операция по транспортировке теперь уже нашего раритета по узким и крутым лестницам. Хорошо еще, что вниз спускались! Граммофон занял свое место в музее. Вообще-то я представлял себе, что каждый граммофон обязательно должен иметь какой-то раструб, однако, этот представлял собой высокую тумбочку в верхней части которой располагалось патефонное устройство. Затянутое тканью нижнее пространство занимала звуковая часть, чем-то напоминающая радиоприемники и радиолы 60-х годов, а еще ниже был устроен шкафчик для грампластинок. В завершение этой истории, я хочу добавить, что Валерий взял с меня клятвенное обязательство нигде не упоминать о том, кому принадлежал раньше “Шаляпинский” граммофон.
Я написал: “В завершение…”, а сам еще раз вспомнил Харбин. В центре города на одной из его площадей стоит православная церковь Св. Софии. Предприимчивые китайцы в начале 90-х годов отреставрировали фасад и сделали из церкви музей. В первые дни после его открытия я тоже побывал там и с интересом посмотрел стенды, вывешенные на стенах и рассказывающие об истории города. Харбин был частью КВЖД и русское влияние не только на его архитектуру, но и на культуру сказывалось очень сильно. Меня заинтересовал один из стендов, посвященный Федору Шаляпину, который, как оказалось давал гастроли и в этом северном китайском городе.
Через несколько лет я совершил повторную экскурсию в церковь-музей. Площадь стала еще более благоустроеннее, подсветка и иллюминация в вечернее время выполнены так, как это умеют делать только китайцы, на газонах – целые композиции из живых цветов, высаженных в специальные горшочки. Но стенд с Шаляпиным исчез, зато в подвальном помещении церкви появился новый музей, где в крупно-масштабном исполнении на искусно-выполненных макетах зданий раскинулся современный Харбин, а изображения церкви Св. Софии на буклетах, открытках, фарфоровых и металлических тарелках предлагались на каждом углу многочисленным туристам.
Кстати сказать, русское присутствие в Харбине постепенно размывается временем, как стирается резинкой карандашный набросок с листа бумаги. И я очень благодарен хабаровскому профессору, архитектору Н.Н. Крадину за подаренную им книгу “Русская Атлантида”, в которой запечатлен “русский Харбин”.
Совсем недавно наша музыкальная коллекция конца XIX – начала ХХ веков наполнилась еще одним экспонатом. Мы приобрели “механическое” пианино – музыкальную шкатулку, изготовленную в Швейцарии в 1885 г. Когда я прослушал впервые двенадцать мелодий, “записанных” на металлический валик, то был поражен чистотой звучания и безотказностью работы механизма. Пожилая женщина, предложившая нам этот музыкальный инструмент рассказала, что он попал в их семью в 1905 году, когда по Владивостоку прокатилась смутная волна первой русской революции. Время было тревожное, на улицах стреляли не поймешь кто в кого, бесчинствовали банды уголовников и просто пьяницы. Прабабушка этой женщины служила кухаркой в семье профессора Д.М. Позднеева, который покидая Владивосток и подарил ей “механическое” пианино, – довольно значительных размеров деревянный продолговатый ящик изящной формы с металлическим валиком, на котором в свое время были записаны те самые 12 мелодий.
Дмитрий Матвеевич Позднеев принял руководство Восточным институтом буквально из рук своего брата Алексея, стоявшего у истоков создания первого на Дальнем Востоке высшего учебного заведения и бывшего его ректором с 1899 по 1903 гг., когда Алексей Позднеев вернулся в Санкт-Петербург, поскольку был назначен членом Совета при Министерстве народного просвещения.
Д.М. Позднеев многого не успел сделать за очень короткий период своего руководства Восточным институтом (1903-1905 гг.). Во время русско-японской войны 1904 – 1905 гг. Восточный институт был эвакуирован в г. Верхнеудинск (г. Улан-Удэ), где произошли студенческие волнения, отрицательно сказавшиеся на учебном процессе. Тем не менее Дмитрий Матвеевич Позднеев считал необходимостью сочетание теоретического образования с практическими навыками. По его мнению, из института следовало выпускать специалистов, готовых к практической деятельности и обладающих знаниями не только восточных языков, но так же истории и экономики этих стран.
В конце 1905 г. , через несколько месяцев после окончания русско-японской войны, Д.М. Позднеев уезжает в отпуск в Японию, откуда во Владивосток он уже не возвращается.
Жизнь Д.М. Позднеева оборвалась трагически – профессора, который еще в 1897 г. представлял Россию на Конгрессе ориенталистов в Париже, расстреляли 20 октября 1937 г. Реабилитирован он был только в 1957 г.. Репрессии затронули всю семью Позднеева: сын Антон был арестован в 1937 г. и пропал, сын Дмитрий после ареста и условного (на 3 года) осуждения ушел из семьи и пропал; был репрессирован и муж дочери Д. Позднеева Веры – М.С. Постников, начальник кафедры тактики Военной Академии им. М.В. Фрунзе. Сама Вера, японистка, была уволена с работы с “волчьим билетом”, скончалась в 1943 г.
По разным причинам ушли из жизни люди, кому довелось жить на перекрестии двух веков… Мне кажется, что граммофонная история продолжается. И когда, по случаю или без, звучит музыка в нашем музее, играют граммофоны Ф. Шаляпина, Н. Кохановского или механическое пианино Д. Позднеева, для любого человека, которому небезразлична культура, причем культура в широком смысле этого слова, время останавливается или даже поворачивается вспять. Физически это, конечно, невозможно, но духовно… Тем более, что наши музейные реликвии не бессловесны – они звучат.