Игорь Н. Петренко,
руководитель проекта “Uniting Generations”
Чем ближе крах империи, тем больше мы наблюдаем расцвет оккультизма и прочей ереси в обществе, причем абсолютно во всех его слоях независимо от статуса, образования и вероисповедания. Имя злого гения России, Григория Распутина, которого судьба вознесла и и приблизила к Царской семье, известно в мире всем. Он — не случайное явление. Сейчас мы хорошо понимаем, что не Распутин создал свою эпоху, а «эпоха создала его». Книга Владислава Маевского ценна как раз тем, что он блестяще показал роль таких «старцев» в момент крушения империи. Огромная благодарность Людмиле Ангус, предоставившей книгу для оцифровки (Библиотека Русского клуба в Стратфилде, Сидней).
Владислав (Владимир) Альбинович Маевский (1893-1975) – известный писатель, журналист, автор ряда книг и статей в русских эмигрантских изданиях. Как доброволец служил в лейб-гвардии Саперном полку, получил звание штабс-капитана. Во время Гражданской войны служил в Добровольческой армии на Юге России. В 1919 г. командовал взводом Гвардейского конно-подрывного полуэскадрона, состоявшего в основном из юнкеров, позже служил в Отдельной гвардейской инженерной роте. Добровольцам приходилось сражаться как с красными, так и с армией Петлюры, с отрядами Махно и Коцуры. Маевский участвовал в обороне Фундуклеевки, взятии Чигирина и Кременчуга, боях за Киев и Нежин. В 1920 г. эвакуировался из Крыма в Константинополь, затем переехал в Сербию. В 1931 г. окончил богословский факультет Белградского университета. Работал секретарем патриарха Сербского Варнавы (Росича), а также библиотекарем Патриаршей библиотеки Сербского Патриархата. В 1945 г., после Второй мировой войны, переехал в Америку. Преподавал в Свято-Тихоновской духовной семинарии в г. Саут-Канаан (шт. Пенсильвания, США). Скончался он 16 января 1975 года, похоронен в г. Розлин. Архив В.А. Маевского хранится в Свято-Троицкой православной семинарии в г. Джорданвиль (США).
Вл. Маевский
НА ГРАНИ ДВУХ ЭПОХ
Трагедия императорской России
Мадрид, 1963 г.
Все права сохранены за автором.
Copyright by the Author
Tous droits reserves
№Rgtr. 1556-63
Deposito Legal: M. 7.221 1963
Impreso en Espana
Printed in Spain
ОГЛАВЛЕНИЕ
От Автора
Введение
1. Церковь и общество
2. Русское богоискательство и сектантство
3. Хлыстовщина
4. Распутин и хлысты
5. Русская интеллигенция
6. Мистическое умопомрачение
7. Столичное общество
8. Появление Распутина в Петербурге
9. «Чародей» в столичном обществе
10. Темная душа
11. Распутин и церковные дела
12. Было ли влияние «старца»?
13. Государь-Мученик
14. Императрица Александра Феодоровна
15. «Измена»
16. Предостережения
17. Причины успеха Распутина
18. Конец Распутина
Послесловие
Сноски
Имя злого гения России, Григория Распутина, приобрело мировую известность. Он — не случайное явление, а чрезвычайно сложный факт русской жизни начала нынешнего столетия. По поводу Распутина уже имеется обширная литература, но нет в ней исторической объективности. Отзывы о нем или тенденциозны или недостаточно глубоко разъясняют природу его действительного облика, или… не учитывают его значения. Если важно сказать, чем он в действительности был, то не менее важно отметить и то, чем он казался в глазах тех людей, которые считали его «святым», «старцем» и пр. А об этом именно мало или недостаточно ясно сказано в обширной литературе о Распутине и его влиянии на людей.
«Распутинская эпоха» — печальный факт. Но сейчас, спустя почти полвека, нет нужды скрывать «правду о Распутине». В настоящее время уже не для чего закрывать глаза на правду о том, что пережила Россия в ту пору, когда некоторые на верхах государственного правления находились под влиянием «новоявленного пророка». А остальные, — пользовались, -— сами не веруя, но поддерживая его, ими же созданным, влиянием «старца» в своих интересах, в большинстве случаев преступных с точки зрения государственности.
Пройдут года. Но для современников и грядущего поколения, Григорий Распутин — это государственная эпоха на грани другой — эпохи революции. И, как явление чрезвычайно характерное, оно должно занять в русской истории свое место. Вспоминая все это теперь, необходимо остановиться и на характеристике того положения, той атмосферы, для которой Распутин был нужен, и убедиться в том, что не Распутин создал свою эпоху, а… «эпоха создала его».
Приступая к своей работе, мы считаем нужным обратить внимание на одно обстоятельство. Часто приходится слышать — и еще больше читать — упреки по адресу правого крыла эмиграции, которая-де стремится смягчить или даже новее скрыть правду о Распутине и «Распутинщине»… С целью установления истины в этом вопросе, мы уделили много времени подробному ознакомлению с литературой правого крыла русской эмиграции. И это исследование привело нас к совершенно противоположному заключению: именно «правые» клеймили Распутина и «Распутинщину», призывая к объективному рассмотрению этого печального явления в русской жизни предреволюционного периода. А многочисленные исследователи левого лагеря часто оказывались вовсе не объективными и даже пристрастными, обвиняя правых. Приведем несколько высказываний правых авторов именно по вопросу о правдивом историческом исследовании нашего недавнего прошлого. «Историческая правда не может и не должа быть скрываема, — писал возглавитель монархического движения — Председатель Высшего Монарх. Совета. — Она должна быть наглядным уроком для будущих поколений, которые должны будут и уже расплачиваются за грехи своих отцов и дедов. Русские люди должны быть осведомлены о тех порядках, — хороших и плохих, — которые царили в России накануне 1917 года».[1]
Теперь, когда наше прошлое стало достоянием беспристрастной истории, — оно говорит само за себя и совершенно не нуждается в наивных методах защиты. Эти последние приносят России не пользу, а только вред, так как наше прошлое так велико и славно, что нуждается только в серьезном и беспристрастном его изучении. В изучении без страха и прикрываний, замалчиваний. Но если не следует скрывать правды о прошлом и говорить о ней объективно, то тем более не следует и пристрастно относиться к нашему прошлому, затемнять его. И справедливо говорят правые журналисты: «Если собрать всю ту грязь, которой обливали и до сих пор обливают Историческую Россию и ее верных сынов, если отмыть всю ту ложь, которую распространили и до сих пор распространяют о ней и ее верных сынах, — то поистине трепет отхватывает; трепет бескрайнего гнева и великого удивления перед той ненавистью и перед той безответственностью, которой кипели и кипят враги ее… Столетиями клеветали на Императоркую Россию; клеветали тонко и грубо, подло и упорно. И создали на Западе предубеждение против Исторической России «ужасной России»; страх и ненависть к русским Царям «ужасным Царям» и к их верным помощникам — «бездарным и злым»… Но истина остается истиной».[2]
«Предтечи большевиков изобрели невероятное количество всяких мифов, оплевывающих славное прошлое великого Государства Российского. Поэтому многие, — как в СССР, так и иностранцы на Западе, — до сих пор еще находятся под гипнозом этих чудовищных измышлений… Так не будем же мы, русские националисты, смотреть на наше великое и славное прошлое глазами разрушителей и клеветников нашей Родины… Мы должны очистить наше прошлое от лжи и клеветы. Мы должны помнить, что в старой дореволюционной России были свои недочеты и государственные ошибки, — но таковые были везде, даже в большей степени, чем в России. Но это отнюдь не значит, что в возрожденной новой России, чтобы их избежать, они не должны не приниматься во внимание»…[3] «Наступили дни, когда мы вплотную должны подойти к познанию того, что губило и погубило нашу Родину, и внимательно разглядеть все наши преступления перед ней, чтобы грядущую Россию мыслить и строить не как-нибудь, по услужливым подсказкам со стороны, а в полном сознании наших русских заветов, наших религиозно-исторических заданий и свершений. Но, чтобы не быть глупой пешкой в руках партийных спекулянтов, а стать кузнецом своего русского счастья, НАДО ЗНАТЬ. И знать надо, прежде всего, ПРАВДИВУЮ ИСТОРИЮ своей родной земли».[4]
И еще: известный правый историк, С.С. Ольденбург, написавший лучшее историческое исследование о царствовании императора Николая II, говорит, между прочим:
«…Что Распутин был принят в Царском, что Государыня и некоторая часть двора видели в нем духовидца, своего рода медика, или святого человека, что Распутин был, при этом, человеком в личной жизни развратным, что своим доступом ко двору он пользовался и для обделывания корыстных личных дел, что некоторые не в меру осторожные сановники считали нужным его ублажать, следуя молчалинским заветам, — все это, по-видимому, верно. Но остальное — что называется от лукавого.»[5]
–v–
Исследуя эти вопросы, мы должны смело взглянуть в лицо действительности; все учесть, все взвесить, не останавливаясь ни перед какой правдой, не страшась никаких выводов. При этом мы должны помнить, что в дореволюционные годы — в царские еще времена — в исторических трудах даже великого князя Николая Михайловича допускалась объективная критика не только правительственных и придворных кругов, но и царей… Почему же она недопустима теперь, в эмиграции?
Решив быть трезвыми и не боясь смотреть в лицо предреволюционной исторической стихии, — мы тем освобождаем нашу патриотическую мысль от раболепия и пленения. Движимые этим чувством, просветленным историческим сознанием и познанием, мы свободно отдаемся великому целому -— России. В ней самой, находя в ее величии непререкаемое мерило всех замыслов и всех решений. Она для нас есть подлинный живой образ. И в нем для нас — мерило всех замыслов и решений; в нем — связь настоящего с прошлым и будущим.
Сейчас, после революции, в русских душах неудержимо зреет тот самый патриотизм и национализм, которые меньшинство безнадежно проповедывало до революции. Сквозь угар коммунистических замыслов и интернациональных умыслов, среди несказанных страданий и великой мерзости безбожия и бесчеловечности, восстает и воскресает Россия.
После великих реформ Императора Александра II, либеральная литература сбивала русских людей с прямой национально-исторической дороги. Она усиленно сеяла среди учащейся молодежи семена крайних учений. Появилась идея «хождения в народ» и, сбитая с толку молодежь, сеяла среди него семена нигилизма и социализма. Крайние революционные группировки организовали шесть покушений на жизнь Царя-Освободителя, когда сам «диктатор сердца», тогдашний министр внутренних дел Лорис-Меликов, не сумел обезопасить своего Государя, погибшего среди бела дня на улицах столицы. А в Лондоне, как знамение времени и настроения русских левых кругов, русские революционеры устроили торжественный банкет по случаю убийства русского Царя!.. Национально настроенные русские люди вспомнили тогда слова нашего провидца Достоевского, из его «Дневника писателя» за 1870 год:
«Безбожный анархизм близок. Наши дети увидят его. Интернационал распорядился начать в России европейскую революцию. И она начнется, ибо у нас нет надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы, или обращать их в казармы и стойла. Зальют мир кровью, а потом сами испугаются. Богоборцы погубят Россию и станут во главе анархии.»
По причине такого настроения русского общества, государь Александр III решил, что не следует обнародывать манифест о конституции, подписанный Александром II в день его трагической кончины. Молодой император полагал, что в такой момент даровать стране конституцию, — значит насадить цареубийц и их подстрекателей, которые больше всех домогаются политических свобод, как средства к дальнейшему разрушению России и развращению народа. И этим он отдалил революцию на целых 36 лет, — до февраля 1917 года… Государь Николай II, — при своей благожелательной и уступчивой натуре, — не воспринял твердости своего родителя. И революционные вожаки, в предыдущее царствование укрывшиеся в подполье, почуяв уступчивость в характере молодого Царя, подняли головы.
Темные силы, задумав пленить и сокрушить Россию, отлично понимали, что ее нравственная сила заключается в православной вере. Понимали они также, что защита Церкви, как воспитательницы населения великой Империи, связана с христианским единоначалием. Поэтому им необходимо было поколебать прежде всего Церковь. И разрушители систематически стали подменять в сознании русских людей их религию, чуждым, постепенно разлагающим человеческую душу, мистицизмом, а государственное строительство и нравственное возрождение — идеями социализма со всеми его разновидностями и разветвлениями.
Революционным силам, естественно, понадобились невольные сотрудники на всех ступенях государственной лестницы. И вот, уже в начале царствования Императора Николая II, таковые начинают появляться даже в верхних слоях русского общества, близких к царским чертогам. Некоторые князья, сановники, министры, великосветские салоны стали проявлять увлечение темным мистицизмом. Начал процветать на верхах столичного общества спиритизм с антропософией и кружки с антихристианскими учениями, с тонким лукавым масонством и даже грубым, откровенным до разврата хлыстовством. А в среде священников появились полуатеисты: Григорий Петров, Георгий Гапон, Александр Введенский. архимандрит Михаил и церковные обновленцы, сидевшие то на монархических, то на либеральных стульях, жаждавшие ограничения ахриерейской власти и спешившие включиться в ряды революционной интеллигенции. Мечтали они о вторых женах в случае вдовства, о светской одежде вне богослужений, о разрешении посещать театры, утверждая, что священники, в сущности, обычные люди только в рясах, и все человеческое вовсе не чуждо им, как и прочим смертным.
Со вступлением на престол последнего российского Императора, в русском обществе, под влиянием революционной пропаганды, началась упорная и непримиримая борьба между правительством и обществом. Борьба сначала скрытая, потом все более и более выступавшая наружу и определившая весь характер царствования. А тем временем в личной и семейной жизни Монарха назревала величайшая драма, в результате которой этот поистине несчастный человек, родившийся в день многострадального Иова, к концу своего царствования отдалил от себя почти всех честных друзей, советников и рядовых подданных, преданных трону и родине… Ожидание Наследника престола в Царской Семье долгое время оставалось напрасным. Нервное состояние, вызванное этим ожиданием, еще более усилилось, когда выяснилось после рождения Цесаревича, что он болен гемофилией. Понятно, какая трагедия возникла в Царской Семье вследствие этой ужасной, неизлечмой немощи. Несчастная мать сделалась истеричкой и, за отсутствием обычных медицинских способов лечения гемофилии и средств против нее, стала выискивать всевозможные чудодейственные приемы, чтобы спасти единственного сына.
При этих-то обстоятельствах и появился Григорий Распутин: ловкий и хитрый сибирский мужик, обладавший способностью останавливать кровотечение… Постепенно Распутин сделался необходимым для Царской Семьи лицом, приобрел влияние в высших сферах; окружил себя всевозможными темными людьми и начал проявлять вмешательство в дела. Это вмешательство оказалось возможным в силу того, что мистически настроенные, даже до некоторой степени «загипнотизированные», Государь и Государыня до самого конца не могли сбросить с себя колдовских чар этого жуткого проходимца и упорно верили ему во всем, как «божьему человеку» и «другу».
В лице Гр. Распутина судьба сделала врагам России щедрый подарок. И не удивительно поэтому, что при появлении этого проходимца в петербургских высших кругах все темные силы окружили его и воспользовались им как орудием для своих целей: для развала Церкви и власти, для помощи врагу в военной кампании, для низвержения трона и, наконец, для гибели великой христианской Империи.
С того времени, как великий преобразователь России «прорубил окно в Европу», почти двести лет руль нашего церковного корабля не был целиком в руках церковной власти. И все важнейшее в жизни русской Церкви, — по части управления, школы, хозяйства и т.д., — ведалось и решалось в сферах не церковных и не соборно-каноническим «советом и разумом». И русская православная Церковь это «Царство не от мира сего», постепенно низводилась в «ведомство православного исповедания» и становилась на один уровень с прочими «ведомствами царства «мира сего». А, став под один флаг с другими министерствами, Церковь, естественно, как подневольная союзница, разделяла с ними и оппозицию недовольных режимом правительства Империи, «сознательных» или бессознательных элементов населения русской земли. И в глазах общества авторитет ее, как и голос ее служителей, таким образом, падали… Прогрессивная интеллигенция, будучи иногда и в составе правительства, а за ней полуинтеллигенция, — смотрели на православную Церковь, как на «казенную веру» и цитадель культурно-политического ретроградства. А нередко хозяйничала в Церкви «рука скверных»: атеистов и кощунников, сектантов и протестантствующих из немцев. Вот чем вознаграждена была Церковь за союз с государством: до начала 18-го века у нас государство было ОЦЕРКОВЛЕНО; а с церковной реформой Петра русская Церковь ОГОСУДАРСТВИЛАСЬ.
Правда, и в синодальный период, по Основным Законам, в управлении церковном «самодержавная власть действовала посредством Св. Синода, ею учрежденного». Но дело в том, что между Монархом и Синодом — и по делам исключительно религиозно-канонического значения в жизни и управлении Церкви — с самого начала, со времени Петра I, учредившего Св. Синод (вместо патриарха), не было непосредственности. Между ними стояло особое посредство, в виде обер-прокурора Св. Синода, как «стряпчего и ока государева» по делам церковным, избранного из «добрых офицеров». И в первое время на эту службу «ока государева» избирались в прямом смысле «офицеры» (Болтин, Баскаков и др.), хотя оказавшиеся потом в религиозно нравственном отношении и не особенно «добрыми».
Таким образом, между Царем и Синодом было «средостение», чрез которое эти высокие стороны не всегда надлежащим образом видели и понимали друг друга и даже — по самым важным и не отложным делам и нуждам Церкви. Обер-прокуроры не всегда оказывались на высоте своего служения и разумения церковного «духа и истины» и нередко давали православной русской Церкви, вместо просимого ею «хлеба», — «камень». В иных случаях это зависело даже не от злого умысла, а просто от непонимания светским человеком, не посвященным в богословские, канонические, церковно-исторические и т.п. науки, предметов чуждого ему мира и «несовременной» атмосферы. А иногда тут бывало и хуже: наши церковные историки фактами доказывают, что в числе обер-прокуроров были и атеисты, и кощунники (Чебышов, Мелессино и др.), и сектанты (Голицын, Протасов и др.).
Как такое «око» могло смотреть на Церковь и воспринимать для «докладов» и «освещения» церковные нужды и боли, — всякому понятно… Церковная наша жизнь, естественно, замирала: голос ее о вековых нуждах не достигал до вершины власти, а свободы самостоятельно действовать — хотя бы в пределах церковно-канонических и безразличных, казалось бы, с государственной точки зрения — она не имела. Да и до революции у нее не было того, что с 17-го апреля 1905 года имели в области своей внутренней жизни и распорядка даже раскол и секты, собиравшие свои соборы и съезды для выработки, между прочим, мер борьбы и со «связанною» Церковью русских православных людей, поблекшей и замершей под опекой «казенного православия» (по выражению церковных отщепенцев). Вообще же, у обер-прокурорского «средостения», — особенно за то время, когда оно было игрушкой в руках немецкой политики и масонской пропаганды, — многое множество горьких плодов Петровской реформы, касаться которых больно даже и теперь.
Как уже замечено выше, наш церковный корабль не имел своего собственного (согласно канонам Церкви) кормчего, и волей-неволей должен был держаться правительственного курса. Ветер же этого последнего далеко не всегда был «попутным» и благоприятным для Церкви, а потому кораблю ее на «житейском море» нередко приходилось пережинать страшные дни «печали и воздыхания». И о многом заставила русских вспомнить и многое выяснить великая Мировая война 1914-17 г.г. с немцами и немецким засильем, когда каждый честный русский человек вознегодовал против векового немецкого ига на Руси. А иго это началось сейчас же после смерти Петра Великого, когда государственными делами России начали вершить ставшие у кормила правления фавориты и временщики из разных случайных людей почти исключительно немецко-лютеранского происхождения в роде Бирона, Остермана, Миниха и др.
Трон русских православных царей и святыни были поруганы. Правда, находились патриоты из вельмож, святителей православной Церкви и другого положения люди, которые возвышали свой голос против немецкой тирании на Руси или обнаруживали только пассивное, молчаливое недовольство тевтонским засильем, когда немецко-лютеранская бироновщина кощунствовала в своих кровавых оргиях всевластия и всемогущества. Но разговор с такими мужественными патриотами был тогда короток: пытки, кол, эшафот и вечное заточение в казематах тюрем «отдаленных мест» — вот была награда для таких патриотов-мучеников. Казни для них были жесточайшие и варварски изысканнейшие: сравнительно «милостивым» наказанием при Анне Иоанновне считалось урезывание языка, вырывание ноздрей и кнут. Все эти загубленные Бироном жертвы таких истязаний — в конюшнях, в застенках и на эшафотах — остались в памяти потомства с ореолом мученичества за смелое дерзание протии насильников, за народное русское дело, за угнетенных и оскорбленных на Руси: Долгорукие, Голицыны, Волынские, генералы, архиереи, священники, крестьяне и солдаты, сболтнувшие неосторожное слово или носившие в мыслях действительные планы освобождения родины из-под немецкого засилья.
Да и не только при императрице Анне, в «лихолетье» немецкого ига и засилья, мученически отошли к Господу великие патриоты за исповедание русской идеи.
Что могла сделать в такие времена русская церковная власть и святители Синода для того, чтобы направить русскую церковную жизнь по соборно-каноническому пути? Были в этом роде попытки со стороны наиболее смелых архипастырей. Но приводили они лишь к опале и исповедничеству, так как в «Святейшем Правительствующем Синоде» владыки должны были довольствоваться только лишь первым достоинством («Святейший»), а второе («Правительствующий») было в распоряжении «добрых офицеров»… Да и не в столь отдаленные от нас времена были случаи, что синодальные архипастыри, высказавшиеся по делам церковного управления не в «добро-офицерском» духе, внезапно делались или «глухими», или «нервно-расстроенными», или еще какими-нибудь «недужными» и отправлялись из Петербурга на свою епархию, а то и на покой, с тем, чтобы долгие годы, а иногда и до гроба, не «слышать» и не «нервничать» на берегах Невы.
Церковные наука, пастырство, школа и власть как бы не замечали «света святые славы» церковной, богоносной Руси, и шли, так сказать, мимо стада Христова. И это стадо оставалось в каком-то сиротливом положении: во внутренних своих духовных исканиях «пажити Христовой» оно предоставлено было почти что самому себе. А ведь нельзя забывать того, что душа русского человека по природе так или иначе изнывает, мятется, и, если, по-видимому, засыпает иногда в мертвенной тепло-хладности к вере и безразличии к Церкви, то лишь на время. Поэтому и немудрено, что два века русской церковной жизни, при ее бессобории, строили религиозный разброд на Руси.
«Будет время, — писал ап. Павел, — когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили-бы слуху; и от истины отвратил слух, и обратятся к басням» (2 Том. IV, 3-4). На «Европе» это пророчество апостола сбылось очень давно. А затем через петровское «окно в Европу» исполнение этого пророчества перешло и к русским… Расколов и ересей за два века расплодилось множество. Большая часть интеллигенции и сознательной полу-интеллигенции была православна лишь по паспорту, необходимому для житейского обихода. А православная многострадальная и темная масса? Да, она православна, пожалуй, была лишь по наследственной инерции и обрядно. И стоило только в ее церковное стадо проникнуть «волку грядущу», как беда была неминуема: разбуженное чувство веры и жажда жить «по-Божьему» начинали бушевать, и, во тьме неведения истин христианского богословия и церковного вероучения, волны этого духовного шторма в народе начинали бить ограду Церкви, переваливать через нее и вливаться в отступнические русла — раскола, сектантства и всякого лжеверия, самого изуверного подчас и сумасбродного характера.
Явление вполне понятное там, где оскудело, или точнее, порабощено, живое, подлинно-церковное учительство и пастырство. И трудно представить себе, что бы сталось с русскою церковною жизнию, если бы Пастыреначальник в это время не возжигал на небе русской Православной Церкви великих светил веры, благочестия и богомудрия! А их за помянутые два века синодального периода было множество и среди иерархии и среди мирян.
Пастыри и учители церковные, как говорил один из святителей этой эпохи — св. Тихон Задонский, — должны походить не на придорожный столб, показывающий дорогу, но не могущий сам сдвинуться с места, а на ту Вифлеемскую звезду, которая «путеводила к яслям Спасителя волхвов далекой Нереиды». И такие звезды действительно сияли на небе русской Церкви. Разумеем великих угодников: Димитрия Ростовского, Иннокентия Иркутского, Митрофана и Тихона Воронежских, Феодосия Черниговского, Серафима Саровского, Иоасафа Белгородского, Питирима Тамбовского, Иоанна Тобольского; премудрых святителей — например, двyx Платонов, двух Филаретов, двух Иннокентиев, Георгия Конисского, Макария Московского, Исидора, Филофея, Никанора, Амвросия, Николая Японского, Антония Петербургского (Вадковского), Антония Волынского (Храповицкого) и др.; таких подвижников и светильников иночества, как Макарий, Леонид и Амвросий Оптинские, Феофан Затворник и др.; таких приходских пастырей, как о. Иоанн Кронштадтский.
А сколько у нас за это время было светил богословской науки и русской христианской мысли по нашим академиям и университетам? Сколько национальных гениев, верных церковному духу в своем художественном творчестве? Но всех этих светил, «светивших пред человеки» светом своего личного подвига и гения, мало было для того, чтобы на протяжении двух веков синодального периода светить живоносным светом ВО ВСЕХ УГЛАХ необъятно широкой церковной Руси. Доказательство тому налицо: церковное состояние и религиозная распутица в России в начале этого столетия. Вспоминая и изучая то и другое, нельзя не заметить, что мы переживали то время духовного распутья, когда люди «всякому духу веруют», слабо «испытывая духов, от Бога-ли они»? (1. Иоан IV, 1.)
–v–
Не желая быть голословным в нашем историческом очерке считаем полезным здесь же привести суждение по этому вопросу выдающегося иерарха русской Церкви, архиепископа, впоследствии митрополита, Антония (Храповицкого). Этот ученый богослов, писатель и философ, ректор трех духовных академий, член Св. Синода и Государственного Совета, осенью 1905 года представил Синоду записку, в которой, со свойственной ему прямотой, высказал свой взгляд на положение русской Церкви. Приводим часть ее:
«Свобода или «автономия» внутренней церковной жизни была отнята от Церкви двести лет тому назад Петербургским правительством, и последнее чрезвычайно ревниво и грозно отражало все попытки не только духовенства, но и общества возвратить Церкви ее законную свободу внутренней жизни, — и даже говорить об этой свободе… До революции 1905 года Церковь была подчинена в лице своего высшего учреждения, т.е. Св. Синода, государям и их представителям обер-прокурорам; но зато в своем дальнейшем управлении и жизни, она, сравнительно, мало испытывала давления от чуждых ей инстанций. Ныне же она стеснена не только в своем высшем управлении, в своей, так сказать творческой деятельности, но должна ежегодно трепетать и за тот скудный кусок хлеба, которым питаются ее служители: клирики, учителя и ученики, — за свое и ранее довольно скромное, участие в воспитании юношества, за свое право и обязанность привлекать к ответственности своих недостойных представителей, заключающих союз с ее врагами в парламентах и в печати.
Кто может отрицать, что и быт русской паствы, и все противоканонические начала в церковном управлении, и сословность духовенства, и разрыв требуемого нашею верою единения с другими поместными церквами, — что все это искажение православия началось вместе с падением патриаршества? Что патриаршество было упразднено вовсе не по тем основаниям, которые приведены в Регламенте, как сознательная ложь (и все-таки они заучиваются в школах), — а только для того, чтобы устранить главного защитника церковного строя, несовместимого с еретическим и языческим укладом новой жизни?… Что мы видели 5 лет тому назад в духовных журналах, на всякого рода епархиальных съездах, как не отражение современного революционного нигилизма? Одна академия почти открыто проповедывала введение в России протестантства, духовные отцы — свержение епископата, духовные школы— полное омирщение, и все вместе — требовали одних только сословных и имущественных привилегий. О Боге, о спасении, о молитве, об искривлении нравов клира и мирян, вообще — о чем бы то ни было, что написано в евангелии и в канонах, никто не говорил ни слова, хотя говорили вообще очень много… Так точно и духовная журналистика старалась упразднить и самую Православную Церковь, причем некоторые духовные профессора открыто заявляли, что православием следует именовать ту степень религиозного самосознания, до которой доросла данная эпоха… Церковные паразиты, т.е. худшие профессора и маловерующие либеральные иереи, отлично поняли, что они могут существовать и питаться только на больном теле церковном, а если оно будет вновь здраво, если православие будет восстановлено в своих главнейших канонах, то эти паразиты будут свергнуты с церковного тела, и возрожденная поместная Церковь сохранит себе только преданных православию деятелей. И вот они открыли широкие источники всякой клеветы, передержек и фальшивых воздыханий, чтобы опачкать епископство, монашество, верующую паству из простого народа.
Пользуясь невежеством русского общества в церковных канонах и неосведомленностью в них самого духовенства, наша учебная и ученая история гражданская и даже церковная, представляла отмену патриаршества вовсе не как прямое и ничем неизвинительное отступление от основных канонов всей Христовой Церкви, а как дело всецело зависящее от усмотрения светского и церковного или даже одного только светского правительства… Правда, писатели, сочувствующие Церкви, преданные православию, не стеснялись самым радикальным опровержением пунктов Регламента, доказывавших превосходство коллегиального управления в Церкви над единоличным; мало того, в большинстве средних учебных заведений, духовных и светских, эти пункты приводились тоже с горькой иронией, как выражение беззастенчивой лжи безрелигиозного архиепископа Феофана Прокоповича, переменившего на своем веку четыре религии.
Православная, на бумаге господствующая, а на деле порабощенная паче всех вер, Церковь лишена в России того, что имеют латиняне и протестанты, армяне и магометане, и ламаиты, — лишена законного главы и отдана в порабощение мирским чиновникам, прикрывающимся собранием шести, семи по-полугодно сменяемых архиереев и двух иереев. Кто же не знает, что такое учреждение не каноническое? Что оно не утверждено было при своем основании двумя патриархами?… В всеподданнейшей записке архиепископа Волынскаго Агафангела подробно доказывается, что обер-прокурорская власть над архиереями, и вообще над Церковью, несравненно выше и крепче, чем власть Всероссийских патриархов и чем власть прочих министров в своем министерстве. Прибавим от себя, что обер-прокурорская власть над Синодом более власти епархиального архиерея над своею консисторией… Немногим, даже духовным лицам, известно и то, напр., что назначение митрополитов, назначение членов Синода, вызов тех и других для присутствования в Синоде и увольнение снова в епархию — зависит исключительно от обер-прокурора.
Немецкое засилье из всех областей русской жизни с наибольшею силою сказалось в жизни церковной. Засилье это мы называем немецким потому именно, что основатель Синода царь Петр I скопировал это высшее церковно-правительственное учреждение с лютеранских образцов… Дальнейшие петербургские царствования 18 века еще глубже прониклись влиянием лютеранства и порабощали сим церковную жизнь еще крепче. Особенно тяжелая участь постигла нашу Церковь и нашу иерархию в царствование Анны Иоанновны… Когда воцарилась Елизавета, объявившая амнистию архиереям, священникам и монахам, томившимся в тюрьмам и ссылке, то началось как бы воскресение мертвых. Из подземелий, из лесов, с далеких островов — выступили и потянулись к свету полумертвые от принятых пыток и полуживые от продолжительного голода и других страданий изувеченные и скорченные епископы, архимандриты, иереи и иноки, давно потерявшие надежду увидеть свет Божий… «Просвещенное» царствование Екатерины II мало изменилось в отношении к Церкви: кому не известны жестокие расправы с ревностными святителями того времени Арсением Мациевичем и Павлом Тобольским; ограбление церковных имуществ и закрытие огромного числа монастырей… Отношение правительства к Церкви с 18 и 19 века было не столь покровительственное, сколько подозрительное, враждебное. Покровительствовался только известный минимум религиозности, необходимым для сохранения воинами и гражданами присяги и нравственного благоприличия в жизни… Церковная иерархия и церковная жизнь были явлениями не покровительствуемыми государством, а разве только терпимыми, и притом с неудовольствием. На всякое сильное проявление православного религиозного чувства в народе и духовенстве взирали с такою же враждебною опасливостью, как и в регламенте Петра Великого.
Церковная жизнь не ограничивается пределами Церкви поместной, а должна, согласно символу нашей веры, соприкасаться с жизнью Церкви Вселенской. Между тем, такое общение было совершенно приостановлено еще со времени Петра I и его регламента, и сношение с восточными патриархами допускалось в очень редких случаях и то через обер-прокурора и министерство иностранных дел. А иностранные православные иерархи получали разрешение переехать русскую границу с гораздо большим трудом, чем иерархи католические, английские, армянские и др.
Очень определенно просказался мне и еще двум молодым монахам чрезвычайно осторожный и молчаливый митрополит Флавиан: «За что меня сделали архиереем без академического образования?… За то, что заметили во мне человека молчаливого и уступчивого. Государству не нужны сильные церковные деятели: оно терпит религию и Церковь только в самых слабых дозах».[6]
2
РУССКОЕ БОГОИСКАТЕЛЬСТВО И СЕКТАНТСТВО
Прежде чем перейти к суждению о близости Григория Распутина к сектантству, нужно сказать несколько слов о русском богоискательстве. А затем необходимо остановиться на сектантстве и хлыстовстве, в частности также и на религиозной атмосфере столичного общества, вызвавшей самую возможность появления в нем Распутина. Ибо он — вовсе не случайное явление, а чрезвычайно сложный бытовой факт русской жизни. Русское богоискательство захватывало все слои русского народа: высшие круги, интеллигенцию, купечество, чиновный круг и простонародье. Представители всех сословий «искали Бога» и зачастую оказывались в хлыстовском корабле.
Много было в России выдающихся писателей. Но едва ли не большинство из них соблазнялись революционным духом и, вольно или невольно, вносили его в свои произведения. И только несколько писателей, — к стыду русского общества прошедших почти незамеченными, — не соблазнились ароматом революционного воздуха. Вот они и вскрывали сущность русской души, а не те революционные увлечения, которые так аляповато изображались писателями «народниками».
Объективно разбираясь в побуждениях к богоискательству в русском народе, мы приходим к заключению, что простонародье толкали к этому, главным образом: недостатки церковной жизни в глухой провинции, темнота народная и корыстолюбие, а зачастую также и патология; интеллигенцию и тонко одаренные натуры толкали — мечтательность и высокие душевные порывы. Однако в погоне за новизной или «великим», русская интеллигенция теряла и потеряла то малое, что имела: мечтала о земном рае, не удовлетворяясь прозою жизни, и… потеряла Россию. Вообще же, тема о русском богоискательстве до того обширна, а материалов для ее изучения — заключающихся лишь частично в светской литературе и сосредоточенных, преимущественно, в литературе святоотеческой — так много, что, конечно, не в кратком очерке обозреть ее. К тому же нас, в данном случае, интересует простонародный мистицизм и сектантство, главным образом, хлыстовство, к которому близок был Гр. Распутин. Если он и не принадлежал к нему формально, то во всяком случае, близко и долго с ним соприкасался, подвергся его влиянию и сохранил до конца своей жизни.
Стремление к Богу присуще каждому человеку, и нет той души, которая бы не слышала зова Божьего. Но отношение к такому зову у всех людей разное: одни вовсе не откликаются на этот зов, а другие отзываются, но идут за ним только до того, чему нужно безраздельно ВЕРИТЬ, — против чего восстает их разум. Тогда они останавливаются и не идут дальше: доверие к собственному разуму и недоверие к вере не пускают их вперед. Они слышат звуки небес, но их не постигают.
Русский человек занимает совершенно исключительное место среди людей, ищущих Бога, ибо только у русского эти поиски превращаются в самостоятельное и важнейшее дело жизни, совершенно несовместимое ни с каким другим делом. Русская душа не сразу откликается на зов Божий, но если откликнется, то уже целиком и безудержно: ничто тогда не удержит ее от полета к небу. Весь мир тогда кажется русскому человеку в величайшей опасности, и он бросается спасать его от гибели. Отсюда тяготение русского к широким масштабам; характерное свойство поучать других; разрешать мировые проблемы. Но когда эти попытки не достигают цели, душевный разлад увеличивается: начинается процесс углубления в сущность своих личных переживаний. Человек все глубже уходит в себя. И пред ним открываются все новые горизонты, новые цели и задачи; новые понятия и новые точки зрения. Он сам делается новым и испытывает новые элементы радости и горя… Казалось бы здесь предел достижений. Но русская душа идет еще дальше. Русский человек желает все отдать Богу, пожертвовать всем, отказаться от всего. Он желает подняться еще выше. Но тут наступает часто трагедия: большинство не понимает его, не замечает, не постигает. Он навлекает на себя гонения и преследования; подвергает себя всевозможным истязаниям и нравственным пыткам; идет к Богу не проторенным путем, а выбирает самый трудный, каким шли лишь немногие избранники.
Люди с наиболее тонкой душевной организацией, наиболее глубоко чувствующие и мыслящие, это — юродивые во Христе; люди же, нравственный облик которых очень невысокого достоинства, — лицемерные с показным благочестием, гордецы, прикрывающиеся личиной смиренного лукавства, темные изуверы-сектанты.
В наше исключительное время мы перестали удивляться, встречая в обществе и светской литературе совершенно превратный взгляд на сектантство. По этому взгляду, сектантство есть явление светлое, свидетельствующее о «прогрессивном» движении народной мысли, о творческой деятельности духа народного. Сектанты — это люди передовые и сознательные, которые пробудились от той религиозной спячки, в которой пребывают православные; они стремятся к свету, «алчут и жаждут правды…» Увлекшись таким взглядом, некоторые писатели впали в пафос и рассыпались в восторженных похвалах сектантству: в нем видели они залог силы и светлого будущего; слали по адресу сектантов всяческие благопожелания, пели им панегирики. Однако, такой взгляд представляет собою крайнюю идеализацию сектантства. Самая сущность последнего здесь не понята и значение его безмерно преувеличено; сектанты возведены на пьедестал, им вовсе не подходящий и окружены ореолом, им не принадлежащим. Но, чтобы яснее видеть несостоятельность этого взгляда, оставим эмигрантское общество и обратим, прежде всего, внимание на то, когда и при каких условиях он впервые возник еще на родной почве.
Этот взгляд на сектантство впервые был высказан писателями-народниками в 60-ых годах прошлого столетия. Известно, что эти годы — знаменательное время в истории нашею народа: то было горячее время реформ. Великая освободительная реформа произвела большое оживление и движение в русском обществе; обратила взоры к народу и вызвала много толков о нем, толков разнообразных до полной противоположности. И, как обычно бывает при этом, сторонники того и другого взгляда впали в крайность. Если одни видели в народе зверя, то другие воспылали самыми горячими симпатиями к нему, закрывая глаза на все действительные его недостатки и пороки; пред ним благоговели и преклонялись. Под влиянием такого настроения, обратились к изучению народного быта, к разгадке таинственного сфинкса; появились исследования различных сторон народной жизни; журналы наполнились стихотворениями, рассказами, очерками, романами, исследованиями из народного быта. Мужик занял видное место в салонах народнической беллетристики и его всесторонне разбирали.
Конечно, все это имело свое значение и принесло большую пользу, так как содействовало изучению народной жизни. Но вместе с пользой был и вред, который происходил от того, что изучение народной жизни велось не беспристрастно. Оно было вызвано чрезмерным увлечением народом и велось под влиянием предвзятой идеи, что народ таит в себе могучие жизненные силы. Этих сил искали всюду, во всех проявлениях народной жизни. Поэтому некоторые из них были поняты и освещены неправильно. Так именно случилось и с сектантством. С точки зрения предвзятой народнической идеи, на сектантство стали смотреть, как на продукт самостоятельной творческой деятельности народного духа. В сектантстве народники увидели подтверждение своей предвзятой идеи и поэтому признали это явление светлым и привлекательным. А, между тем, не обратили внимания на то, что самодеятельность духа народного, которую всюду искали и которой так восхищались, — в сектантстве проявляется в созданиях грубых, нередко чудовищно-уродливых (скопцы, хлысты, малеванцы и др).
Сектанты обычно очень скрытны и крайне лицемерны. При первом знакомстве, они кажутся благочестивыми, кроткими, смиренными людьми, которые стремятся расположить свою жизнь и деятельность по заповедям Евангелия; внешняя показная сторона их жизни представляется вполне привлекательной. И неудивительно поэтому, если случайный посетитель очаруется их любезностью, здравою, сознательною верою, внешнею показною добропорядочностью. Так бывает, например, при первых встречах с духоборами. Но если ближе познакомиться с сектантами и прожить среди них подольше, если войти к ним в доверие и проникнуть в их закулисную жизнь, то окажется, что видимая привлекательная оболочка скрывает нравственный облик очень невысокого достоинства. В действительной жизни сектантов можно встретить много фальши, лицемерия и внешнего показного благочестия; много гордости и самохвальства, прикрытого личиною смиренного лукавства; много вражды и ненависти к православным и всяких пороков, которые тщательно прячутся под маской внешнего приличия.
Однако, было бы несправедливо безусловно порицать сектантов и не признавать того хорошего, что они имеют. Но долю истины нужно очистить от примеси ложной идеализации и представить в настоящем ее виде. Действительно, нередко православные, переходя в сектантство, испытывают как бы некоторое перерождение, круто изменяя прежний дурной образ жизни: бросают пить и курить, начинают читать Евангелие и т.д. В молодых сектантских общинах замечается повышенное настроение религиозного чувства, сопровождающееся более строгим образом жизни и выгодно выделяющее сектантов. Но те же факты говорят, что такое настроение бывает в сектантских общинах только на первых порах и продолжается недолго: обычный у юных неофитов религиозный пыл скоро остывает, сменяясь религиозным индифферентизмом и холодностью; высокие требования нравственности ослабевают и под разными предлогами нарушаются, оставаясь обязательными лишь в видах пропаганды. Интересы веры постепенно отходят на второй план, уступая место фанатизму, нередко принимающему совершенно дикие формы.
Такова тайна жизни сектантов, столь прославленной не только некоторыми неосведомленными светскими писателями, но и церковными. Здесь же объяснение и той противоположности, какая существует во взглядах и суждениях о ней. Двуликая жизнь сектантов представляется разным наблюдателям с разных сторон: одни видят в сектантстве явление светлое, положительное; другие за привлекательной внешней оболочкой усматривают одну лишь пустую червоточину.
Рассмотрев ошибочный взгляд части общества и литературы в дореволюционной России на сектантство, а также и в некоторых кругах нынешней русской эмиграции, мы убеждаемся в его несостоятельности. Взгляд этот представляет крайнюю идеализацию сектантства, вытекает из источника нечистого и опирается на основании непрочном. Правда, по своей видимой заманчивости этот взгляд получает все большую распространенность среди русского общества, оторванного от родной земли и своего народа, и незнакомый близко не только с сектантством, но и с глубокими основами своей собственной веры. Но, как взгляд неправильный, он производит лишь путаницу в понятиях о сектантстве и нисколько не способствует делу церковного оздоровления.
Имеется старая монография проф. Добротворского под названием: «Люди Божии, русская секта так называемых духовных христиан». Это исследование истории, учения и обрядов секты, известной в народе под именем Хлыстовщины. После того появился целый ряд обстоятельных работ по этому вопросу, но и старая монография не потеряла своего интереса.
Почтенный автор дает в этом труде обильный материал о секте хлыстов, но, что особенно важно, он впервые уделяет большое внимание их песням: исторического, догматического, обрядового и смешанного характера. И это не случайность, ибо сами хлысты придают своим песням первенствующее значение. Отвергая богослужения Церкви и находя ее песнопения недостаточными для своих радений, эти сектанты учат, что нужно Господеви воспевать всегда песнь нову… И поэтому так много песнопений употребляемых хлыстами: это те песни, которые они находят возможным истолковывать в смысле своего учения. Некоторые хлыстовские песни представляют текст песен православных, но в извращенном и испорченном виде. Хлыстовские пророки и пророчицы на радениях считают себя обязанными импровизировать новые гимны и пророчества. Здесь источник необычайного обилия их песен, которые все непременно выражают хлыстовское учение. Неудачно составленные, забываются; лучшие усвояются другими кораблями и получают, так сказать, учительное значение. И, как материал для характеристики секты, ее учения и обрядов, ее внутреннего быта, песни хлыстов имеют гораздо большее значение, чем даже показания бывших хлыстов. Если в последних верования хлыстов излагаются с документальною ясностию, то в песнях они представляются нам с большею полнотою и, главное, с большею верностию.
Мы имели возможность ознакомиться с разнообразными материалами, которые с большой полнотой рисовали учение и жизнь секты хлыстов: переписку кораблей, показания раскаявшихся сектантов, письма руководителей, доклады миссионеров, настоятелей приходов и гражданских властей, следственный материал и судебное производство. Но в большинстве из них содержалось не столько учение секты, сколько личные понятия о предметах веры отдельных пророков или раскаявшихся последователей, тогда как песни, распеваемые повсеместно в хлыстовских кораблях с давних пор, содержат в себе несомненно учение целой секты. Последнее встречается с предельной ясностью и полнотою еще только в замечательной исповеди обратившегося арзамасского хлыста Панкратова, пророка корабля «людей Божиих». Оказывается, что хлысты далеко не такие жалкие сумасброды, какими представляют их обыкновенно; что в основе их странных обрядов лежит целая система учения, ЛОЖНОГО конечно, но далеко не бессмысленного (тем более опасного!), в котором каждый отдельный пункт органически примыкает к целому и обоснован на неправильно понятом тексте св. Писания или словах церковных песен. И это нисколько не удивительно, если примем во внимание то обстоятельство, что учение хлыстов, хотя и поддерживалось исключительно простолюдинами, но не ими измышлено; что оно во многом повторяет учение еретиков первых веков христианства; что, наконец, в течение своего свыше трех-векового существования на Руси, оно не раз находило себе приют «в отдельных домах благородных[7] и в монастырях, и не страшилось становиться не раз даже на месте святе, в лице самих служителей алтаря Господня.»[8]
Как секта, существующая несколько столетий, хлыстовщина имеет не только внешнюю историю своей общины, но и историю внутреннего развития. Историю учения, слагавшегося постепенно из элементов довольно разнообразных, объединившихся уже в позднейшее время и не образовавших из себя системы лишь по причине малого числа образованных членов в секте и по отсутствию чего-либо похожего на общеобязательное символическое изложение. Учение одной хлыстовской общины, при сходстве в основной доктрине, очень часто весьма много разнится в частностях от учения другой общины. Но при первом же взгляде на эту секту в ее целом можно различить в ее учении два составных элемента: первоначальную идею, идущую издалека, от самых первых времен христианства, и позднейшее наслоение, — плод бытовых условий русской жизни.
В данном случае мы не имеем возможности остановить внимание на последовательном изложении учения в том виде, в каком оно существовало до 1917 года. Не можем проследить и постепенное наростание хлыстовского учения, начиная с первоначального его зерна. А интересно было бы сопоставить русскую секту с однородными ей проявлениями мистицизма в первые века христианства, с бесчисленными сектами средневековой, а особенно современной западной Европы и Америки. Исследовать связь хлыстовщины с этими сектами; дать научное объяснение появления и развития ее в России — из общечеловеческих и местных, исторических и бытовых условий страны. К сожалению, в большинстве исследований этой секты рассматривается она вне всякой связи ее с теми социальными и историческими условиями, среди которых она возникла и развивалась у нас, так, что представляется явлением оторванным от жизни, наносным. А о мистических сектах Востока и Запада, с которыми наша хлыстовщина имеет несомненное сродство, мы находим лишь краткое упоминание. «Свойства сей секты удивительны, говорит в своей записке свящ. Сергеев. Она есть необыкновенная и отличная от всех породившихся в российской Церкви расколов… Она из всех ересей заимствует и ни с одной не согласуется»… Действительно, учение секты представляет элементы самых разнообразных учений, начиная с гностических ересей первых веков христианства до позднейшего квакерства.
Но как ни далеко хлыстовское учение от истинного христианства, тем не менее хлысты хотят видеть в Иисусе Христе основателя своего учения; в апостолах проповедников его. И это они делают не взирая на то, что несообразность его со сказаниями библии и церковной истории очевидна с первого взгляда. Но, не решаясь совершенно отвергать подлинность евангельских и вообще библейских сказаний, наши сектанты в сказаниях библии, — насколько они не согласуются с хлыстовским учение, — видят аллегорию; духовное перелагают на чувственное и чувственное на духовное; представляют невидимое видимым, а неосязаемое — осязаемым. Там, где хлысты не могут объяснить библейского или богослужебного текста в смысле иносказательном, они переиначивают слова и буквы, например: тело Христово приимите, они говорят: дело Христово творите; вместо: разрешение вина и елея (выражение церковного устава) — отпущение винностей; Иордань река значит у них гортань, из которой проистекает пророческое слово — «как река льется». Подобным образом православным иконам сектанты усвояют символическое значение. Иконостас в целом своем составе есть символическое изображение их великого раденья, в полном составе корабля; икона, называемая деисус или деисис, — малые радения; иконы двунадесятых праздников разные моменты хлыстовского радения; иконы Пресв. Богородицы — суть изображения их знаменитых пророчиц; икона Спасителя в том или другом виде — изображение того или другого из их христов… После всего этого, что же такое в глазах сектантов Церковь, ее история, учение, таинства, обряды? Таинств они не признают и особенно издеваются над священством. Вместо всякого благолепия церковного употребляют, при своих богослужениях, простые белые рубахи. Супружеское сожитие почитают наравне с беззаконным прелюбодеянием, указывая на слова Спасителя, что в воскресении ни женятся, ни посягают, но яко ангели, ибо почитают себя таинственно воскресшими. Остальные все таинства отрицают.
Хлысты в своей секте хотят видеть осуществление, повторение Церкви первобытной, апостольской. Когда были у хлыстов христы, при них было двенадцать апостолов. И позже чрезвычайные дарования Церкви первобытной существовали у них в полной мере: одному дается Духом пророчество, другому дар языков, сказание языков. Хлыстовские пророки обладают, по отношению к своим общинам, чрезвычайными полномочиями и авторитетом, как в установлении учения и богослужения, так и в устроении всей общественной и частной жизни членов секты. В чем же состоит и каким образом достигается это нравственное совершенство, при котором простолюдин делается христом или, по крайней мере, пророком? Ответом на этот вопрос служит нравственное учение хлыстов. В тайнике каждой души есть начаток духа Божия и, если кто умер о Христе, — говорят хлысты, — и спогребся Ему в смерть, т.е. после умерщвления воли и плоти низойдет в самого себя… тот услышит в себе внутренний голос, и в глубине души своей найдет царствие Божие, которое внутри нас есть. Кто услышит в себе этот таинственный голос, тот таинственно воскрес. И с той минуты он делается храмом Божиим, и Дух Божий живет в нем; с той минуты он оправдается от греха, сделается безгрешным, и тогда ему, как праведнику, «закон не лежит»… Таинственно воскресший вместо своей воли получает волю Божию: что он ни делает, что ни говорит — делает и говорит не он, но сам живущий в нем Дух Святой.
Отсюда уже, со свойственною русскому уму смелостию и последовательностию в выводах, хлысты заключают, что даже такие действия таинственно воскресшего, как явный разврат их пророка — есть не грех, а дело святое, так как оно не является делом собственно их пророка, а живущего в нем Духа Святого… И свальный грех, которым оканчивается большая часть чрезвычайных или великих радений, — дело святое дело религиозного культа, — так как совершается непосредственно за радением, когда Дух Святой «накатит» на радеющих плотское возбуждение, которое является как следствие усиленного раздражения нервов после усиленного беганья «на кругу» — и есть действие «накатившего» на них Св. Духа… Поэтому и дети, зачатые от этого греха, признаются у хлыстов зачатыми по наитию Св. Духа: им усвояется название «христосиков». Воспитываются они под надзором: мальчики пророков, а девочки — пророчиц, и впоследствии заступают их место в секте.
Таким образом, в секте хлыстов мы находим даже обоготворение разврата, хотя далеко не в той эстетически-облагороженной форме, в какой он является у древних греков и народов эллинизованных. А что касается до умерщвления плоти, то в этом пункте хлыстовского учения, равно как в учении о близком сродстве и постоянном общении человека с небом и небожителями, о легком переходе из одного мира в другой, — нельзя не видеть самой близкой аналогии с гностицизмом. Хлыстовские раденья, служащие внешнею формою богопочитания таинственно воскресших, составляют явление родственное богослужению греческих евхитов, западных бичующихся и пляшущих и, наконец, квакеров. Подобно тому, как во всех этих сектах, беганье и верченье хлыстов на раденьях имеет значение прежде всего аскетическое, делается с целью изнурения плоти. Хотя, как видно из последствий, какими они сопровождаются, цель эта достигается в смысле совершенно противоположном.
Но посмотрим, что такое эти радения? Что рассказывают о них очевидцы, много раз присутствовавшие на них? По единогласному мнению этих лиц, радения в главной своей части представляют в высшей степени дикое, неистовое беснование исступленных людей. «Так, что даже жутко бывает, глядя на них» — говорят супруги Гордиенко, сельские полуинтеллигентьг. В показаниях раскаявшегося хлыстовского «пророка» из Ставрополя, Ивана Феодоровича Кононенко, есть интересное описание радений:
«Радения хлыстов совершаются чаще всего под сокрытием тьмы ночной, обыкновенно под большие праздники. Излюбленным местом их бывают отдаленные или заброшенные усадьбы, подземные этажи домов или же глубоко вырытые в земле «глинушки». Обувь, в большинстве случаев, снимается: все знают, как много будет стуку и шуму, а потому и принимают всевозможные меры предосторожности. Чтобы ничего не было видно и слышно с улицы, окна заваливаются подушками, кошмами, всякой одеждой. В начале радения все участники его рассаживаются по лавкам, а «пророк» — обыкновенно в переднем углу. Потом «запевало» начинает петь жалобным тоскливым напевом псалмы и песни хлыстовского сочинения. К нему присоединяются все радеющие, стараясь петь тоже как можно жалобней и тоскливей. В промежутках между песнями многие часто и сильно вздыхают, а скоро переходят и к слезам. Многие плачут «в голос»; некоторые со слезами и рыданиями падают на колени и просят у присутствующих прощения. Потом все радеющие подходят к «пророку» и, кланяясь в пояс, просят у него прощения. Затем, снова все садятся и принимаются за пение. Только теперь уже поют не жалобным напевом, а веселым. И, чем дальше, тем веселей и веселей. Некоторые притаптывавают в такт поющим; сначала слегка, потом посильней, пока не дойдут в пении до настоящего плясового напева. Тут уже мало кто владеет собою: всех охватывает нестерпимое желание вскочить с лавки и дать волю ногам. Один за другим радеющие поднимаются и, схватив друг друга за руки, начинают ходить кругом около «пророка». А последний стоит в середине круга с платком в руках. Платки имеют и все радеющие. Время от времени они отирают ими обильно льющийся пот. Чем веселей поют песни, тем быстрей ходит круг, до тех пор, пока не разомкнутся потные руки от слишком быстрого движения. Раз круг разорвался, вновь он уже не составляется. После этого радеют в одиночку. Каждый трудится, как ему хочется и как умеет: одни прыгают, другие кружатся, третьи раскачиваются из стороны в сторону или взад и вперед; другие трясутся, становятся на концы пальцев. Там свистят, тут смеются, играют на губах, ржут, мяукают… Некоторые, слегка подпрыгивая, сильно и часто ударяют себя в грудь, часто произнося: «дух, дух»… Иные женщины бьются в истерике. Многие падают на землю с пеной у рта, корчась в судорогах. В известный момент, тушится огонь и начинается общий скотский разврат, без различия пола, возраста и родства.»
Глубокий исследователь и знаток хлыстовской секты, епархиальный миссионер М.И. Третьяков, писал: «У хлыстов есть свой чиноприем, который часто сопровождается возмутительным кощунством. Так, самарские хлысты в свою секту принимают с клятвенным отречением от мира, от отца, матери; вновь присоединенному дают наставление, чтобы он о тайнах секты никому не рассказывал. У тамбовских хлыстов-постников чиноприем сопровождается долгим говением, после чего нового члена приводят на собрание. Здесь услаждают его пением и плясками с зажженными свечами; заставляют отрекаться от Спасителя и Божией Матери, а для сего делают то, о чем и говорить страшно. Берут иконы, кладут их ликами на пол и заставляют встать на них ногами. При этом со стороны переходящего в хлысты берут клятву в том, что все тайны, какие он увидит на собрании, не открывал никому, даже если бы пришлось за это пострадать и умереть. При этом берут клятвенную расписку написанную кровью из мизинца правой руки.»
Тамбовские хлысты-постники особенно отличались кощунством над православной Церковью, ее таинствами и обрядами. Вот, что находилось о хлыстах в делах Тамбовской консистории за 1898-1905 г.г.: «Хлысты кощунствуют над Иисусом Христом, Божией Матерью, св. угодниками, таинствами, православным духовенством, храмами. Так, храм они называют кузницей, конюшней, поповой мельницей, свинным хлевом… Православные молитвы богохульно искажают; о таинстве крещения и причащения кощунствуют. Если же лицемерно они и причащаются, то св. Тайны выплевывают в платок. Молясь сами перед фотографическими карточками своих хлыстов и богородиц, пророков и пророчиц — сектанты принуждают к тому же и своих работников православных, требуя при этом креститься и делать земные поклоны.»
В Самарской губернии радения составляли существенную часть хлыстовских богомолий. Но свальный грех почти не существовал; он заменен был многоженством. У главарей секты по несколько жен; две жены — это обязательно… «Две жены, говорят хлысты, это — два крыла; как птица не может летать с одним крылом, так и истинный христианин с одной женой не может взлететь на небо». Прежнее мнение: мясного не есть и хмельного не пить — хлысты стали в некоторых местах отвергать. Так, в Астраханской губернии хлысты начали допускать ядение мяса, употребление вина и табака. Таким образом, оставили свое прежнее воздержание. А среди самарских хлыстов употребление водки дозволялось тайно и явно. Так, один хлыстовский корабль, по поводу приема нового хлыста, три дня пил. При этом оказалось, что было выпито: 2 ведра водки, 15 ведер пива и т.д. «Богородица» их совсем опилась: ее отливали при огромном собрании православных и «пророк Аркаша» посоветовал зарыть «богородицу» в золу, так как зола, по его заявлению, сильно способствует отрезвлению.
О происхождении Григория Распутина точных сведений не имеется. Но, согласно показаниям лиц, близко знакомых с этим вопросом, родился он в 1871 году в селе Покровском Тюменьского уезда Тобольской губернии. Его отец был простым мужиком, пьяницей, вором и конокрадом; звали его — Ефим Новых. А прозвище «Распутин» его сын получил уже впоследствии за свое беспутное поведение. Григория нередко избивали крестьяне, от расправы которых его спасали местные полицейские чины.
Занимаясь вначале извозным промыслом в качестве ямщика, ловкий и хитрый Григорий в своих поездках встречался с разными седоками, зачастую интересными собеседниками. Так, однажды, ему посчастливилось: вез он архимандрита академика-богослова, который с миссионерскими целями направлялся на восток. На пути архимандрит заинтересовался талантливым ямщиком и сам произвел на того сильное впечатление. Возвратясь домой, Григорий после долгого размышления решил уйти странничать. Три года не возвращался он в Покровское. Ходил по Руси, паломничал; скитался по сектантским общинам и раскольничьим скитам; многое повидал и многому научился. А в Казани свел даже знакомство с известным гипнотизером, который признал в молодом сибирском мужике большую духовную силу. В родное село он возвратился другим человеком. Часто задумывался, вызывая насмешки односельчан, уходил в долгие уединенные прогулки. Но иногда пробуждался в нем «зеленый змий», и тогда он снова бросался в гульбу, — только уже не с прежним постоянством. Отрезвлясь, опять задумывался. И когда его спрашивали:
– Где ты, Гриша, так долго пропадал? — он отвечал:
– Всю Сибирь исходил. За Уралом побывал. Рассею повидал… Бога искал.
– Где же ты искал Его?
– В рассейских монастырях, в скитах и кораблях… Штунду. повидал.
Но это было не совсем так: Бога он искал не в православных обителях, не у старцев прославленных, а среди всякого рода сектантов.
С конца 18-го столетия хлыстовские «христы» и «пророки» стали проповедывать о дозволительности «христовой любви», а в 19-ом веке вменили в обязанность каждому хлысту, бросив законную жену, иметь свою «духовницу» или «просфорку»; каждая хлыстовка — будь то женщина замужняя или девица — обязана иметь своего «духовника». При этом вовсе не считалось зазорным, когда эти «духовные» брат и сестра разрушали семьи и делали несчастными своих детей, рожденных в законном браке. «Ибо, — говорят хлысты, то не есть блуд, когда брат с сестрой имеют плотскую любовь, а блуд и скверна есть брак законный, противный господу (т.е. Даниле Филипповичу, основателю секты)». «Если Дух Снятый чрез пророков не обличает их, — утверждали хлысты, — то как смеем мы обличать и осуждать их во грехах? Стало быть они во грехах своих приносят Богу тайное покаяние. Сам Дух Святый указывает им соединить и составить одно целое». Мало того: хлысты не считали грехом одновременное сожительство даже со многими «духовницами». Так у «Саваофа» и лжехристов жили по 3-4 девицы, как бы посвященные родителями на служение богу; они назывались именами разных святых жен, а очень молодые и красивые — даже ангелами. Арзамасский лжепророк Радаев имел целых 13 «духовниц», и говорил им: «Вы не думайте, что я блуд творю; я только вид делаю; а я плоть свою умерщвляю; гордость укрощаю. Не хочу, чтоб меня святым считали»… Он же учил, что целомудрие девицы есть тяжкий грех, так как оно заставляет ее гордиться и превозноситься пред другими девицами.
Все эти хлыстовские мысли впитал и многократно высказывал Григорий Распутин не только в те годы, когда он «старчествовал» в петербургских салонах, но и значительно раньше тотчас по возвращении в родное село, после первых лет скитаний по Заволжью и Уралу. Он их высказывал тогда, между прочим, учителю и псаломщику родного села Покровского, что тогда же обратило внимание местного священника и он о них упомянул в докладе[9] духовной власти. Доклад этот читал синодальный миссионер В.М. Скворцов, когда прибыл от Св. Синода в Тобольскую губернию для освещения личности Распутина, как сектанта. А впоследствии приложил его к своему следственному материалу.
Мы упоминали, что хлыстовские «пророки» всегда утверждали, что они не творят блуд, а только вид делают… То же говорил и Распутин своим почитательницам. Приведем факт, заслуживающий полного доверия. Инспектором, a потом ректором петербургской духовной академии был выдающийся богослов, епископ Феофан, который в первые годы поверил в искренность духовной настроенности Распутина, а потом, разочаровавшись, выступил против него и подвергся гонениям. Ученик этого епископа Феофана и приват-доцент той же академии иер. Вениамин[10] (Федченко) писал иеромонаху Илиодору (Труфанову):
«Дорогой о. Илиодор! По поручению владыки Феофана, я пишу вам о следующем. Мы оба умоляем вас не защищать Григория, этого истинного дьявола, — Распутина. Клянемся Богом Всемогущим, что на исповеди у владыки Феофана открылись его пакостные дела. Дамы, им обиженные, свидетельствуют против него. «Он, сын бесовский, нас водил в баню и нарочно уверял нас, что он бесстрастен… А потом мы поняли, что он лгал и обманывал нас.» Поверьте нам, и не защищайте больше его.
Любящий вас иер. Вениамин.»
Бесшабашный разгул страстей в хлыстовстве имел какую-то демонически-притягательную силу, подавлявшую все доводы разума. В подтверждение этого мы имеем не только ряд фактов среди поклонниц Распутина, принадлежавших ко всем классам общества, но и совершенно другие источники. Так, один бывший хлыст, мещанин Саратова, некто И.И. Савельев, обратившийся потом в православие, сообщил миссионеру: «У меня была жена красивая, а когда я поступил в хлысты мне дали некрасивую; свою я отпустил, позволив ей жить с другим, — и поверьте, г. миссионер, нечистая сила меня сильно тянула к незаконной, хотя и некрасивой жене… к родственницам тоже…» Положение женщины у хлыстов весьма униженное, рабское: распутством хлысты действительно «покорили женщин под свою пяту». Женщина, не согласившаяся бросить своих детей и своего супруга, чтобы в качестве «духовницы» вступить в незаконное сожительство с другим хлыстом, — обращалась в прислугу, в безответную рабу. А положение в доме занимали «духовницы». Христианская семья у хлыстов хуже, нежели мусульманский гарем. А дети от законной жены назывались «щенками» (на Украине «пуцынятами»), и отец питал к ним отвращение…
Отвергнув законный брак, хлысты установили на своих радениях такие противонравственные отвратительные действия, как «свальный грех», без разбора возраста и родства. А перед этим происходило «богослужение». После первой его части хлысты, по приглашению своего «пророка», снимали обувь и обыкновенное платье, заменяя его радельным: длинной, белой рубахой и подпоясывались белыми же поясочками; в левые руки брали белые платочки и полотенца. Последние они клали на левые плечи на подобие дьяконского ораря; платки же, обозначающие крылья ангелов и архангелов, они держали во время радения за углышек, а во время перерывов обыкновенно раскладывали их на коленях. Женщины сверх того головы свои покрывали белыми платочками, завязанными на затылке, а шеи завязывали белыми же косыночками… И у Распутина, с молодых лет скитавшегося по хлыстовским «кораблям», выработалась привычка плясать непременно с платочком; а в первые годы своего «старчества», он появлялся в длинной белой рубахе. И только позже великосветские поклонницы убедили его облачаться в цветные рубахи с их собственноручными вышивками. Белый же платочек оставался неизменным атрибутом распутинских плясок вплоть до его гибели.
С этим вопросом связана интересная служебная сводка. В 1915 году министр внутренних дел предписал директору департамента полиции установить наблюдение за Григорием Распутиным для выяснения его образа жизни. Для этой цели Петроградское охранное отделение командировало к Распутину филеров, которым поручено было наблюдать за его жизнью. И данные этого наблюдения, только за короткое время от 1-го января 1915 по февраль 1916 г г., все же подтверждают хлыстовскую наклонность Гр. Распутина к песням и танцам. Почти все агентурные записи о времяпрепровождении «старца» у себя в квартире, в гостях, или в ресторанах и различных загульных местах, — неизменно упоминают о том, что «старец»… танцевал. Приведем несколько выписок из филерского журнала:
«Симанович принес Распутину несколько бутылок вина… В этот вечер у Распутина был бал в честь каких-то освобожденных из тюрьмы… Было очень шумно: пели песни, плясали и кому-то аплодировали.»
«… В 41/2 часа утра Распутин пришел домой в компании шести пьяных.. пели и плясали.»
«Около часа ночи к Распутину пришли человек 7-8 мужчин и женщин. Вся компания кричала, пела песни, плясала.»
«Распутин с монахом Мартианом был у Пестрикова. Играл какой-то музыкант. Пели песни и Распутин плясал с горничной Пестрикова.»
«Около 10 вечера стали собираться к Распутину неизвестные мужчины и женщины, в том числе Рубинштейн с какой-то женщиной. Была слышна игра на гитаре и пляска; кому-то аплодировали. Это происходило до двух часов ночи.»
«У Распутина были гости, и он, выпивши, заводил граммофон, плясал и несвязно подпевал.»
«После завтрака играли и пели песни. Распутин много хлопал в ладоши и притаптывал ногами… Затем отправились в поле, пели песни и Распутин плясал.»
«Распутин с секретарем митрополита Питирима, И.3. Осипенко, в моторе отправились к А.И. Книрше. Сюда же были привезены из ресторана «Вилла Роде» две корзины вина и был приглашен хор цыган. Около двух часов ночи видно было, как Распутин танцевал. В эту ночь он вернулся домой около 7 часов утра мертвецки пьяный.»
«У Распутина были гости до 4 часов утра. Пели песни, он плясал с платочком.»
«Распутин вернулся домой в восемь утра, в компании мужчин и дам совершенно пьяный и на улице у дома, где живет, пел песни и плясал.»
«На квартиру Распутина приехало пять женщин. Была игра на пианино, пение и Распутин плясал.»
–v–
Распутин впоследствии, ведя разгульно-распутный образ жизни, устраивал в загородных ресторанах гремевшие на всю столицу грандиозные попойки, с оркестрами и цыганскими хорами. И в финале их неизменно раздавался его окрик: «Плясовая… Плясовую давай…» Цыгане пели, окружающие прихлопывали в ладоши, а расходившийся пьяный Распутин до полного изнеможения отплясывал, пока от отсутствия сил не падал. Поклонниками бережно увозился домой, где отдыхал до следующего такого же кутежа с цыганами и морем вина, несмотря на строгое тогда, по случаю войны, запрещение продажи спиртных напитков.
Кутежи продолжались и в частных домах. В доме Лесненко собрались гости. Пели хором и Распутин сильно оживился. А когда в припеве какой-то цыганской хоровой песни стали прихлопывать в ладоши, он, заложивши руки за пояс, неожиданно пустился в пляс. Все расступились, и он, все более входя во вкус, продолжал долго плясать… Прошло немного времени, и Распутин снова пошел плясать. «Давай дальше, кричал он, танцевать я горазд!…» Дико прыгая и приседая, пристукивая каблуками и семеня носками, приговаривал: «Расходись!… Люблю танцевать!… Вот так, вот так!»
–v–
Возвращаемся к рассказу о хлыстах.. Как известно, министром внутренних дел Ал. Н. Хвостовым к Григорию Распутину, для охраны его, был приставлен жандармский подполковник Коммисаров с несколькими агентами. Один из последних вошел в особое доверие «старца», который в пьяном виде с восторгом рассказывал о радениях в заволжских «кораблях» и о сладости «свальни». Коммисаров его рассказ поместил в своем докладе директору департамента полиции, С.П. Белецкому. Мне он рассказывал об этом в первые годы эмиграции.
Впрочем, в последнее время «свальный грех», как составная часть «богослужения», встречался на хлыстовских радениях сравнительно реже, чем в прежние времена. Но разврат все-таки продолжался. Только теперь, после радений, хлысты и хлыстовки, получив благословение от лжепророка, чаще всего вместе отправлялись в баню, устроенную при молельне, или на чердак молельни, в сараи и амбары. А я самой молельне оставались лишь привилегированные лица: лжехристы и лжебогородицы, лжепророки и лжепророчицы[11] …Случайно рожденные от них дети считались «зачатыми чрез излияние духа», назывались «иисусиками» или «христосиками» и предназначились в будущем на места лжехристов.
Хлыстовский обычай после радений ходить с женщинами в баню применял и Распутин. И в продолжение последнего периода своей жизни он не только не хотел отказаться от этой привычки, а, наоборот, еще как-бы ее афишировал. А, в связи с этим по России и даже заграницей, распространялись всевозможные грязные, но всегда основанные на фактах, рассказы. Но особенно возмутили русское общество и облетели всю русскую прессу два факта, подтвержденные властями, и тем уже самым не вызывающие никакого сомнения. К Распутину, проживавшему в почетной и временной ссылке (при обер-прокуроре Самарине) у себя на родине, в селе Покровском Тобольской губернии, приехали его высокопоставленные почитательницы. Не смущаясь своей жены и детей, «старец» отправился с ними в свою баньку попариться и, как он любил говорить, «в грехах сокрушаться и от них освобождаться»… Это вызвало возмущение его односельчан, которые хотели даже избить «старца», и обратило внимание духовных и полицейских властей. Было произведено следствие, которое целиком подтвердило этот возмутительный факт и оставило официальный след в донесениях Синоду и департаменту полиции[12]. Второй аналогичный случай произошел в один из распутинских приездов в Москву, когда он также отправился со своими почитательницами из высшего общества… в баню. Этот факт был официально засвидетельствован в донесении московского градоначальника ген. Адрианова департаменту полиции, а также сообщен Государю в личном докладе генерала В.Ф. Джунковского, тогдашнего товарища министра внутренних дел.
Нам известен, со слов очевидца, и третий подобный же и несомненный факт, относящийся к пребыванию Гр. Распутина в Киеве, где он задержался в 1913 году по дороге во Св. Землю.
Упомянув здесь о ген. Джунковском, следует рассказать и о другом его выступлении против Распутина, которое вызвало опалу генерала, друга молодости Государя. Джунковский, незадолго до своего ухода с поста товарища министра внутренних дел, пользуясь правом непосредственных докладов, воспользовавшись полученными им из Москвы сведениями о недостойном, в опьянении, поведении Распутина в ложе ресторана «Яр», докладывал их Государю в связи с общей характеристикой. Это, как говорил сам Распутин, вызвало сильный на него гнев Государя: таким он до того даже, и не видел Государя. Но, по словам Распутина, он в свое оправдание говорил, что он, как и все люди — грешный, а не святой. По словам Распутина, Государь после этого его долго не пускал к себе на глаза, и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца своей жизни.
–v–
Хлыстовские лжехристы так оправдывают безобразия, происходящие на их радениях: «Нас укоряют церковники, что мы на своих собраниях скачем и пляшем. Но мы поступаем так, во-первых, по примеру царя Давида, который скакал пред ковчегом Господа; во-вторых, от духовной радости по случаю сошествия св. Духа. Радениями мы изнуряем себя, умерщвляем свою плоть и смиряем свой дух. Говорят, что на этих собраниях у нас бывает грех с женщинами. Что же из этого? Радения наши служат как бы войной против исконного врага нашего — диавола, а он орудием своей защиты берет женщину. Но нужно знать, важен-ли этот грех, настолько, чтобы он мог омрачать наше служение Богу? — Нисколько. Грех вошел в человека чрез женщину, а потому в каждой из них есть семена, издревле посеянные диаволом. Победить этот грех, а через него и диавола, нужно тем же, т.е. грехом. И, побеждая грех грехом, мы этим усмиряем плоть женщины и покоряем ее под свою пяту. И чем чаще совершается эта война между мужчиной и женщиной, тем скорее изнуряется и умерщвляется плоть и похоть обоих лиц…»[13]
Распутин не только разделял это хлыстовское положение, но отстаивал его в беседе с синодальным миссионером и настаивал на нем в своем ответе на обличительное письмо преосвященного Феофана, епископа Полтавского. Распутин, защищаясь, писал этому выдающемуся иерарху и ученому богослову: «…чрез женщину я борюсь с диаволом, побеждаю грех и чрез него диавола. Тяжело это, отец, и это мой крест.»
Приобретя закваску хлыстовства, Григорий продолжал бродяжничать, так как оседлая жизнь не привлекала его. Прошла молва, что он спасается в каком — то скиту. Затем посетил один из монастырей, в который были сосланы на исправление сектанты. С этими сектантами он сблизился, хотя внешне соблюдал православие. Имея огромную внутреннюю силу, он долго мог не есть, не спать и, действительно, казался некоторым из окружающих чуть не «святым». Он стал пророчествовать, говорил об Евангелии; занимался знахарством и даже хвастался своими чудесами. А наряду с этим внешним благочестием и устремленностью к высшим вопросам, обнаруживалась и его истинная преступная природа.
Бывали случаи, когда от преследований полиции его спасали местные церковные власти, продолжавшие верить в его «божью искру». В Царицыне он изнасиловал монахиню, из которой «изгонял беса». В Казани однажды в пьяном виде появился в доме терпимости, толкая перед собою голую женщину, которую бил своим поясом. Это произвело большой скандал в городе. В Тобольске он обольстил одну очень набожную скромную даму, госпожу Л., которая настолько была зачарована им, что открыто хвасталась перед всеми своим позором.
Иер. Илиодор в своей книге пишет: «Прогостив у Григория в селе Покровском целых десять дней, я 15 декабря 1909 года, поехал вместе с ним обратно в Царицын. В Тюмени ночевали у сундучника. Григорий куда-то на ночь убегал к женщинам, а в храме не молился, хотя был канун воскресного дня. Да и вообще Григорий, как я наблюдал, нигде не молился: ни в Саратове, ни в Царицыне, ни в одном монастыре, куда мы с ним заезжали. Он все бегал, ловил женщин».[14]
Таковы сведения о первых годах «старческой» деятельности Григория Распутина, до его появления в Петербурге. Все эти данные имеются в докладах Скворцова, в воспоминаниях французского посла Мориса Палеолога La Russie des Tsars в книге кн. Юсупова «Конец Распутина» и в целом ряде других воспоминаний. Эти материалы с достаточной ясностью обрисовывают его извращенную натуру и несомненную приверженность его к хлыстовству.
И потому весьма неубедительны и даже наивны попытки бывших сторонников или поклонников Распутина представить прошлое «старца» в привлекательном виде. Такие жалкие попытки мы находим в воспоминаниях покойной А. Вырубовой[15], которая идиллически описывает свою поездку в село Покровское в книге «Страницы из моей жизни»; в парижских рассказах госпожи Г-ой и др. Или еще хуже, в анонимной брошюре некоего «Старого Профессора» о царствовании императора Николая II. Желая защитить память Царя-мученика, этот «Старый Профессор» защищает… Распутина. Утверждает, что никогда Григорий не был вором конокрадом, даже «распутником», а тем более хлыстом; что был он примерным семьянином; имел одну жену, детей; был зажиточным, даже богатым. И что фамилия его была действительно Распутин, а не Новых, и фамилия эта происходила не от слова «распутник», а от «распута», что значит — человек умеющий распутать всякое дело. Прозвище не позорное, а, наоборот, весьма почетное.
Вырубова и «Старый Профессор» и др. — все они, по-видимому, думали, что своей реабилитацией «старца» они защищают память Государя. А насколько было бы лучше для нашего многострадального и несчастного Монарха, вместе с Царицей, околдованного и загипнотизированного дьявольской силой Распутина, чтобы таких верноподданных сторонников у него вообще не существовало.
–v–
Незадолго до войны, в связи с появлением на петербургском горизонте Распутина и усиления его влияния, — известный миссионер В.М. Скворцов[16] получил секретное поручение Св. Синода: на месте, в селе Покровском Тобольской губернии, исследовать вопрос о Распутине и о возможной связи его с сектой хлыстов. В продолжение долгого времени Скворцов производил секретное расследование в Тобольской губернии а затем объехал и целый ряд других мест, где побывал Григорий в молодости, где подолгу живал и общался с сектантами, продолжая со многими из них поддерживать тесную связь и в последующие годы. Скворцову удалось получить интересные сведения от нескольких хлыстовских лжепророков и от одной «богородицы», с которой Григорий даже жил в их «корабле». И на основании этого ценного материала составлен был обширный доклад, обличавший Распутина в хлыстовстве и подтверждавший это заключение рядом фактов со ссылками на безупречные свидетельские показания. Но в это время произошли значительные изменения в составе членов Св. Синода, и уста вновь призванных из епархий членов его плотно замкнулись, так как ловкий «старец» приобрел на верхах такую силу, что обер-прокуроры уже не решались по этому вопросу обращаться с высочайшими докладами. А, как на знамение тогдашнего времени, можно указать, что распутинцы, узнав о производившемся расследовании жизни и деятельности их кумира, — тотчас ополчились против смелого миссионера, стали выживать его из Синода. И, не взирая на большие заслуги перед Церковью и высокое служебное положение, — В.М. Скворцову вскоре пришлось навсегда покинуть службу и уйти в частную жизнь.
Впоследствии, в эмиграции, — когда обо всем можно было судить спокойно в исторической перспективе, на мой вопрос В.М. Скворцов, тогда профессор богословия в Сараеве, убежденно и решительно говорил: «Да, Григорий Распутин был несомненным хлыстом, с молодых еще лет. И сектантские навыки сохранял до конца своей жизни.»
И два других ученых миссионера И. Айвазов и М.А. Кальнев — держались твердого убеждения, что Гр. Распутин обнаруживал несомненную близость к хлыстам. Также и выдающийся наш иерарх того времени, архиепископ волынский Антоний (Храповицкий), в письме своем от 18 августа 1911 года к митрополиту киевскому Флавиану писал: «Распутин — хлыст и участвует в радениях, как и братцы и иоанниты.»[17]
И еще свидетельство известного борца с распутинщиной, прот. о. Владимира Востокова. Ему во время одного из его приездов в Петербург довелось побывать у царского духовника, отца Александра Васильева. За обедом они вели долгий и серьезный разговор на злободневную тему о влиянии Распутина.
— Вот вы, батюшка, много пишите о распутинщине, — грустно говорил о. Васильев. Ну, разумеется он хитрейший проходимец и развратник с явно хлыстовскими повадками. Он много соблазна и вреда причиняет России. Но все же главный яд исходит от его зловредного наставника, от епископа Варнавы, этого атеиста и лицемера. Как нам не скорбеть, если иногда этот митрофорный злодей овладевает вниманием Государя? А что касается Распутина, то этот хитрый сектант-изувер действительно поганит и нарушает чистоту наших старинных обрядов и в столичное общество вносит хлыстовские повадки. Да, это — хлыст! И при том особенно опасный, так как умен и дьявольски хитер. Он ловко прикрывает свое хлыстовство, пока не нарушается его бдительная слежка за самим собою и не прорываются страсти его бурной натуры. А что он хлыст в этом утвердился и наш выдающийся иерарх, ученый богослов, архиепископ Феофан Полтавский.
Этот разговор происходил в начале декабря 1916 года, А через несколько дней, 17 декабря, Григорий Распутин погиб. Из этого разговора мы видим, что уважаемый и образованный столичный пастырь, духовник царской семьи, протоиерей о. А. Васильев, хорошо знакомый с секретными материалами расследований, решительно УТВЕРЖДАЛ, что Григорий Распутин — ХЛЫСТ.
Нельзя обойти молчанием и аналогичное утверждение пастыря-миссионера, к тому же настоятеля прихода на родине Гр. Распутина, в селе Покровском. Об этом рассказывает б. иеромонах Илиодор Труфанов[18]. в своей книге… Как-то, в период еще их дружбы, Илиодор поехал с Распутиным на родину последнего в село Покровское Тобольской губернии. В один из дней своего там пребывания, он решил побывать у тамошнего священника, с которым у него произошел интересный разговор. Илиодор рассказывает: «Едва поздоровавшись с мною, священник спросил:
— Зачем приехали сюда?
— В гости к другу…
— Не к другу, а к мерзавцу, развратнику…
— Что, вы, батюшка…? А вы зачем же сами вчера были в гостях у брата Григория?
— Зачем, зачем? Я ходил по поручению архиерея смотреть, что Вы там делать будете… Ведь раньше там у него оргии были. Самый форменный разврат: наберет Григорий девушек… прыгает, прыгает, да начнет с ними свальный грех хлыстовский творить. Вот каков он.
— Так он, значит, форменный хлыст?
Да, да… Он во время странствований всякой хлыстовской пакости набрался. Тогда же и подругами обзавелся. А теперь к нему ездят петербургские; он их в баню водит голыми, ложится с ними. А главное, ни в чем не сознается. И жена его отказывается от всего. А разве не она в прошлое лето за косы вытаскивала петербургских барынь, которых захватила с Григорием на постели…
Ну, а до странствования чем он занимался?
— Был пьяницей и озорником. Его не иначе на селе звали, как Гришка — вытул.
— Батюшка, а все то, что вы говорите, вы сами видели, хорошо знаете?
— Все знаю, все на моих глазах делалось. А если чего не видел сам, то другие видели. Его крестьяне покровские и теперь считают за жулика, а епископ наш так даже и на глаза к себе не пускает… Чтобы задобрить, Григорий раздобыл 20 тысяч рублей на построение храма. Но крестьяне не приняли от него денег и сказали: «Не надо нам твоих денег; знаем, как ты их достаешь»… Он нас, священников, ни во что не ставит. Ишь, выдумал учение, что благодать с недостойных пастырей отлетает и ложится на простецов… На нем всего больше, и ему даже, поэтому, не грешно женщин и девушек совращать. Еще говорит, что он своим сожитием освящает их и снимает страсти… Вот подлец! Да вы сами присмотритесь получше к Григорию и тогда увидите, что он мошенник.» [19]
В этом решительном заключении доброго пастыря о Распутине слышится глубокая скорбь и бессилие скромного провинциального священника. Но в то же время слова его исполнены справедливого гнева против бесстыдного обманщика, хитрого проходимца.
Мы уже не раз упоминали о быв. иеромонахе Илиодоре (Труфанове), который в течение нескольких лет был близким другом Распутина, а потом обратился в его злейшего врага. Имя этого беспокойного монаха в течение нескольких лет не сходило со страниц газет, в связи с его скандальными выступлениями в Царицыне и дружбой с Распутиным, а потом их враждою. Поэтому считаем нужным остановить внимание на этой личности. Для этого приведем рассказ талантливого писателя-бытовика Евг. Чичикова о сильном впечатлении от встречи с Илиодором.
«Было это в Финляндии, летом. Жил я тогда в деревне Нейвола, где образовалось нечто вроде писательской колонии. Вероятно, такое изобилие «идейной» интеллигентной публики и было причиною того обстоятельства, что бегущий заграницу Илиодор не мог миновать места сего. Однажды под вечер на балкон нашей дачи входит писатель, известный исследователь нашего сектантства, и просит уединенной аудиенции. В чем дело? — Илиодор бежит за-границу. Ему необходимо помочь в этом деле…
— Илиодор? Но, ведь, я не отношусь к его поклонникам и неустанно преследовал его в печати, он мой политический враг… Не понимаю, как вам вздумалось….
Конечно, я был изумлен, даже рассержен. Но покровитель Илиодора рассказал о нем много неожиданного: оказалось, что Илиодор отряхнул прах с ног своих от грязи и пыли той дороги, по которой раньше шел; что ныне его цель — бежать за-границу и написать книгу о всех «тайнах русского двора», опубликовать такие документы, которые совершенно разобьют «царский ореол», его остатки в народе и т.д.
— Неужели вы верите в искренность этого… господина?
— Да, он переродился. Надо помочь ему… Он гонимый и травимый самодержавием. Приютите его на одну ночь, а завтра он двинется дальше… Обдумаем сообща, как устроить бегство в Египет.
— Ну ладно. Бог с ним. Ведите.
Писатель ушел и, спустя минут десять, привел на балкон «чудище». Ничего духовного. Высокий, здоровенный и здоровомордый, с острыми маленькими глазками, в больших сапогах, озорная, вызывающая фигура и жесты, только рука мягкая женоподобная, привыкшая к целованиям. Глядишь и сам себе не веришь: иеромонах волжский или донской разбойник. Явное могущество тела перед духом. Человек, который предпочтет проталкиваться кулаком и локтями, но отнюдь не Словом Божиим. Признаться, я смутился гораздо больше, чем этот неожиданный гость. Все как-то неспокойно на совести.
— Вы читали то, что я писал про вас?
— Конечно… Кто меня только не травил в газетах. Другие — пусть, но вы — по недоразумению… как и все люди вашего лагеря.
— Не согласен. Я писал в твердом уме и здравой памяти и не могу сказать, что писал неправду.
— Да, и вы меня травили. Но это было, как я теперь понимаю, одно недоразумение с обеих сторон. Да, да… Верно вам говорю. Мы всегда шли к одной цели, но разными путями. Я сам вышел из народа и горел жаждою вывести народ на прямую дорогу; плохо я разбирался, а был некогда религиозен до страсти и по внутреннему призыву души пошел по духовной дороге. Я верил тогда, что в роли священника, именем Бога, и в духовной одежде, я смогу послужить не только Богу, но и народу. С детства меня воспитывали и просвещали по системе двоебожия: на небе — Бог, на земле — царь. И царь был моим вторым богом. И хула на царя, была для меня, как хула на Бога… Рос я среди людей, учился и присматривался вокруг; все неправда, обман народа, страдания его, но всю эту неправду я относил не к царю, а к тем, кто стал между ним и народом. Я верил в него как в Бога. Если бы, — думал я, — царь знал всю правду, если бы чиновники, сановники, помещики, бюрократы и купцы не обманывали его, не закрывали бы очей его, — народ жил бы счастливо и хорошо. И вот родилась у меня идея: царь и народ, а все прочие — средостение, нарост, шелуха, которую надо отмести прочь. Надо, чтобы было у нас мужицкое и рабочее царство. А все вы, интеллигенция… вы были моими врагами, потому что у меня было два бога: Царь Небесный и царь земной, а у вас не было ни одного. Вы… вас я считал врагами Бога и царя. Я знал, что вы желаете с помощью социализма осчастливить народ, но я не верил вам и вашим путям. Скоро я увидал, что слово мое сила моя; увидал, что мои проповеди притягивают народ, и что именем Бога и царя я могу вести стадо человеческое в царство Божие на земле. И все вы безбожники представлялись мне диаволами, мешающими мне на путях моих. Вы казались мне чужими народу, ненужными, мешающими и я ненавидел вас… ненавидел интеллигенцию, ненавидел губернаторов, купцов, власть предержащую и громил их на всех проповедях, желая сотворить мужицкое и рабочее царство с двумя богами: царем и Отцом Небесным. Вся наша культура казалась мне гробом, мешающим правде на земле.
— Ну, а теперь?
— Жизнь разбила всю мою заветную мечту… И самая вера моя стала терять власть надо мной, ибо роль Распутина в нашей Церкви осквернила чистоту ее, а наш Синод все время распинал Христа… Я ушел в сектантство, где еще жив Христос, а что касается земных путей, так я приблизился к вам: надо разбить истукана и в глазах народа. И я напишу такую книгу, что у всех слепых раскроются глаза.
— Ну, а как же мужицкое и рабочее царство?
— Если бы нашелся такой человек, который…
Мы долго еще говорили об интеллигенции, а царе, о мужицком царстве, о религии, как об основе народного движения. А потом я долго не мог уснуть и все думал о развенчанном Илиодоре. Искренняя была его исповедь или все это была только ловкая позировка, быстрая смена одежды фокусника. Я вспоминал его лицо, искры глаз и величавые жесты, когда он говорил о мужицком царстве, о могуществе своего слова перед народом, который верил в него и шел за ним; вспоминал о той жгучей ненависти, которая сквозила во всем его существе, когда он рассказывал, как Гришка Распутин встал ему поперек дороги… Ничего духовного. Честолюбие, жажда править народом, вести его к мужицкому царству…. Кто знает, как далеко простирал мечты свой этот честолюбивый авантюрист? Не мечтал-ли он о том, что именно ему суждено сотворить такое царство и сесть в нем на престол?» [20]
Нам кажется, что ознакомиться с этим впечатлением об Илиодоре нашего вдумчивого писателя представляет интерес. А теперь возвратимся к вопросу, который вплотную приводит нас к Распутину и к той среде, которая его приняла с распростертыми объятиями.
Всматриваясь в последовательно сменяющийся длинный ряд тех течений, какие передала нам история наших культурных слоев, мы не можем не подметить, что преобладающим оттенком громадного большинства их является преклонение пред разумом. Слишком явственное стремление их осмыслить мировую жизнь и устроить все отношения людские преимущественно, — если даже не исключительно, — только на этом разумном (рационалистическом) основании и только творчеством одних интеллектуальных сил человеческих.
Разум — или, точнее сказать, рационалистический абсолютизм — вот тот излюбленный кумир нашей дореволюционной интеллигенции, которому она поклонялась. Все понять, со всего сбросить завесу таинственности и все устроить на рациональных посылках — вот к чему сводится почти вся история нашей интеллигенции. Рационализм совершенно заслонял собою тот легкий мистический покров, которым только отчасти и на короткое время прикрывались некоторые слои в нашей интеллигенции. И этот рационалистический тон был задан ей уже начальными обстоятельствами ее зарождения. А начало свое интеллигенция ведет несомненно от эпохи Петра Великого. Реформа его, проведенная с такой решительностью и быстротою, многое перепутала в мышлении и действиях русского человека. Еще недавно вся поглощенная заботливостью об истовом хранении отеческих преданий с готовностью даже положить душу свою за единую букву «аз», мысль русского человека, во время, — и особенно после этой реформы, — неожиданно столкнулась с быстро и чрезвычайно обильно налетевшими на нее чрез прорубленное в Европу окно, разнообразными направлениями запада.
Среди этих течений, из коих главнейшими были католическое и протестантское, последнее, по смыслу и исходной точке отправления всей реформы Петровой, получило сразу преобладающее влияние на верхние слои русского общества. А известно, что протестантизм и рационализм — это чистейшие синонимы.
Старая вера русских отцов сразу упала под влиянием новых течений на степень неразумного суеверия, простодушного и наивного, крайне — обрядового и потому мало пригодного для новых цивилизаторских увлечений. А увлечения эти были тем пагубнее для нас, чем беспомощнее в умственном отношении были наши поклонники западной культуры. И вся интеллигентность наших первых интеллигентов не сумела найти для себя никакого лучшего начала, как насмешка над теми самыми святынями, перед которыми только что преклонялась и за которых все еще готово было даже умирать громадное большинство русского народа.
Пренебрежение постом и обрядами, насмешки над духовенством, крестными ходами, сорокоустами, почитанием святых икон и т.п., — вот в чем выражалось у нас ознакомление общества с протестантством. А всего печальнее, то что и само правительство русское, увлеченное цивилизаторской миссией уничтожения суеверий, «поднимало слишком строгие расследования о чудотворных иконах и мощах» и прибегало даже к таким «гуманным» мерам, как вырезывание ноздрей и наказание галерами и плетьми за разглашение чудес. Само правительство, далее, разоряло часовни, снимало с икон привесы, запрещало ходить с образами по улицам, чтобы не было, как говорили указы, «порицания на православие от иноверных», Но самым грустным и вместе с тем чрезвычайно характерным для суждения о нашей интеллгенции этого периода является безумный поступок Фомы Иванова, — фанатического сторонника «русского Лютера», современника Петра Великого, еретика Димитрия Гверитинова. Этот слишком убежденный отрицатель всей церковной обрядности в делах веры однажды с косой в руках бросился в Чудовом монастыре на резной образ чудотворца святителя Алексия и изрубил его.
Так появилась на свет Божий русская «интеллигенция». Преклонение пред разумом особенно настойчиво сказалось при преемниках Петра; недаром ведь 18-ый век «известен» в истории вообще и в русской, в частности, под именем века философоского. У нас особенно памятен в этом отношении период Екатерины 2-ой. Теперь стали смотреть на религию, прямо как на особый род только «народного умоначертания». В 60-х годах сам обер-прокурор Св. Синода Мелиссино обращается с любопытнейшим проектом наказа депутату Св. Синода, где в числе прочих предложений имеются еще и нижеследующие: сокращение постов, ослабление почитания икон и мощей, сокращение богослужения, отмена содержания монахам, посвящение в епископы не монахов, «пристойнейшая» одежда для духовенства, уничтожение поминовения умерших, облегчение разводов, дозволение браков свыше трех и т. п. Все в духе протестантизма.
Преемник Мелиссино — Чебышев открыто щеголял атеизмом. А в 1782 году, из подозрениях фанатизму духовенства, из ведомства церковной юрисдикции были изъяты и переданы светскому суду все дела о религиозных хулах, о нарушении благочиния в храмах, о колдовстве и вообще о «суевериях»… Так открыто принципы «вольтерьянства» и «масонства» проявлялись у нас не только среди новоржденной интеллигенции, но и среди самого правительства, даже… духовного.
Затем следует период увлечения мистицизмом, который сменил собою при Александре I только что минувшее преклонение общества пред масонством. Но в смысле удаления образованных классов от Церкви это новое увлечение было еще пагубнее, чем масонство. В основе мистицизма лежит произвольное, внецерковное же, лично-субъективное искание общения с миром духовным. Таким образом, и это направление покоится в сущности на том же рационалистическом недовольстве традиционным строем Церкви, из которого вытекает и масонство.
После мистицизма был некоторый период возвращения русской интеллигиенции к Церкви (эпоха 40-х годов, направление идеалистическое вообще и славянофильское в особенности). Но с половины 19-го столетия вновь наступает период уклонения от Церкви, и на этот раз в виде весьма разнообразных течений эпохи 60-х годов. Все эти течения характеризуются полным, почти рабским преклонением нашей интеллигенции пред руководителями Запада и их новыми философскими и социально-политическими учениями.
Таковы те духовные увлечения и течения в прошлом нашей интеллигенции, которые подготовили в ней появление настроений начала нынешнего века и создали духовную атмосферу, воспитывавшую и формировавшую человека предреволюционных лет. Интеллигент нашего времени (старого поколения) полностью унаследовал от своих родителей тенденции смотреть на мир преимущественно сквозь призму своего чистого разума.
Особенно важно было в этом отношении и то, что подобное же направление укреплялось в нем и господствовавшими в воспитании настроениями педагогов. Развитие, т. е. усовершенствование умственных способностей воспитанника и просвещение, т. е. обогащение ума юноши возможно большим количеством сведений — были основные цели школьной педагогики последнего времени. При этом, все сообщаемые сведения не только не были приведены к единству надлежащим освещением их с христианской точки зрения, но в лучшем случае преподавались в разброд, а в худшем и обыкновенном — под прямым антирелигиозным и антихристианским освещением.
Так к мысли учащихся с самых юных лет прививались односторонние соки. И неудивительно поэтому, если в результате одного опроса учащейся молодежи, что она читает — получились поистине поражающие ответы: в центре внимания молодежи стояли Дарвин и его единомышленники. Естествоведение занимало первое место, а непосредственно за ним следовала литература политико-экономическая. В литературе читали на первом месте Ницше, Толстого и Горького; затем Писарева и Добролюбова, а на последнем Пушкина, Лермонтова и Гоголя…
Так слагалось воспитание русского интеллигента. В его мировоззрении еще со школьной скамьи религиозно-нравственным вопросам не отводилось надлежащего места. Он вступал в жизнь с самым легким запасом религиозно-нравственного знания и еще менее — религиозного опыта. А жизнь интеллигента была такова, что и этот малый запас шания и опыта быстро растеривался в ней… Что сказать о тех, кто не в первом уже поколении утеряли и всякий вкус к родине, старине и всякую тонкость того духовно-нравственного чутья, которое когда-то заставляло знатных русских бояр бросать веселый мир и менять даже придворную жизнь на суровое монашеское житье, веселье до зари — на покаянную молитву до рассвета.
Сила вещей заставляла русского интеллигента в лучшем случае искать компромиссов, а в худшем — просто забыть о церковном пути жизни и пристать к светскому направлению ее. Так волей-неволей атмосфера интеллигенции все больше насыщалась духом обмирщения. В тяжелые, но неизбежные периоды душевных сомнений и волнений, как и в минуты скорби и тоски, душа его искала ответа на свои думы и утехи от печалей — у авторитетов интеллигентного круга. И одно увлечение его сменялось другим, другое — третьим и т.д. Поэтому множество самых разнообразных систем и направлений пережито было за короткое время нашей интеллигенцией.
Идеализм и реализм, гегельянство и дарвинизм, оптимизм и пессимизм, материализм, позитивизм, эволюционизм — вот сколько разнообразных философских систем и сопровождающих их нравственных настроений пережила наша интеллигенция на своем весьма непродолжительном веку. И вот сколько самых противоположных влияний неизбежно отражалось на складе убеждений в голове интеллигента нашего времени!… Громадное же большинство этих систем, если не все они без исключения, имели основанием своим все то же стремление человеческого разума заменить собою и совершенно вытеснить из жизни и мысли тот Божественный разум, от имени которого обращаются к сердцу человеческому все системы религиозные.
Поэтому интеллигент нашего времени был скептиком. Он привык жить в мире знания с помощью знания и анализа, этого разрушительного резца, под которым разлагается и сокрушается всякая истина. Анализ лишал устойчивости в голове интеллигента всякое положение. Так интеллигент привык видеть в истории человеческой культуры разнообразный калейдоскоп постоянно сменяющихся систем. То, что почиталось за истину — стало впоследствии считаться ошибкою и т.д. Сомнения постоянно разъедали душу его, и ни одна вера не утешала его возмущенного духа. Место вертя занимало в душе такого интеллигента точное знание. И поэтому в катихизисе таких людей постепенно все свелось к земному бытию, а христианское упование заменилось уверенностью в собственных силах.
В этом настроении русский интеллигент вступил в нынешнее столетие и жил вплоть до великих событий 1917 года, сокрушивших весь уклад прежней жизни.
Это вовсе не случайное явление, а чрезвычайно сложный бытовой факт русской жизни. И говорить о Распутине без этой исторической предпосылки нельзя вообще.
Жизнь русского общества конца прошлого и начала нынешнего столетия в религиозном отношении представляет собою весьма любопытный период, в котором безверие интеллигентных масс браталось с темнотою народного изуверства. «Братцы Иванушки» и «Васеньки-босоножки» петербургские; «Иванушки» московские и совсем не старые «старцы Григории»; сдобные «старицы» с Охты; пророки и пророчицы и целая орава всевозможных авантюристов на религиозной почве по всей России, — являлись властителями дум известной части общества. Иванушек и Григориев носили на руках; их уважали, почитали, просили их благословения и молитв; экзальтация чувства доходила до того, что пред ними становились на колени, кланялись им в землю; молились на них и вообще воздавали им все знаки религиозного почитания…
Что за причина подобного ослепления нашего общества и, в большинстве случаев, именно той его части, которая всегда претендовала быть огнем путеводным для низшей братии? Чем в самом деле объяснить, что какой-то грязный простолюдин делался предметом внимания гостиных и салонов? «Пропащая душа», как отзывались о Распутине его односельчане, отбившийся от крестьянства и земли, по некэторым данным к тому же и конокрад, лапотник, всегда окруженный массою поклонниц beau mond’a — явление не совсем понятное, хотя оно и считалось последним криком предреволюционной моды.
В чем же тайна этой, — назовем ее собственным именем, —хлыстовщины? На этот вопрос мы находим частичный ответ в признаниях бывших хлыстов, которые описывают, что делают хлысты в своих «кораблях» и как вожаки их покоряют себе своих последователей.
Обыкновенно борьба с хлыстовщиной и заподозренными в хлыстовщине вероучителями велась на почве обвинений в выходящей за пределы терпимости безнравственности. Но, в сущности, эта распущенность представляла собою только один из результатов болезненно направленного мистицизма, при том не самый ужасный. С точки зрения основ гражданского общежития и положительных требований уголовного закона, несравненно важнее другая сторона мистического сектантства — его стихийное стремление к порабощению человеческой личности, осуществляемое при помощи чрезвычайно темных способов воздействия, близких к гипнозу и наваждению.
И. Гефштеттер рисует картину, которую пришлось ему наблюдать в деятельности одного популярного мистика из народа, решительно отрицавшего свою принадлежность к хлыстам. Он пишет:
«Тесный кружок последовательниц именует его своим духовным отцем, верит в присутствие в нем небесной благодати; приписывает ему способность исцелений, ясновидения и пророчеств, какою обладали, по мнению их поклонников, и настоящие хлыстовские христы. Его богословские рассуждения ограничиваются преимущественно излюбленным текстом, что «Дух Божий веет, где хочет» — тема довольно популярная у хлыстов. Какого-либо определенного вероучения он даже и не пробует создать… Одна из его интеллигентных поклонниц сначала пыталась разобрать отвлеченную теорию о религиозном значении старчества, но быстро была так захвачена магическими чарами мистического гипноза, что вскоре пришла в состояние, близкое к невменяемому, и совершенно утратила способность к умственной работе. Умная, образованная, прекрасно воспитанная женщина среднего бюрократического круга, она после первого знакомства сделала свой дом штаб-квартирой «старца»; потом бросила подростков-детей, лишилась возможности вернуться в семью, бесприютная скиталась по знакомым, то куда-то исчезая с горизонта, то снова появляясь в свите временно наезжавшего «старца».. Она вся проникнута мыслью, что «старец» живой Бог во плоти, — чисто хлыстовское верование, объясняемое незнакомыми с хлыстовщиной людьми только ее болезненным состоянием. Обожествление личности «старца» она доводила до того, что в одном доме стала мыть его белье в суповой чашке… В последний раз я видел эту когда-то интеллигентную и образованную женщину, облаченную в армяк и шапку «старца». С диким визгом скорчилась она калачиком на диване, придерживая руками шапку на голове, как священную реликвию, одно прикосновение к которой уже давало ей ощущение райского блаженства, а бледный и растерянный «старец» пытался трясущимися руками сорвать с нее свои вещи. Дикая, возмутительная сцена! На мой упрек: «Что ты сделал из человека?» — «Старец» бросил нелепую борьбу с обезумевшей и, тяжело дыша, отвечал порывистым голосом: «На кого Бог захочет, на того и нашлет болезнь… Это не моя вина».
За несколько месяцев до рассказанного эпизода, та же исступленная последовательница обрядилась в белый балахон и стала ходить босой. «Старцу» не понравилось это | новшество, заведенное без его разрешения, и он сердито прогнал босую домой с приказом обуться. Когда она вернулась к нему уже в башмаках, он сказал ей ласковым тоном: «Ну, вот хорошо… покорилась, обула сапоги, а теперь, если хошь, ходи и босая»… Выходя как-то от меня, он стал одеваться в темной передней. Вчерашний мужичок, привыкший к раболепному поклонению и услугам, властно крикнул: «Ольга, где мои калоши?» И вчерашняя барыня стремительно бросилась в темную переднюю обувать разбалованного «мужичка»… Он старательно культивирует в своих поклонницах беспрекословное повиновение и систематически воспитывает их в мистическом поклонении себе.»[21]
Хлыстовщина страшна не столько своим развратом, сколько именно этими темными чарами мистического наваждения. А до какой степени они сильны, можно видеть из того, что одного такого же «старца» в 1912-ом году, в аристократическом салоне, знатные поклонники носили на руках, и молитвенно целовали его разутые ноги…
В влиянии таких «старцев» на духовно неуравновешенных, полуистерических людей есть что-то непостижимое, властное, губительное, похожее на сатанинское наваждение. Близкий к «старцу Григорию» литератор на вопрос, зачем «старец» не изолирует себя от полупомешанных поклонниц, доказывал, что, напротив, для упрочнения влияния ему непременно нужна свита душевно помраченных женщин, как лучших распространительниц прилипчивой заразы мистического поклонения… Вот какими темными силами обладают вожаки хлыстовщины и как они обставляют себя для упрочнения своего влияния.
А изголодавшиеся души переживают период нищенства и готовы чем угодно заполнить свою бессодержательную жизнь. Утратив Бога, — но, несмотря на все их заявления, не утратив религиозности, — они жаждут поклоняться в молитвенном полуистерическом экстазе хоть идолу. И, быть может, эта жажда идолопоклонства силою отраженного гипноза заставляет превращаться в болезненно-чутких мистиков, почему-либо попавших в фокус поклонения, во властных идолов и тиранов, объявляться главами религиозных кружков, становиться духовными отцами многочисленных дщерей, быть пастырями умирающих душ и доводить их мистическими внушениями и радениями до полной и окончательной гибели.
Подобно тому, как всякий спрос вызывает предложение, так и процесс духовного вырождения создает целый класс носителей духовной смерти и гнили. Хлыстовские учителя и наставники — это порождение беспросветной религиозной тьмы, низменных мистических суеверий и глубокого невежества, власть которого чувствуется не только в темных деревенских низах, но и в просвещенной интеллигенции и столичных салонах. А победить тление и гниль хлыстовщины, рассеять черную тучу — можно только одним путем: восстановлением здоровой религиозно-церковной жизни, возвратом к действенному христианству, как к священной религии любви и милосердия. Учение Сына Божия зовет не к подавлению, а к пышному расцвету всего, что есть божественного в человеке. И истину жизни человечество найдет не в кощунственном мистическом умопомрачении, а в божественной религии любви и разума, выражающей собою высшее торжество духовной природы человека.
В начале нынешнего столетия в петербургском обществе наблюдаюсь повышенное увлечение мистикой Но, наряду с тягой к истинной религиозности, проявлялся и болезненный интерес к оккультизму, к спиритизму и вообще к низшим формам мистицизма. В 1900 году в Петербург приехал маг Папюс[22], настоящее имя которого было доктор Энкос, и сразу приобрел большую известность и многочисленную клиентуру. Вместе с ним находился некоторое время в Петербурге и его друг, некий «Филипп» из Лиона.
Как рассказывает французский посол Палеолог, высокопоставленные поклонники Папюса привезли последнего в Царское Село, где он, после беседы с Государем и Государыней устроил спиритический сеанс, на котором единственным посторонним человеком был кап. Мандрыка, молодой фигель-адъютант Государя. Папюс вызвал дух Императора Александра III, который якобы сказал Государю: «Ты должен во что бы то ни стало раздавить начинающуюся революцию. Но она впоследствии снова начнется и будет тем свирепее, чем нынешние репрессии будут суровее. Но все равно. Бодрствуй, мой сын! Не прекращай борьбы!» Тогда же якобы Папюс объявил, что это жуткое предсказание он может обезвредить, пока сам находится «на физическом плане», и начал производить какие-то заговоры…
В октябре 1916 года Папюс умер во Франции, и это известие ошеломило тех, которые о предсказании знали. Хотя Папюс после сеанса не приезжал в Россию, он продолжал переписываться с Царской Четой и старался их убедить, что влияние Распутина пагубно и исходит от дьявола. За это Распутин, естественно, ненавидел Папюса, и когда ему говорили о нем, отвечал, что этого интригана нечего слушать, что он вмешивается не в свои дела и пусть лучше занимается теми безбожниками, которые его окружают. Некая госпожа Т. уверяла Палеолога, что лично видела в руках Головиной, почитательницы «старца», адресованное Императрице письмо Папюса. В этом письме Папюс говорил, что «с кабалистической точки зрения Распутин ваза, похожая на ящик Пандоры, что она содержит в себе все преступления, пороки и нечистоты. Если эта ваза разобьется, ее страшное содержание сразу разольется по всей России».. Императрица прочла это письмо Распутину и тот ответил: «Я это тоже тебе говорил много раз. Когда я умру, Россия погибнет.»
–v–
Салоны столичной знати точно соревновали между собою в учреждении всевозможных обществ и содружеству преследовавших высокие религиозные цели. Так возникли Общество распространения Священного Писания, Христианское Содружество Молодежи, Общество распространения христианского просвещения, Общество Единения, Кружок имени княжны М.М. Дундуковой-Корсаковой, Братство святителя Иоасафа и много других. Во главе каждого из этих обществ стояли представители высшего столичного общества. Мы не упоминаем уже о тех бесчисленных «беседах духовных», — у графини С.С. Игнатьевой, баронессы Корф, камергера Е.Г. Швартца, А. Брянчанинова, Ф. Писалоны и общества были центрами, объединявшими выс шую иерархию со столичною паствою, средоточием религиозной мысли, очень чутко отзывавшимся на каждое религиозное явление или событие церковной жизни. Митрополиты и епископы, члены Государственного Совета и Думы, сенаторы, крупные государственные и общественные деятели, писатели и литераторы, — были здесь не только обы чными посетителями, но и активными деятелями, выступавшими со своими докладами и рефератами на религиозные темы.
Другим доступным и любимым центром столичной интеллигенции были известные «Религиозно-Философские Собрания». Будущий историк духовной жизни русской столицы предреволюционной эпохи несомненно отведет видное место этим собраниям, как явлению, давшему огромный толчок религиозному движению и интересу к вопросам веры и Церкви. Религиозно-философские собрания быстро развили свою деятельность, всякий раз собирая полную аудиторию разнообразного состава слушателей. А в правление их вошли тогдашние корифеи литературы и прогрессивной мысли: Мережковский, Гиппиус, Розанов, Меньшиков, Минский, Миролюбский, Новоселов, Философов, Тернавцев и др. В прениях принимали участие архиепископы Иннокентий и Никон, епископы Сергий и Антонин, архимандрит Михаил, профессор-протоиерей Соллертинский, миссионеры Скворцов, Боголюбов, Айвазов и Кальнев, доцент Карташев и др.
Как ни велико, как ни печально выступление Льва Толстого против Церкви и ее авторитета, но нельзя не признать, что его религиозно-философские сочинения, — при их очевидном вреде, — принесли все же частичную пользу. Благодаря мировому имени их автора, они пробуждали интерес к богословским вопросам именно среди интеллигенции, которая отошла от Церкви. А, надо теперь честно признать, что наше образованное общество в конце прошлого и начале этого столетия отошло так далеко от Церкви и Веры, так утратило руководящую в жизни нить чистых нравственных начал, что голос великого художника, ставшего вдруг, без всякого основания и подготовки, философом-моралистом, — раздался, как громовой удар и пробудил многих спящих. Заставил их серьезно задуматься над религиозными вопросами. Вот поэтому в пробуждении религиозной мысли в русском обществе есть доля заслуги и Льва Толстого. Это мы должны признать.
Возвращаясь к вопросу о религиозной атмосфере Петербурга перед появлением там Гр. Распутина, мы должны отметить, что салоны и религиозно-философские собрания как нельзя больше совпадали с религиозно-философским настроением, господствовавшим при императорском дворе. Как известно, покойная Императрица Александра Феодоровна имела диплом доктора философии; великая княгиня Милица Николаевна, великий князь Константин Константинович (поэт) и великий князь Николай Михайлович (историк) также живо интересовались религией и философией. Нужно ли говорить, что при этих условиях ни одно явление церковной жизни не происходило без того, чтобы не найти своей оценки и отражения в столичных духовных салонах и на религиозно-философских собраниях. Но излишне добавлять то, что такое отражение было часто уродливым и свидетельствовало об изумительном незнакомстве столичного общества с церковною областью; даже о его религиозном невежестве.
Вопросы христианского социализма привлекали в то время особое внимание петербургского общества, и имя доцента духовной академии, архимандрита Михаила (Семенова), выпускавшего серии своих брошюр, под общим заглавием «Свобода и христианство», пользовались чрезвычайной популярностью. Эти брошюры ходили по рукам, читались нарасхват и производили сильнейшее впечатление на тех, кто не прозревал их сущности и не догадывался о намерениях автора. А таковым был иноверец, принявший православие, влоследствии перешедший в старообрядчество, с возведением в сан старообрядческого епископа и покончивший самоубийством или убитый при крайне загадочной обстановке… На смену ему явился священник Григорий Петров. Трудно передать то впечатление, какое он произвел своим появлением. Залы, где он читал свои убогие лекции, ломились от публики; многотысячная толпа молодежи сопровождала его; знакомства с ним искали как высшее общество, так и широкая публика; газеты были переполнены отчетами об его лекциях; издательство Сытина не жалело денег и бумаги для распространения его мелких сочинений в народе; фотографические карточки и портреты его красовались в витринах магазинов на Невском, и «общественность» была погружена в созерцание его облика, создавая ему небывалую славу. Даже духовные авторитеты, как великий пастырь о. Иоанн Кронштадсткий, не могли поколебать той почвы, на которой утвердился бездарный Григорий Петров. Человек посредственный, типичный демагог, умевший трескучими фразами прикрывать свое скудоумие. А, между тем, его «сочинения», — в виде мелких брошюр с громкими названиями, но крайне тощим содержанием, расходились в миллионах экземпляров, создавая ему столько же славу, сколько и состояние. Его газетные фельетоны печатались на страницах самых больших газет, как московское «Русское Слово», платившее ему баснословный гонорар.
В чем же была причина такого успеха свящ. Григория Петрова? Она очень несложна: он пел в унисон с теми, кто был хозяином общественного мнения; кто, сидя за кулисами, создавал его и управлял им. Лейт-мотивом его лекций и сочинений был призыв к счастью, к царствию Божию на земле, какое он ставил в зависимость от переустройства социальных форм жизни, достигших, по его мнению, почти полного совершенства заграницей. Было-ли такое утверждение продуктом его собственного мышления, или же Петров сознательно осуществлял задания закулисных вершителей судеб России, сказать трудно. Но ясно, что только немногие прозревали действительную сущность его деятельности. Большинство же тянулось к нему так же, как и к архимандриту Михаилу; как тянулись тогда к каждому, от кого надеялись услышать НОВОЕ слово, или получить ответ на свои сомнения и запросы. И не виноваты эти люди, к какой бы среде ни принадлежали, если в поисках ответа наталкивались на ложных пророков, посрамлявших их веру. А, в частности священник Григорий Петров и не мог не посрамить ее: он привел в ужас своим атеизмом даже смелого богоискателя Льва Николаевича Толстого, при посещении его в Ясной Поляне!… Правда, слава священника Петрова была недолговечной. Она стала быстро падать столько же потому, что русское общество увидело в нем такого же христианского социалиста, каким был и архимандрит Михаил (только менее глубокого и менее искреннего), сколько и потому, что одурманенный славою, он стал посягать на исконные верования русского народа. Это последнее обстоятельство отшатнуло от него лучших и привлекло худших, — именно тех, кто рассчитывал использовать славу свящ. Петрова для революционных целей. Но такая попытка не удалась, ибо Св. Синод во-время прозрел эту цель и снял с него сан, после чего личность Петрова утратила интерес даже для революционеров. А король — то ведь голый!…
Разочарованный теориями христианского социализма, оскорбленный в своих надеждах на архимандрита Михаила и священника Петрова, — религиозный Петербург стал искать ответов на свои сомнения и духовные запросы в иной плоскости. Он вступил на почву «народной» веры, не знающей никаких религиозных проблем, не сталкивающейся ни с какими противоречиями, не связанной ни с какою наукой. А сделать это было тем легче, что в представителях такой веры не ощущалось недостатка. И скоро эти представители, — ранее вращавшиеся среди петербургской бедноты и богомольных торговцов столичных рынков, или посещавшие известного столице высотою религиозной настроенности инспектора духовной академии архимандрита Феофана (Быстрова), перешагнули пороги великосветских салонов и гостиных. Наиболее почетное место среди них занял косноязычный «Митя блаженный». Это был совершенно неграмотный крестьянин Калужской губернии и притом лишенный дара речи, издававший только нечленораздельные звуки. Тем не менее, народная молва наделила его необычайными свойствами, видела в нем святого . И этого факта было достаточно, чтобы пред ним раскрылись двери не только аристократических, но и великокняжеских салонов. В тех звуках, какие он издавал, безуспешно стараясь выговорить слово, в мимике, мычании и жестикуляциях, окружающие силились угадать откровение Божие; внимательно всматривались в выражение его лица, следили за его движениями и делали всевозможные выводы. И увлечение высшего общества «Митей» было так велико, что в порыве религиозного экстаза одна из воспитанниц Смольного института предложила ему свою руку и сердце, каковую «Митя», к ужасу своих почитателей, и принял. Правда, этим он по хоронил свою славу: его признали обманщиком и мистификатором, и он скоро исчез с петербургского горизонта.
После всего сказанного, не вызвал бы удивления естественный вопрос: неужели высший свет Петербурга того времени состоял из сумасшедших людей, способных увлекаться даже такими типами, как косноязычный и совершенно ничтожный «Митя» или босоногий «Васенька», которого мы видели выходящим из великокняжеского дворца?… Неужели уровень духовного развития русского общества был так низок, что не позволял ему различать действительную святость от мнимой? И что же это: религиозное невежество, некультурность или самодурство? В чем причина такого непонятного явления, что образованные люди, принадлежащие к высшему обществу, — и даже представители высшей церковной иерархии: митрополиты и епископы, — преклоняются пред неграмотным мужиком, в котором видят полноту нравственных совершенств и мудрость даже тогда, когда этот мужик не в состоянии произнести ни одного слова, будучи косноязычным и глухонемым?
Причина этого странного явления в том, что этот мужик был известен Петербургу как ЮРОДИВЫЙ. А в русской жизни есть много явлений совершенно неизвестных Западной Европе. В числе их, — «Юродство во Христе». Это настолько сложное явление, что спотыкались в определении его даже ученые богословы. И это понятно, ибо явления духовной жизни не укладываются ни в какую науку, а стоят над нею.
–v–
Как ни печально окончилась карьера Мити косноязычного, однако столичное общество нисколько не было поколеблено в своем отношении к существу, характеру и выражениям «народной» веры. В ней, и только в ней, искали разрешения религиозных сомнений и ответов на запросы духа. И когда на горизонте Петербурга появился Григорий Распутин, которого молва называла «старцем», приехавшим из далекой Сибири, где он якобы прославился высоко-подвижническою жизнью, то общество потянулось к нему. Им заинтересовались верующие представители высшего общества; монахи и миряне, епископы, профессора-богословы и члены Государственного Совета; государственные и общественные деятели, объединяемые между собою общим религиозным настроением, общими религиозными сомнениями.
Но славе Гр. Распутина предшествовало много привходящих обстоятельств и, между прочим, тот факт, что известный всему Петербургу высотою духовной жизни и духовным опытом архимандрит Феофан (Быстров) будто бы /несколько раз ездил к Распутину в Сибирь и пользовался его духовными наставлениями. Будучи инспектором (а впоследствии и ректором) столичной духовной академии, арх. Феофан привлек к Распутину также и внимание многих своих студентов, которые слыли за «ищущих» и отличались высокой религиозной настроенностью. Вот, как один из этих бывших студентов, почитателей «старца», описывает первое его появление в стенах академии и знакомство с ним: «Сидели мы однажды в покоях инспектора, архимандрита Феофана. Пили чай и вели душеспасительную беседу. Не знаю, в связи с чем, о. Феофан заговорил о Божьем человеке — Григории.
Да, — говорил он, — есть еще Божьи люди на свете. Не оскудела русская земля преподобными. Посылает Господь утешение людям своим… Вот ими-то держится еще Святая Русь. И вот теперь, такого мужа великого Бог воздвигает для России из далекой Сибири…»[23]
Приблизительно к тому же времени относятся воспоминания о Григорий Распутине и другого студента С.-Петербургской духовной академии, который пишет:
«Вхожу в узкую, продолговатую сводчатую комнату. В полутьме осенних сумерок в правом углу светится лампада пред старинной иконой с Афона… Тихими шагами входит «авва» без клобука. Приветливо улыбается, что-то говорит. Не разбираю.
Спасибо, повторяет, — что пришли.
Начинаем перебирать имена святых отцов, останавливавемся на одном из них. «Авва» подымает голову к иконе, крестится, потом, перебирая четки, с улыбкой говорит:
А у меня сегодня день, полный радостей… Был у Их Величеств…
Настораживаюсь. Что он теперь царский духовник, знаю, но сам о чем-либо спросить не решился бы.
— Какая славная, дружная, хорошая семья! И Наследник — такое милое дитя! Просто душа отдыхает..
Смолкает. Улыбка сбегает с лица. И отвердевшим голосом:
Находятся такие, которые их не ценят. Какая слепота, заблуждение! Надо их видеть, говорить с ними…
Снова смолкает и затем с улыбкой:
И еще радость послал мне Господь Бог: встретил истинно Божьего человека. Тихий, скромный, только о Божьем и думает. Он теперь у меня… Гриша, Гриша, иди сюда!
Мне не забыть этого момента. Из соседней комнаты вошел крадущимися шагами вышесреднего роста человек с всклокоченной бородой, с расчесанными на-двое, помужицки волосами. Но все это я осознал, как-то не сразу, первое же, что я увидел движущимся из рамы дверей, это были ярко светившиеся в полумраке глаза, кошачьи глаза. Стало не по себе и подумалось: «И что он по доброте своей подбирает всяких проходимцев»,
«Гриша» остановился в глубине, у окна.
— Да ты, Гриша, подойди. Вот мой друг святых отцов хочет дать народу…
«Гриша» подошел, двумя руками взял мою, потряс:
Хорошо, милой, хорошо! Дело богоугодное… Во славу Божию!…
И от пожатия, и от всего его вида, в котором я никак не мог разобраться, становилось не по себе. Извинившись еще раз за беспокойство, я попросил разрешения уйти. Снова «Гриша» пожимает руку и скороговоркой шепчет:
— Давай Бог, милой, давай Бог!
С тех пор мне никогда не приходилось его встречать.
Я в те годы регулярно посещал выставки и вот уже много позже в Академии Художеств в одном из зал вижу в правом углу густую перешептывающуюся толпу. Смотрят на портрет вверху. Вглядываюсь. «Да ведь, это и есть «Гриша», только приглаженный, а глаза — совсем правильно»…[24] И еще воспоминание из того же времени: «В великом посту 1903 года из Сибири в академию приехал начальник Корейской духовной миссии, архимандрит Хрисанф (Щетковский). И по всем академическим углам заговорили, что архимандрит этот привез в Петербург великого старца Григория, который был уже у ректора академии, епископа Сергия (Старгородского). Некоторые студенты видели его, получили предсказания и т.д. Прошло порядочно времени, а я «старца» видеть не удостоился. Говорили, что «старца Григория» трудно видеть, что он бывает только у ректора и что с ним они ездят во дворец (архимандрит Феофан в то время был царским духовником).
На Пасху 1905 года я, будучи уже на последнием курсе академии, пришел в гости к нашему инспектору о. Феофану и увидел прекрасной работы дорогую икону «Воскресения Христова». О. Феофан, указывая на эту икону, сказал:
Вот эту икону сейчас мне прислала великая княгиня Милица Николаевна с мужем Петром Николаевичем. Я сегодня был у них со старцем Григорием… Много раз бывали мы с старцем и у Государя, а особенно у Государыни. Вот Вожий человек! И говорит-то не так, как мы, грешные…»
–v–
Нужно знать психологию русского верующего, чтобы не удивляться такому явлению. Когда из «старца», каким он был в глазах веровавших, Распутин превратился в политическую фигуру, — тогда легко стало осуждать этих людей и усматривать в их заблуждении даже низменные мотивы. Но несомненным остается факт, что до этого момента к Распутину шли не худшие, а лучшие, вся вина которых заключалась или в религиозном невежестве, или в излишней доверчивости к рассказам о «святости» Распутина. Это были те наиболее требовательные к себе люди, которые не удовлетворялись никакими компромиссами со своей совестью; глубоко страдали в атмосфере лжи и неправды мира и искали выхода в общении с людьми, сумевшими победить грех и успокоить запросы тревожной совести; те люди, которым уже не под силу была одинокая борьба с личными страданиями и невзгодами жизни, и нужна была нравственная опора сильного духом человека.
Потянулись к Распутину те подлинно русские люди, которые не порвали еще своей связи с народной верой и народным идеалом, для которых вопросы нравственного совершенствования были главнейшим содержанием и потребностью жизни. Об этих людях еще Достоевский с своих «Братьях Карамазовых» сказал: «Для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное — всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню, или святого, пасть пред ним и поклониться ему: если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле «там-то» святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит не умирает она на земле, а стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано»… К числу этих истинно русских лучших людей принадлежал и архимандрит Феофан, для которого было достаточно услышать о сибирском подвижнике, чтобы потянуться к нему с полною верою в него. Святое дитя по настроению, Феофан по своей крайней доверчивости и благожелательности ко всем людям, увлекся ложно представленными «добродетелями» Распутина и демонстрировал его в среде студентов духовной академии и в высшем обществе столицы, как праведника-самородка. А, будучи негласным духовником молодой Императрицы, отрекомендовал ей Распутина, как истинного раба Божьего и горячего молитвенника за Царя и Россию.
Мы выше упомянули, что Григорий Распутин еще задолго до своего появления в Петербурге был известен как «старец» в Сибири. Но что такое «старец»? — Под этим именем разумеются люди, отмеченные особою благодатью Божиею, призванные вещать волю Божию людям; живущие в уединении, посте и молитве, вдали от мира, и несущие в монастырях, сохранивших древние уставы иноческой жизни, подвиг «старчества». Институт «старчества» сохранялся в России далеко не во всех монастырях, несмотря даже на то, что является главнейшим условием успеха ино\ ческой жизни и неразрывно связан с таинством покаяния, отличаясь от последнего тем, что в таинстве покаяния верующему подается отпущение грехов, а в старчестве, как откровении помыслов, ниспосылается благодатная помощь для борьбы с ними. В первом случае прощается уже совершенный грех, а во втором — совершение греха предваряется своевременно поданною благодатною помощью чрез чистосердечное признание в греховном помысле, влечении к греху или страсти.
Эти тонкие душевные движения свойственны преимущественно природе русского человека, всегда недовольного собою, всегда ищущего Бога и ни при каких условиях неспособного удовлетвориться лишь земными благами. Удивительная высота и красота этих переживаний и настроений нашла отражение в духовной литературе русского народа, с которою, к сожалению, почти незнакома не только западно-европейская, но и русская интеллигенция, благодаря чему многие явления русской духовной жизни не только неверно толкуются и превратно понимаются, но нередко и вовсе неизвестны. В представлении русского народа «старец» есть человек, ниспосланный Самим Богом для врачевания страданий духа, неусваеваемых никаким знанием, непостигаемых никакою наукою. Их может понять только обладающий даром прозорливости, наделенный особыми дарами благодати Божией человек, растворивший свое сердце такою любовью к человечеству, какая позволила ему t вместить в нем всю полноту его страданий. Таким старцем был Амвросий Оптинский, ставший прототипом старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Таким же был Исидор Вифанский, Варнава Гефсиманский, Иосиф Оптинский, Анатолий (Зерцалов) и др. Такие старцы живут и в наше время в обителях Афона и Палестины, не говоря уже о тех, которые скрываются от людского взора в мелких и мало известных монастырях.
Но совершенно ошибочно думать, что только простой русский народ ходил на поклонение к этим старцам. Наоборот, верующая интеллигенция не только стремилась к ним с неменьшим рвением, но и жила под их руководством и духовным окормлением. Гоголь, Достоевский, Владимир Соловьев, братья Киреевские, Константин Леонтьев и многие другие были духовными детьми Амвросия Оптинского и Варнавы Гефсиманского, и даже Лев Толстой ходил в Оптину к Амвросию, от которого вышел, по собственному признанию, значительно поколебавшимся 6 своих убеждениях. И стоит конечно, хоть один раз в своей жизни встретиться с этими исключительными людьми, чтобы признать за ними тот несомненный дар прозорливости, которым они обладают.
Но наряду с этими «старцами», несшими в монастырях возложенное на них послушание, в России встречался еще один тип людей, неизвестный Европе и Америке: это так называемые «Божьи люди»… Хотя это понятие распространяется часто и на «юродивых», и на «старцев», однако заключает в себе и некоторые особенности, отличающие «Божьих людей» от последних. В противоположность «старцам», Божьи люди редко оставались в монастырях, а преимущественно странствовали, переходя с места на место, вещая волю Божию людям и призывая их к покаянию. «Старцы» всегда монахи, тогда как между «Божьими людьми» встречались и миряне. Но как те, так и другие, вели строгую аскетическую жизнь и пользовались равным нравственным авторитетом, очень высоким у некоторых из их. Многие из них примыкали к типу «юродивых во Христе», и черты различия между ними часто были неуловимы.
Исходя из борьбы с неправдою, искореняя малейшие компромиссы с совестью, «Божьи люди» старались быть живым воплощением правды Христовой на земле, проповедуемой личным примером жизни, и отличались от «старцев» и «юродивых» тем, что стремились к достижению своих целей иными способами и путями. Этот тип людей, несмотря на свое древнее происхождение, сохранился только в России и является свидетельством не темноты русского народа, а гой его веры, какая на Западе давно уже утрачена.
8
ПОЯВЛЕНИЕ РАСПУТИНА В ПЕТЕРБУРГЕ
Уже с середины прошлого века революционные разрушители мечтали погубить русский царизм, как главного защитника Церкви, национальной государственности и интересов русского народа. И, впоследствии, при подготовке в России социальной революции, они несомненно изучали душевные свойства Царской Четы. Царь был человеком уступчивым, а энергичная Царица, благодаря тяжелым обстоятельствам личной жизни, была нервно возбужденной натурой, во многом разочарованной окружающей ее придворной средой. Она искала отдыха душевного в религиозном экстазе, в Божьих людях высокой религиозной настроенности. Сперва она пыталась найти их в среде официальных духовных лиц, а потом стала интересоваться подвижниками из народа. Она очень ценила высокопреосвянщнного Антония (Вадковского), митрополита Петербургского, за его выдающийся ум, богословское и научное образование, за его деликатное обхождение с людьми. Любила беседовать с этим замечательным иерархом по церковным и государственным вопросам. И вот однажды она задала ему, в присутствии воспитательницы царевен, Тютчевой, сложный и серьезный вопрос, ожидая от него, как от выдающегося пастыря, прямолинейного ответа. Но митрополит на этот раз ответил почему-то уклончиво, отделавшись смущенно неопределенной фразой:
Вы, Ваше Императорское Величество, такая верующая христианка, широко образованная, правдивая женщина… Поэтому сами, лучше чем при моем участии, разберетесь в этом. Митрополит ушел, а Царица, — порывистая и жаждущая правды, — сказала Тютчевой:
— Владыка неприятно меня удивил. Я ждала от него честного и прямого ответа, но он слукавил. А вот я недавно приняла, по рекомендации близких мне людей, простого сибирского мужичка и он мне много правды в глаза сказал. Вот, что значит Божий человек… и царей не боится. Где же после этого нам искать честного, бесстрашного ответа: под золотой панагией и шелковой рясой митрополита, или под медным крестом и поддевкой Божьего человека из простых мужичков?’
–v–
При таком настроении в Петербурге появляется Распутин. Правда, до царского дворца из сибирских просторов он добрался не сразу. И то лишь благодаря исключительно благоприятным для него встречам: в Саратове, в Киеве и в Петербурге. В Саратове тогда епископствовал преосвященный Гермоген (Долганев), убежденный монах-аскет, благоговейный священнослужитель, непоколебимо верующий в красоту и спасительность Православия; увлекательный проповедник; весьма просвещенный иерарх: окончил два высших учебных заведения — университет и духовную академию. Верующие неизменно радовались его благоговейности в служении и горячности в проповедях. Но кристально правдивый епископ Гермоген, никого не обманывавший, был детски доверчивым к людям; особенно к тем, кто умел блеснуть пред ним искрой Божией. Хитрый и догадливый Григорий Распутин пред доверчивым владыкой Гермогеном стал разыгривать начетчика-самородка, мечтающего о тихой обители и любящего до самопожертвования Царя-Батюшку. Епископ поверил страннику-Грише, и они сделались друзьями. А впоследствии к ним присоединился иеромонах Илиодор, тогда еще преподаватель гомилетики (проповедничества) в духовной школе. Он был народный проповедник, неудержимо страстный в своих проповедях и обличениях, не взирая на лица. Вскоре появились среди почитателей фотографии трех друзей: епископа Гермогена в середине, Илиодора и Григория по бокам преосвященного.
Распутин в Саратове, однако, не загостился: его цель —| великий град Петров. Тщеславие-ли Григория диктовало ему эту цель или разрушители русской государственности ловко направили его к ней? Неизвестно. Всего вероятнее, что цели хитрого сибирского мужика, одержимого хлыстовщиной и желанием во что бы то ни стало возвыситься, и жажда врагов правопорядка на Руси — слились во едино.
В Киеве монашествовала тогда мать великих князей Петра и Николая Николаевичей [25]. Ее невестки — сестры черногорки, Милица и Анастасия Николаевны — часто гостили в Покровской обители. В этот Княгинин монастырь вхож был и сибирский странник Григорий, который приходил колоть дрова для праведных насельниц обители. Частенько он задерживался в беседах с ними, живописуя свои благочестивые скитания и встречи. Сестры-княгини заинтересовались этим человеком, уже успевшим зачаровать доверчивых монахинь игрою в праведника, из недр народных вышедшего. Они пригласили его в свою келию на чашку чая и остались очень довольны его остроумными и смелыми разговорами, поражаясь многочисленным изречениям из св. Писания. И как-то в разговоре Распутин сообщил великим княгиням, что он обладает способностью излечивать болезни. Тогда одна из них спросила, может-ли он излечить гемофилию. Ответ был удовлетворительный, причем Григорий пояснил, что болезнь эта ему хорошо известна и описал ее симптомы с изумительной точностью. Нарисованная картина вполне соответствовала страданиям Цесаревича. Еще большее впечатление оставило его заявление, что он уже излечил несколько лиц от этой болезни. Дамы были счастливы, что им представляется возможность оказать Царской Чете громадную услугу. И они поведали Распутину о болезни Наследника, о которой в то время в обществе еще почти ничего не было известно, и он предложил излечить больного Царевича… Вскоре его и пригласили. Но «Старец» прибыл в Петербург не по железной дороге, а пешком, что произвело на всех большое впечатление. Поселился он сначала на Ямской; позднее жил на Английской набережной и, наконец, на Гороховой в доме №64, где и прожил до самой смерти.
Великая княгиня Анастасия ввела его к Царице. Он произвел приятное впечатление: вел себя спокойно и с достоинством, рассказывал о своей жизни и избегал хвастаться сверхъестественной силой. Он знал, что великие княгини уже достаточно его рекламировали. С первой же встречи с Царевичем он отнесся к больному мальчику с особенной предупредительностью. Его особенное искусство воздействовать на больных сразу поставило его в надлежащее положение у кровати страдающего Наследника. Бедный ребенок страдал кровотечением из носа, и врачи не в силах были ему помочь. Обильные потери крови обессиливали мальчика и в этик случаях родителям всегда приходилось дрожать за его жизнь. Дни и ночи проходили в ужасном волнении. Маленький Цесаревич полюбил Распутина: способности «старца» к внушению оказывали свое действие. Однажды, когда опять наступило кровотечение из носа, «старец» вытащил из кармана кусок древесной коры, разварил его в кипятке и покрыл этой массой все лицо больного. Только глаза и рот остались открытыми. И произошло чудо: кровотечение прекратилось.
Распутин не скрывал от Государыни и Государя, что кора, которой он покрыл лицо Царевича, была обыкновенной дубовой корой, имеющей качество останавливать кровотечение. Царская Чета при этом случае узнала, что существуют сибирские, китайские и тибетские травы, обладающие чудесными целебными свойствами. Однако, Распутин умел иногда исцелять также и без помощи трав. Болел кто-нибудь головой и лихорадкой, — он становился сзади больного, брал его голову в свои руки, нашептывал что-то никому непонятное и затем толкал больного со словом: «Ступай!» Больной чувствовал себя выздоровевшим.
С этим вопросом связан интересный разговор, который тогдашний министр, князь Шаховской, с лейб-хирур-гом проф. Федоровым. В своих воспоминаниях он пишет: «Некоторый интерес может представить мой разговор по поводу Распутина в одну из моих поездок в Ставку с милейшим лейб-хирургом С.П. Федоровым, домашним врачем Царской Семьи и весьма приближенным лицом, с которым я был в самых добрых отношениях. Он мне сказал приблизительно следующее:
— Подумайте сами. Я изучил болезнь Наследника самым основательным образом. Нет научного труда во всем мире по поводу этой болезни, который не был мною изyчен. Я был в сношениях и переписке с целым рядом авторитетов в этой области. И тем не менее во время бывшего однажды обильного кровотечения у Наследника я никакими известными науке методами не мог его остановить… Представьте, приходит Распутин, подошел к больному, посмотрел на него и плюнул. Через самый короткий срок кровотечение остановилось… Чему это приписать: случайности или принятым раньше медицинским мерам? Не знаю, но это факт… Как же Императрице не иметь доверия к Распутину после этого!»[26].
Приблизительно то же рассказывает и прот. о. Г. Шавельский: «После обеда, когда Государь обходил гостей, я, стоя рядом с профессором Федоровым, спрашиваю его:
— Что нового у вас в Царском? Как живут теперь без старца?
— Напрасно смеетесь! В Москве, где я гостил на праздниках, также вот смеялись по поводу предсказания Григория, что Наследник заболеет в такой-то день после его смерти. А я говорил им: «Погодите смеяться… пусть пройдет указанный день». Сам же я прервал данный мне отпуск, чтобы в этот день быть в Царском: мало-ли что может случиться. Утром указанного «старцем» дня приезжаю в Царское и спешу прямо во дворец. Слава Богу, Наследник совершенно здоров. Придворные зубоскалы, знавшие причину моего приезда, начали вышучивать меня. А я им говорю: «Обождите смеяться, — иды пришли, но иды не прошли!» Уходя из дворца, я оставил номер своего телефона. Вечером вдруг зовут меня: «Наследнику плохо». Я бросился во дворец… Ужас: мальчик истекает кровью. Еле, еле удалось остановить кровотечение… Вот вам и «старец». Посмотрели бы вы, как Наследник относился к нему! Во время этой болезни матрос Деревенько однажды приносит Наследнику просфору и говорит: «Я в церкви молился за вас; и вы помолитесь святым, чтобы они помогли вам скорее выздороветь.» А Наследник отвечает ему: «Нет теперь больше святых… Был святой Григорий Ефимович, но его убили. Теперь и лечат меня, и молятся, а пользы нет. А он, бывало, принесет мне яблоко, погладит меня по больному месту, и мне сразу становится легче»… Вот вам и «старец»,. вот и смейтесь! — многозначительно закончил профессор Федоров.»
«Не подлежит сомнению, — добавляет прот. о. Шавельский, — что Распутин обладал чрезвычайной магнетической силой. Поклонники и поклонницы указывали источники ее в его необыкновенной вере и святости. Конечно, они ошибались, ибо у него не было ни веры, ни святости. Серьезнее другое объяснение, что причину ее надо искать не в религиозной, а в физиологической области. Интересно мнение изучающего личность Григория Распутина профессора-медика, который пришел к выводу, что сила Распутина, его необыкновенная, граничащая с прозрением чувствительность, его способность воздействовать на других — развились вследствие присущей ему феноменальной энергии… Тайну распутинской силы должна раскрыть наука. Несомненно также, что Распутин обладал совсем незаурядным умом, дававшим ему возможность ориентироваться в самой сложной обстановке и высказывать суждения, совсем не обычные для неграмотного мужика. А его поклонникам такие суждения казались вещаниями свыше, своего рода откровениями. К ним прислушивались, внимая каждому слову; в туманном видели иносказание, в неясном искали высшего смысла. А умный и хитрый мужик иногда намеренно затемнял мысль, облекая ее в туманные формы.» [27]
Распутин отличался от других сомнительных личностей,. ясновидящих и предсказателей, изумительной силой воли. 1 Близко знавший его в течение многих лет, Труфанов, пишет: «Распутин — грязный, корявый русский мужик. Но сильная воля дала ему возможность круто повернуть от разгульной жизни к подвигам поста и молитвы. И сначала этими подвигами, а потом крайним развратом он довел нервы свои до высшего предела колебания. Это достигается вообще: подвигами, развратом или, наконец, бывает результатом какой-либо изнурительной болезни. Во всех таких случаях люди бывают очень нервны, впечатлительны, глубоко чувствуют, проникают в душу другого, читают мысли посторонних и даже предсказывают… Распутин прозорливый, натура — сильная духом, экзальтированная, глубоко чувствующая и проникающая в души других. Сила, в нем находящаяся, которую сам «старец» называл писателю И. А. Родионову «электричеством», исходит у него чрез руки, а преимущественно чрез его серые, неприятные, пристальные, резкие глаза. Этою силою он прямо таки покоряет себе всякую слабую впечатлительную душу»…[28]
Распутин не был сребролюбцем, ни стяжателем. Он мог получать сколько угодно средств: от Царя и Царицы, от почитателей, просителей, наконец, от разных, пользовавшихся его услугами, лиц. Он и получал много. Но зато щедрой рукой и раздавал получаемое: в его приемной, у ворот его дома толпились нуждающиеся, и он одарял их. Своей семье он почти ничего не оставил. И от других сомнительных личностей отличался еще и тем, что не преследовал явно корыстных целей, и его стремление к влиянию над людьми вызывалось жаждой власти. Он любил приказывать и распоряжаться.
Распутин возбуждал в окружавших его людях самые разнообразные чувства: одни испытывали перед ним какую-то странную боязнь, другие — глубокое почитание, а третьи его ненавидели. Царская же Семья находилась под влиянием его благотворного воздействия на Цесаревича. И несомненно, что «старец» потерял бы все свое влияние, если бы Наследник выздоровел. Однако, последний никогда совершенно не поправлялся. Распутин сумел внушить обеспокоенным родителям, что болезнь Наследника опасна для него только до 18-ти летнего возраста и что после этого срока он совершенно избавится от болезни. При всяком ухудшении здоровья мальчика и при малейшем его недомогании призывался «чудотворец»; неоднократно было достаточно телефонного разговора, чтобы прогнать бессонницу или лихорадку… Этим и объясняется «влияние» Распутина на Царскую Семью, перед которой он держал себя очень сдержанно и осторожно. Болезненная материнская любовь Царицы к Наследнику и вечная боязнь за него,
делали ее в некоторой степени зависимой от Распутина. А он умел эти необычайные обстоятельства использовать для себя. Очень часто даже нарочно способствовал тому, чтобы обстановка эта сложилась как можно более выгодно для него.
К чести действительно праведного епископа Феофана, нужно сказать, что когда он узнал от своих духовных дочерей о первых в столице хлыстовских проделках Гр. Распутина, он тотчас же отправился к Царице. Он умолял простить его, по излишней доверчивости рекомендовавшего ей столь негодного и вредного человека, каковым оказался Распутин. Но Царица, к тому времени уже в значительной степени зараженная недоверием к церковной иерархии и зачарованная духовной силой сибирского «старца», удивленно ответила преосвященному:
— Владыка! Вы, выдающийся наш архипастырь, членй Синода, ректор духовной академии, так легкомысленно относитесь к людям: сегодня возносите человека да святости, а завтра бросаете его в отвратительную грязь! Позвольте не поверить вашему запоздалому предупреждению.
В ближайшее же заседание Св. Синода епископ Феофан у был удален из столицы на отдаленную Таврическую кафе-, дру: потом был переведен в Астрахань и, наконец, в Полтаву, где его и застала революция.
Следует упомянуть и о другом достойнейшем иерархе, который смело выступил против Распутина и за это пострадал. Им был Гермоген, епископ саратовский, о котором мы уже говорили выше. Доброй души человек и верный друг, он несколько лет защищал Григория Распутина, пока верил ему. Но, как человек богобоязненный и честный, узнав о гнусных проделках «старца» и его притворстве, он не только мужественно выступил против него, но, для спасения трона и России, решил уничтожить его. В конце 1911 года, в бытность преосвященного Гермогена членом Св. Синода, он вызвал в Петербург иеромонаха Илиодора, который к тому времени тоже разочаровался в Распутине, и решил выступить против него. На Ярославском подворье, где тогда пребывал епископ Гермоген, собрались: сам владыка, блаж._Митя, Чернышов и писатель Родионов, а_иер. Илиодора послали за Распутиным, ничего не подозревавшем о готовившейся для него ловушке. И вскоре Илиодор доставил «старца» — на подворье: Вот как описывает он дальнейшее:
«…Епископ Гермоген схватил «старца» кистью левой руки за голову и, потрясая крестом, кричал: «Диавол, Именем Божиим запрещаю тебе входить в царский дом! Разбойник — ты!… ты гад, губишь, разбиваешь наши священные сосуды. Доколе же ты, окаянный, будешь это делать?» Григорий молчал. Лоб его был багровый, как у мертвеца.
Глазами, налитыми кровью, он страшно и дико высматривал из-под большой Гермогеновой руки, стараясь высвободиться, потому что от волнения слабо держался на ногах… Гермоген схватил правой рукою за плечо «старца» и потащил его в храм с криком: «Пойдем-ка в храм… там пред святыми мощами дашь заклятие не ходить туда, куда не следует»… Пришли в храм. Гермоген по прежнему кричал: «Подними руку, становись на колени и говори: клянусь здесь, пред святыми мощами, без благословения епископа Гермогена и иеромонаха Илиодора не переступать порога царских дворцов! Клянись… целуй икону, целуй св. мощи!»
Григорий, трясясь, бледный делал и говорил все, что ему приказывал епископ Гермоген.» [29]
Участников этого происшествия, которое взволновало столицу, Распутин обвинил в желании его «сжить со света». Но, не взирая на тогдашнюю уже большую силу «старца», все же не решились возбудить преследование против всех виновных. Светские участники не были наказаны, но оба духовных подверглись опале: епископ Гермоген был удален из Синода и заключен в Жировицкий монастырь, а иеромонах Илиодор был сослан в строгий затвор Флорищевой_пустыни… Так печально закончилось это нашумевшее дело.
Но, рассказывая об увлечении Распутиным двух выдающихся иерархов, которые потом, разочаровавшись в нем, честно и решительно выступили против лживого притворщика, — нельзя не упомянуть также и об иерархе, который при самом появлении Распутина распознал в нем обманщика. Этим иерархом был Антоний (Храповицкий), епископ волынский, известный ученый богослов и писатель. Вот что пишет об этом тогдашний студент столичной духовной академии: «Наступил 1904 год. В январе месяце приехал в Петербург епископ Антоний волынский. Так как он считался большим другом и покровителем ученого монашества, то меня, как молодого монаха, еще незнакомого с важным епископом, повели в покои Антония… Здесь я увидел большую компанию разных по положению и занятиям людей. Все они с большим вниманием слушали, что говорил Антоний. Зашла речь о Григории Распутине… Много о нем говорили. Антоний сказал: «Не верьте ему, он — обманщик; он в Казани гнусностями занимался; такой человек не может быть праведником.»
О появлении Распутина в Петербурге и о первом периоде пребывания его там говорит в своих воспоминаниях французский посол Морис Палеолог: «Распутин сразу же стал оказывать большое влияние на Царскую Чету; он их как бы околдовал. Его простая, почти грубая речь им показалась голосом народа. Быстро подружившись с Вырубовой, он от нее узнал все секреты Царской Семьи. Его начали встречать в некоторых салонах столицы, главным образом, у госпожи Д., которая группировала вокруг себя высших представителей Церкви. Но здравая часть общества начала волноваться по поводу скандальных похождений Распутина. Газеты стали об этом печатать статьи и заметки. «Старец» почувствовал, что ему лучше на некоторое время исчезнуть, и уехал в паломничество в Иерусалим».
Именно тогда наибольшего напряжения достигла на Афоне ересь имябожников, которую занес туда иеросхимонах Антоний (Булатович)[30]. А Распутин находился под большим влиянием имябожцев и во время гонений на них со стороны Вселенского патриарха и российского Св. Синода отвозил их тайно во дворец. Может быть, и в этом случае Распутин имел свои цели и личные причины: быть против Синода и обер-прокурора Саблера, который в ту пору стал преследовать высших синодальных чинов, принадлежавших к числу преданных друзей «старца» (Доманский, Мудролюбов и др.).
Будучи сторонником имябожского течения в монашеской среде и отстаивая их перед Синодом, Распутин, возвращаясь в Россию из Иерусалима, прибыл на Афон. Здесь он стал собирать в своем номере монастырской гостиницы ярых представителей этой ереси; воодушевлял их на борьбу, обещая свою поддержку и восстанавливая против монастырских властей. Надо иметь в виду, что в ту пору он находился в расцвете своего влияния на высоких лиц русской церковной и государственной жизни. И по своей непосредственности и мало культурности, он часто этим кичился, запугивая окружающих. Не редко он и пользовался этим своим влиянием, принося жалобы на неповинующихся его притязаниям. И вот здесь, в русском афонском монастыре, Распутин сразу же стал оказывать дурное влияние на некоторых малодушных и темных монахов, внося в их среду свойственный ему дух сектантского изуверства и критики церковных распоряжений. Сила его влияния в Петербурге казалась так велика, что скромное монашеское начальство растерялось. Но нашелся молодой, стремительный и крепкий духом о. Иоанникий (в миру Иван Кутырев), который не сробел. Он лично отправился к Распутину, смело указал ему на большой вред для обители от его в ней дальнейшего пребывания и вносимого им соблазна — и потребовал немедленного оставления монастыря.
Не взирая на сопротивление, дьявольскую злобу и угрозы, Григорий Распутин все-же вынужден был немедленно, с первым отходящим на Одессу пароходом, покинуть Афон и выехать в Россию… Как было бы хорошо, если бы в свое время «силу имущие» в Петербурге, — министры, иерархи, генералы и начальники, — так же решительно поступили со зловредным хлыстом, как это сделал тогда скромный монах-типограф [31] на Афоне… во имя блага Церкви и родной обители!
9
«ЧАРОДЕИ» В СТОЛИЧНОМ ОБЩЕСТВЕ
Распутин вызывал всеобщее внимание в Петербурге, и многие стремились свести с ним знакомство. Одни — просто из любопытства, другие — ради карьеры, из материальных соображений. Кроме того, к нему влекло и великосветских кликуш, которых было не мало в столице. Член Государственного Совета М. Н. Головин по этому поводу как-то заметил: «Увы, Григорий, этот бессовестный циник, неотразим для истерических или ищущих «спасения» особ. Их захватывает грязная волна распутинства, чаще всего на почве неудовлетворенных влечений. А другие попадают в сети его по мотивам честолюбия или материальных выгод»… И Головин был отчасти прав в своем кратком и точном определении.
А насколько возросла к этому времени печальная «слава» и влияние Распутина в столичном обществе можно судить по словам человека, осведомленность которого в этом вопросе вне всякого сомнения. Мы имеем в виду С.П. Белецкого, бывшего директора департамента полиции и впоследствии товарища министра внутренних дел (расстрелян в Москве 1918 г.). Этот крупный администратор и умный человек в своих показаниях Следственной Комиссии в 1917 году сообщил: «… выяснилось, что к Распутину лил живой поток людей различных положений и классов общества; за ним приезжали в автомобилях, отвозили и привозили его. Он сам часто черным ходом, стараясь быть незамеченным филерами (сыщиками), куда-то уходил и уезжал; около него образовались кружки лиц, имевших на него различные влияния».[32]
С начала войны, разными дельцами Распутин был вовлечен в проведение сомнительных операций, во всяком случае, связанных с войной и носивших спекулятивный характер. Кроме того, он стал больше пить и при этом безобразничать в публичных местах. Теперь он напивался до потери сознания. Вернее, его систематически спаивали те, кто был заинтересован именно в этом его состоянии. Одним это нужно было для проведения своих дел; другим для разжигания оппозиционных настроений в обществе, обуреваемом недовольством и сплетнями.
К Распутину на квартиру стали приезжать его друзья, с вином и закусками. Пили, ели, танцевали, пели, безобразничали; увозили «старца» в злачные места. Судя по записям филеров, приставленных к Распутину, веселясь с дамами общества, он не чуждался и проституток. Все у него спуталось в один клубок, в котором имена дам высшего общества переплетались с именами падших созданий. Когда у «старца» спрашивали, почему он стал так кутить, — он, смеясь, отвечал: «Скучно, затравили, чую беду…» Почувствовав свою безнаказанность при могущественной поддержке сверху, Распутин не только беззастенчиво держал себя в столичном обществе, но иногда почти открыто предавался постыдным оргиям и неудержимому пьянству. Но особенное возмущение общественных кругов вызвал следующий случай. Приехав 25 марта 1915 года из Петербурга на несколько дней в Москву в окружении своих поклонников и поклонниц, Распутин устроил оргию в «Яре». Он напился почти до потери рассудка: говорил всякий вздор, хвастался знакомством с высокопоставленными лицами, а затем пустился в пляс. Когда стало ему жарко, сбросил поддевку и сапоги, и в одной рубашке продолжил танец под треск бубнов и звуки бесшабашной музыки… Зрелище было такое необычное и мерзкое, что растерявшийся пристав по телефону обратился к градоначальнику с вопросом: что ему делать? Градоначальник, генерал Адрианов, приказал немедленно, при свете магния, заснять распутинскую пляску и всю обстановку; составить протокол со свидетельскими подписями и немедленно представить в градоначальство.
На следующий день доклад и фотографический снимок распутинской оргии отосланы были в Петербург товарищу министра внутренних дел, генералу Джунковскому, который был одним из ярких анти-распутинцев. Воспользовавшись, как командир Корпуса жандармов, правом доклада Государю по делам охраны, — ген. Джунковский сделал и доклад о Распутине и особенно подробно выяснил, насколько «старец» вредит престижу власти. Церкви, Государю и его Семье. Все враги монархии и режима стараются использовать имя Распутина в борьбе с правительством, а поведение «старца» дает им отличное оружие для этого… Джунковский представил Государю и весь полученный материал. Государь встревожился, встал из-за стола, отошел к окну и стал быстро читать, несколько раз взглядывая на приложенную фотографию. Прочитал и задумался. Потом повернулся к Джунковскому, другу молодости по лейб-гвардии Преображенскому полку, и тихо сказал:
-— Владимир Феодорович, я подумаю над вашим докладом.
А еще через два дня, по высочайшему повелению, генералу Джунковскому предложено было подать в отставку и покинуть должность, ибо он в своем докладе… налгал на «старца» Григория. Как потом оказалось, влиятельные друзья Распутина дружно поднялись на его защиту и обелили его перед Царской Семьей. Распутинцы выручили своего кумира: какими-то фотографическими фокусами удалили голову пляшущего Распутина и на ее место подставили другую. Таким образом, Царю представили всю московскую историю в таком виде, будто в «Яре» действительно кто-то отчаянно плясал, но только это был не Распутин, враги которого будто бы хотели очернить его перед Царской Фамилией.
Об этих художествах «старца» рассказывает и вел. кн. Андрей Владимирович: «Я узнал, что Государь написал министру внутренних дел кн. Щербатову письмо с приказанием немедленно уволить ген. Джунковского. Причина этого кроется в Распутине, который мстит Джунковскому за то, что он раскрыл целый ряд неблаговидных поступков Распутина и донес об этом Государю. Молва говорит, что Распутин в пьяном виде публично похвалялся, что прогнал Николашку, прогонит обер-прокурора Самарина, Джунковского и вел. княгиню Елизавету Федоровну… Единственный способ теперь — это обелить себя решительным действием, покончить с Распутиным. Все равно, что он делал и кто он такой. Важно лишь одно, что, благодаря ему, есть лицо, которое подвержено публичным нападкам весьма гадкого свойства, и этого вполне уже достаточно, чтобы быть осторожным и не возбуждать народного негодования, когда и без этого в стране не все очень благополучно.»[33]
О случае в том же роде рассказывает в своих воспоминаниях и прот. Г. Шавельский: «В мой заезд в Петроград ко мне явился за советом содержатель ресторана «Медведь» А.А. Судаков:
— Посоветуйте, что делать, — обратился он ко мне, —
повадился ездить в мой ресторан этот негодяй Распутин… Пьянствует без удержу. Пусть бы пил, черт с ним. А то, как напьется, начинает хвастать: «Вишь, рубаха… сама мама (т.е. Царица) вышивала. А позову» и т.д. Вот и боюсьг как бы не вышло большого скандала: у меня некоторые лакеи, патриотически настроенные, уже нехорошо поговаривают. А вдруг кто из них размозжит ему бутылкой голову. Легко это может статься… Его-то головы мне вовсе не жаль, по ресторан мой закроют.»[34]
–v–
Среди многочисленных светских поклонниц Распутина были женщины разной степени подчинения воле «старца»: начиная с тех, коими он овладевал только духовно, и кончая теми, которые становились его жертвами всецело: и духовно, и физически. В этих последних он нередко внедрял особую хлыстовскую «мистику». Случалось, что иная раба Божья согрешит со «старцем», а затем, опомнившись, впадет в отчаяние. И Распутин ее успокаивает: «Не плачь,, родная! Все в порядке: ты очищена, освящена, будешь здрава и спокойна»… Другие, более скромные поклонницы, имевшие общение с Григорием только в духовном плане, самым различным образом проявляли свое восторженное и благоговейное отношение к нему. Так, например, Распутин иногда раздавал им яйца; съев их, они осторожно прятали скорлупу с свои сумочки и хранили ее как священную реликвию. Вырубова подавала ему кусок огурца на хлебе; он часть откусывал, а остальное она съедала сама с выражением благоговения и наслаждения на лице… Как-то, придя на подобную трапезу, одна старая дама упала на колени перед Распутиным и стала истерически восклицать:
— Отец! Бог Саваоф!
Оказалось, что она приняла на себя обет юродства… Старуха, повидимому сильно надоела «старцу», так как он, наконец, стал отбиваться от нее и кричать:
— Отстань от меня, тварь поганая!
А когда и это не подействовало, и она продолжала лезть к нему и целовать руки, он бросился на нее с кулаками, крича:
— Отойди, дьявол, а то вот, как перед Истинным расшибу тебя!
Аналогичную сцену описывает иер. Илиодор, как происходившую еще в те годы, когда он и епископ Гермоген дружили с Григорием, верили ему: «В сентябре 1909 года я получил от еп. Гермогена письмо с просьбой приехать к нему в Саратов повидаться с дорогим другом Григорием Ефимовичем. Вскоре приехала генеральша Лохтина, Лена и Митя. Во время разговоров и обеда О.В. Лохтина только и знала, что прикладывалась к руке Григория; то же делать заставляла и Лену.» [35]
Упоминая в своих воспоминаниях о фотографическом снимке, на котором был изображен Распутин со своими поклонницами, А.А. Вырубова говорит, что все эти дамы, как и она, приходили слушать его беседы после ранней обедни в каком-нибудь монастыре. «Никакая женщина, — замечает она, — не могла греховно увлечься им; ни она, ни кто-либо из близких никогда не слышал ни о чем подобном. И разве не странным кажется тот факт, что не оказалось ни одной женщины в Петрограде и вообще в России, которая выступила бы с обвинениями против Распутина?…» Аргумент, надо сказать, весьма наивный. А Гусева, покушавшаяся в 1914 году на Распутина, в селе Покровском?
Фрейлина В.В. Никитина рассказывала о своей встрече с Гр. Распутиным. Сначала она состояла при великой княгине Анастасии Николаевне, а потом при принцессе Евгении Максимилиановне Ольденбургской, но продолжала видеться с великой княгиней, от которой слышала о Распутине и о его необычайном даре прозорливости. Это возбудило ее любопытство, и она захотела с ним познакомиться. Анастасия Николаевна сказала, что устроит это, но просила ничего не говорить принцессе Евгении Максимилиановне. И вот, однажды, Никитина была по телефону приглашена пить чай. Чайный стол был роскошно сервирован. Все собрались, но Распутина еще не было. Наконец, лакеи распахнули двери, и вошел мужик, который бесцеремонно расцеловался с великой княгиней, вышедшей к нему навстречу. Обращаясь к ней, он спросил: «А Николашу когда мне покажешь?… Когда-то Николашу покажешь?»
Распутин уселся, широко расставив колена, и начал громко нюхать свои ладони.
— Григорий Ефимович, вы может быть хотели бы руки помыть? — любезно спросила великая княгиня.
Да… попахивают… попахивают, — ответил Распутин и, встав, направился к одной из дверей, очевидно, хорошо зная дорогу.
После чая великая княгиня сказала ему:
Вот, наша приятельница В.В. Она очень хотела бы знать о своем будущем. Может быть, вы ей что-нибудь скажете?
Распутин пытливо взглянул на В.В. и коротко произнес:
— Скорбишки будут… скорбишки.
— А, может быть, наедине вы скажете больше? — предложила великая княгиня.
— Что-ж, можно, пойдем, — ответил Распутин и пошел в другую комнату. Как только дверь закрылась, он начал обнимать В.В., приговаривая: «Кабы замужем была, страстная была бы.»
В.В. Никитина, девица средних лет, не особенно красивая, но строгих нравственных правил, как ошпаренная выскочила обратно в столовую. Это была ее первая и последняя встреча с Распутиным.
Начальник собственной Его Величества канцелярии, генерал Мосолов, передает следующие факты из «деятельности» знаменитого «старца». Однажды ему доложили, что неизвестная дама хочет его видеть. Вошла довольно подозрительного вида особа, одетая чуть-ли не в бальное платье, и протянула записку. Он узнал единственный в своем роде почерк Распутина. В записке стояло: «Милой! Сделай для нее. Она хорошая. Григорий.» Оказалось, что дама хочет попасть в Мариинский театр солисткой. Она долго не уходила, стараясь очаровать Мосолова, который тщетно объяснял ей, что он бессилен помочь ей в этом деле. А в другой раз, тоже с запиской от Распутина, явился дьякон, желавший поступить на сцену; дьякон стал уверять, что «отец Григорий» благословил его на это дело.
Но более близко познакомился Мосолов с методами Распутина в деле Тамары Антоновны Родзянко, рожденной Новосильцевой. Она вышла замуж за племянника быв. преседателя Государственной Думы М. В. Родзянко и уехала с мужем в Италию. Там между супругами призошла какая-то история, и муж посадил ее в сумасшедший дом, из которого она вырвалась и через год или полтора вернулась в Россию. Но за это время муж забрал детей, что было для нее большим горем. Однажды в Ливадии обер-гофмеистерина Е.А. Нарышкина попросила Мосолова помочь ей составить письмо бар. Будбергу, главноуправляющему канцелярией по приему прошений на высочайшее имя, о необходимости пересмотреть дело Родзянки. Нарышкина пояснила ему, что Государыня принимала в частной аудиенции Тамару Антоновну и после разговора с нею убедилась в несправедливости, допущенной по отношению к ней, и хочет ее поддержать. Мосолов поехал к Т.А. Родзянко, желая ее обрадовать, и спросил, как это случилось, что ее дело приняло такой благоприятный оборот. Та рассказала, что аудиенцию устроил Распутин, с которым она познакомилась по настоянию своей подруги Головиной, и что теперь она собирается сделать визит «старцу» и поблагодарить его. На следующий день Родзянко протелефонировала Мосолову, прося его немедленно приехать. Он застал ее в большом волнении и она ему рассказала, что произошло с нею. Когда госпожа Родзянко явилась к Распутину, все находившеся у него дамы угодливо-поспешно вышли, оставив их вдвоем. «Старец» немедленно бросился на нее со своими ласками, в результате чего она дала ему пощечину… Интересен финал этого дела: через несколько дней ген. Мосолов, встретив Нарышкину, спросил ее о судьбе письма и та ответила, что Императрица приказала письма не посылать, так как Т. А. Родзянко ввела ее в заблуждение и рассказала неправду!
Между прочим, знакомство самого Мосолова с Распутиным произошло при следующих любопытных обстоятельствах. Летом 1914 года приехали в Петербург друзья Мосолова — Мдивани. Е.В. Мдивани, муж которой получил в командование Эриванский Е.В. полк, скоро сделалась своим человеком в кругу распутинских почитательниц. Както раз она заявила Мосолову, что у него есть враги, и самый главный — Распутин, а поэтому нужно познакомиться с «старцем». Мосолов отказался. Но вскоре Е. В. Мдивани пригласила его к себе, говоря, что у нее соберется несколько ее друзей. Мосолов приехал около 11 часов вечера и спросил, не ловушка-ли это: не будет-ли в числе гостей Распутин? Хозяйка сказала, что нет. Но вскоре раздался звонок, дверь распахнулась и ввалился вдребезги пьяный Распутин. Мосолова назвали ему, и тот начал говорить:
— А! Мосолов!… Вот что! ну, давай знакомиться. Что-ж, ты меня не любишь? И старик твой (Фредерикс) меня тоже не любит. Я пьяненький. Но ты не смотри, что я пьяненький: я понимаю! А вот, когда буду трезвый, мы с тобой поговорим. Давай выпьем!
Он потащил Мосолова к столу и продолжал пить.
— Ты приходи ко мне. У меня все бывают. И Витя (граф
С.Ю. Витте) ходит, и министры. А вот ты и «старик» — кобянитесь. За это тебя мама и не любит.
— А это ты устроил, что мама меня не любит?
— Да, я… А ты меня полюби, тебя и мама полюбит. Я против тебя ничего не имею, ты хороший человек. Кто выпивает, у того душа есть. Я сам люблю выпить. Так вот ты ко мне и приезжай, выпьем и поговорим.
Так как за этой беседой Распутин уже окончательно напился, Мосолов уговорил его отправиться домой спать. Тот согласился. Уходя после «старца», Мосолов заметил, что шинель его сильно пострадала от излишка выпитого Распутиным вина… Хозяйка была этим очень сконфужена и извинялась. Однако, она горячо советовала Мосолову снова встретиться с Распутиным, и эта встреча действительно состоялась, но на сей раз у товарища обер-прокурора Св. Синода Даманского. Распутин уже находился тогда там, когда явился ген. Мосолов; был совершенно трезв, говорил умно и хитро, пристально глядя в глаза. Опять заговорил о «старике», стараясь наладить отношения с министром двора гр. Фредериксом. Мосолов при этом заметил, что отношение Распутина к нему самому значительно улучшилось, а вместе с этим и отношение к нему Императрицы.
В Петербурге было не мало великосветских домов, в которых Распутин являлся желанным и дорогим гостем. В конце 1916 года, незадолго до смерти Распутина, поклонницы «старца» устроили для него специальный «вечер». Происходил он на Бассейной улице в квартире А. И. Нелидова, жена которого тоже числилась в рядах распутинских почитательниц. В начале ужина Распутин был мрачен, неразговорчив и груб. Выражал открыто неудовольствие, что среди присутствовавших не было молодых женщин. Но затем, подвыпив и услышав звуки музыки, выразил желание потанцевать. Выскочив из-за стола, он крикнул хозяину: Андрюша, давай рубаху!
Но ведь на тебе есть рубаха!
На нем, действительно, была богатая русская рубашка, вышитая руками почитательниц.
— Нет, давай длинную, белую!
Таковой не оказалось. Тогда Распутина отвели в спальню и там нарядили в длинную ночную рубашку хозяина. Подпоясав ее голубым шарфом, Распутин, пьяный и красный, вернулся и стал дико плясать, приговаривая и требуя постепенного ускорения темпа музыки… Сцена была столь жуткая, что изумила даже некоторых верных поклонниц. Те, что знали кое-что о хлыстах, могли вспомнить о хлыстовских радениях.
Бывали, однако, случаи, когда из великосветских салонов Распутин попадал в скромные интеллигентские дома. О «старце», его влиянии и поведении в Петербурге было столько разговоров, что многим хотелось ближе ознакомиться с трагически-жуткой фигурой злого гения России. В своих «Воспоминаниях» Тэффи рассказывает о встречах с Распутиным. Как-то раз видела она его мельком в вагоне жел. дороги, в купэ первого класса. Очевидно, он ехал тогда к себе в Сибирь, и вместе с ним, в виде свиты, находились в купэ какой-то господин, пожилая дама с дочерью и Вырубова. Было жарко, и дверь купэ оставалась открытой. Распутин в ситцевой розовой рубахе на выпуск, пил чай вприкуску, с баранками. Вытирая лоб и шею вышитым полотенцем, он говорил скороговоркой:
—Милой, спроворь-то еще кипяточку! Кипяточку, говорю, спроворь… Заварил крепко, а кипяточку нету. А ситечко где, Аннушка? ситечко куда засунула? Аннушка, ситечко, говорю, где? От-то раззява!
Однажды Тэффи предложили встретиться с Распутиным у некоего Ф. за обедом. Предполагалось, что придут еще писатель Розанов и критик Измайлов, но Распутин не должен был знать, кто они такие. Ей было противно, но в то же время и любопытно встретиться со знаменитым «старцем», и она, в конце концов, согласилась. Собрались у Ф. около десяти часов вечера. Когда Тэффи приехала, Розанов и Измайлов были уже там; вид у них был скучающий. Наконец, явился Распутин, одетый в черный кафтан, в высоких лакированных сапогах. Роста довольно высокого, жилистый, с жидкой бородкой, лицо худое, длинный мясистый нос и близко притиснутые друг к другу, блестящие беспокойные серые глаза, которые обегали всех и какбы кололи изпод нависших прядей маслянистых волос. Он ерзал на стуле, пересаживался, дергал плечом и старался говорить «парадные» слова.
— Да, да. Вот, хочу поскорее к себе, в Тобольск… молиться хочу. У нас в деревеньке-то хорошо молиться, и Бог там молитву слушает.
Распутин говорит и осматривает всех, чтобы видеть, какое впечатление производит. И опять:
— А у вас здесь — грех один. У вас молиться нельзя. Тяжело это, когда молиться нельзя… Ох, тяжело!
Наконец, сели за стол. Тэффи находилась между Распутиным и Розановым, который все время топотом просил ее навести разговор с Распутиным на эротические темы. По другую сторону Распутина сидела молодая красивая дама с убитым выражением лица, которую посадил туда какойто озабоченный господин. Тэффи узнала, что у этого господина вышла сложная служебная неприятность, а дама — его жена. Вся надежда была на то, что она понравится Распутину, и что он устроит дело. Но «старец» не обращал на нее внимания. В столовой присутствовали музыканты, так как было известно, что Григорий любит поплясать под музыку.
Распутин много пил. Нагнувшись к Тэффи, он зашептал:
— Ты чего не пьешь? Ты пей, Бог простит… Ты пей!.
Она ответила, что не любит вина. Но он продолжал уговаривать. С другой стороны Розанов опять стал просить ее навести разговор на эротические темы. Ей становилось смешно. Распутин посмотрел на нее своими колючими глазами и сказал:
— Так не хочешь пить? Ишь, какая строптивая! Не пьешь, когда я тебя уговариваю.
Он быстрым движением дотронулся до ее плеча, как гипнотезер, желающий направить ток своей воли. Она усмехнулась, а он судорожно повел плечом и тихо застонал, отвернувшись. Однако, через некоторое время, он снова заговорил о том, что он все знает; что знает, как человек мучает человека от любви, и прочее в том же духе. Потом спросил:
— Что за кольцо у тебя на руке? Что за камешек?
— Аметист.
— Ну все равно. Протяни его тихонько под столом. Я на него дыхну, погрею… Тебе от моей души легче станет.
Она дала ему свое кольцо.
— Ишь, что-ж ты сняла? Я бы сам снял… не понимаешь ты…
Но она отлично понимала. Он подышал на кольцо, прикрыв рот салфеткой, и надел его ей на палец.
— Вот, когда ты придешь ко мне, я тебе много расскажу, чего ты и не знала.
Да ведь я не приду, — ответила она.
Не придешь? Нет, придешь… Ты ко мне придешь. И он снова дотронулся до ее плеча.
Она отодвинулась, повторив, что не придет. Он опять судорожно повел плечом и застонал. Очевидно, в тех случаях, когда ток его волевого воздействия отталкивался, он испытывал физическую боль.
Немного погодя, он снова обратился к ней, спросил ее имя и написал на листке бумаги: «Надежде. Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит. Григорий.»
Она поняла, что это его обычный лейт-мотив: люби, Бог простит.
Вскоре его неожиданно вызвали по телефону из Царского. Он уехал, прося его подождать; но все разошлись.
Через несколько дней Тэффи опять была приглашена к Ф. на обед в той же компании. Когда она приехала, уже сидели за столом, но стул рядом с Распутиным был пуст.
— А! вот сна! — сказал он. — Ну, садись скорее. Я жду. Чего в прошлый раз укатила? Я вернулся, а ее нету. Пей!… я тебе говорю — пей. Бог простит.
Лицо у него было потемневшее, усталое. Он ей сказал, что тяжко о ней тосковал. Она спросила у него:
— Правда-ли, что он устраивает хлыстовские радения?
Распутин с беспокойством осведомился, кто ей об этом сказал, и затем опять стал уговаривать прийти к нему. Тэффи ответила, что ей незачем приходить и что все его дамы могут на нее рассердиться.
Не смеют! — воскликнул он и стукнул кулаком по столу. — У меня этого нет. У меня все благодать, на всех благодать почиет. Прикажу ноги мыть, воду пить будут! У меня все по-Божьему: послушание, благодать, смирение и любовь.
Теффи обратила его внимание на ту красивую даму, которая, казалось, с отчаянием ждала какого-нибудь знака благоволения с его стороны.
— A-а, дура собачья! — сказал он громко, взглянув на нее и отвернувшись. А Розанов в это время шепнул Тэффи, чтобы она навела разговор на радения.
Вдруг музыканты ударили по своим инструментам и заиграли плясовую. Распутин сорвался с места так быстро, что опрокинул стул, и бросился в пляс. Он скакал и вертелся; вертелся исступленно, как будто не мог остановиться. Зрелище было жуткое… Все молчали, точно испуганные.
— Ну, какое-же может быть теперь сомнение?… Хлыст! проговорил Розанов.
Внезапно, как по сигналу, музыка остановилась и Распутин упал в кресло, водя кругом растерянными глазами. Тэффи решила уйти и направилась к двери, но к ней подошел Распутин и взял за локоть. Сначала он настаивал, чтобы опа приехала к нему, а затем начал говорить о том, что его хотят убить. — Не понимают дураки, кто я таков. Колдун?… А может и колдун. Колдунов жгут, так и пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют, — и России конец… Помни, умница: убьют Распутина — России конец! Вместе нас с нею и похоронят.
Он тряс своей крючковатой рукой.
— А… Уходишь? Ну, уходишь, так уходи. А только вспомни… вспомни!
Распутина больше Тэффи не видала. Впоследствии, когда она прочла в газетах, что труп его сожгли, ей вспомнился страшный колдун.
Если «старца» Григория Распутина принимали во многих домах Петербурга, то, естественно, что такие «гостеприимные» дома находились и в Царском Селе. Не будем уже говорить о кликуше А.А. Вырубовой, в доме которой находилась штаб-квартира Распутина и его темных сподвижников, в роде Бадмаева.
Григорий Распутин возбуждал в окружающих его людях самые разнообразные чувства. Одни испытывали перед ним какое-то душевное неспокойство, странную боязнь, как перед злой силой; другие — глубокое почитание, а третьи получали к нему, отвращение и его ненавидели. Но все, близко знавшие его, сходились на том, что Распутин собеседником был незаурядным К тому же его спокойствие и уверенное обращение сильно влияли на людей. Выйдя из толщи народной и много повидав с молодых лет, — при наличии больших способностей и исключительной памяти, — он с детства начитался духовных книг. Этим привлекал верующих людей, которые еще не были осведомлены о его «художествах» в жизни. К тому же он приобрел и поверхностную городскую культуру во время пребывания своего в Тобольске на службе в земской больнице, когда общался с политическими ссыльными, бывшими студентами и вообще «неблагонадежными».
Великая княгиня Анастасия Николаевна своим восторженными рассказами о «сибирском мужичке Григории» возбудила интерес к нему при дворе, и в Царском Селе ожидали его с нетерпением, но приняли сдержанно.
С первой же встречи с Царевичем он отнесся к больному мальчику с особенной ласковой предупредительностью, обладая даром влиять на людей успокаивающим образом. И маленький Царевич полюбил Распутина. Бедный ребенок страдал кровотечением из носа, и врачи не в силах были ему помочь. А у Григория Распутина был дар прекращать кровотечения. Правда, это не был какой-то исключительный дар только его. Это свойство в русском народе встречалось нередко среди знахарей: одни заговаривали ожоги, зубную боль, другие — кровь. Поэтому можно только удивляться, как придворные круги, при бессилии медицинской науки излечить гемофилию, не могли, помимо Распутина, найти в России для прекращения кровотечений у Наследника какого-нибудь из таких знахарей, заранее осведомившись через представителей местной администрации о приличном поведении и скромности подобного целителя.
Однако, сверх этого дара, у Распутина была огромная способность влиять на чужую психику. Почти все встречавшиеся с ним, ощущали необычное влияние пронизывающего взгляда его глубоко сидящих глаз; обычно этот взгляд производил жуткое, отталкивающее впечатление. Было не мало людей, которых он гипнотизировал, подчинял себе. По этому вопросу высказал свое мнение А.Н. Хвостов, быв. член Государственной Думы и впоследствии министр внутренних дел. Это мнение интересно для нас тем более, что Хвостов был человеком сильного характера и воли; не отличался впечатлительностью и нервностью. К тому же именно он, будучи министром, подготавливал не только удаление Распутина от двора и из столицы, но и физическое его уничтожение. Вот, что он сообщил в своем показании 18 марта 1917, года, в заседании Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «Несомненно, Распутин был один из самых сильных гипнотизеров, которых я когда-либо встречал. Когда я его видел, ощущал полную подавленность; а, между тем, никогда ни один гипнотизер не мог на меня подействовать. Распутин меня давил: несомненно у него была большая сила гипноза. И на придурковатую истеричку (Вырубову) он влиял поразительно: она целовала полы его кафтана. А он всячески над нею надругивался». [36]
Интересно, что о силе Распутина, как гипнотизера, почти то же пишет и революционер: «Когда Государыня разрешилась от бремени долгожданным сыном, Наследником престола, то эта безмерная радость сразу же была отравлена: сын оказался от рождения неизлечимо больным гемофилией. Медицинская наука перед нею бессильна; одно спасение — в чуде. И Распутин приносит это чудо. Царица хватается за него, как утопающий за соломинку. А этот чудодей — бессознательный, естественный магнетизер. На силу его внушения жалуются не только женщины. Люди не им чета, натуры исключительно волевые, подобно Столыпину, ощущали в нем эту силу. Столыпин, вызывавший Распутина, чтобы припугнуть его и выгнать из Петербурга, рассказывал: «Он бегал по мне своими белесоватыми глазами, произносил какие-то загадочные и бессвязные изречения из священного писания, как то необычайно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине, сидящей против меня. Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза, и что он на меня производит какое то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное впечатление. Преодолев себя, я прикрикнул на него»… И Родзянко рассказывал о своем столкновении с этим русским сермяжным Калиостро почти теми же чертами: «Распутин повернулся ко мне лицем и начал бегать по мне глазами; сначала по лицу, потом в области сердца, а потом опять взглянул мне в глаза. Так продолжалось несколько мгновений. Лично я совершенно не подвержен действию гипноза, но здесь я встретил непонятную мне силу огромного действия. Я почувствовал накипающую во мне чисто животную злобу.» [37]
Влияние Распутина невозможно объяснять только хитростью, умом или наглостью. Как будто бы дико в двадцатом веке говорить о колдовстве; но темные силы, которые сопровождали Распутина, напоминали нечто от Средневековья. Нельзя не допустить даже, что бывали минуты искренности в этой сумбурной страшной душе; но источник его сил несомненно таился в дьявольском плане. Слабовольные люди, подпадавшие под его влияние, теряли свою личность, свое нормальное отношение ко всему окружающему; они глубоко верили в его «святость», считали все удостоверенные факты из жизни его в столицах злостной клеветой, подтасовками.
Юсупов в своей книге «Конец Распутина» рассказывает, что желая ближе познакомиться с Распутиным, он попросил последнего полечить его, на что тот охотно согласился. Уложив князя на кожаный диван в кабинете и пристально глядя в глаза, Распутин начал гладить своего «пациента» по груди и по голове. Потом, опустившись на колени, стал как будто молиться; затем вскочил и начал делать пассы. Юсупов почувствовал, как какая-то сила начала охватывать его, разливаться по всему телу и погружать в сон. Глаза Распутина светились перед ним то отдельно, то сливаясь в один яркий круг. Он слышал бормотание, но слов не различал и понимал только, что подчиняется власти этого человека. Однако, усилием воли он освободился от этого состояния и подождал, пока тот объявит о конце сеанса и предложит ему встать. Юсупов встал, но голова кружилась и ноги были как будто парализованными. Распутин же самодовольно улыбался и говорил, что это — «божья благодать» и что болезнь скоро пройдет.
Дочь английского посла при русском дворе, Мериэль Бьюкенен, в своей книге «Крушение Великой Империи» передает, как однажды в пасмурный апрельский день 1916 года она вышла в Петербурге из госпиталя, в котором работала. После пребывания в операционной у нее разболелась голова и поэтому у Николаевского моста она вышла из своей кареты и пошла пешком, чтобы освежиться. Мост был запружен и движение приостановилось. Бьюкенен стояла на краю троттуара, намереваясь перейти улицу, и в это время перед нею остановился извозчик. Она увидела, что в экипаже сидит высокий чернобородый мужчина, с длинными волосами, в бобровой шапке. Необычайно блестящие глаза его остановились на ней; и пока тот пристально смотрел на нее, она почувствовала себя настолько расслабленной и безвольной, что ее поднятая в это время рука, чтобы поправить косынку, вдруг беспомощно опустилась. Когда извозчик проехал, Бьюкенен из разговора стоявших рядом с нею женщин узнала, что в экипаже ехал Распутин.
Как известно, А.А. Вырубова, ярая поклонница Распутина, была сильно ранена во время железнодоржной катастрофы. Согласно ее собственным воспоминаниям[38], в первое время после катастрофы все считали ее умирающей. В этом состоянии больную навестил Распутин. Он вошел в ее комнату, взглянул на раненую и сказал: «Жить будет, но останется калекой». Так впоследствии и оказалось… Французский посол М. Палеолог говорит об этом случае более
Вырубова А.: «Страницы из моей жизни». подробно, приводя любопытные детали. По его словам, Распутин войдя к раненой, коснулся ее лба, произнес краткую молитву и потом три раза крикнул: «Аннушка!» Она приоткрыла глаза. Тогда он ей приказал: «Теперь проснись и встань!» Опираясь на свободную руку, она попыталась привстать. Более мягко он сказал: «Говори со мной»! И она начала говорить, сначала слабым голосом, затем уже окрепшим.
Как утверждает Мосолов, именно Распутину удалось привести в себя умиравшую Вырубову и вдохнуть в нее силы.
О подобных свойствах Григория Распутина много говорили в Петербурге. Кое-что было, наверно, преувеличено его сторонниками и почитателями; многое, быть может, было и правдой. Но что он умел останавливать кровотечения, это вне всяких сомнений и это именно создало ему такое огромное влияние и безграничное доверие в Царской Семье. Вырубова рассказывает, как осенью 1912 года Царская Семья уехала в Скерневицы на охоту, где Царевич, неудачно прыгнув в лодку, вызвал у себя внутреннее кровотечение. Когда ему стало лучше, переехали в Спалу; но тут его положение ухудшилось: он сильно страдал, стали опасаться за его жизнь. Доктора Раухфус, Деревенко и проф. Федоров объявили его положение безнадежным. Тогда Государь и Государыня приказали послать телеграмму Распутину. Тот ответил: «Болезнь не опасна, как это кажется. Пусть доктора его не мучают». И Наследник, в самом деле, стал поправляться.
Палеолог по поводу этого случая приводит подробности: Императрица, не покидавшая сына, в первый раз сошла в гостиную 22 октября рано утром, бледная и исхудалая. Но она улыбалась и в ответ на вопросы присутствовавших ответила: «Доктора не находят улучшения, но я лично больше не беспокоюсь. Этой ночью я получила телеграмму от Григория, которая меня совсем успокоила.» И она прочла вслух телеграмму: «Бог увидел твои слезы и услышал твои молитвы: Не горюй. Твой сын будет жить.»
Небезынтересно указать на положение, в котором находились врачи, состоявшие тогда при Наследнике. Раз вечером, оставшись наедине с Мосоловым, профессор Федоров заявил, что не согласен со своими коллегами и считает, что нужно применить более сильные средства, но что эти средства весьма опасны. Федоров далее спросил Мосолова, как он думает: можно-ли об этом сказать Императрице, или сделать помимо нее? Мосолов ответил, что не решается советовать, и передал разговор министру двора. Пока они этот вопрос обсуждали, явился гоф-курьер с докладом, что получил от Императрицы приказание встретить с автомобилем на следующее утро Распутина, которого она вызвала. В 11 часов, действительно, приехал Распутин и прямо направился в комнату Наследника. А в 3 часа врачи снова пришли к Мосолову и объявили, что кровотечение прекратилось. Мосолов задержал Федорова и спросил его, приме• нил-ли он то средство, о котором говорил. Махнув рукой, профессор ответил: «Если бы я и применил его, все равно — при сегодняшних обстоятельствах не сознался бы.» И быстро вышел… В этот день, в первый раз за всю болезнь сына Императрица вышла к обеду. Она с бодрым видом объявила, что боли у Царевича прекратились, что Распутин не впервые спасает ее сына, и добавила: «Через неделю едем в Петербург.»
Приблизительно через год после этого случая произошел аналогичный факт при новом заболевании Наследника. Как передает в своей книге гр. В.Н. Коковцев, одна из свитских фрейлин сообщила ему, что присутствовала при разговоре врачей, которые никак не могли приостановить кровотечение, опять начавшееся у Цесаревича. В это время явился Распутин, прошел в комнату больного, и вскоре кровотечение прекратилось.
По словам Палеолога, в 1915 году у Наследника, сопровождавшего Императора в Галицию, началось сильнейшее кровотечение из носа; такого сильного припадка болезни не было с 1912 года. Наследнику пришлось вернуться в Царское Село; ему становилось все хуже и хуже; думали, что трагический конец неизбежен. Потрясенная Императрица немедленно вызвала Распутина, умоляя его спасти ребенка. Распутин помолился и гордо сказал: «Благодари Бога! Он еще раз отдал жизнь твоего сына.» Ночью состояние здоровья больного улучшилось, а к вечеру болезнь прекратилась совсем. Описывая этот случай, Палеолог справедливо замечает: «Как Государыня могла-бы не верить Распутину? Она живет в гипнотическом состоянии по отношению к «старцу» и вполне повинуется его воле»… «Когда Распутин, продолжает Палеолог, желал чего-нибудь добиться и говорил Императрице, что он вдохновлен Богом, она ему подчинялась и исполняла его фантазии. Она жила в состоянии какого-то гипноза. Государь же был менее доверчивым; он верил, что Григорий — «Божий человек», но у пего оставалась самостоятельность; он сразу не сдавался и подчинялся только после долгой внутренней борьбы. Но в моральном и религиозном отношении Государь был под сильным влиянием Распутина, который действовал на него успокоительно. Государь как-то говорил одному из своих адъютантов и другу по полку, полковнику Дрентельну, что не понимает, почему князь Орлов так сильно настроен против Распутина и утверждает, что дружба с ним может быть губительной; а, между тем, когда он, Государь, бывает чем-нибудь озабочен или находится в сомнении, достаточно ему поговорить с Григорием пять минут, чтобы почувствовать себя ободренным и успокоенным: Григорий всегда найдет сказать, что нужно, и действие его добрых слов продолжается в течение нескольких недель.»
Многому в этих взглядах на «святость» Распутина способствовала А.А. Вырубова, всецело подпавшая под влияние «старца». Именно чрез нее Распутин в подробностях осведомлялся обо всем, что происходило при дворе, и о самых интимных чувствах и взглядах Царской Четы. Вырубова боготворила Григория со всем пылом кликуши и безгранично ему доверяла. Она утверждала, что Распутин отлично знал Священное Писание, хотя был малограмотным; что многим он помогал, отдавал все, утешал советами тех, кто приходил к нему, за помощью; что удивлял своей прозорливостью и чуть-ли не чудесами. Однажды, по ее словам, к нему подошел какой-то почтовый чиновник и попросил помолиться о больной. Распутин ответил: «Ты меня не проси, а помолись святой Ксении.» Чиновник изумился и воскликнул: «Как вы могли знать, что жену мою зовут Ксенией?» Таких удивительных случаев, говорит Вырубова, было множество; Распутин производил не мало исцелений, но не любил только молиться за больных младенцев, говоря: «Жизнь вымолишь, но примешь-ли на себя грехи, которые ребенок впоследствии натворит в жизни?» (И в этом можно усмотреть хлыстовское рассуждение).
Совсем другого мнения был о Распутине, близко стоявший к Царской Семье воспитатель Наследника, швейцарец Жильяр. В своих воспоминаниях[39] он так характеризует Распутина: «Это был сбившийся с пути мистик, обладавший психической властью над отдельными лицами. Он использовал этот дар для всего худшего. Выходя из душевного равновесия, он то впадал в мистицизм, то в оргии. Но, имея большую силу воли и отличаясь осторожностью, умел владеть собой, чтобы скрыть свою порочную жизнь; когда его вызывали во дворец, он, во избежание подозрений, на-время воздерживался от спиртных напитков.»
После сказанного о влиянии Распутина, попытаемся определить: не было-ли у «святого старца» каких-либо близких друзей и знакомых, кроме придворных, великосветских и церковных кругов?… Как оказывается, было не мало. Прежде всего можно указать на «доктора» Бадмаева. Бадмаев сильно протежировал Распутину в начале его карьеры. Оба шарлатана сразу поняли друг друга и стали вместе работать.
Бадмаев по происхождению был бурятом из Забайкалья; не имея докторского диплома, он тайно от властей лечил своих пациентов травами, наркотиками и различными одуряющими средствами, которые получал от одного соучастника апетекаря, причем давал этим средствам всевозможные экзотические названия, в роде «элексир Тибета», «эссенция черного лотоса» и т.д. К концу русско-японской войны один из его высокопоставленных клиентов устроил ему командировку в Китайскую Монголию. Вернувшись в Петербург, Бадмаев дал отчет о своих блестящих успехах; однако, вскоре обнаружилось, что порученные ему деньги он присвоил. Дело приняло неприятный оборот, но благодаря ходатайствам высокопоставленного клиента его замяли, и Бадмаев мог продолжать свою прежнюю деятельность. Распутин познакомился с ним приблизительно в 1906 году. И с тех пор, как сообщает Юсупов[40], начал лечить бадмаевскими травами Государя и Наследника. Однажды Юсупов заговорил с Распутиным на эту тему, и тот сказал, что доктора Боткин и Деревенко ничего не понимают, «пишут всякую дрянь на бумажках», а у Бадмаева «все средства природные, в лесах и горах добываются; насаждаются Господом Богом и, значит, Божеская благодать в них»… «Сама Аннушка, — говорил Распутин князю Юсупову, — доглядает за этим, так как он им объяснил, что если доктора об этом узнают, то вместо пользы только большой вред будет; поэтому они опасаются и втихомолку делают». А на вопрос Юсупова, какие лекарства он дает, Распутин ответил: «Разные… но ему «самому» дают чай пить, от которого благодать Божья в нем разливается, и ему хорошо и весело.»
Юсупов передавал В.М. Пуришкевичу свои разговоры со «старцем». Распутин рекомендовал князю бывать у Бадмаева, который «лечит травочкой, только травочкой своей»… «И даст он, говорил Распутин, — тебе махонькую, махонькую рюмочку настоечки из травушки своей, в час, когда у тебя на душе смутно, и сразу все тебе пустяком покажется, и сам сделаешься такой добренький, такой глупенький, и будет тебе все — все равно»… 11
По мере усиления своего влияния в столице, Распутин наглел все больше и стал выступать против тех, кто старался противостать его темной, губительной воле. Прежде всего, пострадала достойная воспитательница царевен, фрейлина С. И. Тютчева, сразу разгадавшая Распутина и оказавшая энергичное сопротивление его приближению ко двору. Точно также пострадал за свою смелость в суждении о Распутине и законоучитель Цесаревича Алексея Николаевича. Однажды за уроком Закона Божьего Наследник спросил его:
— Скажите, батюшка, священники всегда говорят правду?
— Да, конечно, — ответил тот.
— В таком случае ответьте: Распутин хороший человек или гадкий?
— Он очень гадкий! — ответил честный батюшка.
— Ну, большое спасибо. Теперь я буду знать.
После урока Наследник достал ножницы и выколол глаза на большом портрете «старца». А на следующий день законоучителю было отказано в уроках с Цесаревичем.
–v–
К 1912 году Распутин приобрел влияние в церковных кругах. Обер-прокурор Св. Синода, В.К. Саблер, находился под большим влиянием «старца». Но русская печать подняла голос против его вмешательства в церковные дела: левая — со злорадством, правая — с горечью и негодованием. Некоторые члены династии, нравственно стойкие архипастыри, значительная часть духовенства, члены просвещенного общества, офицерство, — стали понимать, что распутинщина — червь, подтачивающий царский трон. Время шло, и постепенно Государь стал склоняться к удалению «старца». Так было, например, при обер-прокуроре Св. Синода А. Д. Самарине. Но когда наступали припадки кровоизлияния у Царевича, то Царица приходила в ужас и требовала от Государя, чтобы он не считался с клеветнической кампанией против «праведного Григория». Тогда Распутин приезжал, молился у кровати больного; Наследник выздоравливал и сторонники «старца» торжествовали. А, чтобы еще более поддержать в глазах Государя мистический авторитет Распутина, сторонники «Божьего человека», помимо праведности, приписывали ему и особый дар прозорливости, для чего иногда пускались на всевозможного рода обманы. Так однажды Царевич Алексей играл в своей комнате, где под тяжелой люстрой были разложены его игрушки. Вдруг врывается туда испуганный Распутин и кричит:
— Скорее уведите дитя! Иначе будет поздно!
Наследника увели, а вскоре люстра грохнула на пол, на игрушки Царевича. Слух об этом быстро распространился в Царском Селе и в столице. Положение Распутина укрепилось еще более. На самом же деле, распутинцы сами подготовили падение люстры при помощи слуг, которые были приняты во дворец по настоянию «старца».
В начале своей карьеры, как мы уже говорили, Распутин был весьма дружен с иеромонахом Илиодором епископом Гермогеном (Долганев). Но затем друзья разошились, когда Гермоген и Илиодор узнали о бесстыдном поведении Григория в столице и об его хлыстовских повадках в обращении со своими почитательницами. В 1912 году епископ Гермоген был вызван в Петербург в очередные члены Св. Синода. Как передает в своей книге гр. В.Н. Коковцев, — и как мы выше уже упоминали со слов непосредственного участника этого происшествия, — Григорий Распутин был приглашен еп. Гермогеном в Ярославское Подворье. Преосвященный в присутствии иеромонаха Илнодора, писателя Родионова и Мити косноязычного резко осуждал «старца» за его развратный образ жизни. И потребовал, чтобы Григорий дал клятвенное обещание немедленно уехать к себе в Покровское и больше оттуда не возвращаться. Происшествие это окончилось бы весьма печально для Распутина, если бы за него не заступился юродивый Митя (Козельский). Распутин вырвался из Подворья в растерзанном виде и стал всем рассказывать, что его хотели… убить. Гермоген послал Государю телеграмму с просьбой его принять. Но в ответ получил приказ удалиться в Жировицкий монастырь; Илиодору же было предписано ехать во Флорищеву Пустынь. Преосвященный послал вторую телеграмму, прося смягчить наказание и ссылался на доктора Бадмаева, которого Государь знал лично и который мог бы подтвердить болезненное состояние епископа. Но телеграмма осталась без ответа, и опальному преосвященному пришлось подчиниться. На станции, увидев жандармского генерала Соловьева, еп. Гермоген хотел было вернуться, но юродивый Митя, сопровождавший его, стал дергать епископа за рукав, повторяя: «Царя надо слушаться, воле его повиноваться»… Гермоген уехал, а иер. Илиодора нашли в поле около Любани, пробирающегося пешком в сторону Москвы; его вернули в Петербург и под охраной отправили в монастырь.
Преосвященный Гермоген монашески-смиренно переносил свое изгнание, а после революции был назначен в Тобольск, где томилась Царская Семья. Позабыв незаслуженную обиду, он доброжелательно, не боясь навлечь на себя гнев революционной власти, по-христиански служил царственным узникам чем только мог. Но, в конце концов, все же подвергся гонениям и принял страшную мученическую кончину. Что же касается строптивого Илиодора, то он продолжал в печати, в проповедях с амвона и в резких посланиях Синоду бичевать Григория, а затем снял сан и выпустил книгу под громким названием: «Святой чорт». Уехав заграницу, шантажировал правительственные круги письмами высоких особ к Григорию Распутину.
В связи с упоминанием об Илиодоре, добавлю о нем несколько слов. Еше в России, в бытность студентом, я встречался с иеромонахом Илиодором (Труфановым). После революции, он в 1922 году вторично эмигрировал в Северную Америку и, узнав от общего знакомого, что меня интересует материал о Распутине, прислал предложение. Но случилось так, что тогда не пришлось ему ответить. Потом наступили грозные годы в Европе, и было вообще не до переписки. А после второй Мировой войны судьба забросила меня в С.Ш.А.; первые годы было не до литературных трудов, а об Илиодоре я просто позабыл. Но из русской газеты он узнал о моем приезде и, получив адрес, из Нью Норка прислал письмо от 24 июня 1950 года, в котором писал:
Достойнейший Ближний мой, господин Вл. А. Если Вы не окончательно забыли меня, то пожалуйста, посетите меня для серьезной беседы по интересующему Вас вопросу. Есть рукопись и много интересного материала по вопросу, который Вас занимает. О дне и часе посещения известите меня.
Преданный Российской Народной Универсально Христианской Церкви Патриарх в изгнании.
Смиренный Илиодор (Труфанов).
К этому времени я уже наслышался о больших странностях и чудачествах Труфанова, — и поэтому решил знакомства не возобновлять, на письмо не отвечать. А уже вскоре, в I 1952 году, Илиодор скончался в Нью Норке.
–v–
Возвращаемся к прерванному рассказу. Таким образом, епископ Гермоген, узнав ближе Распутина, не только отрекся от этого проходимца, но и пострадал из-за него. Отошел от «старца» и Илиодор. После этого Распутин был особенно дружен и оставался в близких отношениях до своего печального конца — с одним из самых недостойных представителей русской Церкви того времени, — епископом Варнавой. Этот малограмотный выходец из народа, в молодости бывший разносчиком овощей в Петрозаводске, был, по свидетельству царского духовника прот. о. Васильева, «зловредным наставником Григория, испускавшим сильнейший яд распутинщины»… Неглупый от природы и чрезвычайно хитрый Василий Накропин (в монашестве Варнава), отличался находчивостью и незаурядным остроумием. Маленького роста, с женоподобным голосом, он ловко, втирался всюду, куда ему было выгодно попасть. Так, в молодости в женском наряде, он пробрался однажды на костюмированный бал, где веселился губернатор, поклонник женского пола. Правитель губернии обратил внимание на костюмированную «девушку» и весь вечер ухаживал за нею, целовал ей ручки, весело выслушивал ее остроумные выходки, совершенно не подозревая, что ухаживает за… огородником. Этот вечер доставил последнему известность, а губернатору — большой конфуз.
В 1897 году Василий пострижен был в монашество и вскоре рукоположен в иеродиакона, затем иероманаха. Когда, как и где встретился он Распутиным, — хранилось ими в тайне. Но впоследствии, дополняя друг друга, они оба работали не внесение беспорядка в церковно-общественную жизнь. В 1904 году Варнава возведен в сан игумена и какими-то путями быстро очутился на положении настоятеля Клименцкого монастыря. А вскоре с повышением перемещен был, уже в сане архимандрита, на должность настоятеля Новоголутвина монастыря Московской епархии. В 1910 году он занял ту же должность в Староголутвином монастыре той же епархии. Возвышался он с исключительной быстротой… Жители повалили в монастырь слушать проповеди веселого и ласкового архимандрита.
Не получив образования, он обладал от природы пытливым умом и, подобно старообрядческому начетчику, хорошо знаком был со Св. Писанием и догмою. И служил он, как служат старообрядческие священники, — в нос. Вообще, у него много было старообрядческого.. Его народный говор, уснащенный народными поговорками и умело примененными текстами Св. Писания и примерами из жизни святых, придавал особый интерес собеседованию с ним. Но богословия в проповедях Варнавы не было; назидательности — совсем мало. Зато эти проповеди насыщены были вульгарным остроумием… Богослужение он установил истовое, продолжительное и сам принимал вид скромный, благолепный. Доверчивые граждане стали почитать его подвижником. Но этот «подвижник» по окончании проповеди, заставлял монахов вычитывать кафизмы и каноны, а сам потайной из алтаря дверью пробирался в свои настоятельские покои, чтобы вести праздные беседы с близкими почитателями.
Около архимандрита Варнавы, образовалось окружение из всякого рода проходимцев, мужчин и женщин. Они всячески оберегали Варнаву, исполняли его поручения, славословили его, старались возвести в подвижники. И, в результате всего этого, в некоторых домах Варнава стал выделывать то, что Распутин выделывал в столичных палатах. Однако, все приличные люди хорошо раскусили притворщика в монашеской мантии и решительно отвернулись от него. А по губернии потекли самые соблазнительные слухи о Варнавинских «чудесах». Тогда вознегодовал благочестивый московский митрополит Владимир и задумал внезапно посетить монастырь, чтобы установить правду о жизни и подвигах лихого архимандрита. Но доброжелатели Варнавы сумели предупредить его незадолго до приезда митрополита. И ловкий настоятель успел встретить владыку со смиренным видом и подобострастными поклонами. А преданные молодцы и молодицы успели навести в монастыре полный порядок и создали «елейную» обстановку. Торжествующий Варнава к вечеру проводил, оставшегося вполне довольным, митрополита. И за веселой трапезой со своими любимцами посмеивался над противниками. Хвастаясь протекциями, он признался, что вскоре поджидает епископский сан. Радость сия не за горами, но на пути к ней стоят две крупные фигуры: министр Столыпин и митрополит Владимир.
Вскоре после описанных событий проезжал преосвященный Антоний, епископ Тобольский. В середине августа 1911 года, он ночевал у архимандрита Варнавы, у которого в это время гостил его интимный друг и покровитель — Григорий Распутин. «После вечерней трапезы», — писал епископ Антоний в Москву М. А. Новоселову, руководителю религиозно-философской библиотеки, — «меня не задерживали и отвели в комнату рядом с кабинетом Варнавы; дверь между ними оставалась открытой. Друзья вступили в церковногосударственную беседу, и я сделался невольным слушателем ее. Главным образом, сговаривались они о том, кого следует возвысить, а кого убрать.
Столыпина, прежде всех, нужно удалить. Его нельзя терпеть, заявил Распутин.
Да, подтвердил Варнава, — он все путает земляной реформой.
Ну, а Владимира нужно обескрылить, — добавил Варнава. Убрать надо и его друга, архиепископа вологодского Никона. Саблера же нужно сохранить: он наш. слушается и добрый человек».
Так беседовали оба друга. И вскоре Распутину удалось вымолить согласие на посвящение Варнавы во епископы.. Государь как-то на докладе обмолвился обер-прокурору Св. Синода В. К. Саблеру: «Я полагаю, что маленького архимандрита пора возвести в сан епископа». И Саблер немедленно передал членам Синода эти слова Государя. Но все тогдашние синодалы, во главе с первоприсутствующим митрополитом Владимиром, решительно постановили: «Архимандрита Варнаву, как не получившего никакого образования, посвящать во епископа НЕЛЬЗЯ; он совершенно не может руководить духовными учебными заведениями в своей епархии.» Но при этом, к сожалению, Св. Синод умолчал о жизни и «подвигах» архимандрита Варнавы.
Вскоре на докладе Государь спросил обер-прокурора:
— Почему архимандрит Варнава не возведен еще в сан епископа?
— Святейший Синод не соглашается, — ответил Саблер.
— Так скажите Синоду, что это моя воля!
Когда был убит председатель Совета министров П.А. Столыпин, Саблер выбрал сессию синодских заседаний, на которую митрополит Владимир не был приглашен, и доложил свое прошение об отставке с мотивированным заявлением: «В виду вашего протеста против возведения архимандрита Варнавы во епископы и повеления Государя о бытии таковым, мне остается одно — выйти в отставку за невозможностью исполнить волю Государя.» Тогда остроумный преосвященный Антоний (Храповицкий) пустил крылатое словечко: «Если, вы ваше высокопревосходительство, желаете архимандриту Варнаве епископства, то мы не только его, но и черного борова возведем во епископы.»
Тогда же члены Синода большинством голосов определили: «Епископа тобольского Антония (Киржавина) перевести на Тверскую кафедру, а архимандрита Варнаву возвести в сан епископа Тобольского…» В той же епархии находилось село Покровское, родина Григория Распутина; там был его дом и проживала его семья. Таким образом, друзья объединялись еще крепче.
Возведение в сан епископа полуграмотного огородника, к тому же вопреки воле Св. Синода, — вызвало большое смущение в церковных кругах и взрыв возмущения в обществе. И в этом возмущении объединились представители различных группировок, так как было известно, что Варнава являлся ближайшим сподвижником Распутина, который всемерно способствовал его возышению. Поэтому со вниманием остановимся на этом событии, которое и теперь вызывает недоумение. Как уже упоминалось, в июле 1911 года, совершенно неожиданно для Св. Синода, возник вопрос о назначении епископом полуграмотного Варнавы Накропина. Иерархи, присутствовавшие тогда в Синоде и в большинстве оторванные от жизни, недоумевали, кто «ворожит» этому никому из них неизвестному архимандриту и так настаивает на его возвышении. И по этому поводу тогдашний член Св. Синода высокопреосвященный Антоний (Храповицкий), архиепископ волынский, решился запросить о нем киевского митрополита Флавиана, которому писал летом того года: «П. С. Даманский убедил, точнее понудил, преосвященного Никанора, аще и не хотяща, представить в архиереи (каргопольские) известного архимандрита Варнаву… Я уломал Владимира Карловича (Саблера) снять это дело с доклада (уже было в повестку внесено). Если сочтете удобным, не откажите сообщить, что знаете о сем монахе. Очень бы не хотелось быть в числе виновников хиротоний проходимцев.»
Все так ясно в этом кратком и тревожном запросе честного и выдающегося иерарха. Однако, Распутин победил, и 11 августа архиепископ Антоний опять пишет по этому же делу митрополиту Флавиану: «Уже омокается трость», и завтра Государь подпишет о бытии арх. Варнаве епископом каргопольским при 2000 руб. казенного жалованья и единовременном отпуске хорошей суммы на архиерейский дом; хиротония его в Москве… Как это произошло?… А вот как: В.К. Саблер дважды говорил, что Царь интересуется Варнавой; наконец, заявил, что Государь желает видеть его епископом. Преосвященный Димитрий[41] сказал: «А потом и Распутина придется хиротонисать?…» Я начал предлагать разъяснить неудобство сего желания; тогда Владимир Карлович вынул из портфеля прошение свое об отставке и пояснил, что в отказе Синода он усматривает свою неспособность быть посредником между Государем и Синодом и предоставит это дело другому. Тогда я от лица иерархов сказал: «Для сохранения вас на посту обер-прокурора, мы и черного борова посвятим в архиереи; но нельзя ли его отправить в Бийск, посвятить в Томске и т. п.» В. К. согласился, но через час прикатил ко мне на подворье П. С. Доманский и представил дело так, что В. К. должен в сию пятницу привезти доклад о бытии Варнаве епископом каргопольским, а иначе он уйдет… Тогда вечером 8 августа мы собрались тайно у преосвященного Сергия и, вознеся немало воздыханий, решили из двух зол избрать меньшее, в уверенности, что вторично показывать прошение об отставке В. К. не будет при подобных случаях. Что делать? Скверная история. Послушание архиереев Синоду не укрепляется.» [42]
18 августа архиепископ Антоний узнает, наконец, кто выдвинул Варнаву и снова пишет митрополиту Флавиану: «Выясняется, что Варнаву провел в архиереи Распутин… Синод представил его на письменное ходатайство епископа Никанора; но оно было почти вынужденное П.С. Доманским; Распутия же был виновником ошельмования Св. Синода и премьера 1-го апреля. Распутин — хлыст и участвует в радениях, как братцы и иоанниты.»
–v–
Тобольское духовенство и консисторские чиновники крайне тяготились административными причудами своего архиерея, который разделял все духовенство на две группы, причем основой этого деления служило то или иное отношение к Распутину, противников которого он рассматривал, как своих врагов. Но особенно не взлюбил епископ Варнава одного во всех отношениях порядочного пастыря, усердного труженика на церковно-просветительной ниве. Не находя криминала в деятельности и поведении этого священника, архиерей стал мучить его административными частыми переводами «для пользы службы» с одного места на другое. А тобольские пространства велики. И пришлось горемычному пастырю с большой семьей, с домашним скарбом, по проселочным дорогам чуть-ли не ежегодно переезжать за 500-1000 а иногда и за 2ооо вест с одного края епархии на другой. Измученный священник просил епископа Варнаву оказать милость ему и семье, и не переводить более никуда. Но мстительный и бессердечный архиерей на этом прошении начертал: «Милость и суд воспою Тебе, Господи, а тебе, отче — лентяю, милости не дам, и суд над тобою воспою.»
По поводу такой резолюции, недостойной архипастыря, священник о. Востоков в своем журнале поместил статью под названием «Архиерейская резолюция.» Тогда епископ Варнава пожаловался на автора в Св. Синод, который строго предписал о. Востокову в трехдневный срок представить объяснение. Конечно, было не трудно ответить на такой запрос, так как в редакции скопилось к тому времени много копий с консисторских актов, вырезок из тобольских епархиальных ведомостей и писем частных лиц, ярко изображавших произвол, своеволие и глумление Варнавы над неугодными ему священниками. И весь этот материал о. Востоков предусмотрительно приложил к своему объяснению в Св. Синод. Епископ рязанский Димитрий (Сперовский) присутствовал на заседании Синода, в котором слушалось это дело. И впоследствии он рассказывал, что когда было подробно доложено указанное объяснение и все документы, фактами подтвержденные, первенствующий член митрополит Владимир заявил: «Объяснение отца Владимира Востокова, с приложенными им официальными документами, убеждают меня, что епископ Варнава совершенно неподготовлен и неспособен управлять епархией. Поэтому я предлагаю Св. Синоду сделать постановление об увольнении его на покой с назначением местожительства в одном из тобольских монастырей, и чрез обер-прокурора представить наше постановление на утверждение Его Величеству.»
Тогда обер-прокурор В.К. Саблер решительно заявил: «Если, отцы святые, вам будет угодно провести предложение нашего первоприсутствующего члена, высокопреосвященного Владимира, то увольте меня от такой операции. Я не смею бороться с высочайшей волей…» Все члены Синода промолчали. Дело осталось без решения. Говоря о положении русской Церкви в тот период, следует привести следующий случай, в церковной практике неизвестный и тоже связанный с этим иерархом. Между Св. Синодом и епископом Варнавой произошел конфликт по вопросу канонизации архиепископа Тобольского Иоанна, скончавшегося в 1715 году. Варнава настойчиво добивался этой канонизации, надеясь увеличить доходы епархии, благодаря притоку паломников. Но в русской Церкви прославление святых происходило по издавно установленному порядку: производилось освидетельствование мощей и после него следовало определение Св. Синода о прославлении святого, основанное на признании достаточности данных в пользу несомненной его святости. Царское утверждение лишь завершало дело. А случаев прославления святых по одному только высочайшему повелению, без разрешения Синода, не было. Сущность инцидента с епископом Варнавой заключалась в том, что, — предполагая в оттяжке Синодом окончательного разрешения этого дела, направленную против него синодальную интригу, — Варнава в 1915 году обратился непосредственно к Государю и Государыне с просьбой по этому предмету. Такое обращение объяснялось невежеством полуграмотного епископа, с одной стороны, и дерзкой смелостью распутница — с другой. Царский ответ из Ставки гласил: «Пропеть величание можно, прославить нельзя»… Ответ заключал в себе внутреннее противоречие: величание не прославленным, не святым, не поют; если нельзя прославить, почему же можно пропеть величание?
Во всяком случае, получив царскую телеграмму, епископ Варнава объявил в епархиальных ведомостях о дне совершения им соборне на месте упокоения святителя канона тому святому, имя коего носил почивший святитель. Для народной массы Западной Сибири, чтившей и давно уже считавшей святыми останки почившего архиепископа Иоанна, эта тонкость не была понятна, и она учла это торжественное богослужение, как акт открытия св. мощей… Епископ Варнава с сонмом духовенства вышел к гробнице архиепископа Иоанна. Служили молебен, но очень хитро, обезопасив себя на всякий случай. В заключение пропели Иоанну Тобольскому величание. Народ, услышав о прославлении святителя, повалил в собор. Посыпались просьбы служить молебны и началось целодневное служение молебнов перед гробницей. Так продолжалось несколько дней, пока не грянул гром.
Св. Синод об этих телеграфных сношениях епископа Варнавы с Государем не был поставлен в известность и узнал только из краткого донесения епископа Варнавы о совершении им указанного выше богослужения. Но отлично понимая, что Св. Синод не обойдет молчанием такой его
проступок, — не спрашивая разрешения на приезд — он прибыл в Петроград с целью прибегнуть к монаршему милосердию. Но приезд его состоялся уже во времена обер-прокурора Самарина… Представ 8 сентября пред Св. Синодом, епископ Варнава заявил, что он совершил канонизацию по указанию свыше; при допросе держал себя смело, даже вызывающе; виновным себя не признал, раскаяния и не думал выражать. А на какой-то вопрос обер-прокурора Самарина, — он резко крикнул: «А ты кто такой здесь будешь?»
Атмосфера объяснений сгустилась; дело получило широкую огласку чрез печать в несколько неточном его освещении. Государь в ту пору находился в Ставке и в виду этого епископ Варнава вынужден был в подробностях доложить. Св. Синоду о всем деле и телеграмме Государю. Владыка митрополит Владимир принял сторону обер-прокурора, но все члены промолчали. Дело осталось без решения… Прошло еще немного времени и, по ходатайству
Петроградского митрополита Питирима, полуграмотный епископ Варнава, всего пять лет прослуживший в епископском сане и менее трех лет на самостоятельной кафедре, — был возведен в сан архиепископа.[43]
По этому вопросу имеется интересная запись из того времени великого князя, который записал: «В газете опубликовано об увольнении министра кн. Щербатова и об. пр. Самарина. Хотя оба министра, и в особености Самарин, были облечены доверием народа, но что-то случилось. Самарину не повезло в деле еп. Варнавы: вероятно Гришка заступился за Варнаву и выжил Самарина…»[44] «Жаль не Самарипа, а тех причин, по которым он ушел; ушел кн. Щербатов и Джунковский. По последнему делу Варнавы весь
Св. Синод единогласно, с обер-прокурором во главе, сделал постановление, которое было отвергнуто. Ведь постановления Св. Синода не подлежат обсуждению. Это есть веление церкви, с ним невозможно не считаться. Или это есть Синод, или ровно ничего. Но нельзя же так топтать Церковь. Или она есть, или нет. Вся Россия заговорила об этом. Во всех церквах священники говорят народу, и говорят такие вещи, о которых и во сне лишь шопотом могу себе говорить. Настроение очень поднятое всюду, и недолго ждать, так когда народ спросит: или мы, или он. И тогда скверно будет»… Так высказался вел. князю Андрею Владимировичу тогдашний товарищ министра внутр, дел, кн. Волконский.[45]
«Последние два дня октября 1915 года, пишет в своих воспоминаниях ген. Спиридович, — я провел в Москве. После бодрящей, здоровой атмосферы фронта я попал в отравленную сплетнями и интригами атмосферу тыла. Казалось все и вся было настроено против правительства. Очень враждебно относились к Царице. Казалось вся интеллигентная Москва негодовала за увольнение Самарина, которого любило московское дворянство, уважало купечество и знала вся Москва с лучшей стороны. К нему особенно хорошо относилась вел. кн. Елизавета Феодоровна. И если в Петербурге увольнение Самарина задело политические и общественные круги, то в Москве недовольство шло от сердца. Казалось, будто увольнение Самарина обидело самую Москву, ее самое. И тем горячей бранили наш Петербург, бюрократию, правительство и все это сгущалось в одном чувстве недоброжелательства к Царице. Казалось Царица, Вырубова и Распутин самые ненавистные для Москвы люди. Настроение недовольства переходило и на Государя.»[46]
Отец В. Востоков и на этот раз не остался молчаливым и выявил свой протест. От себя лично и от имени своих московских единомышленников он послал сочувственную телеграмму отставленному обер-прокурору А. Д. Самарину. И это вызвало письмо Царицы в Ставку Царю следующего содержания: «Так глупо в Москве. Они хотят подать Самарину адрес, когда он вернется из деревни. Повидимому, этот мерзкий Востоков послал ему телеграмму от имени своих двух паств, московской и коломенской, а потому милый маленький Макарий (митрополит) написал в духовную консисторию, настаивая на том, чтобы была представлена копия этой телеграммы. Кто дал Востокову право посылать такую телеграмму? Как хорошо будет если маленькому Макарию удастся отделаться от Востокова. Давно пора. Он делает бесконечно много вреда, и это он руководит Самариным… В Москве не хорошо. Но, даст Бог, ничего не случится. Нужно, чтобы они чувствовали твое неудовольствие.»
–v–
Когда обер-прокурор Самарин был уволен и заменен сторонником Распутина, Волжиным, митрополит петроградский Владимир, благородно державшийся в Св. Синоде во все время конфликта с Варнавой, был переведен в Киев. На его место попал другой ставленник Распутина, бывший экзарх Грузии Питирим, возвышение которого обеспечивало сибирскому чародею влияние в церковных делах.
О дружеских связях Питирима с Распутиным было известно многим. Так, например, бывший министр земледелия А.Н. Наумов передавал о следующем эпизоде. Когда он был предводителем дворянства в Самарской губернии, к ним в Самару назначили архиепископа Питирима. Этот новый архиерей сделал необходимые визиты и всем, в общем, понравился. А через некоторое время к Наумову как-то заехал губернатор и с возмущением сообщил, что Питирим оказался другом Распутина. Дело в том, что местный почтдиректор секретно передал губернатору телеграмму Питирима, которую тот отправил Распутину, поздравляя его с именинами и желая всяческих благ и процветания. Директор почты запрашивал губернатора, как ему поступить с телеграммой. Наумов посоветовал губернатору не препятствовать отправке телеграммы, но сам решил больше не принимать Питирима, а в церкви не подходить под его благословение. Впоследствии Питирим, будучи уже митрополитом петроградским, служил в Исаакиевском соборе, где Наумову приходилось официально, как министру, бывать в торжественные праздничные дни. Но, так как Наумов попрежнему не подходил под его благословение, то Питирим пожаловался на это тогдашему председателю Совета министров Штюрмеру, который, в свою очередь, передал о жалобе митропролита Наумову. Тот ответил, что под благословение «такого господина», который пользуется покровительством Распутина, он накогда не подойдет, о чем и просит премьера передать Питириму.
В столичном обществе и в чиновничьих кругах сложилось к тому времени твердое убеждение в несокрушимой силе Распутина. И А. Н. Наумов показывал 17 апреля 1917 года в Чрезв. Комиссии: «Я убедился, что Григорий Распутин действительно имеет огромное значение, потому что после того, что я отказался его принять, служащие министерства приводили и об этом говорили. Для меня этот жест — отказ Распутину в личном приеме был совершенно естественным, а тут выходило, что я сделал какой-то героический поступок».
Нередко бывало, что духовные лица забегали к «старцу Григорию» за протекцией или спасительным заступничеством. Сергей Труфанов в своих воспоминаниях представил интересный эпизод, который доказывает, насколько были очарованы Распутиным даже выдающиеся представители : Церкви, которыми она по справедливости могла гордиться, как учеными монахами: «В последних числах февраля 1908 года, — пишет С. Труфанов, — я заехал в Петербург и остановился у преосвященного Гермогена на Ярославском подворьи. Владыка поместил меня в комнате рядом с кабинетом. Как-то приехали к Гермогену епископ Феофан и ие-
романах Вениамин; сели в кабинете и повели речь об автономии духовной академии. Дверь была открыта. Вдруг кто-то вбежал к ним и торопливо заговорил:
— Ну, штэ? Пошто меня вызывали? Вот я!
Вениамин сказал:
— Да вот, добрый друг, мы приготовили важный доклад об уничтожении зародившейся автономии духовных академий… Надо тебе поехать с ним к Царю.
— Хорошо, вот хорошо, а я туда-то и направляюсь… Звали по важному делу, да звали. А поди-ка, скажи мне, что такое за штука… это антономея?
Я не вытерпел, посмотрел и увидел Григория Распутина, которого я не видел уже четыре года. Он тыкал указательным пальцем себе в зубы и все повторял: ну, скорей, скорей давайте, а то меня ужо давно ждут. Пора ехать!»
Или вот другая зарисовка того же лица: «На второй день Пасхи я, узнавши, что Григорий находится в покоях архиепископа Сергия (Старгородского) позвонил по телефону, сгорая нетерпением узнать, как же идут дела насчет моего возвращения в Царицын. По телефону говорил сам архиепископ Сергий и на мой вопрос:
— Можно-ли видеть Григория Ефимовича? — он ответил:
— Они почивают.
Эти слова меня не мало озадачили. «Вот штука, так штука, — подумал я — О Распутине такие важные лица, как Сергий, выражаются с таким почтением: «они почивают!»[47]
Нужно признать, что Распутин весьма охотно содействовал просителям в получении земных благ, руководствуясь при этом укреплением своего влияния и удовлетворением своего непомерного честолюбия. Староста царскосельского Феодоровского собора гвардейский полковник Леман показывал подлинное письмо Распутина, написанное по просьбе одной светской дамы обер-прокурору Саблеру. «Старец» изволил начертать своими каракулями следующее: «Министеру Сабелю. Милой, прими эту дуру. Выслушай ее и дай место ее племяннику. Григорий.»
В печати первый заговорил о Григории Распутине редактор-издатель «Московских Ведомостей» Л.А. Тихомиров[48], который на страницах своей газеты поместил статью под заглавием «Старец Григорий». Он впервые намекал на опасный сектантский уклон «старца» и ПРЕДОСТЕРЕГАЛ от его опасной гордыни и напористости, которые ловко прикрываются внешней религиозностью. Затем в «Голосе Москвы» откровенно написали о порочном прошлом и сектантских замашках Гр. Распутина, который становился уже «великим и славным». И молва о нем стала проникать из столиц в провинцию.
В марте 1913 года, в московской гостиной С. И. Тютчевой, — бывшей воспитательницы великих книжен, освобожденной от этого места за протест против Григория Распутина, — собралось небольшое общество. Все присутствующие оказались ярыми анти-распутинцами. И, естественно, что в разговоре с приехавшей из Петербурга княгиней А. Н. Оболенской, сестрой петербургского градоначальника, коснулись злободневного вопроса о Распутине и его темных деяниях. Тогда, присутствовавший среди гостей, священник горячо заявил петербургской гостье:
— Вы, там не верху нашей государственности, оберегите Царя! Пожалейте Россию, самих себя и молодое поколение. Еще в 1867 году митрополит московский Филарет както совершал мслебен в одном благочестивом доме, и много детей были приведены под благословение старца-святителя. Благословляя их, митрополит внезапно заплакал. «Что с вами, владыко?» Он молчал. А за трапезой объяснил свои слезы: «Я заплакал о будущей участи благословляемых мною деток. Тяжела будет их старость. Во сне видел я наползающую с Запада, на Россию черную, грозную тучу, но где и как она разразится, — не усмотрел»… Через пол-года Филарет скончался. Вот дорогая гостья — продолжал священник, — запомните и мои слова, слова русского попа: лукавый в своей святости мужик-богомил всенародно развевает ореол царского имени, которым веками скреплялась матушка Русь наша. И быть беде, если не очистите столицу от червяка, подтачивающего царский трон.
— Делаем, батюшка, все делаем! — отвечала княгиня, — Вот только вчера разговаривала о Распутине с премьером ‘ Коковцевым, а он только руками разводит: что поделать, когда Царица верит в Григория, спасающего неизлечимо больного Наследника. Царь не так расценивает тобольского старца, но некоторые сановники, карьеры ради, раболепствуют перед Григорием. Вот, к примеру, епископ тобольский Антоний (Киржавин) и синодальный миссионер Скворцрв собрали огромный материал, ясно доказывающий порочное поведение Распутина с хлыстовско-сектантским оттенком. И весь этот материал они доложили обер-прокурору Св. Синода Саблеру для доклада Царю. А Саблер, не взирая на прямой долг верноподданного, придерживает обличения зловредного хлыста, очевидно опасаясь крушения своей карьеры. Больше того: по докладу того же сановника, Синод перевел епископа Антония в Тверь, а на его место, по ходатайству Распутина, назначен был его верный клеврет Варнава. Дело, возбужденное преосв. Антонием и Скворцовым, притихло.»
Нам довелось частично ознакомиться с черновыми записями следственного материала. И должны признать, что с некоторыми положениями Б. Алмазова трудно отчасти не согласиться, когда он писал: «Будущая история воспользуется синодскими архивами и извлечет ценные материалы следственного производства епископа Антония о Распутине, состоящие не только из документов и данных дознаний, но и из писем, а также и «дневника» еп. Антония, испещренного отдельными фактами из области влияния Распутина. Тогда многое, доселе неясное и «загадочное», станет ясным… Отдельные места следствия и специальные по вопросу Церкви детали пестрят событиями, одно другое объясняющими и в итоге своем, несомненно, убеждающими в том, что все эти события, носящие на себе определенный характер и привели к катастрофе, которая оказалась такой ясно назревшей, точно умышленно подготовлявшейся чьей-то опытной рукой. А те, кто все это знали, не только не стремились к предотвращению грозившей катастрофы, но принимали сознательное участие в создании ее. И стали сами же, как этого и следовало ожидать, первыми жертвами обрушившейся на всю страну катастрофической эпохи.»[49]
Благодаря вмешательству распутинцев в синодские дела и огромному влиянию их, через Распутина оказываемому на духовные сферы, — заслуженные преосвященные стали испытывать давление со стороны отдельной кучки духовенства, руководившей не беспристрастно этим «новым святым старцем», в собственных интересах и по своему. Целый ряд ничем не объяснимых синодских перетасовок и переводов преосвященных из одной годами насиженной епархии в другую; новые фавориты, делавшие неожиданно головокружительную карьеру. А наряду с этим возраставшее безразличие в отношениях двора к высшему духовенству. Все это не могло не восстановить синодские сферы против нового узурпатора их власти, к тому же — лица еще и не духовного звания, проходимца.
В заключении рассмотрения церковных дел в предреволюционные годы следует добавить еще несколько слов. Теперь, при наличии исторических материалов и многочисленных ценных воспоминаний, совершенно ясно, что грех нашей Церкви заключался совсем не в том, что она «вмешивалась» в политику. А в том, что она рассматривала государственную политику, как самодовлеющую цель, при чем высшие ценности выдвигались зачастую на задний план. А иногда и прямо обращались в средства для достижения политических целей. Если бы старая Церковь «вмешалась» в политику не для политических, а для высших духовных ценностей, — как поступали в свое время святители Филипп и Гермоген, такое вмешательство было бы поставлено ей в похвалу, а не в порицание. Но именно в этом отношении старая Церковь была скорее повинна в излишнем «невмешательстве», ибо самостоятельная политика, как всем известно, расходилась с нравственными и религиозными требованиями.
Когда Григорий Распутин освоился в столичном обществе, квартира его сделалась центром, в котором сходились не только представительницы различных слоев столичного населения, но украдкой туда пробирались и высшие представители служебного мира. И кто только не перебывал в этом «штабе» на Гороховой ул. Сюда являлись на поклон к «старцу», не только по его милости у власти очутившиеся, но и те, кто, цепляясь за власть, опасался впасть в немилость. Паломничали и бывшие министры, добивавшиеся милости «старца» снова очутиться у власти: высокие чиновники, военные (всего меньше) и даже синодские представители.
Бывали тут и банкиры, купцы-миллионеры, акционеры и всех мастей дельцы, авантюристы. Всю эту разношерстную публику дополняли женщины всех слоев общества обеих столиц, — от сиятельных до артисток всех рангов, шантанных и цыганских певиц. Квартира эта была сборищем людей разных положений и притекавших к Распутину с самыми разнообразными целями и заданиями. Конечно, всеми распутинскими операциями руководил не он лично. Руководили те, кто за спиной «старца» делал свою политику или сводил личные счеты, мало думая о пагубном разложении, вносимом этим в государственный организм. А в большинстве это были люди, громко кричавшие и кичившиеся своим патриотизмом, который они превратив в профессию для себя понимали по своему, изощряясь в высказывании верноподданнических чувств, но ни на минуту не задумывав шиеся над тем, что интригами и грязными дрязгами они подтачивают престол и ведут родину к гибели.
Надо иметь в виду, что к Распутину проникали представители различных политических группировок с целью оказать на него влияние в видах осуществления их целей. Но в особенности интенсивным было их влияние в период появления Распутина в столице и во вторую половину войны. В первый свой приезд в Петербург «старец» завел знакомство с левым журналистом Г.П. Сазоновым и подолгу проживал в его квартире. Потом между ними установилась тесная дружба — и здесь Распутин встречался с представителями левых кругов. Но это — особая тема.
И крайне правые пытались прибрать к своим рукам Распутина, чтобы использовать его в своих целях. Но это им не удалось. Убедившись в этом, главари «Союза русского народа» обвинили его в государственной измене. Члену петербургского комитета, П.Ф. Булацелю, поручено было заготовить соответствующий доклад, в котором излагались все преступления Распутина и его соратников. Специальная депутация, во главе с др. А.И. Дубровиным, отправилась в Царское Село. Но каково было удивление депутатов, когда Государь, — накануне обещавший аудиенцию, — неожиданно отказался принять их… Совершенно растерявшиеся главари «Союза» стали распространять слухи о том, что двор «загипнотизирован старцем», который окружен инородцами-шпионами. Но тогда правый депутат Гос. Думы, В.М. Пуришкевич, возмутился специфической и ни на чем не основанной травлей инородцев в «Земщине» и «Русском Знамени». В открытом письме он доказывал своим единомышленникам, что они клевещут на инородцев, преимущественно — на евреев. Ссылаясь на личные наблюдения с фронта, он категорически отрицал все возводимые против них обвинения, утверждая совершенно обратное: «Все воюют одинаково и одинаково стойко переносят тяжелые условия войны, ранения и смерть за Родину», — писал Пуришкевич. Коснувшись же вопроса о государственной измене и огульного обвинения евреев в шпионаже, — он заявил: «До сего времени, к сожалению, судили и казнили по таким делам не мало православных, против которых военно-полевой суд имел достаточные улики; иноверцы же подвергались, правда, часто суду Линча, но документальных данных об измене с их стороны не имеется.»[50]
За это выступление Пуришкевичу в свое время досталось от его единомышленников. Враждовавшие с ним и до того «дубровинцы», высказывали подозрение в том, что и это — дело рук инородцев. Оскорбленный В. М. Пуришкевич не выдержал и в открытом письме под заглавием «Моим клеветникам», напечатанном в виде листовки и разосланном депутатам Думы, членам Гос. Совета, общественным организациям и редакциям всех повременных изданий, — выступил с обвинением крайних правых, заявив о том, что вся эта травля имеет за собой определенное стремление, а именно: скрыть истинное происхождение возмутительного явления, свалив вину с больной головы на здоровую… И, как ни старались враги его, победа осталась за Пуришкевичем.
Был-ли Григорий Распутин агентом внешних или внутренних врагов России? — Едва-ли. Но орудием в руках этих врагов он мог быть. Действительно: не может быть, чтобы враги не использовали подобного козыря для революционизирования России и ослабления ее военной мощи. «Запломбированный» вагон с большевиками, присланный впоследствии, вполне подтверждает подобную мысль. Для своих целей наши враги, можно думать, пользовались этим полуграмотным и беспринципным мужиком. Сначала усиленно ими раздувалась его «слава», открывшая перед ним двери великосветских и великокняжеских салонов. А наряду с этим, при помощи добровольных или несознательных пособников, — раздувалась противоположная слава со всевозможными инсинуациями и клеветой, особенно против Царицы. Над созданием влияния Распутина работали невидимые агенты, имевшие в лице окружавших его проходимцев ценных сотрудников.
Теперь, спустя почти полвека, когда появилось много воспоминаний свидетелей описываемых событий, — не приходится отрицать, что, по мере усиления своего влияния, Распутин в какой-то степени стал вмешиваться не только в церковные дела, но и в государственные, убирая с дороги противников и внедряя в состав правительства своих ставленников. Разумеется, сторонники «старца» старались приуменьшить значение подобного вмешательства; некоторые из них даже его отрицали. Вырубова, например, в своих воспоминаниях утверждает, что никакого давления при назначениях Распутин не оказывал и что она ничего не слышала об этом. По ее словам, Распутин приезжал в Царское Село редко, раза 2-3 в год и о политике ничего не говорил; рассказывал о своих странствиях, о нуждах крестьян, о здоровье Наследника, и когда уезжал, оставлял Государя и Государыню веселыми, с радостными упованиями в душе… Всего этого ; А.А. Вырубова не решилась бы написать, если бы предвидела, что, вскоре после появления ее воспоминаний, выйдут из печати показания министров и высших должностных лиц, а также переписка высокопоставленных особ.
Вообще, утверждения Вырубовой во многом неверны. Уже та огромная роль, которую играла при дворе эта недалекая женщина, находившаяся в полной власти Распутина, противоречит ее утверждениям. Вот, например, какого мнения о ней и ее роли при дворе был б. министр внутренних дел А.Н. Хвостов, а ему и карты в руки: «На дурковатую истеричку (Вырубову) Распутин влиял поразительно: она целовала полы его кафтана! А он всячески над нею надругивался… Мне кажется, что при дворе она была единственным человеком, которому доверяли всецело».[51]
Интересен рассказ о ней французского посла М. Палеолога.[52] В августе 1915 года, посол обедал у княгини Палей, морганатической супруги великого князя Павла Александровича. Перед обедом княгиня сказала ему: «Я думала принять вас только в кругу моей семьи, но когда Императрица узнала, что вы у нас обедаете, — она попросила пригласить и Вырубову, чтобы та спросила мнение ваше о нынешнем положении»… Вырубова, еще не оправившаяся после крушения поезда, вошла на костылях. Одета она была просто, провинциально. После обеда Вырубова попросила посла сесть с ней рядом и начала говорить, что политические новости все хуже и хуже; что Их Величества очень грустны и обеспокоены; поэтому, узнав, что она будет обедать вместе с послом, они попросили ее узнать его искреннее мнение о событиях. При этом Вырубова обещала в тот же вечер передать его ответ Императрице. Палеолог ответил, что предвидит тяжелые дни, но все же верит в будущее, так как Государь в последнее время принял ряд прекрасных решений; он надеется, что Государь и впредь пойдет по этому пути. Вырубова напряженно слушала, что говорил посол; повторяла его слова, чтобы лучше запомнить. А он продолжал говорить о снарядах, о_великолепной работе земств и о необходимости сблизитъ правительство и общественность в деле помощи армии и стране. «Да, да, — лепетала она, — я все передам Их Величествам»… Пришли сказать, что ее карета подана. Она обратилась к послу на прощание: «Позвольте задать еще вопрос, о котором Государыня просила меня не забыть. Думаете-ли вы, что немцы дойдут до Петрограда? Это было бы ужасно!»… Посол запротестовал, говоря, что немцы еще в 300 верстах от столицы, а русская армия к весне начнет победоносное наступление. Вырубова поблагодарила и удалилась на своих костылях.
Свидание Вырубовой с Палеологом состоялось и во второй раз при аналогичных условиях. После обеда Вырубова попросила посла сесть рядом и сразу же спросила его мнение о решении Государя принять на себя главное командование армией. Император просил ее узнать мнение Палеолога. «А это решение непоколебимо?» — спросил посол. «Да, да, совсем!» «В таком случае мои возражения будут запоздалыми»… «Их Величества будут очень огорчены, если я другого ответа не привезу. Им так хочется знать ваше мнение». «Как же я могу дать свое мнение не зная как следует мотивов решения? У Императора должны быть причины весьма важные, чтобы к бремени своей обычной работы прибавить ужасную ответственность главного командования. Какие же это мотивы?»… Вопрос поразил Вырубову. Она смотрела на посла с растерянным видом и пробормотала несколько слов. Потом, запинаясь, стала говорить, что «Государь при нынешних тяжелых обстоятельствах счел своим долгом стать во главе своих войск и принять на себя всю ответственность за войну. Он много думал, молился и после обедни сказал нам: «Может быть, для спасения России нужна жертва. Я буду этой жертвой. Да свершится воля Божия!» Сообщив это, Вырубова добавила: «Государь был очень бледен, и лицо его выражало полную покорность.» Помолчав, Палеолог заметил, что теперь ему еще труднее ответить, ибо решение, которое принял Государь, есть вопрос между его совестью и Богом. Но все же Палеолог просил передать, что уверен в решении Государя вести войну до победного конца, несмотря на все затруднения… Вырубова на прощание сказала, что сразу же по приезде в Царское все передаст Их Величествам.
–v–
Из всех лиц, оставивших свои воспоминания, только А.А. Вырубова и «Старый профессор» решаются, вопреки фактам, утверждать, что Распутин никакого вмешательства в политику и вообще в государственные дела не производил. Подобная ложь со стороны слепой почитательницы Григория Распутина понятна. Но утверждения «Старого профессора», будто сведения о «политичесом влиянии старца» — являются сплошной клеветой, — исходят из более драматических соображений.
Профессор наивно предполагал, что его замалчивания о влиянии Распутина, — спасают честь Государя и Государыни. Между тем, царственные супруги-мученики в этом совершенно не нуждаются. Вообще же большую пользу светлой их памяти можно принести не отрицанием очевидных фактов, а вполне логичным предположением, что в какой-то степени Царская Чета все же трагически подпала под психическую власть Распутина. Что же касается наивных утверждений «Старого профессора» и подобных ему авторов, то следовало бы им внимательно прочесть шесть томов Стенографических Отчетов Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства (март-июль 1917 года), в которой дали показания 27 царских министров и высших должностных лиц российской империи. В настоящее время имеются также и многочисленные воспоминания сановников, которые принимали непосредственное участие в наших государственных делах. И, после ознакомления с их воспоминаниями, утверждения авторов из категории «Старого профессора» — кажутся уже не только наивными, но и не стоющими внимания вообще. Став в какой-то мере важным фактором в политической жизни страны, Распутин, — сам того, может быть, не замечая, — оказался окруженным подозрительными лицами, которые старались использовать «старца» в своих интересах. Одно время при нем состояла целая группа «друзей», удивших рыбку в мутной воле. Все эти лица, по существу, были маклерами в темных делах. И таких маклеров было множество. Но в особом почете состояли титулованные друзья его: князь М.М. Андронников и барон С. Миклас Андронников обделывал во время войны большие дела, преимущественно по поставкам для военного ведомства. Но и до того, у него имелась другая «связь» с этим же ведомством. Принадлежа к числу друзей расстрелянного за измену полковника Мясоедова, — князь Андронников задолго еще до Мировой войны введен был своим приятелем в дом военного министра В.А. Сухомлинова. Это было в период нашумевшего процесса о женитьбе военного министра, прибегнувшего к подтасовке фактов и документов с целью добиться развода своей супруги с первым ее мужем, киевским помещиком Бутовичем.
Когда мы упоминаем о подозрительных личностях, окружавших Распутина и через него проводивших свои дела, надо помнить, что в это время продолжалась война. И, когда па фронте и в прифронтовой полосе по законам военного времени расстреливались люди по одному только подозрению в государственной измене, — столица России, Петроград, кишела не только подозрительными в этом смысле лицами, но и людьми с определенной репутацией иностранных агентов. Имея доступ к пресловутому «старцу», а через его посредство и к высоким должностным лицам государства, могли они использовать эту возможность во вред России.
В своей книге «Гибель Императорской России» П.Т. Курлов рассказывает, что так как Распутин был близок придворным кругам, а в то же время вращался в среде подозрительных дельцов и проживал в квартире редактора журнала «Русское богатство», органа революционного направления, — то охранное отделение установило за Распутиным негласное наблюдение. И, вот, однажды, зимою 1909-1910 года, премьер-министр П.А. Столыпин передал Курлову по телефону о полученном им распоряжении установленное за Распутиным наблюдение прекратить и исполнить это немедленно. Несколько дней спустя, после очередного доклада Курлова, Столыпин сказал ему, что в три часа дня к нему придет Распутин, и он просит Курлова присутствовать при этом свидании, делая вид, что разбирает деловые бумаги. Столыпину было интересно знать, какое впечатление Распутин произведет на него. Явившись к Столыпину, Распутин сел за сюл и стал доказывать, что напрасно его в чем-то подозревают, так как он самый смирный и безобидный человек. Столыпин молчал, а при уходе «старца» сказал ему, что если его поведение не даст к этому повода, полиция не тронет его. Оставшись наедине с премьером, Курлов высказал мнение, что Распутин тип хитрого мужика, но не кажется ему шарлатаном. «Но нам, все таки, придется с ним повозиться», — сказал Столыпин.
Недели через две министр потребовал от Курлова представить ему письменный доклад о Распутине, основанный на имевшихся в департаменте полиции данных. Эти данные касались, главным образом, частной жизни «старца»; в них отмечались кутежи, оканчивавшиеся иногда скандалами, связи с женщинами и сношения с рядом аферистов. Узнав, что Столыпин намеривается сообщить содержание этого доклада Государю, Курлов стал отговаривать премьер-министра от подобного шага, говоря, что это может показаться Императору стремлением очернить человека, пользующегося его благоволением и доверием. Но Столыпин не разделил этого мнения. Однако, по возвращении из Царского Села, он вызвал к себе снова Курлова и возвратил ему доклад, говоря, что тот был прав: выслушав сообщение премьера, Государь не произнес ни одного слова и попросил перейти к очередным делам.
Зимой 1912 года Курлов встретился с Распутиным у одной дамы. Она хотела помочь Курлову, у которого после убийства Столыпина были служебные неприятности, — и нарочно пригласила для этого Распутина к себе в гости. Хотя хозяйка заранее говорила «старцу» о Курлове, однако, тот отнесся к нему с недоверием, зная, что Курлов был сотрудником Столыпина, которого Распутин не без основания считал своим врагом. Во время этого свидания Распутин вел себя довольно скромно и не хвастался.
Через три года Распутин и Курлов снова втретились у Бадмаева, так как в течение многих лет Курлов был пациентом этого шарлатана и верил в его систему лечения. Во время этой встречи Распутин заговорил о войне, о своих сношениях с Царским Селом, и стал рассказывать, что убеждал Государя не вступать в войну, но теперь, когда война началась, вести ее нужно до победного конца.
Довольно много материала о Григории Распутине находим мы у генерала Мосолова в его воспоминаниях о своей службе при Императорском Дворе. Он, между прочим, рассказывает о назначении председателем Совета министров А. Ф. Трепова и о том, как Трепов поехал в Ставку с докладом Государю, в каковом докладе находилось четыре проекта указов об отставках нежелательных министров, из коих одним был Протопопов. После своего возвращения из Ставки, Трепов сказал Мосолову, что три указа уже подписаны и находятся у него в портфеле; четвертый же, касающийся Протопопова, тоже подписан, но Государь оставил его у себя на столе, говоря: «Оставьте его мне, я вам пришлю его сегодня вечером, или завтра утром». Но указ не был получен на следующее утро. Тогда Трепов попросил Мосолова поехать к Распутину и сказал, что, как ему это ни противно и какие последствия ни были бы, он на это идет, лишь бы добиться отставки Протопопова.
Но что же предложить Распутину? — спросил Мосолов.
Жизнь в Петербурге с оплатой расходов на квартиру и содержание хозяйства, — ответил Трепов. — Затем охрана, которая ему нужна для личной безопасности, и, наконец, двести тысяч рублей единовременно, если Протопопов будет уволен. За это я требую, чтобы он не вмешивался в назначения министров и высших чинов управления. Но, чтобы он ко мне не приходил; если нужно, пусть все через тебя делается: ты его знаешь.
Мосолов возразил, что Распутин может отказаться, пошлет телеграмму Государю относительно того, что его хотят подкупить, и, в результате, положение станет еще хуже, чем раньше. Но Трепов ответил, что он все равно идет ва-банк, так как при министре Протопопове он не желает оставаться премьером… Мосолов, наконец, согласился и поехал к Распутину. Он стал ему говорить, что Трепов ничего против него не имеет, лишь бы он не мешал ему в его трудной задаче.
— Что же, это хорошо, — ответил Распутин, — пусть себе работает, лишь бы моих друзей не трогал.
Мосолов начал излагать ему предложение Трепова, но не успел договорить: Распутин побледнел, глаза стали злыми.
— Тогда сейчас соберусь, уеду в Покровское домой… — забормотал он, — значить я здесь не нужен….
Мосолов стал его успокаивать; объяснять, что лучше согласиться на предложение, так как если не Трепов, то будет какой-нибудь другой премьер, который уже ничего но предложит, а просто на казенный счет отправит в Сибирь. Распутин слушал, и глаза его становились все злее и злее.
— Ты думаешь, что мама и папа это позволят? — говорил он. — Мне денег не нужно, любой купец даст мне… Да и дурацкой охраны мне не нужно.
Мосолов продолжал уговоривать и предложил вместе выпить. За мадерой Распутин немного смягчился, и Мосолов обещал ему, что Протопопов, останется министром только не внутренних дел… Распутин ответил что пошлет телеграмму «папе» и попросит выслать подписанный указ; однако, отказался послать телеграмму сейчас же, в присутствии Мосолова. Тот ясно понял, что «старец» хитрит и поступит иначе. На прощание Распутин сказал:
— Вот что: останемся друзьями. И с твоим Треповым останусь тебе другом, если не будете трогать моих друзей. Если же тронете, то уеду в Покровское, а «мама» его прогонит и меня назад позовет. Ну, выпьем еще по стакану и разойдемся… ты все же хороший!
Приехав к Трепову, Мосолов передал ему содержание своей беседы с Распутиным, и Трепов понял, что дело обстоит плохо. И, действительно, указ так и не был прислан из Царского Села. Протопопов остался министром внутренних дел, а Трепов через два месяца принужден был передать свою должность князю Н. Д. Голицыну.
Не мало сведений о «деятельности» Распутина приводит в своем «Дневнике» член Государственной Думы В.М. Пуришкевич. Ценные указания встречаются у него и об отношении членов династии к распутинскому влиянию при дворе. В начале 1916 года Пуришкевич посетил по делам своей работы на фронте великого князя Николая Михайловича. Во время возникшей беседы великий князь заговорил об ужасном положении России и о губительной роли Распутина.
— Вы знаете, — сказал он, — что почти вся наша семья Романовых подала Государю записку, прося прекратить вмешательство в государственные дела Императрицы Александры Феодоровны.
Но из записки ничего не вышло. Между прочим, предвидя это, великий князь не подписал общей записки, а написал отдельный доклад и лично вручил его Государю. Но результатом этого доклада было полное охлаждение (а впоследствии и ссылка). В то же время Николай Михайлович послал копию этого своего доклада вдовствующей Императрице Марии Феодоровне, которая ответила, после прочтения, телеграммой: «Браво, браво, браво! Мария».
Как Распутин расправлялся со своими недоброжелателями, Пуришкевич приводит следующий случай. Адмирал М.М. Веселкин, в течение почти двух лет войны, занимал крупный военно-административный пост в районе Рени, где проявлял необычайную энергию и большой талант администратора. Был он бесконечно-добрым, отзывчивым человеком, чуждым всякого формализма, но был несдержан на язык и не раз, должно быть выражался крепкими словами по адресу «старца». 3-го ноября 1916 года, во время приема у Государя В.М. Пуришкевич заговорил с Царем о Веселкине и Государь сказал, что адмирала Веселкина очень ценит. А уже 7-го числа того же ноября Пуришкевич встретил адмирала Григоровича, который ему сообщил, что Веселкин уволен. Изумленный Пуришкевич ответил, что этого не может быть, так как на днях только Царь лично хвалил Веселкина.
— Ну, что-же, — многозначительно ответил морской министр, — это было третьего числа, а сегодня седьмое. Все зависит от настроения в сферах…
В этот промежуток времени отзыв Веселкина о Распутине дошел до двора и вызвал неудовольствие.
Весьма характерный случай из своей служебной практики рассказывает в своих интересных воспоминаниях Главноуправляющнй Канцелярией Прошений на Высочайшее у Имя подаваемых, В.И. Мамантов. Относится это его воспоминание к 1916 году.
«По выходе моем в большую залу канцелярии, где уже ожидало меня человек около пятидесяти, ко мне обратилась очень приличная дама интеллигентного вида, которая протягивая мне письмо, сказала: «Это Вам от Распутина по моему делу»… Ошеломленный такою неожиданностью и боясь под впечатлением вызванного во мне этими словами раздражения наговорить просительнице лишнее, я сделал вид, что не понимаю о ком идет речь. Не принимая от просительницы письма, я спросил ее: «Это кто же такой будет Распутин»… «Как, Вы не знаете кто такой Распутин!?» — воскликнула подательница письма, с жаром начав мне говорить об его святости и других его удивительных качествах. Чувствуя, что разговор может принять нежелательный оборот, я, оборвав словоохотливую даму, сказал, что не имею времени выслушивать рассказы о лице мне неизвестном и меня совершенно неинтересующем, в виду чего и прошу ее перейти к делу и изложить мне свое ходатайство. После заявления просительницы о том, что она желала-бы переговорить со мною без посторонних, я предложил ей дождаться окончания приема… Оставшись с нею наедине, я, не сдерживая больше своего возмущения, в резких выражениях начал ей выговаривать все неприличие ее обращения и, выхватив у нее адресованное мне письмо, тут же разорвал его, сказав: «Вот вам ваш Распутин!» Опешившая дама, совершенно растерялась, что вернуло мне самообладание и заставило быть более корректным. Предложив ей рассказать в чем дело, я внимательно ее выслушал. Ходатайство оказалось совершенно несерьезным и неподлежащим удовлетворению, что я и высказал просительнице, ушедшей от меня с нескрываемым недовольством».
Вскоре этот случай вызвал большое раздражение Государыни против Мамантова, когда он выехал в Ставку с докладом Государю. В эти дни там находилась Государыня, которая и поспешила высказать свое неудовольствие. Вот, как об этом вспоминает Мамантов:
«По окончании завтрака Государь беседовал с иностранными военными агентами, а Императрица подозвала меня к Себе и тоном, в котором уже чувствовалось раздражение, спросила меня: «Скажите, это вы просили вчера Государя о пожаловании во фрейлины?» После моего утвердительного ответа, Государыня сказала мне: «Я во всяком случае буду против удовлетворения этой просьбы… Вы вмешиваетесь в то, что вас совершенно не касается, и было бы лучше, еслиб вы обращали больше внимания на дела канцелярии, во главе которой вы находитесь. Я еще говорила Государю, что Его Канцелярия Прошений отказывает в самых вопиющих случаях и никаких милостей не оказывает».
Проговорив это, Ея Величество кивком головы дала мне понять, что разговор окончен и отпустила меня, не подав руки. Смущенным вернулся я на свое место, хорошо понимая, что к существовавшему уже ранее недовольству Императрицы мною присоединились еще очевидно переданные ей жалобы на меня за мало любезный прием просительницы, принесшей мне письмо Распутина… На следующем докладе Государь был со мною еще любезнее обыкновенного и как-бы старался подчеркнуть свое доверие и расположение ко мне. С нескрываемою радостью Он сообщил мне о пожаловании невесты барона Рихтера во фрейлины.»[53]
Из показаний Пуришкевича приведем в заключение еще одно: о закулисной стороне назначения бывшего земского деятеля, члена Гос. Думы от партии «октябристов» — А.Д. Протопопова министром внутренних дел. Кстати нужно заметить, что этот рассказ сходится с показаниями самого Протопопова и других б. министров в Следственной Комиссии Временного Правительства. Как оказывается, Протопопов, еще в бытность свою членом Государственной Думы и товарищем ее председателя, познакомился с Распутиным у «доктора» Бадмаева. Это было до поездки в Англию думской делегации, которую Протопопов возглавлял. И у Бадмаева был составлен план о проведении Протопопова в министры при содействии Распутина. Между прочим, Бадмаев тут же рекомендовал Протопопову генерала Курлова, как администратора, хорошо осведомленного в полицейских делах… Протопопов очень дружил с Бадмаевым, специалистом по тибетскому врачеванию секретных болезней и восстановлению молодости. Таким образом, для назначения нового министра препятствий не было: интересовавшийся оккультизмом Протопопов сразу понравился Распути ну, и «старец» рекомендовал его Императрице; Штюрмер поддержал кандидатуру, ибо и сам прошел при помощи того же Распутина.
Из всей этой отвратительной тройки Распутин-Бадмаев-Протопопов, быть может, ни Распутин ни сам Протопопов не руководствовались в своем поведении ничем иным, как тщеславием; но что касается Бадмаева, то у него были цели преступные. Роль тибетского знахаря Бадмаева в темных делах была весьма значительна. Тем более, что она была связана с Распутиным и его окружением. Поэтому на этом следует остановить внимание. Его пациентами были министры, придворные и другие высшие представители власти. И вмешательство Бадмаева в назначения можно проследить по его письмам к высоким особам, когда выдвигались кандидатуры Курлова, Протопопова и др. Но при этом первое место в деятельности Бадмаева и его близких друзей принадлежало коммерческим аферам, преимущественно концессиям, которым служила и политика, и тибетская медицина. Поэтому он и продвигал на выские посты своих друзей. И, вместе с ними, он сбежался с Распутиным, пользуясь его помощью при проведении своих афер. В письме от 8 октября 1916 года, по поводу железнодорожной аферы,. Бадмаев просит своего друга Распутина: «Я и генерал Курлов просим вас, любезный Григорий Ефимович, это всеподданнейшее прошение послать вам известными путями, веря, что дорогой наш Царь направит его в совет министров для разрешения…» Примерно такого же характера и другое письмо Бадмаева, направленное через Вырубову Государю и касающееся вопроса о назначениях. Бадмаев писал: «В министерстве иностранных дел, кажется, будут перемены. При обновлении министерств, говорят, также необходимо обращать внимание на техническую сторону… Имея в виду подобные взгляды, прошу Ваше Величество обратить особенное внимание на памятную записку, которую я имел счастие представить Вашему Величеству. Я его знал еще юного, серьезного работника в министерстве иностранных дел. О нем существует много глупых сплетен; но эти глупые сплетни не относятся к его знанию, деятельности, пониманию и преданности Государю. Я его познакомлю на днях с дорогим Григорием Ефимовичем (Распутиным) и, если он своей прозорливостью узнает в нем будущего преданного делу человека, то он скажет Вам свое мнение о нем. Он будет слушаться разумных опытных людей; не будет упрямым бюрократом.» [54]
Роль Бадмаева в распутинские годы и особенно накануне революции определяется, главным образом, его близостью к центральной фигуре — к Распутину. Бадмаев был одним из его ближайших руководителей. Но не следует преувеличивать удельный вес самого Распутина: направляющую роль играли те, кто, стоя за ним, воздействовали непосредственно на него, а он — отражение этих воздействий — с непогрешимостью оракула и «святого» — передавал через Вырубову дальше и выше.
Близок был к распутинскому окружению и не безызвестный И. Ф. Манасевич — Мануйлов, в качестве хроникера «Нового Времени» имевший связи в правительственных кругах, но пользовавшийся не особенно высокой репутацией как в своей редакции, так и в петербургском обществе. После февральской революции, в комиссии Временного Правительства, допрашивавшей бывших высших сановников и министров, был допрошен также и Манасевич-Мануйлов. Из стенографических отчетов этих допросов приведем некоторые любопытные места, относящиеся к вопросу о Григории Распутине и к его роли в правительственных сферах:
Манасевич: — Нужно сказать, что я Распутина знал, как представитель «Нового Времени»: однажды он приехал в Петербург, и редактор М.А. Суворин поручил мне его повидать. Я пришел совершенно как незнакомый человек. Распутин жил тогда у Сазонова, публициста. И я написал интервью с ним, которое наделало много шуму.
Председатель: — К какому времени относится ваше с ним знакомство?
Манасевич: Это было несколько лет тому назад. После того, как появилось интервью, Распутин был страшно на меня обозлен; ему объяснили, что он сделал большую ошибку, рассказав мне историю с баней. Он говорил, что вышлет, сошлет меня. После этого я не видел его. К периоду назначения Штюрмера я уже слышал и знал о том влиянии, которое имел Распутин. Но меня во всем этом заинтересовало больше всего, как журналиста, — войти в этот мир, познакомиться и со временем написать воспоминания. Я тогда решил найти какой-нибудь путь для того, чтобы повидать Распутина. Я знал, что он бывает у некоторых журналистов, в том числе у репортера Снарского; что там бывают ужины, на которые приезжает Распутин. Как-то Снарский мне сказал: «Завтра у меня будет Распутин… если хотите приезжайте.» Я и приехал около 12 часов ночи. Помню были какие-то две женщины, которых привез Распутин. Последний встретил меня очень холодно, но затем начали разговаривать. И, вдруг, обращается он ко мне и говорит: «Ты знаешь? меня на днях убьют!» Я говорю: «Кто же?» «Да, все готово для того, чтобы меня убить.» Я говорю: «Если ты знаешь, то наверное принимаешь меры». «Так, — говорит, — вот рука! Видишь? Моя рука,, эту руку поцеловал министр, и он хочет меня убить.»
Председ.: — Этот министр был А.Н. Хвостов?
Манасев.: — Да… А через некоторое время ко мне приехал Распутин и спрашивал, что ему делать? Просил, чтобы я уговорил Штюрмера принять какие-нибудь меры более энергичные, так как боится быть убитым.
Председ.: — Значит история с банями была забыта?
Манасев.: — Да… Потом Хвостов пожелал рассказать все | по делу о покушении, и, как я слышал от Распутина, он являлся к Вырубовой и на коленях давал свои объяснения. Между прочим, оказалось, что Хвостов действительно целовал руку Распутина: когда был обед по случаю назначения Хвостова министром, то он сказал Распутину, что не будет есть пока тот не благословит. Распутин благословил, и Хвостов поцеловал его руку.
Председ.: — Публично поцеловал, при всех присутствующих?
Манасев.: — Это был обед у Распутина.
Председ.: — Кто присутствовал?
Манасев.: — Вырубова, Андронников… После этого (покушения) Хвостов был удален с поста. В Петроград приезжала с письмами жена Труфанова и в этих письмах подробно рассказывался весь план убийства Распутина.
Таковы сведения, сообщенные Манасевичем-Мануйловым относительно назначения и увольнения министра внутренних дел А.Н. Хвостова. А, некоторое время спустя после указанного заседания, Комиссия снова допрашивала Манасевича, причем на этот раз главными вопросами были: роль Распутина в назначениях Штюрмера председателем Совета министров, а Протопопова — министром внутренних дел; также о взаимоотношениях его с митрополитом Питиримом. В эпоху Временного правительства Манасевич мог без опасения за себя и за свои прежние выгоды быть правдивым в своих показаниях, особенно когда все происходившее в «сферах» его лично не компрометировало. Поэтому соответствие с действительными фактами есть. К тому же их подтверждают в своих показаниях другие допрашиваемые. Приведем несколько главнейших выдержек из стенографического отчета этого заседания Комиссии: Председ.: — Кто же выдвигал кандидатуру Штюрмера? Манасев.: — Осипенко (секретарь митр. Питирима) проронил это слово… то же Распутин.
Председ.: — Вопрос митрополита Питирима о том, как вы смотрите на Штюрмера, нужно понимать в том смысле, что Питирим принимал участие в выставлении кандидатуры Штюрмера и хотел знать ваше мнение об этом кандидате?
Манасев.: — Он именно и просил меня поговорить со Штюрмером, чтобы выяснить основные вопросы. Председ.: — Значит, распутинский кандидат в данном случае обсуждался м. Питиримом?
Манасев.: — Да. Председ.: — А ваша беседа со Штюрмером чем окончилась?
Манасев.: — Штюрмер сказал, что он решительно ничего не знает, что для него это все новость. А я ему сказал: «Но, кажется, Распутин поддерживает вашу кандидатуру?» Он ответил: «Распутина я несколько раз в жизни видел…» — и замолчал. Одним словом, о Распутине не хотел говорить со мной.
Председ.: — Что же вы поверили ему?
Манасев.: — Нет, безусловно не поверил. Я потом узнал, что он налгал.
Председ.: — Нас интересуют некоторые выдающиеся моменты политической карьеры Штюрмера. Как же он отнесся, в связи со своим назначением, к митр. Питириму и к Распутину?
Манасев.: — Он сейчас же поехал к митрополиту и говорил ему (это мне рассказывали сам Питирим и секретарь его Осипенко), что он всецело ему обязан; что он знает то участие и влияние, которое тот имел в этом назначении; что он этого никогда не забудет; что он будет слушаться.
Председ.: — А у Распутина и Штюрмера были свидания? Манасев.: — Да, были в Петропавловской крепости, у коменданта генерала Никитина. Дочь его играла очень большую роль: это — фрейлина Никитина, и она была посредницей. Кажется, два свидания произошли в покоях митр. Питирима. Этого желал непременно Распутин, чтобы свидания имели место именно в лавре.
Председ.: — Простите, а какая связь была между фрейлиной Никитиной и Штюрмером?
Манасев.: — Ген. Никитин давнишний приятель Штюрмера, который способствовал назначению его в коменданты. А вот в Лавре одно свидание было очень характерное, где Распутин кричал на Штюрмера.
Председ.: — Почему кричал? t
Манасев.: — Дело в том, что эти свидания происходили так: когда Штюрмер приезжал, Распутин находился уже там, у Питирима, и они оставались втроем: Питирим, Распутин и Штюрмер, а я уходил в соседнюю комнату и находился с секретарем митрополита Осипенко… Однажды митрополит вышел и остались только Штюрмер с Распутиным, а мы сидим втроем. Вдруг раздался громкий крик Распутина: «Ты не смеешь итти против желания «мамаши». Затем опять отдельные возгласы, и Распутин говорит: «Смотри, чтобы я от тебя не отошел, тогда тебе крышка!» Когда Штюрмер уехал, и я с Распутиным вышел, то спросил его: «Что ты так кричал на старика?» «Он не повинуется «мамаше», стал сам прыгать. Он, старикашка, должен ходить на веревочке, а если это не так, то ему шея будет сломана.»
Когда Штюрмер был назначен министром внутренних дел, тогда Распутин считал поле для себя уже более широким. В это время многие сановники стали интриговать. Так, было свидание Крыжановского с Распутиным, причем это свидание было обставлено очень таинственно, в поезде между Петроградом и Москвой.
Председ.: — С какой целью Штюрмер ездил два раза в неделю к Императрице?
Манасев.: — Он держал ее в курсе решительно всех дел.
Председ.: — Откуда вы это знаете?
Манасев.: — Сам Штюрмер говорил. И Распутин говорил, и Вырубова говорила, что Императрица решительно всем интересуется, что она в курсе всего.
Председ.: — В курсе всех государственных дел?
Манасев.: — Да. При чем каждый раз беседа касалась Распутина, когда бывал Штюрмер, и она просила прислушиваться к голосу Распутина, потому что он несомненно находится в непосредственных отношениях с благодатью Божиею.
Председ.: — Раз вы были близки к Распутину, не знаете-ли каково было отношение Императрицы Александры Феодоровны к войне, в передаче Распутина?
Манасев.: — Он говорил, что Царица за продолжение войны и что про нее говорят неправду, будто она стоит за мир. Это он мне говорил много раз искренно, потомучто была такая обстановка, что он не врал… я глубоко убежден в этом.
Председ.: — Не раз бывало, что Дума нападала на министров и, тем не менее, министр оставался. Как случилось, что думские речи 1-го ноября 1916 года повели за собою отставку Штюрмера?
Манасев.: — Царица его не поддержала. Ведь он, главным образом, опирался на Распутина и на Царицу. А тут они его вовсе не поддержали. Когда он поехал в Ставку, то был принят Царем очень сухо, и сам предложил уйти. Это мне рассказывал Распутин, так как Царица прочитала ему письмо, в котором Царь сообщал, как произошла отставка Штюрмера.
Председ.: — Какие отношения были у Штюрмера с Треповым?
Манасев.: — Тут интересная вещь… Назначение Трепова было очень неприятно Распутину, хотя родственник Трепова, генерал А. А. Мосолов, стал ездить к Распутину и говорить ему о том, чтобы наладить отношения и устроить мир между ними.
Председ.: — Почему же Распутин был недоволен назначением Трепова?
Манасев.: — Он считал его своим врагом. Однажды Мосолов приехал к Распутину и сказал, что председатель Совета министров Трепов не хочет, чтобы «ты Григорий, занимался всякими делами и вмешивался в политику. Он дает тебе двести тысяч рублей, только не вмешивайся в политику и не мешай Трепову».
Председ.: — Пожалуйста, продолжайте.
Манасев.: — Когда я вышел из предварительного заключения, то поехал к Распутину, который сказал: «Вот, пока ты сидел на замке, Протопопов назначен. Теперь Россия здесь держится (показал на свою руку). Я спрашиваю: «Как это произошло?» А он говорит: «Это я сделал, ведь надо же и для Государственной Думы что-нибудь. Надо из Думы брать. Мы ошиблись на толстопузом Хвостове, потому что он тоже из дураков, правых. Я тебе говорю: все правые дураки. Вот теперь мы взяли между правыми и левыми — Протопопова.»
Председ.: — Скажите об отношениях Распутина к министру внутренних дел Н. А. Маклакову?
Манасев.: — Он считал его несерьезным человеком. А теперь скажу об отношении Распутина к Вырубовой. Были три женщины, по-моему, психически ненормальные, которые всегда были при Распутине: Вырубова, сестра милосердия Акилина Лахтинская и Мария Головина. Это безусловно психопатки чисто половой формы.
Председ.: — Вы думаете, их связывали с Распутиным интимные отношения?
Манасев.: — Нет, но я думаю, что это был половой психоз… Начинается о чем-то разговор за столом; потом «старец» говорит: «Вот ты, Аннушка, само добро, от тебя добро идет». И начинает на эту тему говорить. А она смотрит на него совершенно дикими глазами, впивается в него и каждое его слово ловит; потом хватает его руку и при всех целует ее. Два раза я слышал, как Распутин на нее кричал. Так, как не позволит себе кричать даже на горничную кто бы то ни было. И она сносила это. Тут было полное подчинение.
Председ.: — Вы что-то хотели сказать о жизни Распутина. Об образе жизни.
Манасев.: — Я хотел обратить внимание на то, кто давал деньги Распутину. Он получал их из министерства внутренних дел. Кажется, 1000 рублей давал министр лично.
Председ.: — А с каких пор завелась эта выдача?
Манасев.: — При А. Н. Хвостове Больше всех давал ему Хвостов.
Председ.: — Из каких сумм?
Манасев.: — Из секретных. О кутежах его вы знаете, но это не представляет интереса теперь, раз он умер.[55]
–v–
В заключение настоящей главы обратимся к воспоминаниям французского посла М. Палеолога, в которых указываются случаи вмешательства Григория Распутина не только в церковные и государственные дела. Палеолог приводит случаи, когда Распутин ради «мистических» целей знакомился даже с секретными планами ведения войны. Как-то раз Палеолог обедал у великой княгини Марии Павловны и осторожно расспрашивал ее о влиянии «старца». Великая княгиня сказала: «Увы, ему при дворе сейчас верят больше, чем когда-либо. Он там настоящий «Божий человек».
По словам Палеолога, Распутин ненавидел великого князя Николая Николаевича, который, обнаружив его шарлатанство, ждал только случая его наказать… Однажды Палеолог был в гостях у г-жи О. и встретился там с Распутиным. Завязался разговор о войне, и г-жа О. переводила послу слова «старца». Распутии говорил быстро, отрывисто, сильно жестикулируя, описывая те страдания, которые приносит война русскому народу… Посол согласился со словами собеседника, что война ужасная вещь, но добавил, что плохой мир будет еще хуже. «Да, — сказал Распутин, — надо драться до конца». «Я рад слышать это от тебя, — заметил посол, — так как знаю некоторых высокопоставленных лиц, которые рассчитывают на тебя, думая что ты уговоришь Императора прекратить войну»… Распутин подозрительно взглянул на Палеолога, почесал бороду и кратко произнес: «Повсюду есть дураки.» Затем он перешел снова к теме о страданиях русского народа, к указаниям на то, что война стоит миллионы, и на то, что при таком несчастье народ делается страшным и начинает даже поговаривать о республике. «Ты должен об этом сказать Государю», — добавил в заключение Распутин. «Не могу же я плохо говорить Государю о республике!» возвразил Палеолог. «Это верно, — ответил Распутин»… — «Но поговори с Государем.» «Поговори сам, ты видишь его чаще меня», — возразил Палеолог. Эти слова Распутину не понравились; он поднял голову и пренебрежительно-нагло ответил: «Меня эти дела не касаются. Я не министр финансов у Государя, я министр его души!»
В апреле 1916 года Палеолог был с визитом у старой княгини Л., близкой ко двору. Она была чем-то расстроена, Палеолог спросил, как себя чувствует Государь. Та ответила, что хорошо и что он, наверно, к Пасхе не вернется из Ставки и не будет говеть как обычно вместе с семьей. А на вопрос посла, как чувствует себя Государыня, та глубоко вздохнула и с отчаянием в голосе рассказала, что в прошлый четверг Императрица причащалась и приказала, чтобы Распутин причащался вместе с нею. «Подумайте, — горько говорила княгиня, — этот негодяй причащался вместе с Царицей!» «Да, это печально, — ответил посол, — но со стороны Царицы вполне логично раз она верит, что он святой человек. Признаюсь, — добавил Палеолог, — что эта несчастная заблудившаяся душа вызывает во мне глубокую жалость». «О, да, она достойна жалости, — ответила княгиня, — но вы пожалейте и нас тоже, ибо какое будущее она нам готовит! Как рассказывает Вырубова, Распутин «объяснил императрице, что теперь ему, Божьему человеку, нужно повиноваться во всем, так как после причастия он чувствует в себе новые силы и считает больше чем когдалибо защитником Царской Семьи и святой Руси.»
В конце мая того же года Палеолога пригласила к себе графиня Н. и сообщила ему, что министра иностранных дел С.Д. Сазонова собираются уволить; что Их Величества недовольны им и что Штюрмер ведет интриги против него. «Что же ему ставят в упрек?» — спросил посол. «Императрица ненавидит его и не может простить ему его отношения к Распутину, про которого тот говорит, что он антихрист». «Но ведь Сазонов такой набожный. Что же говорит Император?» «В настоящую минуту он находится всецело под влиянием Императрицы». «И вы это, конечно узнали от Вырубовой?» «Да, от нее, только никому не говорите!»
Слухи эти скоро подтвердились. В июле, будучи в Финляндии, Сазонов получил известие о своем увольнении. Как узнал Палеолог, распутинская камарилья наложила руку на министра иностранных дел при помощи Штюрмера. Уже несколько недель до отставки «старец» повторял: «Довольно нам Сазонова, довольно!» Побуждаемый Императрицей, Штюрмер отправился в Ставку уговаривать Царя на увольнение Сазонова; Императрица, со своей стороны, тоже оказала давление, и Царь согласился. Как потом говорил Сазонов, Императрица была против него не только за враждебное отношение к Распутину, но и за то, что он умолял Государя не брать на себя верховное командование армией. A эта идея внушалась Государю Распутиным через Государыню. Может быть, из ненависти к вел. кн. Николаю Николаевичу и боязни его угроз.
–v–
Граф С.Ю. Витте в своих Мемуарах указывает, что Распутин обычно действовал на Государя и Государыню через Вырубову и таким путем влиял на приближение к власти тех или иных политических деятелей. С другой стороны, как указывает Витте, у Распутина с самого появления его в Петербурге, установилась тесная дружба с левым литератором Г.П. Сазоновым, бывшим сотрудником «Русского Богатства», где работали социалисты-революционеры, и с редактором газеты «Россия», поместившей пасквиль Амфитеатрова на Царскую Семью под заголовком «Господа Обмановы.» Роль этого Сазонова рельефнее выступает и становится для нас понятнее из диалога председателя Следственной Комиссии с б. министром внутренних дел, А. Н. Хвостовым, который давал показания 18 марта 1917 года:
Председатель: — Вы не упоминаете имя Сазонова?
А.Н. Хвостов: — Было влияние на Распутина, шло через Сазонова, который первый изобрел Распутина; первый пустил его в ход… Распутин служил у него, подавал галоши; был прислуживающим при редакции, и Сазонов потом влиял на него.[56]
Подобная связь Григория Распутина с высшими кругами, с одной стороны, и с Бадмаевым и социалистом-революционером с другой, — может навести на серьезные размышления. А к этой компании, Сазонова и Бадмаева, можно прибавить еще и третьего друга Распутина небезызвестного князя Михаила Андронникова, человека с весьма невысокой репутацией среди петербуржцев, о котором тот же А.Н. Хвостов выразился не менее определенно в своем показании: «Князь Андронников имел сношения с Распутиным. Вначале они были хорошие и Распутин мог на него влиять, а он на Распутина. Затем в этом кружке произошел раскол: кн. Андронников и Сухомлинов не сумели поделить Распутина. Каждый из них, поссорившись, влиял на Распутина; причем кн. Андронников так повлиял на него, что Сухомлинов был предан суду, но затем тот же Распутин повлиял на то, чтобы освободить Сухомлинова».[57]
Что у Распутина было не мало друзей и приятелей вне круга великосветских кликуш, — приятелей довольно странных, — мы можем судить и по другим источникам. Вот, что, например, рассказывает в своей книге князь Ф.Ф. Юсупов. Однажды Распутин разоткровенничался и стал говорить о каких-то своих друзьях, которых называл особыми кличками и которым давал общее название «зеленых». По его словам эти «зеленые» живут в Швеции, а в России имеются только «зелененькие» и их приятели… Услышав это загадочное заявление Распутина, Юсупов вспомнил об одном странном случае: как-то раз он пришел к Распутину, который был сильно пьян и забыл, что к нему должны были прийти по делу какие то гости. Когда эти гости пришли, Распутин принял их в другой комнате, а Юсупова попросил подождать. Дверь в столовую не была плотно прикрыта, и князь в щель заметил за столом несколько человек, которые о чем-то совещались, перешептывались и что-то записывали. Вся эта сцена, разумеется, произвела на Юсупова весьма странное впечатление, а теперь, при упоминании о «зелененьких», наводила на мысли о самых подозрительных связях.
Юсупов осторожно спросил Распутина, откуда он может знать, чего добиваются от него разные люди и не пользуются-ли они им для каких-нибудь грязных расчетов. Тот только усмехнулся:
— Что ты Бога хочешь учить, —спросил он. — Он, Бог, не даром меня послал своему Помазаннику на помощь. Говорю тебе: пропали бы они без меня вовсе…
Затем он продолжал:
Как то раз они все оттягивали с назначением одного человека. А я пригрозил, что уеду в Сибирь, а они все тут сгниют и мальчика своего погубят… Просят, например, меТам же, стр. 21. ня евреяям свободу дать. Чего же, думаю, не дать? Такие же люди, как и мы — божья тварь.
О еврейском вопросе Юсупов не вел больше разговоров с Распутиным. Но из воспоминаний А. Симановича «Распутин и евреи» мы можем заключить, что Распутин этим вопросом действительно интересовался, так как соприкасался в Петербурге с некоторыми еврейскими миллионерами: Гинцбургом, Соловейчиком, Манусом, Каминкой, Рубинштейном и другими. Нередко он посылал своих просителей, нуждавшихся в денежной помощи, к этим богачам со своими записками. А у Гинцбурга, когда тот его посещал, бесцеремонно отнимал находившийся при нем бумажник с деньгами для раздачи неимущим. Нет сомнения, что эти крупные представители еврейства поднимали в беседах с Распутиным разговоры о еврейском равноправии, почему и давали ему значительные суммы на благотворительность. Все это, конечно, не было по существу предосудительным, если бы касалось только благотворительности и бесед о еврейском равноправии. Но дружба с Манусом едва-ли ограничивалась подобными благотворительными делами и принципиальными вопросами о правовом положении еврейства.
Указанные сведения о «посторонних» знакомствах Распутина с революционерами типа Сазонова, с «зелененькими», с банкирами невольно наводят на мысль, что во вмешательстве этого мужика-авантюриста в государственные дела, быть может, играли роль не только его тщеславие и властолюбие, но и соображения другого порядка, более злостные и более преступные. Могли быть разные цели, к которым мог стремиться он, даже не отдавая себе отчета, будучи игрушкой в опытных руках наших внутренних в внешних врагов. Перейдем теперь к воспоминаниям гр. В.Н. Коковцева. Однажды Коковцев получил через Е.А. Нарышкину приглашение от Императрицы Марии Феодоровны на 13 февраля 1912 года. Беседа длилась полтора часа и была посвящена почти исключительно Распутину. Коковцев откровенно обрисовал положение и сообщил Императрице о той клевете и отвратительных слухах, которым подвергалась Царская Семья, вследствие близости Распутина ко двору. Вдовствующая Императрица расплакалась, обещала переговорить с Государем и прибавила: «Несчаст
ная моя невестка не понимает, что она губит и себя и династию. Она искренно верит в святость какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье»…
В тот же день Коковцев был поражен, получив письмо от Гр. Распутина. Содержание письма было следующее: «Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями. Обо мне теперь много говорят, назначьте, когда. Адрес — Кирочная 12 у Сазонова»… До тех пор Коковцев никогда еще не встречался с Распутиным и решил его принять: ему не хотелось своим отказом вызвать неудовольствие Государя; он считал полезным составить личное впечатление об этом «старце» и найти возможность повлиять на него. Зять гр. Коковцева, Мамонтов, был знаком с Распутиным уже давно, и потому премьер попросил его устроить свидание и присутствовать на нем, чтобы разговор происходил при свидетеле. Вечером 15 февраля свидание состоялось. Распутин сел в кресло и начал пристально рассматривать Коковцева, на которого выражение его глаз произвело отвратительной впечатление. Сначала «старец» закинул голову и стал смотреть в потолок; потом, опустив голову, начал рассматривать пол и все время молчал. Тогда премьер обратился к гостю и заметил, что тот сам хотел видеть его, а теперь почему-то молчит. «Старец» как-то глупо улыбнулся и пробормотал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната». И снова смолк. В это время явился Мамонтов, расцеловался с Распутиным и начал спрашивать — правда ли, что тот собирается уехать домой. Распутин ему не ответил, а уставился своими холодными пронзительными глазами в Коковцева и сказал скороговоркой: «Что-ж, уехать мне, что-ли? Житья мне больше нет здесь, плетут на меня». Коковцев ответил, что тот хорошо сделал бы, если бы уехал; плетут-ли на него, или говорят правду, — он все равно должен понять, что его присутствие вредит Государю и дает повод для всяких невероятных выдумок относительно близости к Царской Семье.
Кому я что рассказывал? — почти взвизгнул Распуши, все врут па меня, все выдумывают! Нешто я лезу во дворец, зачем меня туда зовут?
Тут вмешался Мамонтов:
Ну, что греха таить, Григорий Ефимович, — сказал он, — ты сам рассказывал, что поставил Саблера в обер-прокуроры.
И Мамонтов далее напомнил Распутину, что тот предлагал ему сказать про него Царю, чтобы ему дали место выше нынешнего, а также хвастался, что хлопочет за разных генералов и крупных чиновников и не даром получает подарки.
Худо будет, — закончил Мамонтов, — если ты не отстанешь от двора. И худо не тебе, а Царю, про которого теперь болтает всякий, кому не лень.
Распутин в это время молчал, опустив голову и закрыв глаза. Подали чай. Распутин взял горсть печений и, бросив в стакан, опять уставился взглядом на Коковцева, которому уже надоела эта попытка его гипнотизировать. И он заметил Распутину, что напрасно тот так упорно на него глядит, его глаза все равно никакого впечатления в данном случае не производят. Распутин глупо улыбнулся, заерзал в кресле и, отвернувшись, сказал:
— Ладно, я уеду, только уж пускай меня не зовут обратно, если я такой дурной, что Царю от меня худо.
Он опять замолчал; опять пристально взглянул на Коковцева, сорвался с места и проговорил:
— Ну, вот, и познакомились… прощайте! И ушел.
Впечатление у Коковцева от Распутина осталось такое: это — типичный сибирский бродяга, варнак, умный, играющий роль простеца и юродивого по заученному рецепту. А по внешности ему не доставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине. Человек способный на все.
На следующий день, явившись с обычным своим докладом к Государю, Коковцев решил сообщить о визите Григория Распутина, чтобы не дать повода к обинению, что он действует за спиной Царя. Он подробно все передал Государю, который ни разу не прервал его, а потом спросил, правда-ли, что он, Коковцев, и Макаров (министр внутрепних дел грозили Распутину выслать его, если он сам не уедет? Коковцев ответил, что у него не было основания грозить Распутину, который сам согласился уехать. Государь заметил, что этому рад, так как ему «было бы крайне неприятно, если бы кого-нибудь тревожили из-за нас». Потом Государь спросил премьера, как ему понравился этот «мужичек»? Коковцев ответил все откровенно. Государь на это сказал, что дорожит подобной чистосердечностью и добавил, что лично почти не знает этого «мужичка» и видел его мельком, кажется, не более двух-трех раз и при том на больших промежутках времени. Больше Коковцев никогда не говорил с Государем о Распутине, хотя от упомянутой беседы до отставки премьера прошло два года.
На следующей неделе, после свидания с Коковцевым, Распутин, действительно, уехал.
Приблизительно в это время, в связи с именем А.И. Гучкова, в Петербурге распространились отпечатанные на гектографе копии четырех или пяти писем к Распутину: одно от Императрицы Александры Феодоровны, другие от великих княжен, за время 1909-1910 г.г. Письмо Государыни мистически-религиозного содержания и такие же безобидные письма княжен на церковные темы. Конечно, бестактность, а, может быть, и преступность действий Гучкова, который из враждебно-политических соображений решился на такой предосудительный поступок, — совершенно очевидна. Двух мнений по этому вопросу у порядочных людей быть не может. И эти безнравственные приемы А.И. Гучкова и П.Н. Милюкова останутся темными страницами в истории русского парламентаризма. Письма находились сначала у иер. Илиодора, получившего их от Распутина в доказательство того, что тот вовсе не хвастается своей близостью ко двору. Илиодор передал письма на хранение одной женщине, боясь, что их у него отнимут при обыске; в конце концов, они оказались в руках министра Макарова. Последний показал их Коковцеву и сообщил, что хочет передать Государю. Но Коковцев категорически отсоветовал это делать, говоря, что Государь не замедлит сказать о получении писем Государыне, которая Макарову этого никогда не простит. По мнению Коковцева, лучше всего было испросить аудиенцию у Государыни и лично передать ей письма, сказав всю правду, как они попали к нему. Макаров согласился, а затем сделал по-своему. При следующем свидании с Коковцевым он рассказал, что передал письма самому Государю, который побледнел и сказал, что это не подделка, и, выдвинув ящик своего письменного стола, резким движением швырнул в него письма. На это Коковцев заметил Макарову: «Зачем же вы спрашивали моего совета, чтобы поступить как раз наоборот? Теперь ваша отставка обеспечена…» И эти слова скоро сбылись.
Как говорит Коковцев, после откровенной беседы с Государем о Распутине с внешней строны охлаждения со стороны Царя он не замечал; но отношение Государыни изменилось с того времени. Вопрос же о письмах еще более усугубил положение. А что касается Распутина, то он никогда не осмеливался обращаться к премьеру с какими-нибудь «просительными» записочками. Но с такими записочками Распутин обращался к другим министрам; иногда являлся и сам «ходатайствовать» за кого-нибудь. Так, министры земледелия А. Н. Наумов и торговли кн. В.Н. Шаховской рассказывали о таких посещениях «старца».
По мере того, как слух о влиянии Распутина распространялся, причем это влияние значительно преувеличивалось, — различные ловкие люди решают им воспользоваться для достижения своих целей через его посредство. При этом людская молва изображала Распутина весьма различно. Наряду со слухами о его влиянии и возможности добиться через его посредство чего угодно, — распространялось и то, что он святой человек, бессребренник, который помогает обращающимся к нему людям из побуждений христианской любви. Все это приводило к тому, что у Распутина организовались формальные приемы и число посетителей на них достигало многих десятков. При этом среди обращающихся к нему за помощью, наряду с теми, которые подкрепляли свои прошения материальными подношениями и обещаниями крупных денежных сумм, бывали и такие, которые не только ничего не приносили, но еще и сами просили о денежной помощи. И последних было много больше. Как ни странно, но Распутин стремился помочь и тем и другим. Дело в том, что у него, по мере возвышения, неудержимо развивалось своеобразное честолюбие. Играть видную роль, быть почитаемым за всемогущую силу, — все это тешило его самолюбие и он охотно поддерживал и такие просьбы, исполнение которых не приносило ему лично никаких прямых выгод.
Дела, которые брался проводить Распутин, делились на две различные категории. Одни из них касались устройства судьбы маленьких людей: выдачи им пособий, увеличения получаемой пенсии, продвижения на службе в ее низших степенях. По отношению к таким людям он ограничивался снабжением их короткими записками к знакомым и незнакомым ему высокопоставленным лицам. Прямых ходатайств со стороны Распутина о предоставлении кому-либо ответственных должностей почти не поступало.
Были министры, которые не считались с влиянием «старца»; решительно сторонились его — не желали встречаться и принимать его. И таких было большинство. Весьма показателен в этом отношении прием «старца» министром Торговли и Промышленности князем В.Н. Шаховским, который так описывает свою встречу с Григорием Распутиным:
«В первых числах июня 1915 г. ко мне приехал кн. М. М. Андронников просить о приеме одного лица, которое не решается обратиться непосредственно. Затем объяснил, что это лицо «Григорий Ефимович». Это имя он произнес с каким-то особым почтением, чтобы не назвать благоговением… Вопрос этот чрезвычайно меня поразил; он был совершенно для меня неожиданным. Я до этого дня не представлял, что мне придется решать вопрос о том, какой курс взять лично по отношению к Распутину… Сопоставляя с тем, что я только недавно представлялся Его Величеству, — я не мог не поставить в связь просьбу Распутина о приеме с этим обстоятельством. Я заключил, что вероятно, в Царском Селе были разговоры обо мне при Распутине… Перспектива принять у себя лицо, пользующееся столь скверной репутацией и притом наносившее тяжелый удар престижу Монарха, вызывала у меня отвращение. Я знал о попытках многих почтеннейших сановников и приближенных к трону доказать Государю пагубность близости к Царской Семье столь порочного и некультурного человека. Не маловажным я признавал и то обстоятельство, что столь высокие сановники как С.Ю. Витте, И.Л. Горемыкин, В.Н. Коковцев и многие другие находили правильным принимать его. Все это привело меня к решению посоветоваться по этому поводу с Председателем Совета Министров… Со свойственным Ивану Логгиновичу (Горемыкин) спокойствием он посмотрев на меня, спросил: «А скажите мне, князь, мало Вы прохвостов принимаете в своем кабинете?» Не дождавшись от меня ответа, он продолжал: «А скажите мне, что от Вас убудет, если Вы примите одним прохвостом больше?» Дальше, после паузы он дал мне уже более определенные пояснения своей мысли. С его точки зрения, правильная политика по отношению к Распутину заключается в том, чтобы, по возможности, «придавать ему меньшее значение». Чем больше ополчаться против него, чем больше объявлять ему войну, тем больше это породит возвышение его. В заключение он рекомендовал смотреть на связанные с Распутиным вопросы «как можно проще».
Тщательно обдумывая наставления И.Л., я не мог также не считаться со своими личными соображениями. Отказывая Распутину в приеме, я этим делал шаг к скрытой оппозиции Государю и Императрице, не желая принять лицо, хотя и недостойное, но принимаемое Ими. А это совершенно не входило в мои виды. Я мог с Монархом не соглашаться, мог представлять свои доводы, но становиться в лагерь оппозиции я не мог по чувствам моей глубокой верноподданнейшей преданности. И я решил принять его. В назначенный час ко мне приехал Распутин в сопровождении кн. Андронникова. Первым вошел Распутин; остановился и впился в меня глазами; постоял и потом быстро, мелкими шагами пошел ко мне, не сводя с меня глаз. Я понял, что он хочет повлиять на меня силою своего гипнотизма… Разговор на первый раз туго клеился. Говорилось о Царском Селе и Царской Семье, о Ставке, о возможности новых призывов, о городских сплетнях. Все это было изложено отрывочно, непонятно, не фразами, а какими-то клочками фраз… Просидев у меня около часа, Распутин вдруг начал торопиться. Быстро вынул из кармана 5-6 сложенных и смятых бумажек, положил их из горсти передо мною на письменный стол со словами: «это тебе», распрощался и уехал. Все эти записочки, написанные разными почерками, оказались ходатайствами о повышении по службе, о приеме на службу и проч. Я их сложил в «архив», т. е. в правый нижний ящик письменного стола… Последующие визиты Распутина были в 3-4 месяца раз. Сперва по поводу текущих политических вопросов; засим о Царской Семье, конечно, называя Государя «папой», Императрицу «мамой», а великого князя Николая Николаевича — «Николашкой».
Каждое его посещение кончалось всегда одинаково: передачей мне кучи различных записок и ходатайств. Но ни одно из этих ходатайств не получило никакого движения. К удивлению моему он почти никогда и не вспоминал о них. А если он и спрашивал, почему я их не исполнил, то получал от меня всегда тот же ответ: «Я не мог», на что нисколько не обижаясь, отвечал: «Не мог, так не мог.»[58]*
Еще более отрицательное отношение к Распутину проявил министр Земледелия, А. Н. Наумов, который очень красочно описывает свою встречу со «старцем». Полное соответствие этого описания с действительностью, подтвердил мне впоследствии, состоявший на должности управляющего канцелярией министра земледелия И.И. Тхоржевский. «Ко мне в кабинет приходит с несколько взволнованным лицом секретарь Загорский с докладом о том, что по телефону просил меня принять его «Григорий Ефимович».
— Какой такой Григорий Ефимович?!… — озадаченно спросил я секретаря.
Загорский с заметным смущением, наконец, решился произнести фамилию этого Григория Ефимовича. Меня передернуло.
Передайте Распутину, сказал я в несколько повышенном тоне своему секретарю, — что я его не приму, и прошу вас более мне никогда о нем не докладывать!…
Слух о моем отказе принять Распутина вскоре сделался достоянием всех чинов моего ведомства, а к концу дня и некоторой части столичного общества. Ко мне, один за другим, стали появляться мои старшие служащие, с выражением полного сочувствия отданному мною распоряжению. Но среди них раздавались также голоса, высказывавшие опасения за мою дальнейшую судьбу. Из некоторых их намеков я вывел заключение, что даже независимые сановники не прочь бывали временами снисходить к просьбам «то больского старца», очевидно, придерживаясь житейского правила «не дразнить гусей», не восстанавливать против себя ни самого Распутина, ни слепо веривших в него обитателей Царскосельского Дворца. Меня предостерегали не только мои сотрудники, но и другие доброжелатели, принадлежавшие к разным слоям столичного общества.
На следующий день с 12 часов дня начался у меня обычный прием лиц и депутаций, когда вдруг без всякого вызова, робко и с крайне сконфуженным видом, входит в кабинет Загорский… Взволнованный и чуть внятным голосом секретарь пробормотал:
— В приемную пришел Григорий Ефимович и требует, чтобы ваше в-во его приняли.
— Пойдите и передайте Распутину, — сказал я, — что раз он пришел, пусть сидит, но в кабинет к себе я его не пущу!
Выйдя в приемную, я в ней застал еще человек 10-12, которых я решил наскоро обойти и опросить. Обведя глазами ожидавших в приемной лиц, которые при моем появлении все вежливо привстали, я сразу заметил единственную, оставшуюся сидеть, одетую в длиннополую поддевку, мужскую бородатую фигуру, всеми своими приметами походившую на известный по иллюстрированным изображениям облик знаменитого «тобольского старца». Действительно, это был Распутин, которого я, в первый и единственный раа в своей жизни, имел случай видеть… При моем приближении к Распутину, последний все же встал и пристально уставился на меня своими воспаленными, слегка растаращенными и, надо сказать правду, отвратительными глазами. Его истасканная физиономия, обрамленная темной, висевшей мочалой, бородой, имела совершенно отталкивающее выражение. Особенно омерзительны были выглядывавшие из темных впадин глаза, которыми Распутин в упор смотрел на меня, то расширяя, то суживая свои нечистые «зенки». Мне вспомнились росказни про будто бы присущую ему необыкновенную силу внушения. Я решил испытать эти чары на себе и, подойдя вплоть к Распутину, с вызовом принял глазами направленный на меня не просто пристальный, но напряженный его взгляд. Но ничего, кроме отвращения, я в себе не ощутил.
— Что нужно? — спросил я его.
Трясущимися руками Распутин достал из-за пазухи своей поддевки лоскуток бумаги, который я поручил своему секретарю взять и прочесть. На бумажке была изложена просьба зачислить какого-то студента в гидротехническую организацию. Приказав заявление это передать на рассмотрение Мосальского, я вновь обратился к Распутину с вопросом, имеется ли у него еще какая-либо просьба? Ответ получился отрицательный. Тогда я показал ему рукой на выходную дверь и, уже не имея сил больше себя сдерживать, крикнул:
— Идите вон!
Весь съежившись и метнув на меня в последний раз полный злобы взгляд, Распутин быстрыми шагами скрылся из залы на площадку лестницы, где его поджидала нервно ходившая взад и вперед какая-то дама под вуалью, принадлежавшая, как потом мне говорили, к одной из самых старинных титулованных фамилий России… Позже со слов очевидцев, я узнал, что Распутин, спустившись со своей спутницей в швейцарскую и накинув на себя соболью шубу, перед уходом поднял кверху свой кулак и с неистовой злобой потряс им в воздухе. Затем он и дама поспешно уселись в превосходный автомобиль и быстро скрылись из виду. Стало мне также известно, что первым делом после посещения моей приемной, тобольский старец направился в Царское, с жалобой на министра земледелия.» [59]
Но это не прошло бесбледно для министра Наумова… Вот, что он рассказывает: «Надо сказать, что после того, как я, 22 января 1916 года, выгнал из своей министерской приемной тобольского проходимца Распутина, — отношение Императрицы Александры Феодоровны ко мне резко изменилось. Я в этом убедился при встречах с Ее Величеством 31 марта 1916 года на торжестве освящения церкви в школе народного искусства и 9 июня, на заседании Верховного Совета в малахитовом зале Зимнего Дворца. В том и другом случае, похудевшая, вся в себе замкнутая, Императрица, вместо прежней приветливости, высказала по отношению ко мне подчеркнутое невнимание и явное нерасположение. На докладе 24 июня встречен я был Ее Величеством чрезвычайно сухо.»[60]
Мученическая кончина Царской Семьи, — а тем более испытанные ею несказанные нравственные мучения, перенесенные с величайшим мужеством и высоким подъемом духа, — обязывают всех честных людей относиться к памяти Государя Николая Александровича и Государыни Александры Феодоровны с исключительной почтительностью и осторожностью. Не говорим уже об их несчастных детях. Но объективно разобраться в сложных и разнообразных причинах разрушения русской государственности без выяснения основных свойств царственных Супругов — совершенно невозможно. Их участие в государственной жизни России последнего Императорского периода истории ее и влияние на ход событий — должно быть признано едва-ли не решающим.
Посвящая эту главу светлой памяти Государя Николая Александровича, необходимо привести, в первую очередь, суждения о характере Царя-мученика. При этом считаем нужным приводить мнения не только верных почитателей покойного Государя, но и людей, которые не были расположены к нему. Все они: придворные, министры, церковные и общественные деятели, офицеры и солдаты, — единодушны в признании исключительной сердечности и ласковости Государя Николая Александровича. «И до чего же он был обаятелен, — говорит представитель искусства, князь С. Щербатов. — Оба раза, когда мне пришлось, и довольно подолгу, с ним разговаривать, это обаяние его, простота его, ласковый взгляд незабываемых серых глаз меня завораживали й оставили память на всю жизнь. Очень многое было в этом взгляде: и желание довериться, поверить до дна говорящему с ним, и печаль, некая тревога при кажущемся спокойствии, и потребность скинуть все это и отнестись просто к человеку, — все это чувствовалось в прекрасном, благородном, гонимом и оклеветанном Государе, которого, казалось, не только заподозрить в чем-либо плохом, но и обидеть чем бы то ни было, было преступлением, когда ему и так было тяжело от «тяжести Мономаховой шапки». Более, чем кому-либо хотелось помочь ему, выручить, вселить доверие, которого он был лишен, не в силу своей природы, конечно, а в силу горького опыта… «Кругом трусость, измена и обман…» Какая трагедия в этих словах!» [61]
В воспоминаниях флигель-адъютанта Мордвинова имеется разговор последнего с английским королем Эдуардом 7-ым, который говорил Мордвинову, что Государь должен больше принимать, даже членов оппозиции, потому что «те, кто его узнают, не могут не полюбить его.» В своем большом труде С.С. Ольденбург отмечает: «Император Николай II обладал живым умом, быстро схватывающим существо докладываемых Ему вопросов. Все, кто имел с ним дело, в один голос об этом свидетельствуют. У него была исключительная память. Он имел упорную и неутомимую волю в осуществлении своих планов. Он не забывал их, постоянно к ним возвращался и зачастую в конце концов добнвался своего… Император Николай II — это признают и Его враги обладал совершенно исключительным личным обаянием. Его большие серые глаза глядели прямо в душу. Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием.» [62]«Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий Император Николай II» — писал гр. Витте уже в ту пору, когда ио существу являлся личным врагом Государя.
Придерживаясь объективности и исторической справедливости, нельзя обойти воспоминания В.И. Мамантова, вся многолетняя служба которого протекала при дворе. Не будучи по рождению представителем высшего общества, благодаря стечению исключительных обстоятельств он, по окончании универтитета начал службу в канцелярии Прощений на Высочайшее Имя подаваемых. Затем служил в Главной Квартире и 13 последних лет состоял товарищем главноуправляющего Канцелярии Прошений. В звании сначала камер-юнкера, а потом камергера В.И. Мамантов сопровождал Государя в поездках по России и заграницей, когда находился в тесном кругу приближенных к Царской Семье. Поэтому его зарисовки нужно считать особенно ценными. Из них приведем несколько о Государе.
«Когда я ближе узнал характер Государя, — пишет Мамантов, — мне постоянно приходилось наблюдать отличавшую его удивительную деликатность и трогательное внимание к окружающим. Стоило кому-либо из находившихся в его обществе очутиться в трудном или неловком положении, быть смущенным невольною оплошностью или услышать что либо, неприятно его затрагивавшее, как Государь своим обращением и вмешательством старался сейчас же прийти на помощь и загладить неприятное впечатление… Как-то Императрица должна была посетить какое-то учреждение в Ялте, и с вечера отдано было приказание, чтобы утром подан был экипаж, на козлах которого рядом с кучером должен быть один из лейб-казаков. Но когда Императрица вышла с Государем, который ее провожал, то казака не оказалось. Императрица решила его немного подождать Но казак не появлялся, и Государыня решила уехать без него. Государь оставался несколько минут в разговоре с кем-то, когда появился лейб-казак и подошел к Государю со словами: «Виноват, Ваше Величество, я опоздал». Государь только пожал плечами и добродушно усмехнулся… Когда мне пришлось часто докладывать Государю, я убедился, что Его Величество удивительно быстро схватывает сущность того, что повергалось на Его усмотрение и что, казалось бы, требовало подробных объяснений. Память у Государя была поразительная: мало-мальски выдающееся дело, Ему доложенное, Он помнил в течение очень долгого времени в мельчайших подробностях. Я не говорю уже об исключительной памяти на лица и фамилии.»[63]*
Приведем несколько выдержек из ценных воспоминаний ближайшего сотрудника покойного Царя, — выдающегося государственного деятеля и министра П.Л. Барка. К сожалепию, эти воспоминания написаны по-французски и английски, но не появились в печати. И мы пользуемся переводом отрывков, который сделал Н.Д. Семенов-Тянь-Шанский для парижского журнала «Возрождение». П.Л. Барк пишет в. своих воспоминаниях:
«Император Николай II обладал совершенно исключительной привлекательностью. Его простота в обращении, мягкое выражение красивых глаз, добрая улыбка, — очаровывали всех, кому приходилось иметь постоянное общение с ним. Говорят, что глаза есть зеркало души. Выражение глаз Государя являлось частью его привлекательности, которую трудно выразить; вся его личность светилась ими, они были необычайно добрыми, глубокими; они привлекали всех, они обезоруживали даже его врагов. Государь был большим христианином; у него была чистая и благородная душа. Он руководился Промыслом Божиим; его мысли и действия воодушевлялись верою. Он никогда не забывал Бога, почитал Церковь. Он не был ни ханжой, ни лицемером; верил глубоко и смиренно. Он высоко почитал религиозное смирение, которое было выражением его простой и чистой души. Он чувствовал себя в руках Божиих, и это убеждение давало ему спокойствие, и ясность, даже в минуты наиболее тревожные и мучительные. А жизнь Государя была полна забот и огорчений. Государь был очень скромен и прост. Это выражалось в его вкусах. Никакой аффектации; никакой позы ни в поступках, пи в движениях. Нужно было его знать, работать с ним, наблюдать его отношение к различным событиям, чтобы оцепить величие его души и бесконечную доброту. Он обладал недюжинным умом и получил прекрасное образование. Память у него была поразительная. Будучи наследником, он с малых лет прошел обстоятельный курс наук под руководством лучших преподавателей. Он верил в свой народ, главным образом, в лице крестьянства и идеализировал его; он жил для него. Он имел всегда перед собой цель, идеал, свою мечту. Его сотрудники, его министры были только исполнителями его предначертаний, проводимых ими в жизнь; они должны были помочь ему построить новую Россию, которая была бы способна удовлетворить и сделать счастливым простого крестьянина… Но знал-ли он Россию так же глубоко, как он ее любил?
Сомнения Государя проистекали совсем не от отсутствия у него воли; Государь не был слабым, как многие думали. Он умел выслушивать мнения, которые не разделял. Но не любил пускаться в споры. Решения категорические и поспешные, не соответствовали его натуре. Он отлично отдавал себе отчет в сложности государственных вопросов; он видел все «за» и все «против», — и не принимал решения легкомысленно. Между тем, если убеждение у него сложилось и созрело, он проводил собственные планы, несмотря на оппозицию своих сотрудников… Можно было подумать, что ничего его не трогало, что он был флегматичным и безличным. Но это только казалось. На самом деле, многие обстоятельства задевали, возмущали и сердили его. Но он имел силу сохранять как бы маску спокойствия и безразличия. Можно было заметить только особый блеск в его взгляде. И только чрезвычайное самообладание позволило Государю переносить заключение в Тобольске и в Екатеринбурге с таким достоинством и спокойствием… Думаю, что его застенчивость была отчасти последствием той обособленности, в которой жила Царская Семья. У Императора Николая II никогда не было ни малейшей интимности со своим окружением, а Императрица не допускала даже мысли приблизить к себе кого-либо. Оттого Император знакомился со своими министрами только после их назначения. А среда, из которой выходили они, ему была незнакома. Он избегал сближения со своими сотрудниками, министрами и государственными людьми. Но был круг, который Государь любил и в котором он себя чувствовал совершенно свободно, — это была армия. Он был прежде всего военным. Любовь к армии и простому солдату он унаследовал от отца. И никто из российских Императоров не обладал такими исключительными познаниями в военном и морском деле, как Николай II.
Он принимал близко к сердцу благосостояние крестьянина. И крестьянский вопрос был, по его мнению, главным. Поэтому Царь поддерживал Столыпина, когда последний начал проводить свою аграрную реформу, дававшую крестьянину право выходить из общины. В одном из своих писем, напечатанных в 5-ом томе «Красного Архива», Государь пишет по поводу путешествия Столыпина и Кривошеина в Сибирь: «Я был очень рад узнать о Вашем возвращении. Ожидаю письменного доклада относительно всего того, что Вы там видели, и жду Ваших советов о мерах, которые следует принять для колонизации этой страны. Аграрная организация и колонизация Сибири — вот проблемы первенствующей важности, которыми должно заняться правительство без промедления. Совершенно очевидно, что и другие вопросы не должны быть забыты, как например, народное образование, пути сообщения и т. п., но два первых вопроса должны быть атакованы прежде всего…» Я объясняю также сниходительное отношение к Распутину со стороны Государя его симпатией к крестьянам. В течение трех лет я был во главе русских финансов, но не видал никаких признаков вияния Распутина на Государя касательно дел моего министерства. Никогда Государь не передавал мне ни одной просьбы с рекомендательным письмом Распутина, влияние которого не чувствовалось в министерстве финансов.
Тот кто не знал Императорской России, будет удивлен, узнав, что ни в какой, так называемой, демократической стране министры не бывают так доступны для лиц, желающих их увидеть лично, как это было у нас в России: любое лицо могло обратиться к секретарю, дав ему свое имя, чтобы быть принятым министром в его приемный день. И при этом никакой рекомендации не требовалось… Я убежден, что Распутин никогда не влиял прямо на Государя. К сожалению, клевета, лишенная всяких оснований, распространялась даже в прессе. В стенографических отчетах допросов министров, сановников, генералов и высших чинов Комиссией В. Пр. 1917 года, есть сведения относительно министров, бывших в сношениях с Распутиным: их было только трое. Другие министры никогда не предпринимали никаких шагов, чтобы сблизиться с ним. Что же касается назначения трех упомянутых министров, я могу утверждать с полной уверенностью, что совсем не рекомендации Распутина повлияли на выбор их. Подробно об этом говорит в своих воспоминаниях гр. В.Н. Коковцев… Рекоменмендации и советы Императрицы и Распутина не имели большого влияния на Государя. И те из его сотрудников, которые не были знакомы с Распутиным и не старались завоевать симпатии Императрицы не теряли, во всяком случае, доверия и уважения Государя».[64]
Так искренно и убедительно характеризует Государя многолетний его сотрудник, выдающийся министр, которому и карты в руки при суждении о государственных способностях и характере Царя-мученика. И суждение это создалось не под влиянием случайных обстоятельств или кратко временных встреч, а из совместной работы: из докладов по государственным вопросам и многократных бесед.
А теперь интересно будет ознакомиться с воспоминаниями гвардейского офицера, ранее бывшего юным камерпажем при Государыне, который имел возможность наблюдать Государя не только в официальной, но и в более интимной, домашней обстановке. Вот его впечатления:
«Впервые я близко увидел Николая Второго в 1903 году, во время посещения Государем Пажеского корпуса. Я и мои товарищи привыкли считать Царя, стоящим на недосягаемой высоте; видели в нем всемогущего, но доброго, справедливого и милостивого повелителя. Мы благоговели перед ним и с радостью, не задумываясь, пошли бы умирать, если бы он потребовал этого. Первая встреча с Царем укрепила во мне эти чувства… он своим обхождением и приветливостью — очаровывал каждого, кто впервые с ним встречался. И чем чаще я встречался с Государем во время придворной службы, будучи камер-пажем, а затем на смотрах в офицерских собраниях и на дворцовых приемах, когда стал гвардейским офицером, — тем больше он очаровывал меня и как-то невольно привлекал к себе. Став камер-пажем Императрицы, я каждую неделю встречался с Государем. И невольная робость, которую я испытывал при обращении ко мне Царя, вскоре исчезла. Я, как и другие камер-пажи, любил, когда Государь обращался ко мне с вопросами или отдавал приказание, которое торопился исполнить как можно отчетливее, чтобы заслужить благодарность, выражавшуюся его очаровательной улыбкой… Предоставив придворным строгое соблюдение этикета, Царь сам не любил и тяготился придворными традициями. Освободившись от приемов и других государственных дел, он превращался в патриархального помещика и семьянина. Проходя мимо нас, он всегда останавливался, расспрашивал о наших успехах; о том, в какие полки мы собираемся выйти. Иногда он со смехом вспоминал какой-нибудь комический эпизод, происшедший на одном из приемов. Обращаясь ко мне, вспоминал мои отмороженные на параде уши и вызвавший смущение придворных случай при приеме шведского короля, когда я запутался шпорами в шлейфе фрейлины.
Вскоре мы заметили другую характерную особенность Государя: его застенчивость, при разговорах с незнакомыми людьми, которая переходила в неловкость, из которой Государь выходил с большим трудом. Застенчивость эта вредила популярности Царя среди солдат, которых он очень любил. Я неоднократно имел возможность наблюдать, как Государь беспокоился о промокших на дожде во время маневров солдатах; справлялся, будет-ли им во время выдана горячая пища и приготовлен ночлег. Но, когда ему приходилось говорить с солдатами, он ограничивался трафаретными вопросами. А между тем, какой популярностью мог бы пользоваться Государь среди солдат, если бы умел подойти к ним! Ибо его доброта и простота замечались теми нижними чинами, с которыми он часто встречался и которых знал по фамилиям. То же можно сказать и об обращении Государя с офицерами тех частей, жизнь которых он мало знал… Я наблюдал такую же застенчивость Государя при разговорах с мало знакомыми ему сановниками и генералами. И только внушенное воспитанием и традициями сознание своего высокого положения, как Монарха одной из величайших империй, заставляло его побеждать такую застенчивость при разговорах с иностранными дипломатами.
Не могло ускользнуть от нас и то влияние, которое имела Императрица на мужа. Невидимые нити всегда связывали супругов. Эту душевную связь было так легко наблюдать тем, кто видели на приемах и аудиенциях их быстрый обмен взглядами, улыбками. Я всегда удивлялся, как могла Александра Феодоровна, все мысли которой были сосредоточены на наблюдении за Государем, поддерживать великосветский, совершенно не интересовавший ее разговор с человеком, которого она в это время просто не замечала… Никто не имел такого влияния на Государя, как его жена.
Такой трогательной взаимной любви, которая неизменно в продолжение 24 лет связывала обоих супругов, я никогда потом не наблюдал. Малейшее желание Государыни являлось для него законом. И люди, которым симпатизировала Государыня, становились его “доверенными лицами. Но это же влияние заставляло Государя и изменять его отношения к людям, которых он прежде любил. Все это не было тайной для нас, молодых гвардейских офицеров, вращавшихся в обществе, в котором люди, преданные Государю и искренно его любившие, с горечью говорили о нездоровой атмосфере Александровского дворца».[65]
В.И. Гурко, которого никак нельзя причислить к горячим почитателям Царя и Царицы, все же в своей книге с большой теплотой говорит о Государе. Приведем из нее только несколько кратких отрывков, чтобы возможно правдивее воскресить образ Царя-мученика воспоминаниями представителей разных общественных положений:
«Главной отличительной чертой характера Государя Николая II была всепроникающая самоотверженная преданность исполнению того,что он почитал своим царским делом. Исполнял он свои разнообразные царские обязанности и занимался государственными делами с необыкновенной усидчивостью и добросовестностью, почитая своим священным долгом перед врученной ему Богом державой посвящать служению ей все свое время, все свои силы… Министрам при их докладах весьма способствовала способность Царя на лету с двух слов понять в чем дело, и ему нередко случалось перебивать докладчика кратким досказом того, что министр хотел ему разъяснить. Обладал Николай II исключительной памятью. И, благодаря этому, его осведомленность в разнообразных вопросах была изумительная… Безграничное самообладание Николая II ярко свидетельствовало, что внутренне он был до чрезвычайности упорен и непоколебим. О степени его самообладания можно судить хотя бы по тому, что никогда его не видели ни бурно гневным, ни оживленно радостным, ни даже в состоянии повышенной возбужденности. Между тем, по утверждению всех лиц, имевших возможность по ежедневной близости к Царю проникнуть в его внутреннюю природу, Николай II отнюдь не был индифферентен. Многие вопросы он принимал очень близко к сердцу, а некоторые явления вызывали в нем сильнейший гнев, который он, тем не менее, имел силу всецело скрывать под маской спокойствия и даже равнодушия… Самообладание, умение скрывать свои истинные чувства было у Государя столь постоянно, что наиболее часто видевшие его лица, в том числе и министры, никогда не знали истинного его отношения к ним; не могли они даже определить, какие их слова, предположения и действия не соответствовали желаниям Государя. На свое царское служение Николай II смотрел как на тяжелый крест, и нес он его с великим трудом. Был он поэтому совершенно искренен, когда называл себя Иовом многострадальным, в день памяти которого он родился. Россия для Государя отнюдь не была «вотчиной». Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ, он горячо любил. И в его устах слова: «наша матушка Россия» не были пустым звуком».[66]
Заключения В.И. Гурко являются тем более ценными и убедительными, что он, повторяем, не числился в кругу почитателей Царской Семьи. Наоборот, был к ней в оппозиции.
Выше мы привели исключительно правдивое суждение о Государе Николае Александровиче его министра финансов ПJI. Барка, который принадлежал не к придворному окружепию, а к совершенно иному кругу — деловому. Теперь интересно будет суждение министра земледелия, А.Н. Наумова, который вышел из либеральной среды земских деятелей. В своих воспоминаниях он говорит: «… Подводя итог всем своим всеподданнейшим докладам, хочется задать самому себе вопрос — какое же отношение к ним проявлял сам Государь? — Должен отметить, что за редкими исключениями, обычно он проявлял при докладах удивительную приветливость, полную благожелательность и деликатность. Простой и душевно-отзывчивый в обхождении, внимательный не только к докладываемому делу, но и к личности самого докладчика, Государь обнаруживал одну характерную черту. Обладая несомненным умом, острой памятью, немалой долей чуткости и любознательности, Николай Александрович природные свойства направлял, скорее, на усвоение вещей, если можно так выразиться, мелочного порядка… Обычно при докладах Государь не вступал ни в какие пререкания. Я не помню случая, когда с его стороны не воспоследовало бы на мои представления согласия. Благодаря этому, обстановка, при которой протекали деловые аудиенции, для докладчика была исключительно благоприятной, способствуя его спокойствию и беспрепятственному изложению вопроса… В общем приходится с несомненностью удостоверить, что чрезмерно мягкий Государь, обычно, проявлял отличительное свойство своего характера, которое было принято называть его слабоволием. Но я считаю своим святым долгом отметить перед памятью ныне в вечность отошедшего Царя-мученика, что в некоторых случаях он проявлял в своих поступках и убеждениях удивительную стойкость и настойчивость… У всех у нас, у всего мыслящего мира, имеются неопровержимые доказательства исторической доблестной стойкости духа Российского Императора Николая II, до самой своей мученической кончины остававшегося, несмотря ни на что, верным своим союзникам.» [67]
Для полноты суждения, приведем еще мнение иностранца, а именно швейцарца П. Жильяра, который в течение 13 лет был воспитателем царских детей и с восхищением говорит о том, что Государь был идеальным отцом и образцовым мужем. Царственные супруги были прекрасными родителями и живо интересовались воспитанием детей. Жильяр пишет:
«Одаренный замечательными личными качествами, Государь Николай II был воплощением всего, что в русской натуре есть самого благородного и рыцарского. Безукоризненно честный, он всегда оставался рабом данного им слова. Его верность союзникам, которая, вероятно, и послужила причиной его смерти, доказывает это с печальной полнотой. Он презирал дипломатические приемы и не был создан для борьбы; события его погубили… Николай II был скромен и застенчив. Государыня сочла своим долгом помочь ему в тяжелой задаче, выпавшей на его долю. Ее влияние было очень велико, но почти всегда гибельно. Она сделала из политики вопрос чувства и личного предпочтения и слишком часто руководилась симпатиями или антипатиями своими собственными или окружающих.
Государь стремился быть справедливым и делать добро. Если он и не всегда достигал этого, то вина лежит всецело на тех, которые всячески старались скрыть от него правду и совершенно отдалить его от народа. Его великодушные начинания разбивались о пассивное сопротивление всесиль; ной бюрократии или заведомо не исполнялись теми, кому он доверял проведение их в жизнь. Он считал, что личная инициатива человека ничто в сравнении с высшими силами, которые руководят событиями. Отсюда проистекала его своего рода мистическая покорность судьбе, которая его побуждала скорее подчиняться обстоятельствам, чем руководить ими. Созданный для семейной жизни, он был бы вполне счастлив, если бы мог жить, как простой смертный, но он покорился своей участи. Он любил свой народ и свою родину всеми силами своего существа. И больше всех любил самых смиренных из своих подданных-мужиков, долю которых он искренно желал улучшить. Трагична судьба этого Монарха, который в продолжение всего своего царствования стремился лишь к тому, чтобы приблизиться к своему народу, и которому так и не удалось найти возможности это сделать».[68]
Приводя все эти суждения ближайших сотрудников Государя Николая Александровича, — мы сознательно не комментируем их. Но сугубое внимание останавливаем на суждении, которое принадлежит виднейшему российскому государственному деятелю, бывшему в течение многих лет министром, как тогда говорили «всесильным», при двух Императорах — Александре III и Николае II. Это — С.Ю. Витте, суждения которого о характере Государя Николая Александровича тем более для нас интересны, что они принадлежат лицу весьма нерасположенному к покойному Царюмученику. В своих воспоминаниях гр. С.Ю. Витте пишет: «От него светлыми лучами исходил дух благожелательности. Он сердечно и искренно желал России, в ее целом, счастия и мирного жития.»
Авторы многочисленных воспоминаний сходятся в своих суждениях о характере Государя Николая Александровича и единодушно говорят о его горячей любви к своему народу. При этом подчеркивают, что особенно близок сердцу его был простой народ, — крестьянство, которого интересы были всегда близки Царю. Он любил свою родину безгранично и говорил не раз, что готов за нее отдать и жизнь свою. И это не были только слова: он действительно отдал свою жизнь, претерпев неслыханные унижения и страдания… Государь любил Россию и весь свой народ, не делая исключений; все народности, которые составляли многонародное государство российское. Поэтому заведомыми лжецами являются те авторы, которые в своих личных или партийных интересах и теперь еще распространяют неправду о враждебности Государя к инородцам, особенно к евреям. Нет, Государь Николаи II никогда не был антисемитоми в своих сотрудниках не поддерживал этого чувства. Приведем интересный эпизод, который произошел в интимном кругу и поэтому является для нас особенно убедительным.
Перед войной 1914-1917 г.г. Государь был в собрании одного из гвардейских полков, в котором он состоял шефом. Как всегда, он с интересом разговаривал с офицерами полка, охотно отвечая на их вопросы, будучи уверен, что едва-ли даже в молодом увлечении кто-либо из офицеров скажет то, что говорить не полагается… И все же, вероятно, вследствие простоты обращения с офицерами гвардейских полков во время пребывания в их собрании Государя или, может быть, в силу исключительного увлечения необычайной возможностью не только услышать слова Державного Шефа, но и сказать ему что-то, один из молодых офицеров не удержался от неосторожных слов. И в то время, когда разговор коснулся недавно бывших беспорядков в России, он вдруг, вероятно, неожиданно и для самого себя, сказал неосторожное слово: «Это все жиды, Ваше Императорское Величество, мутят… убрать их всех надо!»
Для всех это был удар грома из чистого неба. Все замерли. Воцарилось неловкое молчание. Молчал и Государь, для которого неудачные слова увлекшегося офицера, вероятно, были еще более неожиданными, чем для всех других. Император Николай II немного помолчал. Потом серьезно посмотрел на молодого офицера, по привычке провел рукой по усам и сказал: «Не забывайте никогда, что они… мои подданные!»[69] И продолжал разговор дальше. Все с искренним облегчением вздохнули свободно.
О внимании, доброжелательности и сердечности Государя Николая II можно было бы очень много написать. Ограничимся еще одним лишь характерным случаем. В одну из ночей на рассвете должна была совершиться казнь одного еврея. Поздно, после десяти часов вечера, к помещению, которое отводилось очередному флигель-адъютанту и находилось на значительном расстоянии от Александровского дворца, примчалась обезумевшая, с выбившимися седыми волосами старуха-еврейка, упала в ноги великому князю (Гавриилу Константиновичу) и, рыдая, просила спасти ее больного сына, невиновность которого, по ее словам, выяснилась в самый последний день, но к чему исполнительные органы остались глухи. Она хотела видеть самого Царя, но ее направили к великому князю… Гавриил Константинович приказал подать экипаж. Сел в него со старухой и велел мчать во-всю ко дворцу. Царь уже спал. Его разбудили… Узнав, в чем дело, Государь приказал по телефону, кому следовало, приостановить казнь, а на-утро явиться к нему со всеми относящимися к делу бумагами… Дальнейшее в кратких словах было таково. Юноша был оправдан и мог отдаться лечению. И тут случилось то, чего уже никто не ждал: Царь принял это лечение, вплоть до полного выздоровления юноши, на свой счет.[70]
Каков же был Государь Николай Александрович?.. Его глубокая религиозность — это общеизвестный факт, и проникала она все его существо. Одинокому на своей высоте и пережившему массу страданий; видевшему вокруг лесть, обман, ожесточенную борьбу из-за милостей; находившееся под влиянием противоречивых советов и многочисленных просьб, взаимной хулы окружающих, — ему оставалось прибегать только к Богу… Усталый от всех окружающих его противоречий и изверившийся в людях, часто его обманывавших, — он замкнулся в себе и искал помощи только у Бога.
Государь был истинный демократ. Он любил простой народ, миллионы своего народа; любил простых людей и верил им. Все знавшие близко его свидетельствуют, что особое расположение он всегда чувствовал к людям плохо одетым, с простыми манерами; его влекло к ним. Царь всегда и во всем искал правды и склонен был больше верить людям простым. О любви его к простому народу очень ярко свидетельствовали дворцовые слуги уже в революционные дни общего затмения ума и совести. И свою любовь с верностью запечатлели слуги, сопровождая Царскую Семью в ссылку и разделив с нею мученическую кончину. Государь был глубокий патриот — и это чувство заставило его отказаться от компромисса во время войны и обречь себя, семью и династию… Был он также идеальным семьянином в христианском смысле этого слова. Итак основное для ненего было: вера, народ, отечество и семья. В этом весь Государь Николай Александрович. Единственно в чем можно было бы «упрекнуть» его — это в неумении иногда разбираться в людях. Но это искусство трудное и мало кому дано. Всегда легче бывает ввести в заблуждение чистого человека, чем человека дурного, способного самого на обман. А Государь был бесспорно совершенно чистым.
Государь был большой фаталист и человек исключительной моральной честности. Поэтому до последнего момента он не мог поверить, чтобы серьезные русские политические деятели решились во время войны на заговор, на государственный переворот. Такое легкомыслие, такое преступление против родины — просто не укладывалось в его уме.
С упорной предвзятостью русская интеллигенция воспринимала и запоминала то, что говорилось и печаталось о Царе в оппозиционных кругах и революционных пасквилях; ловила шопот придворных сплетен, инсинуации опальных сановников. Но не нужно думать, что подобное отношение к Царю свойственно было лишь злонамеренно подозрительным людям, монархически индифферентным или даже монархизму враждебным!… Теперь, при наличии многочисленных материалов и воспоминаний объективных авторов, вырисовывается все более прекрасный и обаятельный образ последнего русского Царя.
Между Государем Николаем Александровичем и его многолетним министром, графом С.Ю. Витте, лежала не только пропасть глубокого непонимания, ио и нечто большее. Государь не уважал Витте, а тот платил ему озлобленной антипатией, которой нередко давал волю в своих высказываниях, прикрываемых иногда нарочитым подчеркиванием «пиэтета» к памяти Александра III. Все же и Витте дает весьма лестную оценку характера Царя Николая II. В своих воспоминаниях Витте говорит: «Когда император Николай II вступил на престол, то от него светлыми лучами исходил, если можно так выразиться, дух благожелательности. Он сердечно и искренно желал России, — в ее целом, всем национальностям, составляющим Россию, всем его подданным — счастия и мирного жития, ибо у императора несомненно сердце хорошее, доброе… Отличительные черты Николая II заключаются в том, что он человек очень добрый и чрезвычайно воспитанный. Я могу сказать, что в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели император Николай II.» [71]
–v–
Мы не имеем возможности останавливаться на многочисленных социальных и политических реформах в царствование Императора Николая II. Упомянем только о заботах, которые затрачены на учреждение соцального благоустройства рабочих и крестьян. Государь говорил: «Для меня все классы равны. Но я особо озабочен бытом рабочих и крестьян»… И, действительно, что касается крестьянства, то накануне революции ему принадлежала на началах собственности вся пахотная земельная площадь в Азиатской России и около 90 % всей площади в Европейской России. А основной казенный налог на землю не превышал 15-16 копеек с десятины; земские налоги доходили до 60 копеек с десятины.[72]
Широко шагнула Россия и на пути к просвещению.
Но особенной заботой Императора Николая Александровича был мир в мире. Только он оказался в состоянии поставить перед миром вопрос о грядущих потрясениях. И он первый поднял вопрос о практических мерах для прекращсния войн и облегчения бремени вооружений. Ему принадлежит исторический почин в этом великом деле. И если в настоящее сумбурное время это умышленно замалчивается, то в будущем измученное человечество, несомненно прославит Царя-мученика и миротворца за его высокое бескорыстие и человеколюбие.
Как известно, 12-24 августа 1898 года, министр иностранных дел гр. Муравьев обратился к представителям России за границей с исторической нотой, которая заканчивалась словами: «Положить предел непрерывным вооружениям — долг всех без исключения государств. Государь Император повелеть мне соизволил обратиться к правительствам государств, представители которых аккредитованы при Высочайшем Дворе, с предложением о созыве конференции в видах обсуждения этой важной задачи.» Обращение это, которое так созвучно и нашему времени, — вызвало тогда, больше шестидесяти пяти лет тому назад, неодинаковый отклик: народы отнеслись к нему восторженно, а правительства недоверчиво. Но все же по предложению России 18 мая 1899 года в Гааге (Голландия) собралась конференция, которая получила название «мирной», поскольку задачей ее было ограничение вооружений и обеспечение мира.
Не вдаваясь в подробности этого вопроса, следует все же отметить, что Российская нота 1898 года сыграла большую роль в мировой истории. Она поставила на очередь вопрос о возможности и желательности международных соглашений для обеспечения мира. И прав был тогда гр. Муравьев, сказавший: «Идея эта пустит ростки»… Подтверждением этого служит создание Лиги Наций после первой Мировой войны и Объединенных Наций — после второй.
В своей книге о Гаагской конференции французский ученый Ж. де Лапраделль справедливо писал: «Мир был уже поражен, когда могущественный Монарх, глава великой военной державы, объявил себя поборником разоружения и мира. Но удивление еще возросло, когда, благодаря русской настойчивости, конференция была подготовлена, возникла, открылась.»
А когда собралась в Вашингтоне 9 ноября 1921 года конференция о морском вооружении, то Северо-Американский президент Гардинг в своей вступительной речи вспомнил, именно кому принадлежит первый почин в этом деле,
сказав: «Предложение ограничить вооружения путем соглашения между державами — не ново. Уместно вспомнить благородные стремления, выраженные 23 года назад в Императорском рескрипте Его Величества Императора Всероссийского»… И президент процитировал слова исторической ноты от 1898 года.
Трагедия, обусловленная неспособностью русского образованного общества уразуметь духовную красоту и нравственную высоту своего Царя и даже просто объективно распознать и оценить его личность, очень сильно выражена была в слове епископа Иоанна (Максимовича). Не менее сильно истолкован был владыкой в этом слове и тот страшный грех цареубийства, который лег на русский народ.
«Царь-мученик, — говорил владыка, — в своем духовно нравственном облике был так прекрасен, что даже большевики, желая его опорочить, могут упрекнуть его только в одном — в набожности: он всегда начинал и заканчивал свой день молитвою. А в великие церковные празднества он всегда приобщался, причем смешивался с народом, приступавшим к великому таинству, как это было при открытии мощей преп. Серафима.
Он был главой образцовой православной семьи, воспитывая своих детей в готовности служить русскому народу и строго подготовлял их к предстоящему труду и подвигу… Говорят, что он был доверчив. Но великий отец Церкви св. Григорий Великий говорил, что чем чище сердце, тем оно доверчивее. Чем же воздала Россия Своему чистому сердцем, любящему ее более своей жизни, Государю? — Она отплатила ему клеветой. Он был высокой нравственности — стали говорить о его порочности. Он любил Россию — стали говорить об измене. Даже люди близкие повторяли эту клевету, пересказывая друг другу слухи и разговоры. Под влиянием злого умысла одних, распущенности других, — слухи ширились, и начала охладевать любовь к Царю. Постом стали говорить об опасности для России и обсуждать способы освобождения от этой несуществующей опасности. И, во имя яко бы спасения России, стали говорить, что надо отстранить Государя. Рассчетливая злоба сделала свое дело: она отделила Россию от своего Царя и в страшную минуту в Пскове он остался один… Страшная оставленность Царя. Но не он оставляет Россию, а Россия оставляет его, любящего Россию больше своей жизни. Видя это и в надежде, что его самоумаление успокоит и смирит разбушевавшиеся страсти народные, Государь отрекся от престола… Наступило ликование тех, кто добивался низвержения Государя. Остальные молчали. Последовал арест Государя и дальнейшие события были неизбежны… Государь был убит, но Россия молчала.»[73]
Вся, современная чудовищному злодеянию, Россия в какой-то мере несет вину цареубийства: те, кто не были пособниками, все же были попустителями!… Но, пожалуй, еще более устрашающим, чем признание всей России виновной в этом злодеянии, является констатирование того, каким относительно малым было впечатление, произведенное в этом именно смысле на русское общество екатеринбургским злодеянием. И это, к сожалению, не предположение, а прискорбный исторический факт того печального времени или, вернее, безвременья. Вспоминается Киев 1918 года… Пользуясь безопасностью и относительным порядком немецкой оккупации, из обеих столиц хлынули туда высокопоставленные беженцы. И кого только не было тут: бывшие придворные, министры, титулованная аристократия, представители бюрократического и финансового мира, генералы, сенаторы, члены Государств. Совета и Думы, ученые, профессора, писатели и т.д. Каждую неделю в Киев приходили так называемые «гетманские поезда», которые — под немецкой охраной и с визами украинских консулов — привозили тысячи высокопоставленных беженцев. Пробирались они в большом числе, переодетые и с подложными паспортами, также через немецко-советский фронт. И в Киеве скопилось их огромное число в ожидании возможности продвинуться дальше: на запад — в Польшу, Литву и Германию; на юг — в Одессу, южный берег Крыма и Балканы.
Летом этого года пришла страшная весть о мученической кончине Царской Семьи… Митрополит киевский Антоний (Храповицкий) решил на другой же день отслужить всенародную панихиду. И, принимая во внимание огромное число скопившихся тогда в Киеве монархистов, назначил службу не в соборе, а на Софийской площади. Расклеены были многочисленные объявления и устроители рассчитывали, что почитатели светлой памяти царственных мучеников заполнят не только всю площадь, но и прилегающие улицы. Но действительность обманула — и получился конфуз: молящихся собралось… несколько сот человек! У нашего знакомого сохранилась фотография, заснятая на этой исторической панихиде.
Еще так недавно пользовавшиеся царскими милостями, гордо величавшие себя верноподданными и идейными монархистами — не пришли молитвенно помянуть Государя и Государыню с их детьми, невинно умученными. А в это же время переполнены были увеселительные места.
В заключение мы, по чувству совести, должны еще раз поставить себе вопрос, что представлял собою последний русский Государь, мученик Николай II?
Это был, прежде всего, человек, вручивший себя безраздельно воле Божией, глубоко верующий христианин высокой духовной настроенности, стоявший неизмеримо выше тех, кто окружал его. Только безграничное смирение и трогательная деликатность, о которой единодушно свидетельствовали даже враги, не позволяли Государю подчеркивать своих нравственных преимуществ пред другими… Только невежество, духовная слепота, или злой умысел могли приписывать Государю все то, что впоследствии вылилось в форму злостной клеветы, имевшей своей целью опорочить его светлое имя. А что это имя было действительно светлым, — об этом свидетельствует, между прочим, и тот факт, что один из социалистов-революционеров, честный еврей, которому было поручено обследование после революции деятельности Царя, с недоумением и тревогою в голосе, сказал члену Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства, А. Ф. Романову: «Что мне делать?.. Я начинаю любить Царя».
Высокая стена между царским двором и обществом, благодаря которой приезд ко двору имели только официальные лица и немногие из частных лиц, — свидетельствует о том, что первая аудиенция, данная Царем русскому мужику, была возможна только при условии наделения этого мужика какими-либо необычайными свойствами и совершенно исключительными качествами, конечно, по мнению тех, кто вводил этого мужика в царские чертоги: великих княгинь, и др. И это было сделано, кстати сказать, теми, кто впоследствии корил Царя за то, что он поверил им.
Распутин, коему предшествовала громкая слава «старца», имя которого гремело в Петербурге и о котором Государь постоянно слышал восторженные отзывы от окружающих, — в том числе от иерархов и даже от своего духовника, — произвел на Государя сильное впечатление. Неизбалованный любовью общества, тяготясь придворною сферою, с ее ложью и лукавством, — Государь проникся доверием к Распутину, в котором увидел, прежде всего, воплощение русского крестьянства, какое так искренне и глубоко любил. А затем и «старца», каким его сделала народная молва.
Такому впечатлению способствовала, конечно, и манера Распутина держать себя. Он совершенно не реагировал на окружающую обстановку, которая нисколько его не связывала, и держал себя совершенно свободно, не делая различия между людьми. Сопоставляя отношение к себе со стороны придворных кругов, — проникнутых единственной целью произвести выгодное впечатление на Государя и, в стремлении достигнуть эту цель, не брезгавших никакими средствами, — Государь невольно делал вывод в пользу
Распутина, усматривая в его угловатости и даже бесцеремонности лишь выражение его простодушия и искренности. Идеология Распутина была несложной и заключала в себе обычные представления русского крестьянина. А любовь его к Царю была непритворной; в признании этого факта нет противоречий. И Царь не мог не почувствовать этой любви, какую оценил вдвойне, потому что она исходила от того, кто являлся в его глазах не только воплощением крестьян ства, но и его духовной мощи… Да и не было у Государя оснований отнестись к Распутину иначе. Менее всего мог Государь предполагать, что те люди, которые ввели Распу типа во дворец, умышленно наделили его теми кнчесгвами, которых он не имел. Дальнейшее поведение Распутина при дворе только укрепило его позицию, ибо он не злоупотреблял доверием Государя. Наоборот, увеличивал его, проявляя изумительное для крестьянина бескорыстие; отказываясь от царских даров и всяких привилегий, с единственною целью не поколебать в глазах Государя позиции «старца», на которой стоял и с которой во дворце никогда не сходил. С этой целью Распутин и воздерживался от политического общения с Государем, опасаясь выходить за пределы религиозной сферы, отведенной «старцам». Между Государем и Распутиным возникла связь на чисто духовной почве: Государь видел в нем только «старца» и, подобно многим религиозным людям, боялся нарушить эту связь малейшим недоверием к Распутину. Связь эта все более крепла и поддерживалась столько же убеждением в несомненной преданности Распутина, сколько впоследствии и дурными слухами о поведении его, которым Государь не верил, как потому, что они исходили от тех лиц, которые ввели «старца» во дворец и ранее его превозносили, так и потому, что они неслись из лагеря врагов престола.[74]
Но все разговоры, сплетни и интриги, которые распространялись в обществе, переживал Государь с возмущением и мукой. Тем более, когда это задевало и его семью. «Отвратительные петроградские сплетни! — воскликнул Государь в разговоре с Палеологом, — они доходят даже до фронта. И источником этих сплетен являются главным образом дворцы и великосветские салоны? Какое несчастье! Это Божье наказание.»
И, действительно, казалось, что русское общество потеряло последнюю выдержку. Раздражение против Императрицы было настолько сильно, что люди забывали всякую лояльность, патриотизм, уважение к матери и женщине. Обстановка войны обесценила человеческую жизнь, и планы об убийстве «старца» обсуждались открыто в самых высокопоставлепных кругах.[75] К нашему стыду, все это писал иностранец, французский посол при русском дворе!
«Государь Император Николай Александрович едва-ли был понят современниками и в этом была трагедия России. Теперь, когда уже прошло более сорока лет с того ужасного злодеяния, которое было совершено в Екатеринбурге, мы, все русские люди, не можем не чувствовать, что вся Россия и мы вместе с ней, несем наказание за то, что допустили совершиться такому преступлению. Образ Государя-Мученика, которому сейчас уже посвящены целые книги и исследования, все-же для многих остается загадкой, но все уже сходятся в том, что каковы бы ни были клеветнические наветы против Государя и Государыни — никто не может оспаривать их исключительную любовь к своей родине, увенчанную сиянием их великомученической кончины. Даже политические враги их, как, например, С. Мельгунов, преклоняются пред ними. Если нашей родине суждено возродиться, то я лично не мыслю такого возрождения без пламенного раскаяния в совершенных преступлениях и, на первом месте, в преступлении к помазаннику Божию и его царственной Супруге, малолетнему Наследнику Цесаревичу и невинным чудным русским девушкам Beликим Княжнам, да и всем русским, верным и преданным ему, безвинно погибшим.»[76]
Так правдиво пишет Н. Д. Семенов-Тяньшанский в своем вступлении к статье «Воспоминания о Государе-человеке». И действительно, на редкость чист и прост был Государь Николай Александрович, стремившийся жить и поступать всегда и везде по совести. Поэтому всякая мелочь из воспоминаний о нем наполняет душу теплотою настоящего добра, как будто с ним родилось, жило с ним и… с ним умерло.
В скорбных воспоминаниях о Царе-мученике Николае II нельзя обойти молчанием прекрасный труд о нем С. Позднышева, который пишет:
«Благородное, чистое, жертвенное сердце Государя было изранено; самые заветные желания не осуществились, светлые надежды были разбиты. Он чувствовал кругом враждебную атмосферу и боролся одиноко, скрывая от всех непосильный гнет креста. Враги и сплетники считали его безвольным и слабохарактерным. Они не знали его, yt понимали и не стремились узнать и понять. Злорадствуя, они не хотели видеть его напряженной и неустанной устемленпости ко благу и счастью русского народа, к величию и процветанию России… Да, он был мягкий, добрый, застенчивый и скромный. Он не был грубым, кровожадным деспотом («Кровавый Николай»), каким его обычно выставляли революционеры. Правда, он не был способен выводит крамолу верхов, как Иоанн Грозный, и не умел заставить богатых знатных бездельников работать, как это делал Петр со своей дубинкой… У него бывали колебания, сомнения, противоречия. Но все это происходило из желания сделать, как можно лучше, разумнее, правильнее. У него бывали ошибки и промахи. Иногда поддавался влиянию окружавших лиц, принимал решения, которые потом не оправдывались жизнью. Он это сознавал, огорчался и еще строже относился к своим решениям. Главное заключалось в его стремлении ко благу Отечества. И за свое царствование Государь Николай Александрович достиг огромных результатов.»[77]
–v–
Личность Императора Николая Александровича не была справедливо оценена его подданными. Всю красоту его нравственного облика поймут только будущие поколения. Нужно надеяться, что они сумеют охранить честь и достоинство России; также поймут и оценят в будущем Государя Николая II и все народы мира. Он пал жертвою натиска интернационалистов, встретивших единодушную поддержку со стороны чужестранцев: всем им было на руку падение великой России на пути ее к расцвету и прогрессу.
Государь, своими незаслуженными страданиями на жизненном пути, будучи, несомненно, глубоко религиозным человеком, — смотрел на исполнение своего долга по отношению к России, как на религиозное служение. Его тяжелые переживания почти с первых дней царствования, направили его дух в сторону мистицизма и покорности судьбе. И эта покорность не покидала Царя и в тяжелые годы его заточения, когда он записал в своем дневнике следующие слова: «Иногда кажется, что дольше терпеть нет сил; даже не знаешь, на что надеяться, чего желать. А все-таки, никто, как Бог. Да будет Его святая воля! Тобольск, 2-15 марта 1918 г.» Эти слова были записаны всего лишь за три месяца до мученической кончины… В душе Царя всегда жил и необыкновенный оптимизм, в особенности во всем, что касалось великого будущего России. Этот оптимизм резко выразился и после отречения от престола в его последнем приказе, к сожалению, не дошедшем до народа… Высокие нравственные качества Императора Николая II отразились и на его семье. Как запись в дневнике Государя, так и письмо Государыни проникнуты редко встречаемыми незлобивостью и всепрощением Царской Четы, которая в несчастии проявила еще больше величия духа, чем на вершине власти… Государь был необыкновенно общителен и привлекал к себе сердца всех, близко его знавших. Даже некоторые из наглых тюремщиков были покорены его обаянием.
Не знала широкая публика и о поразительной доброжелательности Императора Николая II, о которой можно было бы привести огромное количество неоспоримых фактов. А ум его был справедливо оценен даже гр. Л.Н. Толстым, в письме которого к Его Величеству имеются и такие слова: «Вы — добрый и умный человек»… Будучи мягкого характера и очень деликатен в своей манере обращения с людьми, Государь не мог превозмочь себя и открыто высказывать в лицо свое неудовольствие. Многие ставили ему это в упрек, принимая за слабоволие, тогда как на самом деле это было следствием того, что Государю было слишком тяжело видеть чужое страдание. Вообще, при высоком положении Царя, поражало всегда его сердечное отношение к людям, ярко проявлявшееся в его обращении к ним.
Но самыми главными чертами характера Государя Николая Александровича было его благородство и самоотверженность. И эти чувства были руководящими при его решении отречься от престола, когда он увидел вокруг себя измену. Государь считал, что должен принести себя в жертву русскому народу, надеясь своим отречением спасти родину от внутренней смуты.
Но современники совершенно не оценили рыцарского характера Императора Николая II, так как в расчеты вождей оппозиционной общественности не входило представить его народу в его истинном свете. Наоборот, поставив себе одною из главных целей дискредитирование Царя и Царицы, — одни сознательно, а другие бессознательно, все они подтачивали вековые устои престола. Но Государь, при нравственной своей чистоте, не допускал даже мысли, что кто-нибудь мог поверить распространяемой о нем клевете. И что таким психозом мог быть охвачен народ, который он гак искренно любил и которому беспредельно верил.
Величие духа Государя Николая Александровича и исключительная высота моральных качеств его характера полностью были проявлены в самую трагическую минуту жизни его: при отречении от престола и прощании с армией. Этот прощальный приказ по армии, написанный собственноручно и отданный Государем Николаем II в Ставке, уже в качестве б. верховного главнокомандующего, — производит исключительное впечатление. Равного мы не знаем в истории. Вот этот приказ. «В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения моего за себя и за сына моего от престола Российского, власть перешла к Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу; много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками, одним общим стремлением к победе, сломит усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его тот изменник отечества, его предает. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте нашу великую Родину, повинуйтесь. Временному Правительству, слушайте ваших начальников Помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу. Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий. Николай.»
Тогдашний английский посол Бьюкенен, не любивший Государя Николая II, ознакомившись с этим прощальным приказом отрекшегося Императора, из чувства справдливости записал в своем дневнике: «Государь показал себя с самой благородной стороны. Все личные соображения были отброшены, и все его мысли были направлены на благо родины»…
Действительно, приказ этот, написанный в ту минуту когда Государь утратил свое высокое положение и был арестован, — производит исключительно сильное впечатление. Вот поэтому тогдашние революционные властелины поспешили скрыть его от армии. Они побоялись, что приказ может произвести такое впечатление на армию, которое не могло бы оправдать ни ареста Императора, ни юридического расследования его прикосновенности к воображаемой «измене»… Военный министр Гучков и творец лжи об измене Милюков испугались, что правда может открыть глаза и взволновать войска.
Заслуги Государя Николая II и страдания его очень велики — и поэтому имя его по праву займет выдающееся место в нашей истории. Она справедливее современников, ибо имеет дело со всей совокупностью явлений, с причинами и последствиями, с исполнителями предначертаний, с их тайными думами и самолюбиями. В истории личность так пострадавшего Государя-мученика явится во всем своем живом и прекрасном образе.
14
ИМПЕРАТРИЦА АЛЕКСАНДРА ФЕОДОРОВНА
Мы упоминали, что участие царственных супругов в государственной жизни России последнего Императорского периода ее истории и их влияние на ход событий — должны быть признаны исключительно важными. Особенно это относится к Государыне Александре Феодоровне. И поэтому следует пожалеть, что за десятки лет так и не появилось в эмиграции обстоятельного труда, который осветил бы с предельной объективностью личность Императрицы-мученицы и дал бы правдивое объяснение основных черт ее характера, которыми определялось ее отношение к наиболее известным явлениям российской действительности. Вместо такой правдивой характеристики, до сих пор приходится довольствоваться случайными зарисовками лиц, близко ставших к Царской Семье, или, что еще хуже, заметками иностранцев и непосвященных людей, не лишенных часто клеветнического характера. Но дать верную характеристику убиенной Царицы задача не легкая, настолько природа ее была сложная, а в некоторых отношениях даже противоречивая. Одно лишь можно утверждать, что по характеру Александра Феодоровна была страстная, увлекающаяся женщина, с необыкновенной настойчивостью и жаром преследующая раз намеченную цель. Во всех повседневных делах, не охватывавших ее личных интересов, она отличалась исключительной рассудительностью. Но, как только вопрос касался того, что живо ее затрагивало, — неудержимая страстность брала верх. Так у нее составилось совершенно неправильное представление о существе власти русского Царя, после изменения Основных Законов 1906 года. Окруженная раболепными придворными, она не получила должных разъяснений о том, что и Царь должен соблюдать закон наравне со всеми своими подданными; что пределы личного усмотрения русского Царя определены в законе.
Властная природа молодой Государыни никак не могла примириться с возможностью ограничения в чем-либо ее царствующего супруга. И к этому вопросу она относилась с болезненной напряженностью. Отсюда ее постоянные напоминания в письмах Государю: «Ты — самодержец, ты — владыка и повелитель, ты — глава Церкви»… И эту мысль старалась она всемерно укрепить в сознании Государя. Коковцев в своих воспоминаниях подчеркивает, что Государыня усвоила, как политический догмат, веру в незыблемость, несокрушимость и неизменность русского самодержавия, каким оно выросло на протяжении своего трехвекового существования. Она верила в то, что оно несокрушимо, потому что оно вошло в плоть и кровь народного сознания и неотделимо от самого существования России. Haрод, по ее убеждению, настолько соединен прочными узами со своим Царем, что ему даже нет надобности проявлять чем-либо своего единения с царскою властью. И это положение непонятно только тем, кто сам не проникнут святостью этого принципа.
«В своем политическом веровании, — говорит гр. Коковцев, — Императрица была гораздо более абсолютна, нежели Государь. Стоит внимательно прочитать письма ее к Императору в самые разнообразный периоды их совместной жизни, чтобы найти в них прямое подтверждение этому. А если прибавить, что на почве их семейного действительно безоблачного счастия, Императрица имела, неоспоримо, огромное влияние на своего мужа, то отсюда только один шаг до того бесспорного факта, что под ее влиянием в Императоре Николае II идея абсолютизма крепла каждый раз, как внутренняя жизнь России становилась все спокойнее и политические осложнения уходили в область прошлого. Императрица была бесспорной вдохновительницей принципа сильной или, как было принято тогда выражать си, «крепкой» власти, и в ней находил Император как бы обоснование и оправдание своих собственных взглядов, хотя личные взгляды Государя были бесспорно менее определенны. Государь отлично понимал различие его самодержавия до 1905 года и после этого года. Он никогда не останавливался над теоретическим вопросом; обязательно-ли для него исполнение велений дарованного им же самим закона, или его прерогативы остались столь же неограниченными, как были раньше. Он просто считался с совершившимся фактом. Императрица, напротив того, в оценке явлений повседневной жизни и, в особенности, в оценке людей, призванных применять закон, совершенно не разбиралась в тонкостях конституционного права и имела вполне определенный, упрощенный способ верования. В ее понимании и в ее открытых заявлениях как в письмах Государю, так и в беседах с теми, кто окружал ее и кому она доверяла, Государь остался выше закона. Он стоит над ним; его воля ничем не ограничена. Он властен выразить какое угодно желание, потому что оно всегда на пользу страны и народа. Все обязаны исполнять его веления и даже простые желания беспрекословно; кто не исполнит их, тот не верный слуга своему Царю и недостоин быть носителем дарованной им ему власти. Всякое осуждение Государя, всякое посягательство на критику каких-либо его действий — недопустимо и должно быть пресекаемо всеми способами. И те носители власти, которые не исполняют этого, не могут оставаться на своих ответственных местах, ибо они ответствснны прежде всего перед своим Государем и должны понимать, что он — Помазанник Божий. Такое верование вошло в плоть и кровь ее мышления настолько, что всякое
возражение в этом отношении раздражало ее. И тот, кто делал его, становился просто неприятным ей, и она не в состоянии была скрыть своего неудовольствия. Своими взглядамп она делилась исключительно с близкими ей людьми, которые не только не пытались разъяснить ей неправильность такого понимания, но, желая укрепить свое собственное положение, только поддерживалй ее взгляды… Замкнутая, строгая к себе и к людям, сдержанная в своих личных отношениях к ним, — она относилась вообще с большим недоверием и даже с известною подозрительностью к окружающим, за исключением тех, кого она допускала в непосредственную свою близость и наделяла их, в таком случае, своим полным доверием. И в этом случае она уже не знала ему пределов.»[78]
О характере Государыни почти то же говорит и министр_Наумов в своих воспоминаниях:
«…у нас произошел (при докладе) при обсуждении вопроса о кустарных инструкторах настолько крупный спор, что Государыня в силнейшей степени на меня рассердилась, оставшись докладом крайне недовольна. Расхождение в наших взглядах произошло по следующему вопросу: коснувшись общей постановки кустарного дела в России, Государыня заметила, что для надлежащего его упорядочения и развития необходимо организовать особый институт кустарей-инструкторов, которых желательно было бы пригласить из заграницы. Приветствуя мысль Ее Величества о пользе инструктирования российского кустарного производства, — я, вместе с тем, позволил себе высказать сомнение в том, что иностранные инструктора смогут дать толчок для развития и улучшения чисто-русского народного производства, успевшего приобрести широкую и почетную известность не только на отечественном, но и на мировом рынке… Руководясь этими соображениями, я просил Императрицу предоставить мне возможность организовать кадры инструкторов из среды наиболее талантливых отечественных кустарей. В подтверждение своего ходатайства, я указал и на то, что иностранные руководители могут внести в кустарное русское производство черты, чуждые русскому стилю и обезличить национальный характер этой отрасли нашей отечественной промышленности… С ясным нетерпением, волнуясь, слушала меня Императрица и властно прервала меня памятным мне замечанием:
— Для русских рабочих нужен образованный инструктор, которого можно найти лишь где-либо заграницей, хотя бы в Швейцарии. Россия — страна дикая и невежественная.
Ваше Величество, — с невольной горячностью отозвался я на это, — если Вы настаиваете, лучше замените меня кем-либо другим, так как на предлагаемый Вами путь я ни в коем случае встать не могу.
Государыня, рассерженная, с красными пятнами на лице, порывисто встала и, не подавая руки, дала понять, что доклад мой окончен.»[79] Из писем к Государю выясняется настойчивость в характере Императрицы: чем больше встречает противодействия своим желаниям, тем она становится настойчивее. И властность ее была настолько велика, что окружающая клика, для внушения Государыне тех или иных своих желаний, старалась воздействовать именно на это ее чувство. Прославление неограниченного самодержавия было одним из основных козырей в руках лиц, захвативших ее в свою тонкую, пропитанную лестью, паутину. Поэтому, может быть, и прав В.И. Гурко, который пишет в своей книге:
«Влияние Распутина на Царицу в вопросах государственных построено было, главным образом, на том, что и он и его клика умели внушить ей сознание, что она одна способна отстоять самодержавную власть русского Царя, которую, сама по всей вероятности этого не сознавая, она стремилась фактически всецело присвоить себе… Надо, однако, признать, что власть прельщала Александру Феодоровну не из тщеславия, а как орудие для осуществления широких замыслов общего значения. Если порой она убеждала супруга использовать свою власть по отношению к отдельным лицам и в частных случаях, то лишь когда вопрос ее очень близко касался и сильно волновал. В общем же, она не хотела нарушать установленного порядка и, если порой именно к этому приходила, то бессознательно, ибо и самый порядок ей не был известен. А строю ее мышления анархия была совершенно чужда… По существу, Царицу занимали, а порой и волновали вопросы широкого значения. Так в письмах своих к Государю, она касается самых разнообразных гем Она любила Россию, а практически, быть может, больше своего супруга стремилась осуществить все полезное русскому народу.»*
Для того, чтобы светлый образ Государыни Александры Фсодоровны предстал пред нами в его правдивом освещении, приведем возможно большее число отрывков из воспоминаний современников. И будем пользоваться суждениями представителей разных положений, от придворных и министров до простого слуги. При этом приятно поражает то обстоятельство, что все они сходятся в основных чертах сложного характера Государыни и в оценке ее личности. Так гр. В.Н. Коковцев, выдающийся министр старой России, в своих мемуарах с большой теплотой говорит о Государыне Александре Феодоровне, отмечая ее высокую душевную настроенность. Он пишет:
«Она приняла православную веру со всею своею непосредственностью и со всею глубиною, свойственною ее природе. Это новое религиозное настроение, охватившее всю ее душу, влекло ее ко всему, что имело прямое или косвенное отношение к Церкви. Ее интересовало все и, в особенности, исторические судьбы православной Церкви. Она изучала во всех подробностях жизнь наиболее прославленных Церковью русских людей; их участие в борьбе за русское национальное достоинство, за величие страны. Она близко изучила жизнь главнейших русских духовных центров — монастырей, которые были и в ее понимании не только местами единения верующих, но центрами тяготения к ним, как очагам просвещения и культуры русских людей, устремлявшихся к ним из самых отдаленных уголков необъятной страны. Она не упускала случая лично посещать наиболее известные церковные святыни, входила там в общение с духовенством. Но в особенности ее влекло к себе проявление такого же молитвенного настроения, — не столько в людях из интеллигентной среды, сколько в среде простого народа, который она считала ближе к Богу и к истинному пониманию Его, нежели людей, затронутых культурой… По ее инициативе был выстроен в Царском Селе, вблизи дворца, великолепный Феодоровский собор,оборудованный и yкpaшeнный ее личными заботами. Туда приходила она чаще всего одна, в часы богослужений, а иногда и вне их, и там предавалась молитвенному настроению вне всякого общения с внешним миром. Там крепла ее вера во все чудесное, и туда удалялась она каждый раз, когда ею овладевали всякого рода сомнения, или заботы и осложнения жизни западали в ее душу. Близкие к Императрице говорили, что она выходила из ее уединения в молельне Феодоровского собора совершенно переродившеюся и даже какою то просветленною. И не раз они слышали от нее, что она испытывала в своем уединении какое-то необъяснимое для нес самой разрешение всех своих сомнений, и самая жгучая печаль сменялась такою легкостью.
Мне приходилось не раз на эту тему разговаривать с одним из самых близких к Императрице людей — ее фрейлиной, графиней А.В. Гендриковой (мученически погибла, не желая покинуть Царскую Семью). Каждый раз она переходила на тему, — на то религиозное, мистическое настроение, которое, все глубже и глубже проникает все существо Императрицы. Ио ее словам, излюбленной темой всех интимных разговоров, которые происходят в присутствии великих княжен, когда нет никого посторонних, служит всегда область молитвы и самые разнообразные проявления того отношения человека к Богу, которое должно быть положено в основание всей жизни человека. У Императрицы, по словам ее фрейлины, было несколько положений, к которым она постоянно возвращалась, так сказать, символ ее веры. Она всегда и при каждом случае говорила: «Для Бога нет невозможного. Я верю в то, что кто чист своею душою, тот будет всегда услышан и тому не страшны никакие трудности и опасности жизни, так как они непреодолимы только для тех, кто мало и неглубоко верует… Мы должны искать и ждать чудес везде и всюду и принимать с кротостью и смирением всякое их проявление.»[80]
Эта исключительная теплота в описании душевной настроенности Государыни Александры Феодоровны особенно ценна в устах гр. В.Н. Коковцева, государственная служба которого прекратилась но настоянию именно Государыни. Как это случилось? Почему свое исключительно доброе отношение к гр. Коковцеву она сменила самым резко отрицательным и даже враждебным? — Все резко изменилось разом после_посещения Распутиным председателя Совета министров Коковцева, 15 февраля 1912 года и доклада премьера Государю о «старце» и его пагубном влиянии.
–v–
Почти все, близко соприкасавшиеся по службе с Государыней Александрой Феодоровной, отмечают одну и ту же черту ее характера: исключительную властность и настойчивость. Эту черту ее характера особенно четко представил бывший министр земледелия А. Н. Наумов в своих интересных воспоминаниях. Он пишет: «Иное, чем Государь, впечатление производила при докладах Императрица Александра Феодоровна, у которой мне пришлось быть всего лишь дважды. В обоих случаях разговор велся исключительно относительно огранизационных работ по образованию Всероссийского Кустарного Общества и Комитета. Насколько Его Величество проявлял к своему министру-докладчику снисходительно-деликатное отношение, никогда не прерывая его изложения, и во всем с ним обычно соглашаясь, — настолько Государыня, имея перед собой листок, исписанный заранее намеченными вопросами, производила докладчику своего рода строгий экзамен. Не довольствуясь ответами, она часто переспрашивала, заставляла уточнять докладываемые данные, нередко вступая в спор, доказывая правоту высказываемых ею взглядов и намерений. В общем Ее Величество проявляла удивительную деловую заинтересованность, такую же настойчивость в достижении намеченных ею целей и несомненную властность».[81]
–v–
О духовной настроенности Государыни Александры Феодоровны говорит высокий представитель русского духовенства, по своему положению близко стоявший к Царской Семье. Это — протопресвитер военного и морского духовенства, о. Георгий Шавельский, оставивший обширные и исторически весьма ценные воспоминания. Правда, необходимо тут же оговориться, что с некоторыми его положениями и суждениями все же мы согласиться не можем… Так вот, в своих воспоминаниях он говорит:
«Религиозное настроение Императрицы Александры Феодоровны по своей интенсивности не уступало настроению ее сестры, великой княгини Елизаветы. Императрица и по будням любила посещать церкви, являясь туда незаметно, как простая богомолка. По воскресным же и праздничным дням Государыня неизменно присутствовала на всенощных и литургиях. Она прекрасно изучила церковный устав, русскую церковную историю; особенное же удовлетворение ее мистическое чувство получало в русской церковной археологии. Для нее старина была дорога в мистическом отношении: она уносила ее в даль веков, к тому уставному благочестию, к которому, по природе, тяготела ее душа. Но мистицизм такого рода легко уходит дальше. Он не может обходиться без знамении и чудес, без пророков и блаженных, юродивых. И так как и чудеса со знамениями и истинно святых, блаженных и юродивых Господь посылает сравнительно редко, — то ищущие того и другого, часто за знамения и чудеса принимают или обыкновенные явления, или фокусы и плутни, а за пророков и юродивых — разных проходимцев и обманщиков. И чем выше по положению человек, чем дальше он вследствие этого от жизни, тем легче ему в своем мистическом экстазе поддаться обману и шантажу.
Обстоятельства и окружающая атмосфера все больше и больше способствовали развитию в Императрице болезненного мистического настроения. Несчастья государственного масштаба и несчастья семейные, беспрерывно били по ее больным нервам: одна за другой войны, Китайская и Японская; революция 1905-6 г.г.; долгожданное рождение Наследника; его болезнь, то и дело обострявшаяся, ежеминутно грозившая катастрофой; Мировая война, и многое другое, Императрица все время жила под впечатлением страшной, угрожающей неизвестности, ища духовной поддержки, цепляясь за все из мира таинственного, что могло бы ее успокоить. Распутин был не первым «духовным» увлечением в Царской Семье… В этом заключалась главная трудность борьбы с этим злым гением. Приходилось бороться не столько с ним, сколько с самой Императрицей, с ее духовным укладом. — Ни победить, ни изменить которые нельзя было.»[82]
Сохраняя историческую объективность, мы не ограничимся выше приведенными утверждениями о характере Царицы-мученицы Александры Феодоровны и сошлемся на суждение по этому вопросу великой княгини Марии Георгиевны :
«Трудно найти человека, который был бы более оклеветан современниками и будет, вероятно, оклеветан историей, нежели императрица Александра Феодоровна. Увы! Никто ее не знал и не ценил: никто не хотел и не хочет быть к ней просто справедливым. А. между тем, Государыня была и отличной примерной женою и матерью, и истинно русской Царицей. По воспитанию своему и по духу она была не германской, а английской принцессой. Приехав навсегда в Россию, она всем сердцем своим пошла навстречу России и всему русскому. Принявши православие она стала искренне и глубоко православной. Она восприняла не только духовную сущность православия, но и все внешние проявления русского культа, вплоть до последних обрядовых подробностей, столь дорогих сердцу русского крестьянина. Именно здесь нужно искать объяснение всем ее попыткам подойти ближе к простому верующему русскому человеку и духовно слиться с народом в лице случайных людей из народа, случайно же дошедших до царских палат. К таким людям отношу и Распутина. Государыня — примерная супруга и отличная мать. Именно ее материнской тревогой за Наследника продиктована была ее вера в целительность молитв Распутина, святого, по ее глубокому убеждению, человека. И каким бы ни был этот мужик, он действительно помогал много раз больному Наследнику… Государыня всею душою восприняла начала не одного лишь православия. Она глубоко прониклась началами Самодержавия и Народности. Она много читала по истории России. 16 и 17 века, и Россия представлялась ей в образе московской Руси с ее бесконечной преданностью Царю, с ее верою в Царское самодержавие, возносящееся над всеми сословиями и классами и более всего посвящающее себя служению простому народу… Парламент в патриархальной России всегда казался ей нелепицей, а посягательства на прерогативы Монарха она считала тягчайшим преступлением. Самодержавие Царя-Миротворца, воспринятое Николаем II, должно быть в неприкосновенности передано сыну ее, — вот была ее идея, заветная мечта. И при этом ею руководила не одна лишь материнская любовь, не личное властолюбие, а великая идея и чувство ответственности пред Богом за сохранение в неприкосновенности великого начала благодетельного для России.
Идеалом Государыни был Царь, любящий народ, как высказали бы теперь, Царь-демократ. Она считала, что Царем-народолюбцем, который пал жертвой любви своей к крестьянству, Царем-страстотерпцем, Царем-мучеником, достойным сопричтения к лику официальных святых православной Церкви, — был Император Павел I. И Государыня была главным инициатором того культа Павла Петровича, который начался еще перед войною. Все, кто любил Государыню, последовали за нею в прославлении безвременно погибшего Монарха. У гробницы Императора Павла слева от алтаря, был поставлен массивный серебряный подсвечник с пылающим лесом восковых свечей. Пред гробницей непрестанно служились молебны по заказу верующих, непрестанно поминалось имя убиенного.
Сейчас целая комиссия г. Муравьева занимается исследованием жизни и деятельности Государыни; ищет связей ее с Германией и т. п.Но она ничего не найдет потому, что Государыня — истинно русский человек. Государственной изменницей русская Царица не была никогда! И чем скорее признает это и гласно объявит о том Временное Правительство, тем будет лучше для него самого. А время покажет, кем была Императрица Александра Феодоровна для мужа, для семьи и для России.»[83]
Теперь, спустя 40 лет после российской государственной катастрофы 1917-го года, уже можно констатировать с уверенностью точность и правдивость этой характеристики, данной великой княгиней Марией Георгиевной Государыне Императрице Александре Феодоровне, как человеку, матери и Царице. Нет сомнения, что история не только России, но и всего мира, воздаст должное этой великой в своей скромности Женщине-Мученице, не понятой и не оцененной в свое время теми, кто близко стоял к Трону. Вмешательство Императрицы Александры Феодоровны в дела государственного правления проявилось далеко не сразу после ее брака. В этот первый период своего царствования Государь Николаи Александрович неоднократно советовался со своей матерью, влияние которой нередко и сказывалось, но с супругой своей бесед на широкие государственные темы не вел вовсе. Впервые обратила Александра Феодоровна усиленное внимание на вопросы, касающиеся управления государством лишь в 1905 году, когда в стране возникло бурное революционное движение. В сознании ее тогда впервые возникла мысль о том, что власть царственного супруга отнюдь не столь прочна, как это ей до тех пор представлялось и что для укрепления пошатнувшегося трона необходимо принять энергичные меры. В это же время, тоже впервые, обратился за советом к своей супруге и Государь Николай II, причем даже стал передавать на ее просмотр некоторые государственные акты: например, помеченный 18 февраля 1905 года и гласивший о незыблемости самодержавия. Однако, и в ту пору влияние Царицы на государственное управление было, в общем, второстепенное и притом сказывалось лишь спорадически. Оно и понятно, так как никаких сношений со стоящими во главе управления страной министрами она не имела и вообще не находилась непрерывно в курсе государственных дел.
Царица со всем жаром любви к мужу и сыну защищала их и права их. И она склоняла Государя на защиту их. Она раскрывала интриги и настаивала уа принятии против них мер. Нервно больная, религиозная до болезненности она в этой борьбе видела борьбу добра со злом и в этой борьбе опиралась на Бога, на молитву, на того, в чьи молитвы она верила — на «старца». Она преклонялась перед «старцем», как перед Божьим человеком: все, что через него — это от Бога… «Я всецело верю в мудрость нашего Друга, — пишет она Государю 4 сент. 1916 г., — ниспосланную ему Богом, чтобы советовать то, что нужно тебе и нашей стране. Он провидит далеко вперед и поэтому можно положиться на его суждение… Слушай его — он желает тебе лишь добра, и Бог дал ему больше предвидения, мудрости и проницательности, нежели всем военным вместе. Его любовь к тебе и к России беспредельна. Бог послал его тебе в помощники и руководители и он так горячо молится за тебя.» Более сильнаго влияния трудно себе представить. А в это время Распутин напористо влиял на Вырубову, заставляя ее передавать Царице то одно, то другое его мнение.
Время проходило, сменялись представители государственной власти. И, к сожалению, стали пробиваться к высшим должностям не лучшие, а худшие. Среди таковых нашлось и несколько министров, которые, — по причинам, не всегда заслуживающим уважения, понимания и признания, стали привлекать Царицу к государственным делам. Стали делать ей не только доклады по делам своего ведомства, но и склонять к оказыванию влияния на Государя по вопросам, по которым сами не имели у него успеха. Со времени назначения Протопопова министром внутренних дел, влияние Царицы на Государя все больше усиливалось, так как Штюрмер и Протопопов втягивали ее в дела управления. Но были и другие министры, которые, льстя Царице, посвящали ее в дела своих министерств, оправдываясь тем, что Государь подолгу отсутствует, пребывая в Ставке.
И сам Государь в это время признавал, что Царица является как бы помощницей ему. В ноябре 1916 года, в связи с намечавшимися переменами в правительстве, она писала: «Не сменяй никого до нашего свидания, умоляю тебя, давай спокойно обсудим все вместе… Еще раз вспомни, что для тебя, для твоего царствования и Беби и для нас тебе необходимы прозорливость, молитвы и советы нашего Друга.»… Но и еще раньше старый бюрократ, Горемыкин, воспользовавшись отъездом Государя, стал, ездить в Царское Село с докладами по государственным делам к Царице. Таким образом, она была привлечена к обсуждению этих дел и стала высказывать Государю свои заключения ио ним. Она в письмах стала убеждать Государя принять то или другое решение. Иногда в своем мнении она подкреплялась мнением «старца». О поездках премьера в Царское Село появлялись заметки в газетах. Пошли новые толки и пересуды о вмешательстве Царицы в дела управ ления…
Ген. Спиридович в своих воспоминаниях говорит:
«Государыня, не видя никогда Хвостова и зная о нем только по истерическим расхваливаниям Вырубовой, стала письмами в Ставку систематически советовать Государю взять на место кн. Щербатова именно Хвостова. И делала она это настойчиво, браня попутно Щербатова и доказывая его непригодность к занимаемой должности»… «Впервые за мою службу три ловких политических интригана (А. Хвостов, Белецкий и кн. Андронников) подошли к Царице не как к Императрице, а как к простой честолюбивой женщине, падкой на лесть. Подошли смело, отбросив всякие придворные этикеты и ловко обошли ее, использовав в полной мере ее скромную по уму, но очень ревнивую к своему положению при дворе подругу А.А. Вырубову… Два последних месяца (октябрь и ноябрь 1915 г.) Царица больше, чем когда либо, была подвержена внушениям на расстоянии со стороны Распутина, который действовал через Вырубову, как медиумом. Сама того не замечая, Царица ловко была вовлечена в сеть политических интриг, главную роль в которых игралц Хвостов, Белецкий и Андронников[84]. Они эксплуатировали Вырубову и Распутина. Это горение в интриге не могло не отозваться на нервах Царицы… Через два дня после назначения Хвостова и Белецкого на высокие посты, из Сибири вернулся Распутин. А, находясь там, он телеграммами внушал то, чего они добивались в Петербурге через Вырубову. Она действовала только по внушению Распутина; против его воли никогда не шла. Она в полном смысле была его медиум. Теперь, с приездом Распутина, случилось то, чего еще не случалось на верхах русской бюрократии. Хвостов и Белецкий цинично откровенно вошли с Распутиным в совершенно определенные договорные отношения о совместной работе. Он должен был поддерживать надуманные ими планы, внушать их во дворце, а Вырубова и Андронников должны были содействовать этой работе. Впервые два члена правительства, как бы фактически, официозно, признали персону Распутина и его влияние.»[85]
После внимательного ознакомления с письмами Государыни к августейшему супругу и выше приведенными воспоминаниями начальника дворцовой охраны, — не приходится целиком отрицать влияния Государыни в последние годы Императорской России.
–v–
Долгое отсутствие у Царской Четы потомства мужского пола глубоко печалило Царскую Семью. А современное научное знание человеческого организма не дает возможности пособить этому обстоятельству какими либо естественными способами; посему в подобных случаях люди вообще склонны обращаться к разным чудодейственным приемам. Не удивительно, что к ним же прибегла преисполненная мистицизма Александра Феодоровна. Приглашенный к этому времени во дворец французский шарлатан, некий Филипп, настолько сумел убедить Царицу, что он в состоянии обеспечить ей путем внушения, мужское потомство, что она не только вообразила себя в положении, но даже чувствовала все физические симптомы этого состояния. И лишь после нескольких месяцев Государыня согласилась на освидетельствование себя врачем, который и определил, что никакой беременности у нес нет…
Из писем Императрицы видно, что ловкий шарлатан сумел уже в то время обнаружить слабую сторону в характере ее: властность и отстаивание самодержавных прав супруга. Так в одном из писем Государю она говорит по поводу невозможности установления в России конституционного образа правления: «Ты помнишь, и г. Филипп говорил то же самое»… Сумел этот проходимец прельстить и Государя. В дневнике Половцова, под I-м сентября 1902 г. отмечено: «Филипп внушает Государю, что ему не нужно иных советчиков, кроме представителей высших духовных небесных сил, с коими он, Филипп, ставит его в сношение»… Однако Царица все же решила расстаться с Филиппом после того, как департаменту полиции удалось его разоблачить; после справок, полученных о Филиппе от французского правительства, принимать его при дворе было невозможно. Но, как видно из писем Александры Феодоровны к Государю, она этим справкам не доверяла, приписывая все интригам и до конца сохраняла веру в мудрость французского шарлатана… Иные условия создались ко времени появления при дворе Распутина: тогда уже обнаружилась у Наследника та ужасная, наследственная в Гессенском Доме, болезнь, которой он страдал. И приблизительно ко времени появления первых приступов этой болезни, судьба, к великому несчастью России, привела в Петербург сибирского проходимца, Григория Распутина, хвалившегося обладанием какой-то чудотворной силы.
Стечением ряда случайных обстоятельств, глубоко верующая Государыня Александра Феодоровна пришла к убеждению, что Григорий Распутин, как сам он себя называл, — Божий человек. При этом малограмотный, но безусловно умный и весьма хитрый мужик, — быть может, при помощи гипнотического воздействия, — сумел внушить Государыне, что не только здоровье Наследника, но и самая судьба династии связаны с его личной судьбой. Это убеждение Государыня запечатлела в своем письме к Государю, в котором она 4-го ноября 1916 года писала: «Если бы у нас не было Его (т. е. Распутина), все бы уже давно было кончено — я в этом совершенно убеждена». А в другом письме Царица пишет: «Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжницы и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина, как они теперь далеки от этого. Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве. А сколько у нас причин быть благодарными, сколько молитв было услышано. А там, где есть такой слуга Господний, лукавый искушает его и старается делать зло и совратить его с пути истины. Если бы они знали все зло, которое они причиняют. Он живет для своего Государя и России и выносит все поношения, ради нас. Как я рада, что все мы были у св. Причастия вместе с ним на первой неделе поста…»
По этому поводу в воспоминанях начальника дворцовой охраны имеется запись:
«27-го февраля 1916 года, в субботу, отговев на первой неделе Великого поста, Их Величества с детьми причащались в Феодоровском соборе. Все они причастились на солее, как обычно, перед царскими вратами. Когда же о. Василий вернулся со Святыми Дарами в алтарь, он причастил Распутина, стоявшаго в алтаре в течение всей обедни. До службы он был проведен туда ктитором собора полк. Ломаном, который даже не предупредил о том дворцового коменданта. После службы, по переданному через полк. Ломана приглашению, Распутин был проведен во дворец для беседы, где и принес поздравление Царской Семье. Его угостили чаем. О факте причащения Распутина за одной службой с Их Величестави узнали, конечно, в Петрограде и досужие сплетники или сплетницы исказили то, что было.»
–v–
Многие не могли понять, каким образом Императрица настаивала на святости Распутина, несмотря на то, что ей со всех сторон докладывали, что Распутин — грязный мужик, непозволительно хвастающийся своею близостью ко двору… Да, ей действительно многие это говорили, даже из числа лиц наиболее близких ко двору. Многие, но не все! Были и такие, которые, наоборот, поддерживали ее в убеждении, что Григорий — чудотворец и провидец. И среди них главную роль играла, разумеется, А.А. Вырубова, которая пользовалась неограниченным доверием. Наконец, надо иметь в виду, что Распутина ввел во дворец не кто иной, как весьма ученый иерарх и к тому же духовник Их Величеств епископ Феофан, ректор Петербургской духовной академии. Распутина в течение долгого времени поддерживал и другой выдающийся иерарх, который тоже пользовался всеобщим уважением, преосвященный Гермоген; к тому же против Распутина не выступал особо почитаемый иерарх и ученый богослов-профессор, петербургский митрополит Антоний (Вадковский). При этих условиях сам собою возникает вопрос: почему Государыня обязана была поверить именно тем, кто бранил Григория Распутина, — а не тем, кто его отстаивал? Государыня Александра Феодоровна была натурой фанатически религиозной. В комнате ее все время горели лампады и иногда по целым ночам. Она горячо молилась перед иконами и клала земные поклоны; с молодых лет проникнута была мистицизмом, который в последние годы достиг крайности. Она любила православное духовенство, в особенности низшее, простое; любила простой народ, но плохо его знала; доверчиво относилась к рассказам о странниках, юродивых, «божьих людях». Это обстоятельство и послужило причиной особого доверия к «старцу» Распутину, которого ей расхвалили высокие и почитаемые духовные лица… К тому же она до полного самоотречения любила своего единственного и долгожданного сына-Наследника. С приезда в Россию еще невестой, — будущую Государыню не взлюбило высшее общество. И эта нелюбовь с годами возрастала и переходила в другие круги столицы, чему способствовал замкнутый, мало общительный характер молодой Царицы. А с течением времени эти чувства стали переходить во враждебность, когда представители оппозиционных кругов стали обвинять ее во всех смертных грехах. Дошло до того, что во время войны Царицу вполне определенно обвиняло общественное мнение в самом тяжком преступлении — в государственной измене. Из уст в уста передавали совершенные небылыцы, которые в мирной обстановке и в нормальном состоянии народной психики, отброшены были бы как глупейшая клевета.
В революционные дни 1917 года, Следственная Комиссия Врем. П-ва никаких «улик» против Государыни следствием не добыла. Как пристрастные революционные следователи ни старались, чтобы отыскать хотя бы крупицу компрометирующего Государыню материала, им это не удалось. Наоборот, показания свидетелей выявляли клевету на нее, и образ Царицы выступал все в большей чистоте и привлекательности.[86]
Следует сказать, что в выборе своего непосредственного окружения Императрица Александра Феодоровна не была счастлива. Нельзя назвать ни одного лица, которое осветило бы ей окружавшие ее условия и предостерегло от последствий неправильной оценки событий и людей. Одни из личного расчета или опасений утратить свое положение; другие по неумению анализировать окружающие их условия сами не отдавали себе отчета в том, что происходило кругом них; третьи, наконец, потому, что искренно сами верили в то, что составляло сущность взглядов Императрицы. Но все они хором укрепляли ее в избранном пути. В то же время приносили ей сведения о распространяющемся неудовольствии на нее или передавали неведомо откуда взятые слухи о том, что будто бы от нее и Государя все ждут, когда же, наконец, будут приняты меры к прекращению соблазна, давно смущающего преданных Монарху и Moнархии людей. А в столицах кипели страсти, рождались и распространялись преувеличенные слухи о погубном влиянии старца и вызывали в обществе соблазнительные пересуды. Так, что на докладе председателя совета министров вдовствующей императрице Марии Феодорвне о том, что интимная жизнь Царской Семьи стала предметом пересуд и беспощадной клеветы, — она в слезах сказала: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию и себя. Она искренно верит в святость проходимца и все мы бессильны отвратить несчастие».
В этом уже чувствовался рок. Но сама Императрица Александра Феодоровна была глубоко оскорблена тем шумом, который подняла Дума и печать вокруг Распутина и его кажущейся близости ко двору. Ее моральная чистота, понятие о престиже царской власти и неприкосновенности ореола ее неизбежно влекли Царицу к тому, чтобы отнестись к этому с чувством величайшей остроты и обиды. На ее верование в то, что каждому дано право искать помощи от Бога там, где он может ее найти, на ее искание утешения в величайшем горе, неизлечимой болезни Наследника, единственного сына и продолжателя династии, на надежду найти исцеление в чуде, доступном только Богу, — там, где наука открыто бессильна, совершено, по ее понятию, самое грубое нападение, и святость ее домашнего очага сделалась предметом пересуд печати, думской трибуны и общества. Все это отвратительные страницы нашей истории!
И разве может кто-нибуть осудить ее за это? Осудить любящую мать, преданную супругу и, верящую в свой священный долг, Императрицу? Нет, нет и нет!… Поэтому даже прот. Г. Шавельский в своих критических воспоминаниях не мог не сказать, что: «Изучая предшествовавшую революции эпоху русской жизни, историки, может быть, скажут горькое слово по адресу властной Императрицы Александры Феодоровны. И быть может, они поставят ей в вину, что она не сумела разграничить область религиозной веры и область государственной политики, отличить здоровую веру от религиозного шарлатанства, настоящих государственных деятелей от низкопробных и продажных честолюбцев и льстецов, друзей от врагов. Может быть, они обвинят ее, что она своим вмешательством в управление своим выдвиганием на высшие посты разных льстивших ей неудачников и ничтожеств, своим одиозным отношением ко всем, не разделявшим ее взглядов и привязанностей, своим крайним мистицизмом, которым она заразила Государя, — что всем этим она расстраивала государственную жизнь и ускорила катастрофу, помешав безболезненно разрешиться назревшему кризису. Но они никогда не осмелятся обвинить ее в неискренности или в нечистоте ее намерений. В государственной же обстановке того времени и в царско-семейной они найдут многое, что значительно извинит ее увлечения и даже роковые ошибки… Образ же ее в заточении, в унижении и страданиях будет удивлять своим величием и красотою не только друзей, но и ее врагов… Императрица Александра Феодоровна на троне, в величии, не удалась; а в унижении она оказалась великой».[87]
–v–
В чем обвиняли императрицу Александру Феодоровну? Стыдно вспоминать: в недопустимой близости к Распутину, в измене России в пользу немцев и во вмешательстве в дела правления… Первые два обвинения целиком опровергнуты не только следствием революционного Временного Правительства, но даже и большевистскими историками. И великим позором для русского общества является то, что такая гнусная клевета могла долго владеть им. Теперь не Императрицу нужно оправдывать, а самому обществу оправдаться пред царственной мученицей в своем чудовищном недомыслии или сознательной клевете.
Третье обвинение — вмешательство в дела правления.
Да, такое вмешательство действительно имело место. Но тут сразу же напрашивается вопрос: почему Императрица не имела права интересоваться делами своего державного супруга? И почему только с 1914 года она заинтересовалась ими? Почему это произошло? Пока дела шли более или менее у благополучно, у Императрицы не было оснований для вмешательства в дела правления, и она была поглощена семейною жизнью. В особенности уход за тяжело больным, неизлечимой болезнью Наследником поглощал все ее силы, духовные и телесные. Однако, замкнуться в сферу тесных семейных интересов ей не удалось. Началась «осада власти» революционерами и общественностью. Положение ее державного супруга делалось все более трудным и сложным. Чувствовалась опасность для самой Царской Семьи, для династии… Могла-ли Императрица смотреть на это равнодушным взором? Ведь это становилось уже делом ее семьи, любимого мужа, обожаемого сына… Какая женщина, какая жена, какая мать осталась бы равнодушною? К тому же, рядом со смертельною опасностью для семьи, она видела пропасть, разверзающуюся перед воспринятой всем сердцем ее новой родиной, Россией. Кто же не осудил бы ее, если бы она не попыталась сделать все, что было в ее силах, чтобы спасти мужа, семью династию и родину?… Вопрос не в том, должна-ли она была это делать или этого не делать, а в том — мыслила ли она правильно или нет?
В сферу личной жизни Императрицы вошел Гр. Распутин, которого она не искала. Он был введен царским духовником, епископом Феофаном, указавшим на него, как на «старца», на котором почиет благодать Божия. И в мистическом настроении Императрицы он нашел свое место. А откуда и когда у Государыни появилось мистическое настроение — мы подробно выше говорили. Наука оказалось бессильною против болезни Наследника. Где же было Императрице, женщине, матери искать утешения, надежды и спасения, как не в молитве? И вот при таком ее настроении появился «сибирский старец», которого расхваливал и привел высокий иерарх… Необычайными способами он несколько раз, прибегая к молитве, останавливал кровоизлияния, истощавшие Наследника и грозившие унести его в могилу. Почему это удавалось Распутину — это его тайна. Во всяком случае, личность его — исключительная. О нем говорили много; лгали и в похвалу ему, и еще больше — в осуждение.
Но если в сближении с Распутиным не безосновательно обвиняли Государыню (хотя он и был введен к ней уважаемым иерархом), то вина за сближение с Протопоповым уже всецело падает на общественность, которая его выносила и преподнесла престолу в качестве государственного мужа. Он ведь был губернским предводителем дворянства, членом Государ. Думы, товарищем ее председателя и прогрессивного в ней блока, председателем парламентской делегации от обеих законодательных палат для поездки во Францию, Англию и Италию, в целях сближения с парламентскими кругами наших союзников.
Но стоило только этому детищу общественности стать близким ко двору, как против него началась травля. Спрашивается почему общественные деятели, политики и даже английский король, — в письме к нашему Государю рекомендовавший его, — могли ошибаться, а виноватой оказалась Императрица, когда подпала под чары ими самими возвеличенного человека.
Как бы ни относиться к деятельности Государыни Александры Феодоровны, как ни расценивать последствий этой деятельности, но признать надо горячую любовь ее к своей новой родине. И тем отвратительнее представляются клеветнические наветы на нее и совершенно необоснованные обвинения, брошенные политическими интриганами разных лагерей: Милюковым, Гучковым, Родзянко и др. Вспомним объективные исследования Мельгунова по этому вопросу. А теперь для суждения о Царской Чете приведем еще авторитетный отрывок из очень ценных воспоминаний П.Л. Барка. «Я вспоминаю мои показания в Чрезвычайной следственной комиссии, учрежденной Временным Правительством в марте 1917 года, с презренным намерением доказать преступления Императорской Семьи и государственных деятелей старого режима. Прокурор задавал мне вопросы, имевшие целью выяснить вмешательство Распутина в государственные дела. Прокурор старался получить от меня указания, которые подтвердили бы слухи, ходившие о влиянии Распутина. Когда я разгадывал намерения прокурора, то просил задавать мне вопросы вполне искренно и прямо, с тем, чтобы и я мог отвечать на них с полной откровенностью… Интересно отметить, что когда я сделал последние показания в следственной комиссии осенью 1917 года, — я задал уже сам несколько вопросов прокурору. Он был одним из наиболее видных членов Московской прокуратуры и казался мне беспристрастным. Я ему сказал: «Вы меня допрашивали, позвольте теперь и мне задать вам несколько вопросов. Следственная комиссия работает уже несколько месяцев. Какие преступления членов Императорской фамилии и бывших министров она нашла?»
Прокурор поступил, как джентльмен. Он мне ответил: «Временное правительство поручило нам выяснить преступ-ные действия членов Императорской Семьи и бывших министров, но оно будет разочаровано: мы не нашли ничего».
Маленькие листовки самого низкого свойства вырастали, как грибы после дождя, в первые дни революции. Одна такая газетка напечатала текст шифрованной депеши, подписанной «Аликс», которая будто бы была послана за границу. Она содержала секретные сведения для Германии, переданные через нейтральную страну. Керенский ознакомился с этой депешей и просил Чрезвычайную Комиссию выяснить это дело… После подробностей анкеты было установлено, что такая депеша никогда не была послана и что она была составлена телеграфисткой в обмен на коробку конфет, полученной ею от редактора маленькой газеты и по его указаниям. Что же касается связи Вырубовой с Распутиным, то было установлено, что это всего лишь клевета…
Что касается министров, то Комиссия нашла лишь одну неисправность у Хвостова, министра внутренних дел, выбранного среди членов Думы… Прокурор сказал, что Следственная Комиссия находится в очень деликатном положении в отношении Временного Правительства и его революционных последователей, ожидавших раскрытия необычайных преступлений, тогда как Комиссия не нашла никаких данных для обвинения представителей старого режима»…
К сожалению, все это установлено было слишком поздно. А тогда — в последние перед революцией годы массового российского затмения — верили каждой сплетне, неумной выдумке. Злые люди смущали умы и сеяли смуту. И на их удочку попадались целые корпорации: демонстративные проявления порицания по адресу Верховной власти стали исходить не только из земских, но и дворянских кругов.
«18 декабря 1915 г. в Ставку приезжал Белецкий (тов. министра внутр. дел). С ним, в здоровую атмосферу фронта, хлынул поток грязи тыла. По моменту все сплелось около имени почтенной по годам, фрейлины М.А. Васильчиковой,[88] а, через ее голову, било по Императрице Русские люди, считавшие себя патриотами, распространяли самые гнусные сплетни, что Государыня, как немка, хочет заключения сепаратного мира. Что того добивается вся немецкая партия при дворе и т.д. Все эти сплетни не имели никакого серьезного основания. Никаких немецких влияний при русском дворе во время войны не было. Не было и ничего похожего на какую-то немецкую партию. Государь и Царица Александра Феодоровна, более чем кто-либо, были проникнуты здоровым русским национализмом и неприязнью, если не ненавистью, к Императору Вильгельму, непримиримостью к немцам по войне и верностью к союзникам. И все это доказали они в полной мере своею жизнью до последней минуты. Эпизод с фрейлиной Васильчиковой как нельзя лучше доказывает это русско-союзническое настроение Их Величеств… Из приезда Васильчиковой устроили скандал, которым, через ее голову, били по Императрице, Таково было враждебное отношение к Ее Величеству даже среди высшего общества. То было знамение времени. Прелюдия революции. Их Величества, в угоду «общественному мнению», пожертвовали тогда М.А. Васильчиковой, которую давно и хорошо знали.»[89]
А петербургское общество только и говорило, что о раскрытой «измене» Васильчиковой, центр которой в Царском Селе. Никто не считался с энергичным, безупречным поведением в этом вопросе Царской Четы. И забывали, что немцы делали это предложение на всех фронтах, всем союзникам, только в отдельности каждому, чтобы разъединить их.
–v–
Тема этой главы исключительно серьезная. Тема трагическая, ибо касается она крестного пути царственной мученицы. Можно и должно было бы сказать очень много, так как материал огромный. К сожалению, не имеем возможности выполнить это в настоящем труде. Но все же закончить эту главу должны мы честным признанием, что перед царственными мучениками — и, в частности, перед священной памятью Государыне Александры Феодоровны — виновны все мы, весь русский народ. Одни творили клевету — ширили ее, третьи, как Пилат, — руки умывали и преступно молчали. А, в действительности, русская Царица была незаслуженно оклеветана своими подданными.
Но нет сомнения, что история воздаст должное этой примерной жене, матери и истинной русской патриотке, Царице-мученице, не понятой и не оцененной в свое время. А мы теперь должны в скорби склониться пред ее священной памятью и серьезно задуматься над заключением честного расследователя обвинений против Царственной Четы. Тем более, что заключение это принадлежит представителю революционного правительства, — лагеря, враждебного Царской Семье. В записке члена Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, В.М. Руднева, есть место, характеризующее нравственный облик Государыни Александры Феодоровны и основанное не на симпатиях автора к Царствующему Дому, а как результат беспристрастного анализа опытного прокурора бесспорных вещественных доказательств, подлинных документов. «Мною были разобраны и осмотрены архивы Зимнего, Царскосельского и Петергофского дворцов, а равно и личная переписка Государя, Императрицы и др. Нравственный облик Императрицы достаточно ярко выяснился для меня из переписки ее с А.А. Вырубовой и с Государем. Эта переписка вся проникнута горячим чувством любви к мужу и детям. Государыня в письмах к мужу часто описывает свои переживания во время прослушанных ею богослужений и часто говорит о чувстве полного нравственного покоя, который она испытывает после горячей молитвы.»
15
«ИЗМЕНА»
В своей небольшой книге воспоминаний из 1917 года П.А. Половцов пишет: «Хамелеон, генерал Брусилов, начал необыкновенно энергично ухаживать за демократией… Особенно мила была басня о том, что Царица обиделась на Брусилова за то, что он скрыл от нее время своего большого наступления, лишив ее возможности предупредить немцев»… [90]
Насколько это наивно или вернее, просто глупо — не приходится и говорить. Такими обвинениями можно было оперировать только в «дни затмения» и общего российского психоза, но в серьезных исторических суждениях о таких выдумках бывшего генерал-адъютанта Государя, сменившего золотые аксельбанты на красный бант советского генерала — неловко и вспоминать. Но тут же мы подходим к самому больному месту в жизни Царской Семьи, — к гнусной легенде, которой готовы были поверить даже те, от кого этого никак нельзя было ожидать; к той позорной клевете, которая заставляла, как показали многочисленные свидетели, несчастную и больную Царицу плакать горькими, бессильными слезами. А теперь, право, стыдно приводить доказательства в опровержение этой нелепости. Стыдно, но надо!
Кто же создал эту легенду? — Враги Царя и Распутина, и сам Распутин. Этот богобоязненный во дворце и распущенный вне дворца сибирский мужик, напиваясь пьян, пускался нередко в самое неудержимое хвастовство. Вот откуда шли эти слухи. Тем более, что вне дворца все видели разгул Распутина и, конечно, воображали его таким же и в царском дворце, где сами не бывали.
Но в те печальные месяцы сплетня об измене была на верху влияния. Ее встречали с открытой симпатией различные круги. Она находила радушный прием и во дворцах близких родственников Царской Семьи. С нею мирились не только армейские круги на фронте, но и царская гвардия; от нее не отворачивались и серьезные люди, знавшие цену обывательской молвы. Люди, всецело обязанные Государю, знавшие его нравственный облик, жившие под одною кровлею с ним, по непонятной психологии, недостаточно сомневались в небылицах и тем укрепляли веру и у остальных.
С разными подробностями и оттенками, — соответственно душевному складу, положению и развитию сплетника, злостная клевета об «измене, свившей гнездо во дворце», о задуманном Императрицей лишении власти Государя, о Распутине, «овладевшем волей Царской Четы и правящем всецело государством», о «темных силах», о «немецкой партии» и т.п. — проникала до низов армии и глухих сел. Нельзя было удивляться фантазии сплетников — она всегда и везде безгранична — но мало понятна та легкая отзывчивость, с которой эта фантазия всегда воспринималась. Чувствовалось, что этому не только верили, но хотели, стремились верить и радостно встречали всякую новую версию, всякую новую деталь. И казалось, если бы исчез Распутин, вместе с ним исчезла бы для тогдашнего общества и наиболее заманчивая, волнующая сторона жизни. А разочарованные «верноподданные» немедленно создали бы нового героя и окружили бы его тем же усиленным вниманием и тем же любопытством. Всякие доводы немногих лиц, близко знавших Царскую Семью, их доказательства лживости и клеветы, подтвержденные фактами, неизменно встречали улыбку сожаления и убежденно снисходительное возражение. Сомнений не было, потому что их не хотели и их усиленно гнали прочь.
Но если то, что сначала говорили шопотом, стало общим криком и перешло на улицу, то в этом повинно само русское общество. Оно само революционизировало народ, не останавливаясь перед грубой демагогией. «Восторги русской интеллигенции первых лет войны сменились, — справедливо указывает вел. князь Андрей Владимирович, — ненавистью к монархическому строю. Это произошло одновременно с нашим поражением 1915 года. Общественные деятели регулярно посещали фронт, якобы для выяснения нужд армии. На самом же деле это происходило с целью войти в связь с командующими армиями. Члены Думы, обещавшие в начале войны поддерживать правительство, теперь трудились, не покладая рук, над разложением армии. Они уверяли, что настроены оппозиционно из-за «германских симпатий» молодой Императрицы, и их речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для напечатания в газетах, раздавались солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде… Но я утверждаю самым категорическим образом, что она в смысле пламенной любви к России стояла неизмеримо выше всех ее современников. Для меня, для моих родных и для тех, кто часто встречался с Императрицей, один намек на ее немецкие симпатии казался смешным и чудовищным.»[91]
Один из наиболее осведомленных по должности лиц, в течение многих лет начальник дворцовой охраны генерал А.И. Спиридович, в своих воспоминаниях говорит о настроениях при дворе и в столице осенью 1915 года:
«Императрица Александра Феодоровна очень нервничала. Она была против нового политического курса, против новых министров. Назначение Самарина и Щербатова доводило Царицу до слез. Верившая в Распутина, как в Бога, Царица считала с его слов, что все, что сделано было в Ставке (на совещании Государя с министрами) — все от дьявола. Весь новый курс и новые назначения придуманы, чтобы повредить «старцу» и прока из них не будет. Хорошо только то, что делается с его совета, с его благословения, чему он «прозорливец» помогает своими молитвами. Все что идет вразрез с его советами, а тем более направлено против него — обречено на неудачу. И больная Государыня страдала, болела душею, старалась направить своего Августейшего супруга на правильный по ее мнению путь, с которого его сбили враги «друга», враги «Божьего человека», а следовательно и враги Государя и России, — люди, идущие против самого Бога. Из Госуд. Думы муссировались слухи, что Царица хочет сепаратного мира. Говорили о желательности регентства… Слухами этими очень растравляли и без того подозрительную Царицу. Ей передавали, что главная интрига против Их Величеств ведется в Киеве, где над ней работают великие княгини сестры-черногорки, которые мечтают видеть на престоле Вел. Кн. Николая Николаевича… Сестры-черногорки, когда-то подруги Царицы и поклонницы Распутина, — теперь ненавидели Царицу, и она отвечала им тем же.»[92]
–v–
Величайшим позором для русского общества того времени является его гнусное обвинение императрицы Александры Феодоровны в… измене России. Обвинение, которое неизменно связывалось с именем Распутина. А являлось это результатом измышлений и сплетен, которые проникали из великокняжеских и великосветских салонов и затем «приправленных» левой общественностью. Все эти домыслы связывались с именем Распутина, которого обвиняли в германофильстве, продажности, измене. По вопросу о том, был-ли Распутин германским шпионом, мы уже высказывались. А теперь приведем мнение министра внутренних дел А.Н. Хвостова, который на вопрос председателя Следственной Комиссии Временного Правительства, «Как вы себе представляете роль Распутина?» ответил: «Он был очень удобной педалью для немецкого шпионажа… логически мне казалось, что он шпион, несознательный, а орудие шпионажа, потому что было очень легко через него узнать, что делалось в Царском… (через Вырубову и др.). Была у меня в подозрении графиня Гартон… Потом подозрительна княгиня Долгорукову проживавшая в Астории; какая-то авантюристка, которая купила титул — и Распутин у нее бывал.»[93]
Теперь спустя полвека рассматривая вопрос в исторической перспективе, следует попытаться выяснить: был-ли Григорий Распутин сознательным агентом внешних или внутренних врагов России и выполнял ли он их определенные задания, понимая при этом, что он делает? — Мы в этом серьезно сомневаемся. Но орудием в руках этих врагов он мог быть. Для своих целей наши враги могли воспользоваться этим полуграмотным и беспринципным проходимцем,
имевшим большой круг влиятельных почитателей, осведомленных в важнейших вопросах. Подводя итоги подозрительной «деятельности» Распутина в военные годы, Морис Палеолог, признает, что за кулисами политической игры действовали агенты, враждебные России и союзникам. По его мнению, среди этих агентов, которых тогда Германия насаждала в русском обществе, — одним из ловких и активных был пресловутый Манус, составивший себе огромное состояние спекуляциями во время войны и проникший даже в правые круги. С начала войны он вел кампанию за быстрое примирение с Германией и находился в непрерывных сношениях с Стокгольмом, где находились распутинские «зеленые». По средам у него обедал Распутан; адмирал Нилов, генерал-адъютант Государя, всегда бывал на этих обедах, как и б. директор департамента полиции Белецкий, который через Вырубову сносился с Государыней. За обедом обычно много пили. Распутин сильно хмелел и говорил без умолку. «Вероятно, — справедливо говорит Палеолог, — все эти разговоры с уточнениями и комментариями передавались в Берлин.» Только, понятно, не все обедавшие у Мануса, отдавали себе отчет, в какой компании они находятся. Например, адмирал Нилов, несмотря на свою близость к Распутину, — в январе 1917 года счел своим нистр внутренних дел, А.Н. Хвостов, говорил: «Я задался целью выяснить, кто из них имел политический характер и кто для проведения частных дел, для денежных интересов? И я успел обыскать их всех. У них у всех было по 2030 дел для проведения. Запечатанные конверты с письмами Распутина такого содержания: «Милай, сделай!» — а по какому делу, не сказано… Эти письма могли ходить без его ведома, и были даже без адреса.»
–v–
Тем временем с кафедры Государственной Думы раздавались речи, отравлявшие все большие круги, вносившие разложение в толщу народа и даже армию. Погоня за дешевой славой вдохновляла думских ораторов, подбиравших в своих речах хлесткие словечки и выражения, рассчитанные на сильное впечатление и в стремлении опрокинуть трон. России же почти никто из них не думал. Но наиболее типичною фигурою среди этих самовлюбленных политиков был лидер кадетской партии П.Н. Милюков Именно его речи отличались наибольшею развязностью и свидетельствовали о том, что он шел открыто к бунту. A 1-го ноября 1916 года этот оратор произнес свою «историческую» речь, которую он назвал «штурмовым сигналом». Полная лживых выпадов против ненавистной ему Царской Четы, эта речь до того гнусна, цинична и преступна, что надо только удивляться, как она могла вызвать одобрение Думы. Правда, к этому времени почти все народные представители сами уже потеряли голову. Собственно говоря, это и не была речь честного парламентского деятеля, а призыв к открытому восстанию. И совершенно логичными явились вопли истеричного Керенского: «Когда же? Когда, наконец?» — раздавшиеся в думском зале вслед за речью Милюкова и призывавшие к открытым революционным действиям.
Клевета Милюкова с кафедры Гос. Думы облетела всю Россию и имела огромный успех. Все читали его лживые слова об измене, о подготовке сепаратного мира — и верили. Правительство молчало, гвардейские и шефские полки не обрушились на клеветника, хотя в их запасных частях в это время в столице находилось большое число офицеров… Безнаказанность поступка Милюкова окрылила оппозицию и революционеров. Вся организованная общественность, переставшая бояться правительства, перешла в наступление. Собрания в Москве оппозиционных Земского и Городского союзов выносили противоправительственные резолюции и рассылали их по всей России. А участники их разносили по всей стране директивы о подготовке государственного переворота. И постепенно напор соединенных общественно-революционных сил подготовил уже не переворот, а революцию.
–v–
Какое впечатление произвела эта речь Милюкова на армию говорить не приходится… сам лидер кадетской партии и застрельщик российской революции, П.Н. Милюков, впоследствии назвал свою речь в Государственной думе 1 ноября 1916 года «сигналом к революции». И, конечно, в этом отношении он был прав, ибо «она потрясла всю воевавшую Россию, как в тылу, так особенно на фронте». Действительно: сказать на весь мир об измене, гнездящейся не где-нибудь, а на троне, — было нешуточным делом. Никто не сомневался в солидности обвинений. Существовало убеждение, что если человек, рискуя многим в военное время, все же «решился выступить в Государственной Думе со столь серьезным обвинением, то значит слов на ветер не бросал; значит, собранный им материал, проверен и взвешен.» В предисловии к отдельному изданию этой речи, в 1917 году, так и было сказано: «Испытанный вождь оппозиции П.Н. Милюков, тщательно подготовил материал для всенародного разоблачения закулисной работа партии царицы Александры и Штюрмера и перед лицом всего мира разорвал завесу, скрывавшую немецкую лабораторию сепаратного мира»…[94]
На самом деле, у Милюкова никаких материалов не было, кроме… сплетен. «Историческая» речь П.Н. Милюкова 1-го ноября 1916 года вся построена на лжи» сказал старый, но честный революционер В.Л. Бурцев… Милюков прав в одном: своим лживым и грязным думским выступлением он подал сигнал к революции, ибо заронил недоверие к власти в самый ответственный период войны. Его речь по разному, но потрясла всю воевавшую Россию, как в тылу, так особенно на фронте.
Теперь, спустя полвека, в исторической перспективе невольно рождается вопрос, как вообще могло случиться, что этот либерал с революционно-демократической закваской, — все же оказался во главе общественной России в самый трудный период жизни ее? Ведь по своему мироощущению, — как пишет хорошо его знавший Е. Ефимовский, — «Милюков носил в себе отталкивание от всего национального… Его влекло к себе не то особенное, что было в русском историческом процессе, а то, что сближало его с мировыми явлениями… Эти устремления сближали Милюкова с царствовавшими социально-революционными идеями». Еще раньше, на совещании революционных и оппозиционных партий в Париже осенью 1904 года, Милюков не только не возражал, но признал, что всякая партия имеет право пользоваться любыми тактическими приемами, какие она находит целесообразными. Голосовал за это. Иными словами разрешил кровь. Признал, что этически недопустимых приемов в политической борьбе не существует… Таков Милюков.[95]
Но порочная его идеология оказалась непригодной к состязанию с реальными условиями жизни. Исторический момент требовал орлиной зоркости и смелости политического взлета. А у П.Н. Милюкова не оказалось ни того, ни другого. Это был тот Милюков, о котором И. Сургучев так презрительно писал: «Ленин со своими семенами решил ехать в Россию, но умная Англия отказалась пропустить этот транспорт. Милюков протестовал, настаивая на пропуске Ленина в Россию, но Англия снова отказала. Тогда пришел заклятый враг и любезно предложил свои услуги по перевозке Ленина в запломбированном вагоне. А ведь трехлетний ребенок мог бы понять, что немцы доброго в Россию во время войны не пошлют; что бойтесь данайцев, приносящих дары. Но Милюков, тогдашний министр иностранных дел и лидер самой большой политической партии, — или, как его после насмешливо называл «благодарный» Ленин… свистун иностранных дел, — это не был в состоянии понять.»
А впоследствии и беспристрастный исследователь из левого лагеря, С.II. Мельгунов, в своем серьезном историческом труде «Легенда о сепаратном мире» подтвердил, что «у Милюкова действительно никаких материалов не было», кроме сплетен, ходивших в изобилии, и кроме неосновательных статей и заметок в неприятельской австрийской газете «Нейе Фрейе Прессе». А известный революционный историк, В.Л. Бурцев, по поводу выступления Милюкова в Государственной Думе об «измене», сделал еще более решительное заявление… Да и сам Милюков признался французскому послу Морису Палеологу, что его речь в Думе навязана была московской общественностью, прибавив: «иначе мы потеряли бы всякое влияние на наших избирателей и они ушли бы к крайним партиям»…
Основные тезисы речи Милюкова в Думе — «измена» и невозможность иметь дело с существующей властью — подсказаны были Милюкову князем Г. Е. Львовым в особом письме. Видимо тоже не без влияния этого загадочного деятеля февральского переворота оба эти тезиса попали в заранее заготовленную резолюцию Прогрессивного Блока.[96]
–v–
Весьма знаменательно позднее признание самого Милюкова, высказанное им письме князю П.Д. Долгорукову, в котором он между прочим, писал: «… Конечно мы должны признать, что нравственная ответственость за совершившееся лежит на нас, т.е. блоке Государственной Думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота было принято нами вскоре после начала войны. Вы знаете также, что наша армия должна была перейти в наступление, результатом коего сразу и в корне прекратились бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования… История проклянет вождей так называемых пролетариев. Но проклянет и нас, вызвавших бурю. Что же делать теперь? — спросите Вы. — Не знаю, т. е. внутри мы оба знаем, что спасение России в возвращении Монархии… Все это ясно, но признать этого мы не можем»…
–v–
Среди разыгравшихся политических страстей и безудержной противоправительственной агитации речь лидера кадетской патрии произвела потрясающее впечатление и стране и на фронте. К сожалению, правительство, в составе которого не было такого волевого человека, как Столыпин, растерялось и слишком слабо реагировало на выступление Милюкова 1-го ноября. И невольно напрашивается вопрос: есть-ли вообще какое-либо даже ультра-демократическое государство, в котором во время войны допускались бы безнаказанно выступления народных представителей, речи коих были бы направлены против главы государства, существующего правительства и на подрыв усилий против внешнего врага, следовательно работа на пользу внешнего противника, что всегда и всюду квалифицируется ИЗМЕНОЙ и карается по законам военного времени?… Конечно, такого государства нет. Только при «страшном, кровавом царизме» были возможны безнаказанные преступные выступления с трибуны Государственной Думы членов так называемого «Прогрессивного блока» (Милюков, Гучков, Шидловский, Шульгин, кн. Голицын, Родзянко и др.) фактически призывавших народ к бунту во время войны. И трудно объяснить, почему тогда не были использованы законы военного времени, одинаковые для всех граждан Российского Государства? Почему таких лиц, как изменников, не предали военнополевому суду с немедленным приведением приговора в исполнение? И тогда, вне сомнения, бунта в Петрограде не было бы.
Если современники еще не осудили таких лиц за их преступные деяния перед Родиной, — то это неминуемо сделает история. Будущий историк, — свободный от личных переживаний и впечатлений, руководясь не сердцем, а холодным рассудком, — на основании архивных материалов, скажет свое правдивое слово с осуждением тех, кто способствовал бунту и заклеймит позором всех, кто работал против своей Родины и против своего народа, в период наиболее тяжелых испытаний, выпавших на него.
С подкупающей искренностью и предельной четкостью по этому вопросу высказался Олег Исленев. В связи с большим трудом Мельгунова, — он писал, как честный патриот: «Первая и самая основная часть лживой легенды о сепартном мире рассыпается прахом в книге Мельгунова: никаких переговоров и никакой переписки на тему о каком бы то ни было мире вообще не было. Обычно легенды даже бессмысленного характера имеют все же хоть какое-нибудь основание. Здесь же нет основания, нет никакого предлога. В данном случае ни изобретателям клеветы, ни тем, кто шел навстречу ей, не пришлось долго думать и напрягать свои отсутствующие мозги: «измена», «германофильство царицы немки», — все это до сих пор является духовной пищей улицы больших западных городов. И то единственное, что знает о России и Русской монархии огромное большинство преподавателей средних и высших учебных заведений. Их невежество во всем, что касается России, не простое незнание, не простая пустота. Это еще грязное и пошлое наполнение головы дешевой чепухой… Завершающий и окончательный тезис Мельгунов формулирует так: «Так как грязнение памяти одного из честнейших и чистейших людей, каким был последний Русский Монарх из дома Романовых продолжается, то мы считаем своим долгом присоединить историософский и психопатологический абзац на морально философскую тему «Горя от ума»: «А судьи кто?»
Беспристрастный анализ материалов, касающихся покойного Государя и его Семьи, показывает удивительную моральную доброкачественность, моральную непорушенность этих удивительных людей, поистине украшение не только рода человеческого, но еще и лучших представителей христианства. Это особенно важно отметить в нашу эпоху дехристианизации. И, что еще хуже, лицемерно поддельного использования св. Библии и христианских святынь с целью самой низкой и преступной политики. Святость, т. е. предельно совершенное осуществление христианских идеалов, связано с предельным иногда полным оздоровлением духовной подпочвы. Если считать, что завершением такого идеального христианства является искренняя любовь к врагам, то и поведение Царской Семьи в ссылке можно наименовать гранодиозным пафосом полноты христианского осуществления любви к врагам и мучителям».[97]
Это, конечно, ни одному из «судей» покойного Государя не понять: грязь всюду видят лишь грязные; корысть всюду видят люди сами преисполненные корысти и, наконец, шпионов и изменников всюду видят те мерзкие типы, которые сами потенциально или реально стали шпионами и изменниками. «Русская революция, вплоть до ее кульминации до Ленина, — вся есть сплошное пораженчество, измена и служба штабам и вообще интересам зарубежных врагов России. И это «до сего дня»… Распутин, которого ко двору ввело, увы, высшее Русское Духовенство, при дворе держался через самые почтенные инстинкты: через любовь к больному ребенку-Наследнику. Кто из отцов или матерей бросит за это камень в Царственную Чету? Да и дело не в Распутине, которых всегда было и будет великое множество, но в той психологической подпочве, в том коллективном подсознании, которое делает возможным паталогический «интерес» к той теме, к которой в нормальном и здоровом человеке могут быть только самые решительные аффекты отвращения.»
–v–
Легкомысленный политик П.Н. Милюков полагал, что о революции не может быть речи. Тем более о большевизме. Поэтому так преступно измышлял обвинения в измене «на верхах». А вот современный серьезный историк, профессор американского университета Н.С. Тимашев, в своей статье по поводу книги С.П. Мельгунова «Легенда о сепаратном мире» решительно заявляет: «Легенда эта подвергается подробному анализу и начисто отвергается. Конечно, среди правых кругов можно было найти германофильские настроения; но эти настроения ни в какой мере не разделялись ни в Ставке, ни в Царском Селе, ни в Совете министров (даже когда его председателем был «немец» Штюрмер). Император и Императрица были также воодушевлены лозунгом «война до победного конца», как и общественность (по крайней мере, думская)… Как указывает Мельгунов, никаких данных об утечке существенных военных тайн из окружения Императрицы не было; там о военных делах вообще знали немного… Против слабой власти думская общественность выдвинула необоснованное обвинение в стремлении к сепаратному миру… Детально рассмотрены, по отношению к сепаратному миру, «министерская чехарда» и работа «темных сил», которые, по мнению Мельгунова, не были так всесильны, как тогда казалось».[98]
У нас еще не привыкли к парламентаризму и его приемам. У нас еще принимали всерьез речь с трибуны каждого депутата; верили каждому слову с трибуны Гос. Думы. А говорилось там много вредного вздора, который правительство тоже еще не научилось парировать.
В «Архиве Русской Революции» б. председатель Гос. Думы и большой противник последнего царского правительства, М.В. Родзянко, все же решительно признал: «Следует совершенно и раз навсегда откинуть недобрую мысль об измене Царицы. Комиссия Временного Правительства, под председательством Муравьева, с участием представителей от Совета рабочих и солдатских депутатов, занимавшаяся этим вопросом специально, — отвергла это обвинение. Тем менее можно говорить об измене Царя, который погиб мученической смертью в силу верности данному словy.» Далее, относительно Распутина, он говорит: «Я самым решительным и категорическим образом отбрасываю недостойные и грязные инсинуации на Царскую Чету, все те памфлеты бульварного характера, которые принимались на веру взбудораженной, легковерной толпой. Долгом совести считаю заверить что причины влияния Распутина лежат более глубоко. Они относятся к области больного мистицизма Царицы, который постоянно и искусственно поддерживался Распутиным и его приспешниками, но ни в какой степени не основывались на интимных отношениях… Расследование до такой степени выяснило благородный облик Царя, что один из членов комиссии, еврей, воскликнул: «Я со страхом вижу, что начинаю любить Царя!»… Даже «сам» Александр Керенский, ознакомившись с материалами комиссия, признал, что «Царь чист», а это было большой смелостью для революционного министра и товарища председателя Совета рабочих и солдатских депутатов.»[99]
Страдавший манией величия и стоявший в первых рядах [думской оппозиции, М. В. Родзянко, хотя и с запозданием в конце жизни, все же нашел в себе мужество признать . историческую правду!
Наибольший скептик в вопросе о дальнейшем участии России в войне, английский посол Бьюкенен, доносил своему правительству, что «единственный пункт, в котором мы можем рассчитывать, что император Николай II останется тверд, это вопрос о войне; тем более, что Государыня сама непоколебима в решении продолжать войну во что бы то ни стало». «Царю Николаю II препятствовало во время войны вступить на путь «решительной борьбы» с общественностью — мешало то глубоко вложенное в нем чувство, которое диктовало ему резолюцию по делу сахарозаводчиков (Добраго, Цехановича, Гепнера и др.): «Дело прекратить… пусть усердною работою на пользу родины они искупят свою вину.» Очевидно не было фразой у Царя то, что он говорил гр. Игнатьеву, подавшему в отставку: для родины оставайтесь на своем месте.»[100]
Известный социалист-революционер В. Чернов писал [101]: «Гипотеза о «немецкой измене» в лице императрицы Александры Феодоровны нами принята быть не может. Назначенная Временным правительством «комиссия Муравьева», работавшая с участием советских представителей, ее тоже не подтвердила. Напечатанная переписка Александры Феодоровны с Николаем Александровичем также ее исключает»… «Об измене в пользу Германии и Вильгельма, о саботаже обороны здесь не может быть и речи. Во многих письмах она жаждет военных успехов».
Ожидая получить особенно ценный материал из переписки Государя, левая часть Ч. Следственной Комиссии Вр. Пр-ва в 1917 году возбудила вопрос о производстве обыска в Царскосельском дворце. С торжеством жаждали левые члены комиссии вывести предполагаемый ими позор Царской Семьи. Но надежды их не оправдались и лишний раз подтвердилась исключительная чистота и невинность царственных супругов. Когда революционный комендант дворца намекнул Государю о желательности в целях выяснения деятельности министров, получить всю имеющуюся у него переписку, — Государь совершенно спокойно разложил все письма и документы в конверты, сделав на каждом из них надпись, — и прислал все Комиссию, не скрыв ничего.
Против многих членов правительства выдвигалось то же обвинение в измене. И в основу этого обвинения была положена известная речь Милюкова. Все факты, указанные в этой речи, были проверены Следственной Комиссией, но не нашли себе никакого подтверждения и оказались основанными лишь на слухах, что должен был признать на допросе и сам Милюков. Что же это: глупость или измена?
Много говорилось об умышленной неподготовленности к войне, об отсутствии снаряжения и вооружения. Всем, однако, известно, что этой неподготовленностью страдали не только мы, но и наши союзники и, что она являлась результатом неправильных расчетов специалистов относительно возможной продолжительности войны. Мало того, Комиссией было установлено, что, когда обнаружилась затяжка войны, — правительство дало несравненно более снаряжения и вооружения и с значительно меньшими затратами, нежели военно-промышленные комитеты и другие общественные организации. И вообще правительство дало несравненно больше, чем общественные организации.
А потому предположение об умышленном оставлении армии без снарядов — явно нелепо.
Равным образом не дало никаких указаний на государственную измену и расследование о заграничной поездке Протопопова и других обвиняемых. Словом, никакой государственной измены не было, что должны были признать и революционные деятели Следственной Комиссии Врем. П-ва, которым не удалось не только осудить деятелей царской власти, но, — несмотря на самое горячее желание и энергию, — даже и обнаружить хотя бы намеки на те тяжкие преступления, которые приписывались ей так называемым общественным мнением и обманутым народом.
Когда, производивший следствие о ген. Сухомлинове, сенатор Кузьмин 27 апреля 1916 года арестовал генерала, — сплетни в Петрограде усилились и в обществе стало укрепляться убеждение, что слухи об измене верны. А все, что передавалось в столице, быстро проникало и на фронт. Но все, хорошо знавшие Сухомлинова и его службу, хотя и старались опровергнуть эти сплетни и интриги, не в силах были противостоять возрастающему оппозиционному движению в среде высшего общества и интеллигенции. И в то же время в расположенных к престолу кругах, с горечью недоумевали, как мог Государь допустить во время войны арест военного министра: ведь один факт подобного ареста — развращал народ в тылу и солдатскую массу на фронте… Арест военного министра, генерал-адъютанта Государя, В. А. Сухомлинова, нужен и полезен был только тем, кто подготовлял тогда государственный переворот. Поэтому политические интриганы из общественных кругов и революционные деятели торжествовали: через Сухомлинова они били по трону и правительству.
Один из следователей Ч. След. Ком. Вр. П-ва, Гирчич писал: «До конца сентября 1917 г., я заведывал 27-ою следственною частью комиссии, где были сосредоточены все указания, даже малейшие, на измену со стороны высших представителей в Империи и даже членов Императорского Дома. Все указания были проверены с исчерпывающей полнотой, полным беспристрастием и ясным сознанием, что в подобных делах непроверенное до конца подозрение, как недорубленное дерево по выражению Суворова, быстро отрастает и, что благо России и честь заподозренных требовали полного ответа на волновавшие общество обстоятельства»… «Среди близких к Царю людей, — пишет ген. Спиридович, — было мало верноподданных в благородном значении этого слова, но не было изменников… и Распутин, этот умный с огромной волей подтаежный мужик, после многолетнего аскетического стажа, сбитый с толку петроградским высшим светом — не был шпионом и изменником».[102] [103]
Государственной измены, которая чуть ли не служила главным оправданием революции, в прошлом не было. Пришедшие же на смену прежней власти — это преступление совершили: разложение армии, допущение пропаганды Ленина, непринятие мер против образования в столице отрядов красной гвардии и т.д. Революционная ложь и клевета выяснялись все больше, по мере того, как проходил революционный чад и угар, и выяснялся весь позор, до которого довела Россию революционная республика. И поэтому член следственной Комиссии, сенатор Б.Н. Смиттен, с полным правом мог честно заявить в конце революционного 1917 года: «В наших руках были все письма Императора и Его Семьи, были дневники Их, были все документы, которые мы могли только найти. Изучено все это было нами полностью… Все накричали до следствия о преступлениях, а преступлений не оказалось»…[104]
–v–
Моральный облик Государя был таков, что вообще едва ли кому-либо могла бы прийти в голову мысль о привлечении его к суду за что-либо противозаконное. Даже и Лев Троцкий, который питал звериную злобу к Царю, в своем «Дневнике», коснувшись вопроса о настоящей причине расстрела Царской Семьи, вынужден был сказать: «При судебной процедуре невозможна была бы, конечно, казнь царской семьи»…[105]
Вообще, говорить об измене членов Императорской Семьи могли только демагоги для оправдания своих оппозиционных выступлений или совершенные глупцы. Государь Николай Александрович и Государыня Александра Феодоровна, — как это неоспоримо теперь доказывают все исторические материалы и воспоминания современников, даже врагов, — горячо любили Россию и русский народ. И эту свою любовь запечатлели мученической кончиной тоже… за Россию и за русский народ.
Глубокое изменение в чувствах Государыни к России произошло уже после отречения Государя; после испытанных ею и всей ее семьей страшных страданий. Пройдя через горнило этих страданий, она как бы совершенно очистилась от земной суеты властолюбия и честолюбия. И здесь именно сказалась ее в высшей степени благородная возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что Государя хотят увезти, чтобы, путем использования его царского престижа, закрепить условия Брест-Литовского мира, — ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от дальнейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести. И она решается даже расстаться с Наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с Государем и поддержать его в отказе от санкционирования чего-либо невыгодного для России… Письма ее из Тобольска об этом свидетельствуют с необыкновенной яркостью:
«О, Боже, спаси Россию, — пишет Государыня 10 декабря 1917 года. — Это крик души днем и ночью, все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир»… И дальше: «Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет».
«Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительным, чем это»… — пишет заточенная Царица, когда до нее доходят в марте 1918 года сведения о том, что немцы предполагают свергнуть большевиков. «Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут… уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения».[106]*
Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жалобы на положение свое и семьи. Сколько благородного чувства! Нельзя без умиления читать приведенные строки.
В мае 1918 года, почти накануне принятия мученической кончины, — получена была верной «оказией», пересланная из Тобольска открытка, в которой Государыня Александра Феодоровна писала кратко:
«Думаем о вас всех и о страданиях, которые вы претерпеваете. Недавно мой сын был очень болен: теперь, слава Богу, поправляется. Среди испытаний, стараемся сохранить силы духа. Молитва нас много подкрепляет и поддерживает… Молю Господа Бога, да спасет Он Россию и наш несчастный обманутый народ. Молитесь и вы. Молитесь за народ наш и не злобствуйте на него: он не так виноват, как кажется; его самого обманули, и он тоже много страдает. Христос с вами!»[107]
Сколько глубокой веры, смирения и простоты христианки-мученицы в этом предсмертном послании!.. Сколько жертвенности и всепрощения к своим мучителям!.. И сколько материнской любви к своему народу!
Кто бы ни был читатель — верующий христианин или просто честный человек — он невольно вспомнит жития святых с описанием последних дней первохристианских мучениц. Вспомнит, и невольно содрогнется пред страшной судьбою царственной Четы, невинных жертв кровавой русской трагедии.
16
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЯ
Государь отбывал из Москвы. Его флигель-адъютант князь Кочубей, — по просьбе б. фрейлины С.И. Тютчевой, — передал ему прошение москвичей с просьбой об оставлении анти-распутинца о. Востокова в Москве. Государь внимательно прочитал прошение и, передавая его обер-прокурору Саблеру, сказал: «Нельзя… отец Востоков затронул мою семейную жизнь.»
О «семейном деле» Государь и Государыня нередко говорили всем, кто предостерегал их от излишнего доверия к «святому старцу». И в первые годы появления Распутина такая точка зрения была правильной, пока сибирский знахарь ограничивал круг своей деятельности только лечением больного Царевича, и круг его посетителей ограничивался таким разрядом людей, которые не имели значения. Но все изменилось, когда Распутин вышел на широкую арену и стал давать пищу для газетных сообщений и пересуд. Когда его квартира на Гороховой сделалась местом скопления всех, кто искал его покровительства, и сам он появился в разного рода собраниях, устраиваемых его почитателями с целью собрать около него новых искателей покровительства. Оргии при его участии стали обычным явлением, а министры и начальники ведомств стали получать его письма об оказании внимания лицам рекомендованном «старцем».
Императрица по характеру своему властная и замкнутая, находилась под некоторым влиянием Распутина. Как нередко бывает с такими натурами, раз открыв свои душевные преграды, она уже всецело оказывала избранным ею людям доверие. Как мать, она жила в вечном страхе за сына; мучилась сознанием, что именно она передала ему ужасную болезнь. И вот появился человек, который побеждает болезнь и тем связывает свою личность с жизнью ее сына. В то же время он умеет льстить ее самолюбию, поддерживает ее властность… В своих показаниях быв. министр внутренних дел, А.Н. Хвостов, заявил: «Распутин очень одобрял Императрицу: говорил, что она умница, что она Екатерина II, и вообще страшно восхвалял ее. Но так относился к Государю, что сыщики становились втупик… им неудобно было записывать это в листки-донесения; а, между тем, они должны были записывать все.»[108]*
Государыня чувствовала себя обиженной, не понятой; знала, что непопулярна в столичных высших кругах. А при ней ближайший ее друг, рабски преданная и ограниченная А.А. Вырубова, покорное орудие в руках Распутина, который ей подсказывал, что говорить. И от нее же он узнавал, что ему нужно или… нужно кому-либо другому. Подстрекаемая Распутиным, Вырубова внушала Государыне мысль быть самодержавной и играть ту роль, которую она по своему характеру, действительно и хотела играть.
Стечением ряда случайных обстоятельств, глубоко верующая Государыня Александра Феодоровна пришла к убеждению, что Распутин — Божий человек… При этом умный и хитрый мужик, быть может, при помощи гипнотического воздействия, сумел понемногу внушить Государыне, что не только здоровье Наследника, но и самая судьба династии связаны с его личной судьбой. И это убеждение Государыня запечатлела в своем письме Государю от 4-го ноября 1916 г. когда писала: «Если бы у нас не было Его (Распутина), все бы уже давно было кончено — я в этом совершенно убеждена»… Такую же уверенность Распутин высказывал и другим лицам. По словам товарища министра внутренних дел, С.П. Белецкого, он убежденно говорил: «Меня не будет — и их не будет».
Но если причины, приводившие Государыню к глубокой вере в чудодейственную силу Распутина и в непогрешимость его советов вполне понятны, то труднее постичь, на чем было основано то влияние, какое имела Вырубова. Правда, по отзыву близко знавших ее лиц, женщина эта отличалась чрезвычайной хитростью, которая заменяла ей ум и хотя бы поверхностное знакомство с теми вопросами, за которые она бралась. Отсутствие официального положения при дворе содействовало ее сближению с Государыней. А последняя была далека от мысли, что положение друга Царицы — более завидно, чем положение лица, принадлежащего по должности к ее окружению. А впоследствии еще больше их связь укрепила слепая вера в Распутина.
По мере того как А.А. Вырубова становилась все ближе к Государыне, она превратилась в посредника между нею и «старцем». Так как умная Государыня понимала, что близость ко двору простого мужика в глазах общества представляется чем-то ненормальным и вызывает множество толков, — то несколько встреч происходило в доме Вырубовой. И, таким образом, этот дом сделался тем центром, где сосредоточились усилия всех добивающихся достигнуть той или иной цели непосредственно при дворе. Вообще же, нельзя определить границы той огромной роли, которую играла А.А. Вырубова в последний период. Без ее непосредственного участия и деятельной помощи, Распутин, — не взирая на все свое влияние, как «целителя» Наследника и «Божьего человека», достичь ничего не мог. Это и понятно, так как непосредственные сношения пресловутого старца с Государыней были чрезвычайно редки. А, наоборот, Вырубова была в ежедневных сношениях с Царской Семьей, в точности изучила особенности характера Государыни и научилась в совершенстве приемам воздействия на нее. В то же время она находилась в тесных сношениях и со «старцем».
В сущности, в той потрясающей драме, которую пережила страна в течение двух последних лет пред революцией, роли Распутина и Вырубовой настолько тесно переплелись, что выяснить степень значения каждого из них в отдельности нет никакой возможности. И если общественность была в особенности возмущена ролью Распутина, а Вырубову отодвигала на второй план и интересовалась ею гораздо меньше, — то это исключительно потому, что близость к Государыне женщины, принадлежавшей к петербургскому обществу и ничем особенным не отмеченной, — не представлялось анормальным. Тогда как близость безграмотного мужика с дурной репутацией — была для всех и каждого обстоятельством, выходящим из рамок обычных явлений. Но определить, кто из этих двух людей нанес больший вред строю, — нельзя. В сущности, сила их проистекала из согласованной совокупности их действий.[109]*
–v–
Нельзя отрицать того, что в те годы роковую ошибку совершали многие сановники, которые, занимая высокие посты в государстве, по разным причинам все же не сторонились Распутина и прикрыто общались с ним, принимали его записки, просителей от «старца» и всячески его самого прикрывали.
Величайшим цинизмом наполнены слова председателя совета министров, Горемыкина, и удивление вызывает решение министра, князя Шаховского, который после этого принимал у себя в служебном кабинете сибирского проходимца, отговариваясь тем, что «не мог по чувствам верноподданнической преданности становиться в лагерь оппозиции и не принять лицо, хотя и недостойное, но принимаемое Ими».
За Распутина стояли: обер-прок. Св. Синода, В.К. Саблер, и особенно его товарищ, Даманский. Среди министров, — притом отнюдь не распутинцев, — были и такие, которые, если не поддерживали Распутина, то и не восставали против его близости ко двору. И был даже премьер Горемыкин, с места решивший, что борьба с Распутиным ни к чему не приведет, а посему лучше и вопроса о нем не поднимать. При таких условиях сам собою возникает вопрос: почему Государыня обязана была поверить именно тем, кто бранил Распутина, а не тем, кто его отстаивал?
Мрачная слава «божьего старца», прочно засевшего в некоторых аристократических и бюрократических салонах столицы, стала распространяться по всей стране. Многочисленные рассказы о хлыстовско-безнравственных похождениях окончательно обнаглевшего сибирского мужика стала доходить до фронта и охлаждать сердца к правящим кругaм России. Революционная опасность возрастала. Внутренние и внешние враги великой Империи ликовали, искусно направляя зазнавшегося выскочку к деяниям все более зазорным. А он все больше наглел и стал выступать против своих противников.
Григорий Распутин при посещении в Москве своих почитателей, если замечал портрет княгини-подвижницы Елизаветы Феодоровны, основательницы обители Милосердия в честь евангельских сестер Марфы и Марии, — поворачивал портрет лицем к стене, приговаривая в раздражении: «Больше всего не люблю в Москве обитель в серых платьях». Но и эта кроткая подвижница, мученица русского лихолетья, не выдержала и решилась, ради блага Церкви, Царя и России, настойчиво бороться с распутинщиной. 1-го декабря 1916 года она поехала к Сестре-Императрице в Царское Село и два дня провела в обществе Царя и Царицы, убеждая удалить от себя Распутина. Говорила про растущий в народных массах соблазн от похождений Григория… Но все было напрасно и лишь усилило раздражение царственных родственников против великой княгини. При При этом Царица показала ей кипы писем со всех концов России, убеждавших Царскую Чету сохранять спокойствие, ибо за них, как один человек, встанет весь народ в случае надобности. Встанет против врагов трона, революционеров и гнилой русской интеллигенции. «Вот, что пишет нам подлинный русский народ, — уверяла Царица взволнованную сестру почти накануне революции, показывая ей письма. — И то же говорит наш верный друг, Григорий Ефимович!»
А Государь при этом добавил: «Вы, ваше высочество, так душевно напряжены переживаемыми событиями, так человеколюбиво страдаете за борьбу народа нашего. Вы нуждаетесь в нравственном отдыхе. Совершите паломничество в любимую вами и нами Саровскую обитель, к святому старцу Серафиму. Помолитесь там горячо с вашею верою и любовию к Богу; помолитесь за всех нас и успокойтесь. Соберите ваши душевные силы на дальнейшую человеколюбивую работу в вашей дивной московской обители Милосердия.»
Через три часа после этого знаменательного разговора и последней в этой жизни встречи с царственными родственниками, скорый поезд мчал подвижницу великую княгиню из северной столицы под тихую сень саровских лесов. Мчал к чудотворцу и молитвеннику, еще при жизни вещавшему своим сиротам, благочестивым монахиням Дивеевским: «Когда, родные мои, меня не станет… когда скорбь нападет на вас, придите на мою могилку и скажите ваши молитвы и скорби. Я и из могилы услышу вас, как живой, и донесу Богу святое дыхание ваших верующих душ.»
–v–
Были честные русские люди, которые горячо любили родину и страдали от всего совершавшегося. Они старались предотвратить опасность, грозившую нравственному облику Царской Семьи, и вместе с этим и всей стране. Но все старания их были напрасны, так как началом их искренних переживаний была гнусная клевета, злостная сплетня, вымысел. Люди мучились и волновались тем, чего не было в действительности: Распутин не правил государством, а Императрица не была изменницей, не вдохновляла какую-то «немецкую партию» и т.д. Эти люди, искренние и хорошие, хотели спасти положение и наивно стремились уверить Государя, что вовсе не он, а «мужик» управляет страною. Они думали, что могут убедить любящего мужа, что его жена является злым гением страны. А он не только знал, но и чувствовал, что ее сердце любит так же беспредельно все русское, как и он сам, и не менее искренно, чем он страдает от всех неурядиц. Его хотели заставить уважать общественное мнение, сделать этому мнению уступку — и забывали, что тогдашнее общественное мнение, предвзято касавшееся его, — он уважать, конечно, не мог. Они были убеждены, что он ничего не знает и стремились открыть «слепцу» глаза, — а он все знал, все чувствовал, все понимал, так как слухи и до него доходили. Но он брезгливо не хотел смотреть чужими глазами на свою собственную интимную жизнь, которую лучше других понимал и оценивал.
Государя упрекали в слабости и возмущались, когда oн высказывал твердость, которую называли упрямстом лишь потому, что она не соответствовала их желаниям. Ему предъявляли требования от имени всенародных избранников, — а он чувствовал и отчасти знал, что подавляющее большинство его подданных об этих требованиях мало знает, их не понимает. Его считали окруженным темными силами, а он — сначала с болью в душе, а потом с невольным раздражением, — ясно видел, что эти темные безответственные силы, наоборот, овладевали сознанием других. Он хотел быть искренним и, ненавидя всякую распрю, шел искренно с открытой душою на соприкосновение со своими оскорбителями, забывая и поношения и нападки. При своем посещении Госуд. Думы, он просил забыть все политические разногласия, соединиться в общих усилиях на благо родины и продолжал видеть, что ничто, даже мелкое не забывается и что общие усилия, благодаря страстям, все так же далеки от блага родины, и по прежнему, ведут недостойными путями к ее разрушению.
Он силился понять свою любимую страну; верил в ее особенный склад, в ее особенное призвание; гордился ею, оберегал ее достоинство и, стоя на верху, вдали от всяких дрязг, думал, что ему виднее ее действительные потребности. Но он также и чувствовал, что тогдашнее общество не только не понимало его, но и не хотело понять, не верило ему и не любило его… Так рассматривал тогдашнюю сложную обстановку близкий ко двору А. Мордвинов. И теперь, спустя почти полвека, во многом нужно с ним согласиться.
Необходимо иметь в виду, что если у Государыни вера в Распутина была безгранична и всеобъемлюща, — то вера Государя в него ограничивалась, повидимому, убеждением, что он обладает целительной силой по отношению к Наследнику. Но на государственный разум Распутина, на его умение распознавать людей Государь Николай II не полагался и, если, тем не менее бывали случаи, что кандитаты «старца» все же назначались на высокие посты, то лишь благодаря усиленным настояниям Государыни. Однако, и этим настояниям Государь стремился не подчиняться и, во всяком случае, не сразу им следовал. Из переписки Царской Четы ясно видно, что Царице приходилось долго и упорно настаивать на назначении или увольнении того или иного лица, чтобы, наконец, этого достигнуть; причем некоторые ее кандидаты так и не проходили. А все назначения, состоявшиеся в Ставке, т. е. вдали от Александры Феодоровны, сделаны вопреки ее желанию. Так назначены были Самарин обер-прокурором и ген. Поливанов — военным министром; так был уволен Штюрмер и заменен Треповым.
Если Императрица просто не верила лицам, утверждавшим, что Распутин предается пьяному разгулу, что он хвастает своей близостью к Царской Семье и почитала эти утверждения за простую клевету, распускаемую ее личными врагами, — то Государь сознавал, что рассказы эти, хотя, быть может, преувеличены, но имеют какое то основание и даже неоднократно высказывал Распутину свое явное по этому поводу неудовольствие. Если же Государь, тем не менее, не отдалил Распутина, то лишь вследствие того, что верил в его целебную силу, незаменимую для поддержания здоровья и даже жизни Наследника, а главное — потому что не мог преодолеть настояний Государыни. Чрезвычайно характерна в этом отношении фраза, сказанная Государем в 1911 году Столыпину, усиленно убеждавшему его выселить Распутина в его родное село Покровское, с воспрещением выезжать оттуда. «Я знаю и верю, Петр Аркадьевич, — сказал Государь, — что вы мне искренно преданы. Быть может, все, что вы мне говорите — правда. Но я прошу вас никогда больше мне о Распутине не говорить. Я все равно сделать ничего не могу.»
Ранее этого, когда Распутин еще никакого влияния не имел и вся беда сводилась к тому, что в царские чертоги проник недостойный мужик, о чем усиленно гласила мирская молва, Государь выставлял и другой довод. Он говорил, что Распутин никакими правами им не облечен, а то обстоятельство, что он бывает во дворце, что он с ним беседует, решительно никого не касается. «Это моя частная жизнь, — заявлял Государь, — которую я имею право как всякий человек, устраивать по моему личному усмотрению»…
Но дело в том, что у монархов частной жизни нет. Они живут как бы в заколдованном кругу, где все, творящееся за его пределами, во многом для них неведомо и непонятно; куда отзвуки жизни доходят с большим трудом. Но зато вся жизнь самих монархов, каждый их жест, на виду у публики и обсуждается ею со всех сторон.
–v–
Государь Николай Александрович человек по природе уравновешенный, высоко культурный и умный, — долго сопротивлялся влиянию Распутина; несколько раз отдалял его и прекращал общение. Высоко честный, глубоко религиозный, горячо любивший родину, искренно желавший выполнить свой долг пред нею и послужить ей всеми своими силами, — он не обладал характером своего отца Александра III и достаточной силой воли. И в вопросе о Распутине постепенно стал уступать материнским доводам своей царственной супруги, начал смотреть на него глазами Государыни, видевшей в Григории «великого старца» и «Божьего человека». А со времени открытых выступлений Думы и печати, — перестал в этом вопросе внимать голосу близких людей и честных государственных деятелей. Предостерегающие голоса эти, в первую очередь, принадлежали импераnрице-матери, Марии Феодоровне, а также почти всем членам императорской фамилии. Докладывали о порочной жизни Распутина и ходатайствовали об удалении его из столицы выдающиеся иерархи — митрополит Владимир, архиепископы Феофан и Гермоген и др. Верноподданнически говорили, осведомляли, предостерегали и молили председатели Государственного Совета и Государственной Думы, министры, генералы представители дворянства и общественности. Но все эти доклады и предостережения не имели успеха и вызывали лишь раздражение и обиду. Причин для этого было много, но роковой была твердая уверенность Государыни, что только «старец» может помочь Наследнику. .
Характерен следующий факт, приводимый главноуправляющим Собственной Е.В. канцелярии по принятию прошений на Высочайшее имя, В.В. Мамонтовым, который говорит: «Государь никогда ни одним словом не обмолвился со мною о Распутине, и я поэтому не решался сам заговорить о нем даже в то время, когда «слава» об оргиях этого проходимца достигла своего апогея. Меня часто осуждали за это, настойчиво советуя открыть Государю глаза на то, что очевидно до него не доходило, и указать на непоправимое зло создавшихся легенд о Распутине; но я не находил возможным это сделать. Прежде всего, я не верил и десятой доле того, что говорилось. Главной же причиной, удерживавшей меня от разговора, служило переданное мне сообщение о том, что статс-скретарь Коковцев пытался уже убедить Его Величество в необходимости отстранить Распутина, но что попытка эта не дала положительных результатов. И вот, когда мы заговорили об этом вопросе, Его Величество ответил: «Вы придаете Распутину совершенно несвойственное ему значение. Распутин — простой мужик, который какой-то необычайной силой облегчает страдания моего больного сына. Обращение Императрицы к его помощи — это наше семейное дело. А вмешиваться в свои семейные дела я никому не позволю.»
В течение пяти лет на самом высоком посту государстввенного управления был П.А. Столыпин, занимая должности министра внутренних дел и председателя Совета министров. Естественно, что этот первый сановник государства, к тому же обладавший редчайшей моральной чистотой, несокрушимой волей и мужеством, — не мог равнодушно относиться к возвышению Распутина в придворные кругах; не мог примириться с попытками его оказывать влияние на лиц, стоящих на верхах государственного управления. И, действительно, Столыпин не только сам решительно отстранялся от Распутина, но и всемерно старался открыть глаза Государя и Государыни на истинную природу «старца» и величайшую опасность для престола и государства от его близости. Но мужественные предостережения вернейшего слуги престола и родины вызывали лишь нерасположение к нему царственных супругов, которые — будучи отделены от действительной жизни — никак не могли поверить в крайнюю испорченность Гр. Распутина. Интересен рассказ об этом в воспоминаниях дочери Столыпина, Марии Петровны:
«Хотя Распутин в те годы (1906-1911) не достиг еще апогея своей печальной славы, но близость его к Царской Семье тогда уже начинала возбуждать толки и пересуды в обществе. Мне, конечно, было известно, насколько отрицательно отец мой относится к этому человеку, но меня интересовало, неужели нет никакой возможности открыть глаза Государю, правильно осветить фигуру «старца»! В этом смысле я и навела раз разговор на эту тему. Услышав имя Распутина, мой отец сказал с глубокой печалью в голосе:
— Ничего сделать нельзя. Я каждый раз, как к этому представлялся случай, предостерегал Государя. Но вот, что он мне недавно ответил: «Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика Императрицы». Конечно, все дело в этом. Императрица больна, серьезно больна; она верит, что Распутин один на всем свете может помочь Наследнику, и разубедить ее в этом выше человеческих сил. Ведь как трудно вообще с ней говорить. Она, если отдается какой-нибудь идее, то уже не отдает себе отчета в том, осуществима она или нет.»[110]
В этом приходится искать объяснения многого.
–v–
Конечно, взгляд на Распутина и отношение к нему Горемыкина, Хвостова, Штюрмера, Протопопова, Шаховского и многих других — вовсе не является показателем общего отношения правительственных кругов и высшего общества. Ни в коем случае! Как мы уже имели случай говорить, представители различных кругов русского общества неоднократно и с редким мужеством выступали против Распутина, пытаясь открыть глаза на его истинную природу. Но, к сожалению, все попытки близких ко двору людей раскрыть глаза Государыне — оканчивались полным неуспехом и отдалением тех лиц, которые считали своим верноподданническим долгом сказать ей правду. Так, например, был удален князь Орлов, а также воспитательница великих княжен, С. И. Тютчева, у которой возникло разногласие с Государыней относительно Распутина. Разногласие это вызвало гнев Государыни, которая пожаловалась на нее Государю.
— Софья Ивановна, — сказал Государь, — оставьте в покое Григория. Его молитвы дали мне возможность преодолеть много неприятностей. Он человек религиозно-нравственный. А ваши нервы приподняты. Вы устали от напряженных трудов и вам надо основательно отдохнуть.
Тютчева не удержалась и ответила:
— Государь, не один Григорий молился. Все верующие русские патриоты молились за вас и за Россию.
— Нет, Софья Ивановна, вы все-таки преувеличиваете страхи относительно Григория… Ему просто многие завидуют, потому что мы хорошо его принимаем. Вот и наговаривают на него разные небылицы. А вы, для успокоения ваших расшатавшихся нервов, отправляйтесь в Ливадию погостить там месяца два.
Государь милостиво простился с долголетней воспитательницей его дочерей. Через два часа министр двора принес ей пакет, в котором была письменная благодарность за труды и деньги на дорогу. А еще через два месяца явился к ней ялтинский градоначальник, также с пакетом, в котором находилось письмо от Царской Четы. Государь писал: «Софья Ивановна, Императрица и я сердечно благодарим вас за мудрое и доброе воспитание наших дочерей, за ваши неустанные напряженные труды для них. Но мы беспокоимся и о вашем здоровьи. Поэтому считайте себя пока свободной от обязанностей воспитательницы наших дочерей. Советуем поехать на хороший заграничный курорт для окончательного укрепления ваших нервов, на какой вам угодно срок»…
По этому же пути опалы пошли и многие другие, ранее близкие ко двору, лица только потому, что решились выступать против Распутина или делать попытки раскрыть на него глаза. Так пострадали: епископ Феофан и архиепископ Гермоген, дворцовый комендант, товарищ министра внутренних дел Джунковский и др. А Распутин продолжал восходить. И как-то осенью 1916 года прямолинейный генерал Алексеев однажды прямо сказал Государю:
Удивляюсь, Ваше Величество, что вы можете находить в этом грязном мужике?
— Я нахожу в нем то, чего не могу найти в наших священнослужителях!
На такой же вопрос, обращенный к Государыне, последняя ответила ему:
— Вы его (т.е. Распутина) совершенно не понимаете… и отвернулась от Алексеева.
Генерал Джунковский,[111] с первых шагов по вступлении в должность товарища министра внутренних дел, относился к Распутину отрицательно-демонстративно, несмотря на то, что тогда влияние «старца» можно было считать прочно установившимся. Выступление А. И. Гучкова с кафедры Государственной Думы, по поводу влияния Распутина, повлекло за собой принятие мер к охране его личности, в силу полученных указаний свыше министром А. А. Макаровым, а также воспрещение помещения в прессе статей о нем и наблюдение за Гучковым, которое потом, при назначении генерала Джунковского, было снято.
Вскоре оказалось, что честнейший служака и бескомпромиссный верноподданный ген. Джунковский должен был покинуть пост товарища министра, ибо не пришелся ко двору. А причиной удаления явилось то, что он осмелился повести расследование о слишком уже скандальном дебоше Распутина в московском ресторане «Яр». И тогда, по поводу назначения нового товарища министра внутренних дел, — Государыня писала: «Ты с самого начала объясни ему (преемнику ген. Джунковского) положение нашего Друга, чтобы он не смел поступать, как Щерб. (князь Щербатов, министр внутренних дел) и Сам. (Самарин, обер-прокурор Св. Синода). Дай ему понять, что преследуя нашего Друга или позволяя клеветать на него, он этим действует прямо против нас»…
На посту председателя Совета министров и гр. В.Н. Коковцев пытался докладывать Государю о вреде, который приносит Распутин, и необходимости удаления его. Но этим навлек на себя нерасположение Государыни. В своих воспоминаниях он подробно об этом рассказывает, но мы воспользуемся лишь отрывком их. «Первое ясное проявление неудовольствия Государя на кампанию печати против Распутина проявилось в половине января 1912-го года. А 29-го того же января Государь высказал министру внутренних дел Макарову свое неудовольствие на печать требуя обуздать ее, и поручил ему обсудить со мною и Саблером, что следует предпринять. На другой день у меня собрались Макаров и Саблер… Последний самым решительным тоном заявил, что история Распутина подвергает Государя величайшей опасности, и что он не видит другого способа предотвратить ее, как настаивать на отъезде Распутина в Покровское и готов взять на себя почин доложить Государю самым настойчивым образом о том, что без этого ничего нельзя сделать… Всем нам казалось, что для успеха дела важно привлечь на нашу сторону министра двора, бар. Фредерикса. Этот благородный и безупречно честный человек, понимал всю опасность Распутинской истории и с полной готовностью склонился действовать в одном с нами направлении. Он обещал говорить с Государем при первом же свидании, еще до наших очередных докладов. И через два дня он сказал мне по телефону: «Я имел длинный разговор сегодня; очень раздражены и расстроены и совсем не одобряют нашу точку зрения»[112]*
«Ту же участь имели и мои попытки разъяснить этот вопрос на следующий день. Однако, я все же успел высказать подробно, какой страшный вред наносит эта история престижу Императорской власти и насколько неотложно пресечь ее в корне, отнявши самые поводы к распространению невероятных суждений. Государь слушал меня молча, с видом недовольства, но затем перебил словами: «Да, нужно действительно пресечь эту гадость в корне, и я приму к этому решительные меры. Я вам скажу об этом впоследствии, а пока не будем больше об этом говорить. Мне все это до крайности неприятно». [113]
–v–
Прошло почти четыре года. И «кажется, 10 декабря 1916 года, — вспоминает прот. о. Г. Шавельский, — Государь подошел к стоявшему рядом со мной генералу Н.И. Иванову и заговорил с ним. Говорили обо «всем», и неожиданно генерал Иванов обмолвился: «В стране и на фронте, Ваше Величество, настроение очень неспокойное.»
— Что за причина? Недостаток продовольствия? спросил Государь.
Никак нет! Внутренние нестроения, — ответил генерал.
Государь резко повернулся в сторону, соображая что-то, а потом, опять обратившись к генералу, спросил:
А какая в прошлом году в это время была погода на юго-западном фронте?
Холодная, — ответил генерал Иванов.
— До свиданья! — сказал вдруг Государь, протягивая генералу руку.»[114]
–v–
1-го ноября 1916 года к Государю нарочно приезжал из Петрограда в Ставку великий князь Николай Михайлович, который в самых мрачных красках обрисовал внутреннее положение России, как и грозящую катастрофой политику правительства, и умолял Государя, пока не поздно, спасти положение.
— Если не веришь мне, спроси других, которых ты знаешь и которым ты веришь! — между прочим сказал князь и при этом назвал 5-6 человек.
Не ограничившись устной беседой, великий князь вручил Государю письмо. Но и беседа, и письмо вызвали взрыв возмущения Императрицы Александры Феодоровны… Государь два дня провел в Киеве, где старалась повлиять на него Императрица-мать, Мария Феодоровна, много говорившая с ним о внутреннем положении государства. Но с неменьшим возмущением Александра Феодоровна реагировала и на беседу Императрицы-матери.
Примерно в те же дни поздней осени 1916 года протопресвитер военного и морского ведомства, испросив прием, решил правдиво изложить Государю обстановку:
«— Гроза надвигается. Если начнутся народные волнения, кто поможет Вашему Величеству подавить их? Армия?… Я знаю ее настроение: она может не поддержать: в гвардии идут разговоры о государственном перевороте… Вам может показаться, что я сгущаю краски. Спросите тогда других, хорошо знакомых с настроением страны и армии людей. И я назвал имена кн. Волконского и ген. Никольского… Пора, Ваше Величество, теперь страшная. Если разразится революционная буря, она может все смести. Если вы не жалеете России, пожалейте себя и свою семью.»
Здесь все весьма знаменательно, хотя лично мы относимся с осторожностью к возможности такого разговора. Но, оставляя это на совести автора рассказа, продолжаем выписку из тех же воспоминаний.
«Генерал Иванов рассказывал мне, — говорит о. Шавельский, — со слов фрейлины Вырубовой, что по приезде Императрицы в Ставку Государь передал ей весь этот разговор. «И ты его слушал?» — раздраженно сказала Царица.
Когда 7-го ноября с Кавказа в Ставку прибыл великий князь Николай Николаевич, он пригласил меня в свой вагон и просил ориентировать его в положении дел. Тогда я передал свой разговор с Государем.
— Конечно, вы хорошо сделали, переговорив с Государем. Но… дело не в Штюрмере или Протопопове и даже не в Распутине.
Тогда же великий князь имел короткий разговор с Государем: «Положение катастрофическое, — говорю я Государю, — и мы все хотим помочь Вам, но мы бессильны, если Вы сами не поможете себе. Если Вы не жалеете себя, пожалейте вот этого, что лежит тут!… и я указал на соседнюю комнату, где лежал больной Наследник.»[115]
–v–
Распутин, как бы не заставляла его хвастаться, созданная ему легковерной толпой, репутация, — конечно, не мог являться исключением и не имел того значения в государственных делах, какое ему приписывали те, для кого оппозиционность ко двору и правительству стала необходимой. Только люди, преследовавшие свои цели или находившиеся под гнетом собственного настойчивого желания, могли уверовать в это.
Хотя и очень редко, но все же он бывал иногда принят во дворце. Но по словам, например, наставника наследника, швейцарца Жильяра, жившего во дворце, и лейб-медика Е.С. Боткина, бывавшего там ежедневно, — они на протяжении нескольких лет встретили его всего по одному разу. Многие, настаивая на влиянии Распутина, ссылаются на увольнение и опалу, постигавшие министров, пытавшихся раскрыть Государю глаза на проистекающий отсюда вред или осмеливавшихся не исполнить просьбы людей, находившихся под его покровительством. Но последнее обстоятельство не подтверждается фактами и действительностью и должно быть отнесено лишь к предположению. В то же время имеется ряд фактов обратного порядка, когда выступление перед Государем против Распутина совершенно не отразилось на карьере и отношениях к лицам, это сделавшим (министр двора гр. Фредерикс, министр гр. Игнатьев, лейб-медик Боткин, княжна Гедройц и др.). И с большей долей вероятия можно допустить, что неудовольствие Государя некоторыми государственными деятелями вызывалось вовсе не стремлением их добиться удаления Распутина или опорочением «старца» указаниями на его беспутную жизнь, а их верой в могущественное влияние его на Императрицу, а через нее на Государя и якобы на государственные дела. А в глазах Государя одна возможность такого предположения — являлась оскорбительной, унижавшей его достоинство. И то, что Государь легко извинял рядовому обывателю, — он не мог простить своим, им самим выбранным и близко с ним соприкасавшимся, сотрудникам.[116]
Говоря о всех предостережениях в связи с Распутиным, исходивших от представителей Церкви, правительства, военных кругов, дворянства и просвещенного общества, — нельзя упускать одного важного обстоятельства, которое относилось к непосредственному окружению Царской Семьи. Несмотря на очевидную для всякого не слепого и порядочного человека опасность распутинской истории, — в свите Государя далеко не все были противниками Распутина. А готовых вступить в борьбу с ним и совсем почти не было. Всех лиц свиты по их отношению к злополучному «старцу» надо разделить на три категории. Одни, верили ли они или не верили в Распутина, как «святого», — об этом трудно сказать, — но наружно стояли на его стороне. Другие ненавидели его и, в большей или меньшей степени, боролись с ним.
Третьи просто сторонились и от дружбы, и от вражды с ним, учитывая слабость своих сил или дорожа своим положением. Что же касается Царской Семьи, то все ее члены были слишком чисты и не умели понимать грязь и пошлость житейские. Таким, каким они хотели видеть Распутина, — он действительно им и представлялся: свыше одаренным провидцем и притом представителем того простого народа, к которому они чувствовали особое влечение сердца, но которого, к сожалению, мало знали… Но ведь и наша интеллигенция умилялась над «добрым, бедным русским мужичком»; ходила в народ, часто ошибалась и разочаровывалась…
Вообще же надо иметь в виду, что цари — не боги, их всего легче обманывать при наличии стены, отделяющей их от народа.
Простота приемов и грубость речи Распутина привлекали к нему Царицу и Царя, которые радовались, думая в его лице входить в непосредственое близкое соприкосновение с простым народом, который был для них одновременно очень дорог и очень далек. А разгул и наглые выходки Распутина, о которых рассказывали им, были так дики и непонятны для них, что им просто не верили, предполагая интригу, зависть. И еще — недоброжелательство высших классов к представителю класса низшего, которого они так неосторожно приблизили к себе. К тому же эту близость Распутина они считали своим личным семейным делом, как это неоднократно высказывали Государь и Государыня. И со своей точки зрения были правы: никогда они не направляли его ни к кому по государственным делам. А если те или иные представители высшей власти и выполняли просьбы его, — то это было их личное дело, их личная ответственность. Но нельзя не осудить тех, кто искал покровительства Григория Распутина и старался устраивать свои дела, пользуясь его влиянием.
Заботы и тревоги о здоровье Наследника, удовлетворенние от сознания близости человека, якобы взысканного Богом особыми дарами, каким они почитали его; тесное сближение и общение с простым народом через такого «Божьего человека» — вот почему царственная чета этой близостью дорожила. И на все получаемые советы Государь неизменно отвечал: «Оставьте пас в покое с Распутиным; это наше личное, семейное дело, до которого ни обществу русскому, ни государству никакого касательства нет. Никто не смеет стеснять нашу личную жизнь»… А сплетни, пересуды, клевета росли. Росли и безобразия Распутина, смелевшего по мере укрепления сознания своей безнаказанности и все больше наглевшего среди общих холопства и подлости его окружавших.
–v–
По иронии судьбы, возглавляли русское правительство в начале первой Мировой войны люди, в своем большинстве лишенные государственных дарований. Во главе стоял древний старец и закоренелый бюрократ И.Л. Горемыкин.
Ряд славных имен украшает собой прошлое русской государственной службы, и было бы большой несправедливостью думать, что «чиновничество» не рождало государственных людей в подлинном значении этого слова. Но одновременно каждое поколение служилых людей, сменявшихся у власти, знало множество представителей типа — попадавших на верх по малому своему удельному весу. Они не связывали себя ни с каким крупным делом, которое могло бы удастся, но могло бы и не удастся и тем самым их скомпрометировать. «Они, как метко замечает проф. Б.Э. Нольде, — усваивали политическую окраску, которая издали позволяла принимать их за государственных деятелей с программой и мыслями и которая вместе с тем, при переменах в личном составе бюрократических верхушек, как-то оправдывала обращение к ним». Находясь у власти, они попадали в налаженный порядок, принимали доклады и подписывали бумаги, обладая достаточным навыком, чтобы не делать заметных ошибок. Все их внимание было устремлено к лицу монарха, чтобы в минуту, когда бывшие у власти люди более крупного калибра начинали его утомлять своей величиной, — он вспомнил о них. И инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, ибо более легковесных и гибких. У людей этого типа была видимая политическая роль вместо политических убеждений, чутье обстановки вместо знания государственного дела. Таким был и Горемыкин, которого вытащили «из формалина» в самое трагическое время. В воспоминаниях гр. Витте о нем сказано: «Когда я не счел возможным играть роль соломенного чучела на огороде и ушел, то был составлен новый кабинет оловянного чиновника, отличающегося от тысячи подобных своими баками, Горемыкина». Это было в первый раз его премьерства.
Остальной состав Совета министров первой половины великой войны был необыкновенно пестр: в нем рядом сидели чиновники и не-чиновники, люди серьезные и совсем несерьезные. Связаны они были в одно целое только тем, что «Учреждение Совета Министров» повелевало им сидеть вместе.
Как говорит бар. Нольде: «Быть может, только одно было общим у всех: каждый одинаково знал, что внутри государственного механизма лежали трудности, связанные с тем, что над ними сидел старый Горемыкин, а над Горемыкиным лежала таинственная, вечно изменчивая и коренным образом неверная сфера «верховной власти». Отчетливой работой русского бюрократического механизма верховная власть превращена была в некоторую последнюю инстанцию в этом механизме. Император был высшим чиновником, который венчал бюрократическую иерархию… Поскольку монарх был этим «верховным чиновником» и тщательно выполнял свои иерархические функции на верхней ступени чиновничьей лестницы, русский государственный аппарат работал без больших перебоев и поломок. Но время от времени Император силой вещей оказывался вне твердых рамок текущей бюрократической работы и из верховного чиновника превращался в носителя собственной воли и собственной власти. Случалось это в царствование Императора Николая II в двух основных формах. Во-первых, монарх сменял и назначал министров. Здесь рутина бюрократического производства помочь не могла, ибо на лицо были акты как бы «метабюрократические», в которых свобода собственных вкусов и безответственных влияний была полной. Во-вторых, в некоторых вопросах, в которых монарх имел свои мысли или свои тенденции, подчиненный бюрократический механизм приспособлялся к этим мыслям и тенденциям.»
Но как ни скромна была это сфера самостоятельного почина и самодержавной воли по сравнению с тем, что за монархом записано было по Основным Законам, — монарх, в лице Императора Николая II, оставался фактором огромного значения. И многочисленные обращения министров, народных представителей, членов Госуд. Совета и даже членов Императорской Фамилии к Государю с предостережением, что «приближается, быть может, последний час» — отвечали реальности: без монарха или против монарха нельзя было спасти положение… Все, весьма разные, люди понимали, что если существовали еще шансы избегнуть катастрофы, все усилия должны быть направлены к тому, чтобы меры спасения имели за себя монарха.
В тяжелый момент наших неудач на фронте, военный министр ген. Поливанов в заседании Совета министров 16 июля 1915 г. сказал: «Считаю своим гражданским и служебным долгом заявить совету министров, что отечество в опасности.» И закончил он словами: «Надо, чтобы русский Царь выслушал мнение всех ответственных военачальников и всего совета министров, которые должны откровенно сказать ему о том, что приближается, быть может, последний час и что необходимы героические решения.»
Этот призыв военного министра встретил горячий отклик в Совете министров, и решено было уполномочить Горемыкина и Поливанова представить Государю единодушное ходатайство Правительства о неотлагательном созыве военного совета. Но проходило время — и этот скромный проект не находил себе осуществления, хотя трудности положения сознавались вполне ясно Государем, т.к. за две недели до описанного обращения Совета министров писала ему Государыня: «Дела идут не так, как следовало бы…» Но в мистических тайниках души Императрицы зрели свои планы спасения, постепенно овладевшие и Государем.
Между тем трудности росли и становились более грозными: неприятель приближался. А в Царском Селе росло раздражение против вел. князя Николая Николаевича. Уже в сентябре 1914 г. имп. Александра Феодоровна открыла кампанию против него, прямо указывая на то, что его не выносит Распутин. Продолжалась эта кампания все увеличиваясь и Государыня никогда не забывала коснуться действий «Николаши», в которых она видела желание затмить своею личностью Государя и самому выдвинуться на первое место. «Николаша, — пишет она в июне 1915 г. — держит тебя по близости, чтобы заставить тебя подчиниться всем его идеям и дурным советам». И в том же письме добавляет: «Друг наш видит Николашу насквозь, а Николаша знает мою волю и боится моего влияния на тебя, направляемого Гр. (т. е. Распутиным)». В другом письме она опять пишет о том же: «Ты слушаешь советы Николаши, которые не хороши и не могут быть хорошими… Все возмущены, что министры ездят к нему с докладом… Впрочем, все неудачи падут на его голову, но во внутренних ошибках будут обвинять тебя». Раздражение Императрицы к великому князю Главнокомандующему переходило в ненависть и результат этого вскоре сказался: в заседании Совета министров 6 августа 1915 г. оглашено было принятое Императором решение самому стать во главе армии.
Тогда настроение всех министров выразил Кривошеин, сказавший: «… Надо протестовать, умолять, настаивать, просить, словом — использовать все доступные нам способы, чтобы удержать Его Величество от бесповоротного шага. Мы должны объяснить, что ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне; наносится удар монархической идее, в которой и сила, и вся будущность России… Россия переживала тяжкие эпохи, но никогда не было такой, когда все делается к тому, чтобы еще усложнить и запутать и без тот о безвыходное положение».
Но борьба за монархию кончилась поражением. 20 августа 1915 г. Государь созвал, наконец, чрезвычайный совет под своим председательством и заявил, что едет в Ставку и примет верховное командование. На следующий день большинство Совета министров собралось (кроме Горемыкина) и подписало письмо на имя Императора: «Всемилостивейший Государь! Не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к Вам. Поступить так нас обязывает всеподданнейший долг, любовь к Вам и Родине и тревожное сознание грозного значения совершающихся ныне событий… Государь еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами решения стать во главе армии грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями… На вчерашнем заседании воочию сказалось коренное разномыслие между Председателем Совета Министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и в установлении образа действий правительства. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине.»
Письмо это осталось без ответа и без результата.
Одолела мистическая формула Императрицы, подкрепленная хитрыми служебными расчетами И. Л. Горемыкина. Хитрыми, но запоздалыми, ибо он скоро должен был уйти от власти. А 22 августа Государыня писала: «Прости меня, что не оставляла тебя в покое и приставала к тебе так много. Но я слишком знала твой исключительно мягкий характер, и тебе пришлось преодолеть его на этот раз и победить одному против всех»… Но победа, о которой писала ими. Александра Феодоровна — была в действительности тяжелым поражением русской монархии. Она знаменовала собой разрыв не только со страной, а также и с организованной бюрократией, сохранившей еще много накопленных историей сил и навыков. Совет министров 1915 года, который развалился в результате описанного кризиса, был последним правительством старого порядка. На верх стали пробираться недостойные люди, а все те, кто хранил еще в себе государственную традицию, осуждены были на безнадежные попытки спасать последние остатки русского государственного достояния. Успех окрылил Государыню, и^ она еще энергичнее стала вмешиваться в министерские назначения. С каждым письмом это вмешательство становилось настойчивее. Она спешит с подбором нужных людей и устранением неугодных; верит себе и указанию «свыше», которое будет дано — через «старца». И началась та министерская «чехарда», по выражению Пуришкевича, которою ознаменовалось последнее время перед революцией. Так дошла очередь и до Горемыкина, о котором упоминается в письме уже без ласки: «Завтра Друг увидит X., а потом я Его повидаю вечером. Он скажет мне, годитсяли тот быть преемником Горемыкину…» Наконец, в начале января 1916 г. появляется в письмах Государыни имя Штюрмера: «Я все-таки подумала бы о Ш.; у него голова совсем достаточно свежа». И тут же она прибавляет, что Штюрмер очень ценит Григория и что это — «очень большая вещь».
Но и на этом не останавливается, пишет: «…возьми Штюрмера, он настоящий человек. Наш Друг так сказал. Он очень ценит нашего Друга, а это большая вещь». Царица не скупится на повторения и настояния. В начале 1916 года «старец» Горемыкин удален. Штюрмер назначен— и он стал бывать с докладами у Царицы почти каждый день. Он льстит ей, заискивает у Распутина, но, действует неосторожно. Грубое лукавство долго спасало его, но не спасло: незадолго до его отставки, в конце 1916 года, Царица замечает: «он давно не видел нашего Друга —и потерял точку опоры». Наконец, ушел и этот раб лукавый.
К осени этого года уже все общественные круги были вовлечены в борьбу, и «врагами» почитались все — от умеренных либералов и кончая правыми. «Не бойся, только скорее распусти Думу, — писала Царица. — Государственный Совет? он поступает безумно… Как бы я хотела отхлестать и выгнать министров. Раздави всех!» А среди этих «всех» уже были и великие князья, родственники Царя, которые смотрели на происходящее, прежде всего, как на семейный позор. И чувствовали его весьма сильно. А, когда пошли уговариванья, увещанья, семейные советы, письма с просьбами, — начались высылки членов Царского Дома.
В сентябре состоялось, в доме у Вырубовой, свидание Царицы с Протопоповым и Другом. И вскоре Протопопов был уже министром внутренних дел; частым гостем он сделался у Вырубовой, которая была посредницей в сношениях его с Государыней, сплетничая на «врагов». «Наш Друг и Калинин (прозвище Протопопова) умоляют тебя закрыть Думу, — писала Государыня. — Я бы это и не писала, еслиб не боялась за твою мягкую доброту, готовую сдаться, когда я, Аня и Друг не поддерживают тебя. Дурные ненавидят наше влияние, а оно на благо. Поскорее распусти Думу; помни о снах нашего Друга. Тебе никого, кроме Протопопова принимать не нужно… Брусилов — дурак, запрети ему»… Письма за этот последний период указывают на возрастающую энергию Государыни и настоятельность обращений к царственному супругу, когда по внутренним вопросам она все чаще берет решения на себя. Посылает в Ставку, на подпись Государю, срочную бумагу и пишет: «Прости, что я это сделала; но Друг сказал, что это безусловно необходимо (передача всего продовольственного дела в руки Протопопова)… прежде, чем соберется Дума. Мне пришлось взять этот шаг на себя, т.к. Гр. говорит, что тогда Прото-попов покончит со всеми Союзами и таким образом спасет Россию».
Атмосфера сгущается, носятся слухи о заговоре в Ставке о намерении заговорщиков заточить Царицу в монастырь и даже… об отречении Государя и передачи престола малолетнему Наследнику при регенте вел. князе Николае Николаевиче и пр., и пр. Чего только не сообщали в эти последние месяцы Друг, Вырубова и министр внутренних дел, который все больше терял душевное равновесие. А письма Государыни приобретают все большую настойчивость и резкость: «Держи, держи Протопопова… не меняй. Хвати кулаком по столу, не уступай!… Будь тверд, не сдавайся… Ты нуждаешься в руководстве, но Посланец Божий говорит тебе, что надо делать… Наш Друг просил тебя закрыть Думу, Аня и я тебе об этом писали. Будь императором, будь Петром Великим, Иоанном Грозным, императором Павлом»…
Это раздражение накануне катастрофы указывало на большое нервное потрясение, которое усилилось от известия об убийстве «старца». И оно еще более усилилось, когда стало известно, что убили его член Царской Семьи и правый депутат. Катастрофа надвинулась вплотную и произошла уже через два месяца.
–v–
В заключение остановим внимание еще на одном верноподданническом предупреждении, которое исходило от активного монархического деятеля и члена Государственной Думы, В.М. Пуришкевича, убежденного монархиста самодержавного толка. Теперь, спустя почти сорок пять лет от гибели национальной России, многие исследователи приходят к заключению, что, может быть, самое сильное предупреждение правительству о политическом положении страны и грядущей катастрофе высказано было именно Пуришкевичем, смело и честно в думском заседании, 19 ноября 1916 года, за три месяца до революции. Но пришел он к своему пессимистическому заключению о политическом положении в России только в конце войны, проведя на фронте 21/2 года. Вот как он описывает свои душевные переживания того трагического времени, в дневнике под датой 19 ноября 1916 года, после произнесения своей большой речи в Гос. Думе:
«Сегодня я провел день глубочайших душевных переживаний. За много лет впервые я испытал чувство нраственного удовлетворения и сознания честно и мужественно выполненного долга: я говорил в Гос. Думе о современном состоянии России; я обратился к правительству с требованием открыть Государю истину на положение вещей и без ужимок лукавых царедворцев предупредить Монарха о грозящей России опасности со стороны темных сил, коими кишит русский тыл, — готовых использовать и переложить на Царя ответственность за малейшую ошибку, неудачу и промах его правительства в делах внутреннего управления. А мало-ли этих ошибок, когда правительство наше все сплошь калейдоскоп бездарности, эгоизма, погони за карьерой, лиц, забывших о родине и помнящих только о своих интересах, живущих одним лишь сегодняшним днем. Как мне бесконечно жаль Государя, вечно мятущегося в поисках людей, способных занять место у кормила власти, и не находящего таковых; и как жалки мне те, которые, не взвешивая своих сил и опыта в это ответственное время, дерзают соглашаться занимать посты управления, движимые честолюбием и не проникнутые сознанием ответственности за каждый свой шаг на занимаемых постах.
В течение двух с половиной лет войны я был политическим мертвецом: я молчал; и только сегодня… да, только сегодня, я позволил себе нарушить мой обет молчания и нарушил его не для политической борьбы, не для сведения счетов с партиями других убеждений, а только для того, чтобы дать возможность докатиться к подножию трона тем думам русских народных масс и той горечи обиды великого русского фронта, которые накопляются и растут с каждым днем на всем протяжении России, не видящей исхода из положения, в которое ее поставили министры, обратившиеся в марионеток, нити от коих прочно забрал в руки Григорий Распутин, — этот злой гений России… Его роковое влияние и нежелание Государя избавить себя и Россию от этого грязного и продажного мужика, толкающего Россию в пропасть, откуда нет возврата. Боже мой! что застилает глаза Государя?
Что не дает ему видеть творящееся вокруг? Как жалки его министры, скрывающие истину и под давлением себялюбивых интересов играющие судьбами династии! Когда этому конец и будет ли?… Что заставляет молчать русских сановников и лиц приближенных Царю при дворе? — Трусость. Да, только одна беспредельная трусость и боязнь утратить свое положение, и в жертву этому приносятся интересы России. Они боятся сказать Государю правду… Жал кие себялюбцы, все получившие от Царя, а неспособные даже оградить его от последствий того пагубного тумана, который застлал его духовные очи и лишил его возможности, в чаду придворной лести и правительственной лжи, правильно разбираться в истинных настроениях его встревоженного народа… И вот я сказал ему в Ставке и сейчас в Государственной Думе, на всю Россию, горькую истину; я как верный, неподкупный слуга его, принеся в жертву интересам родины личные мои интересы, осветил ту правду, которая от него скрывалась, но которую видела и видит вся Россия. Да, я выразил то несомненно, что чувствуют лучшие русские люди, без различия партий, направления и убеждений. Я это понял, когда сходил с трибуны Государственной Думы после моей двухчасовой речи.»[117]
Трудно отрицать историческую важность этого документа, исходящего от правого из правых, монархиста из монархистов. К тому же умного, образованного и наблюдательного политического деятеля, члена Гос. Думы, искреннего и горячего русского патриота, всей душой любившего свою родину и своего Государя. Пуришкевич, действительно, был предан престолу и самодержавию: после революции арестованный и находясь в каземате Петропавловской крепости, — он не отрекался от своего самодержавно-монархического мировоззрения, как это сделали многие другие монархисты… И Государь относился к нему с уважением и симпатией, пожаловав собственный портрет. К тому же В. М. Пуришкевич был совершенно бескорыстен и никогда ничего для себя не искал. Вог эта именно его бескорыстная преданность Государю н родине побудила его принять личное участие в удалении, но его мнению, злого гения России. В военное время это грозило и жизни его.
–v–
Прокурор Виленской Судебной Палаты, а в 1917 году член Следственной Комиссии Вр. П-ва, А.Ф. Романов, писал:
«Распутин — самое заметное лицо в великой трагедии Царской Семьи. Он двуликий: с одной стороны, типичный русский крестьянин-богоискатель, сектант, способный на подвиги аскетизма, а с другой — человек, стоящий по ту сторону добра, разгульный пьяница, без всяких привязанностей, без чувства благодарности, типичный хам, предтеча русского большевика… Распутин обладал громадной способностью к внушению; временами был подлинным гипнотизером. Илиодор писал про него: «Беседуя с Распутиным на религиозные темы, я иногда чувствовал, что сам становлюсь распутинцем»… Но был он двуликий. Примечательно, что свидетели, говорившие о Распутине, давали о нем совершенно противоположные показания. Для одних — это святой, для других это — чорт. Распутин несомненно был двуликий. Одним своим ликом ликом святого — он был обращен к Царской Семье. И Царь не мог к нему не привязаться: религиозность, вера в простой народ, любовь к семье — все это фатально толкало Царя к Распутину. В его глазах Распутин был представителем мужицкой простой веры; представителем многомиллионного простого народа, любящего и верующего Царю и ничего не ищущего в противоположность политиканствующей интеллигенции; Распутин был, наконец, спасителем любимого сына. Разве на этой почве не могло и не должно было выроста чрезвычайное доверие Царя к Распутину?… Многие пытались открывать ему глаза на Распутина, и он не мог не знать того, о чем говорила едва не вся Россия. Но Царь верил своему впечатлению и упорствовал. Но будем справедливы. Ведь, если Царь уже верил Распутину, то легко-ли было ему поверить тем, в ком он должен был видеть людей, боявшихся распутинской правды и желавших его столкнуть, чтобы взять в свои руки влияние на Царя.
Из всех показаний свидетелей, стоявших на самых разнообразных ступенях общественной лестницы, видно, что Распутин держал себя во дворце совсем не так, как в других местах. Он не был там ни пьян, ни распутен. Там он говорил о Боге и о нуждах народных, но придворного этикета не придерживался. Для Царя это было лишь признаком простоты «старца», его бесхитростности и правдивости. Такой не обманет; он весь налицо, на распашку, что на душе, то и на языке; простой, а те остальные такие сложные, непонимающие того, что понимает он; он знает, что нужно народу, а они не знают и некоторые не хотят знать. И чем больше они не любят этого мужика, чем больше стараются очернить его, столкнуть, устранить — тем больше Царь верит ему, тем крепче держится за него. Также смотрела и Царица… Нет, ни Царь ни Царица не знали о пьянстве и разгуле Распутина. Сами они этой стороны не видели, а говорившим не верили. Да и говорившие не всегда говорили правду и не останавливались даже перед подлогами. Так, например, среди разного рода бумаг, отобранных при обыске, была найдена фотография, на которой, — в обстановке оконченного обеда или ужина, стол с остатками еды, недопитыми стаканами, — изображены Распутин и какой-то священник со смеющимися женщинами. Сзади их балалаешники. Впечатление кутежа в отдельном кабинете. А при ближайшем исследовании этой фотографии, была обнаружено, что на ней вытравлены две мужские фигуры: одна между Распутиным и стоящей рядом с ним сестрой милосердия, а другая — между священником и стоящей рядом с ним дамою. В дальнейшем оказалось, что фотография была снята в лазарете имени Государыни после завтрака по поводу открытия. Полковник Л. и еще другой господин взяли под руки: один — Распутина и сестру милосердия, а другой священника и одну даму; привели их в столовую, старались их рассмешить и в таком виде их сфотографировал заранее приглашенный фотограф. Затем инициаторы вытравили свои изображения и предполагали представить фотографию Государыне в доказательство беспутного поведення Распутина… Нужно-ли было прибегать к такому сложному способу, если бы Царица знала эту сторону поведения Распутина?»[118]
17
ПРИЧИНЫ УСПЕХА РАСПУТИНА
Своей печальной карьерой Распутин был обязан болезненному состоянию тогдашнего высшего общества, к которому, главным образом, принадлежали его поклонники и почитатели. Спокойной, здоровой религиозностью в этом обществе тогда не удовлетворялись: в жизни и религии тогда искали острых ощущений, чрезвычайных знамений. Светские люди увлекались спиритизмом оккультизмом, а благочестивейшие иерархи, как Феофан и Гермоген, — все отыскивали особого типа праведников. Распутин показался им отвечающим требованиям, предъявляющимся к подобного рода праведникам, — и они доверчиво провели его сначала в великокняжеский, а потом и в царский дворец. Там Распутин сумел пленить экзальтированно-набожную Царицу. Она более многих других искала в религии таинственности, знамений, чудес, живых святых; ее материнское чувство все время ожидало помощи с Неба для ее несчастного, больного сына, которого бессильны были вылечить светила медицинской науки.
Распутин вошел в царский дворец с уже установившейся репутацией «Божьего человека», санкционированной тогда несомненными для Царского Села авторитетами. Надо еще принять во внимание, что к этому времени Царица окончательно разочаровалась в нашем высшем обществе и все свои симпатии отдала простому народу. Естественно, что она сразу же с особым интересом и доверием отнеслась к выходцу из этого народа. А в последнем все было для нее ново: и наружный вид, и смелость, с которой он наставлял и критиковал, загадочно-туманная речь. Когда же он несколько раз, после оказавшихся бесплодными усилий врачей-профессоров, исцелил ее больного сына, — она окончательно уверовала в его особое избранничество.
Если бы не оказалось ни одного распутинского сторонника, умевшего влиять на Царицу, то и тогда она не изменила бы своего отношения к Распутину; но тут оказалась целая плеяда апологетов «старца», все крепче утверждавших Государыню Александру Феодоровну в ее вере… Но искренних почитателей Распутина было очень мало: Вырубова, Головина и еще несколько женщин. Мужчины же приближались к Распутину по явно корыстным побуждениям, надеясь при поддержке его сделать карьеру или получить иные блага. И они не ошибались. Почти все эти возвеличенные лица затем, благодаря тому же Распутину, становились близкими к Государыне. И они должны были, ради собственного же благоденствия, превозносить своего благодетеля. Получился заколдованный круг: Распутин вознес на высоту своих ставленников, а те превозносили его — своего благодетеля.
В пользу Распутина говорили его «чудотворения»; ставленники «старца» теперь были сильны своим саном и положением. Государыня из уст двух митрополитов и многих епископов слышала подтверждения своей веры, что Распутин — Божий избранник. И что могли теперь для нее значить изредка раздававшиеся противоположные голоса?
Влияние на Царицу было большое. А Царь был менее очарован Распутиным и только частично поддавался его влиянию. Но при этом влияние Распутина не ограничивалось только Царской Четой. Называли длинный ряд министров и иных сановников, митрополитов и епископов, генералов и высших чинов, на которых несколько каракуль, выведенных рукой Распутина, производили магическое действие. Все эти лица запросто бывали у Распутина, как и он у них. Сановным подражали их подчиненные. Таким путем разрасталась слава Распутина и пошли разговоры, что он все может; что министры послушны ему, что он правит государством.
Но если Царь и Царица оказывали Распутину особое внимание потому, что уверовали в него и прониклись особым доверием к нему, — то все эти сановники выполняли его требования, воскуряли перед ним фимиам исключительно но низким побуждениям. А в душе все они ненавидели и презирали грязного мужика; наружно же всячески старались польстить и угодить ему, надеясь через него снискать себе царскую милость и другие блага. Поведение этих прислужников Распутина тем большего заслуживает осуждения, что оно диктовалось исключительно эгоистическими и корыстными побуждениями.
Итак, представители верхов нашей аристократии и бюрократии сами же расширяли влияние Григория Распутина и увеличивали его славу. А в это же самое время, -— главным образом, в аристократических сферах, — началось будирование по поводу слухов о возрастании влияния Распутина. И слухи эти, все больше ширясь и переплетаясь с самыми гнусными нелепостями, расползались во все стороны и перед революцией наполнили всю Россию. Получался заколдованный круг: одна часть «гнилой», как выражалась Государыня, аристократии закрепляла славу Распутина, а другая, возмущенная этой славой, — привела к тому, что восстановила народ против Царской Четы.[119]
–v–
Нужно иметь в виду, что успеху Распутина во многом способствовало то обстоятельство, что он принадлежал к крестьянству. В глазах Государыни это было большим его преимуществом: она думала, что слышит от него как бы подлинный голос земли. Если первой причиной его успеха была вера в его чудодейственную помощь Наследнику, то второй несомненно была — его принадлежность к народной массе. А третьей причиной того, что вера Государыни в Распутина оставалась непоколебимой, была, как это на первый взгляд ни странно, — та среда, которая поставляла много лиц, согласных ради достижения власти и карьеры не только пресмыкаться перед распутным мужиком, но еще всячески его превозносить в своих беседах с Государыней (Хвостовы, Штюрмеры, Питиримы, Протопоповы, Белецкие, Курловы и многие другие). Прекрасно зная, что представляет из себя Григорий Распутин и вполне понимая весь вред, наносимый обаянию царского имени одним фактом его близости к престолу, — тем не менее они поддерживали его престиж в глазах Царицы.
Как могла поверить Государыня в продажность Распутина, в его дикий грязный разгул, когда высший иерарх Церкви, митрополит петербургский Питирим, относился к Распутину с таким почтением, что не только звал его к себе обедать, но еще сажал его на самое почетное место рядом с собою?… Выше мы уже упоминали, что с таким же (если еще не большим) вниманием относились к нему и выдающиеся иерархи — архиепископ Сергий, ректор петербургской духовной академии епископ Феофан, архиепископ саратовский Гермоген и многие другие. А также обер-прокуроры Св. Синода и их ближайшие сотрудники.
В то же время до Государыни доходили через Вырубову собственноручные письма уважаемых архипастырей, в которых они просили Распутина оказать им содействие. Подобные письма Распутин неизменно доводил до сведения Императрицы, полагая, что они послужат доказательством, что люди почтенные не гнушаются иметь с ним дело и даже просят его заступничества.
Да почему Государыня обязана была верить и слушать хуливших Распутина, большинство которых она почитала за своих личных врагов, а не тех, которые верили в святость Распутина, или, по крайней мере, притворялись, что верили в это, причем считались Государыней верными ее друзьями? Нет сомнения, что при совокупности всех этих обстоятельств борьба с Распутиным, — в смысле изменения к нему отношения Царицы, — была чрезвычайно трудна.
Что же касается рассказов о дурном поведении Распутина и его диком разгуле, — то этому мало верили чистые натуры Государя и Государыни. Тем более, что при дворе Распутин держал себя вполне чинно, умело сохраняя при этом все внешние приемы простого безыскуственного русского человека и выказывая полное пренебрежение к придворному этикету. Само собою разумеется, что он стремился выказать при этом чрезвычайную религиозность и присущим ему красочным языком говорил о Божьей благодати и ее разнообразных проявлениях. При этом он выказывал полное презрение к мирским благам и не только лично ничего для себя не добивался, но даже отказывался от всяких материальных пособий.
Мы упоминали, что расположению к Распутину Государя и Государыни во многом способствовало то обстоятельство, что он был выходцем из простого народа. Но тут же выявляется примечательный факт, что, -— хотя Распутин, действительно вышел из простого народа, — в то же время этот именно простой народ не выдвигал его и не гордился им. Наоборот… И в окружении Распутина никогда не было представителей из народа. Не было их и среди почитателей «старца».
Своей печальной карьерой, как мы уже упоминали, Григорий Распутин целиком обязан только болезненному состоянию высшего общества. Представители аристократии и бюрократии расширяли влияние Распутина и всемерно старались увеличить его, — но не простой народ.
Если бы Распутин жил в царствование императора Александра III, когда в России высшее общество, было более здордвым, — он не смог бы приобрести себе большой славы. Больное время и прогнившая часть общества помогли ему подняться на головокружительную высоту, чтобы затем низвергнуться в пропасть и в известном отношении увлечь за собой и Россию.
Во всяком случае, если объективная история осудит тех, кто возносил Распутина и закреплял его славу, то не помилует и тех, кто в борьбе с ним, не желая этого, восстанавливал народ против Царской Семьи. Надо честно признать теперь, что много было тех. кто злобно разносил и распространял клевету не только против Царя и Царицы, но даже и про бедных царевен — и верил в истину этой клеветы. Многие, совершенно незнакомые с бытом и укладом Царской Семьи, не понимали, что сея предубеждение и ненависть против нее, — тем самым лили воду на мельницу разрушителей государственных устоев.
Клеветали не только на Государя и Государыню, но и на всех, кто был к ним близок. Стоило тогда приблизиться к престолу, чтобы быть оклеветанным. Для примера остановим внимание на А.А. Вырубовой, больной и недалекой женщине. Какие только грязные сплетни не распространи лись в столичном обществе! И самым незначительным было общее утверждение, как о факте, что она была любой ницей тобольского старца. А после революции и заключения в Петропавловской крепости и предания революционному суду, когда она была подвергнута медицинскому освидетельствованию, врачи официально констатировали ее… невинность! И суд освободил ее за ненахождением состава преступления в ее жизни, если не считать любви и преданности Царской Семье. И это — после всех рассказов о ее развратном поведении, о каких-то оргиях, в которых она будто бы участвовала вместе с Распутиным, в святость которого она действительно верила.
Это последнее обстоятельство, — т.е. доверие к высоким душевным качествам Распутина, — действительно имело место: в этой роковой ошибке Вырубова, как и многие другие, была повинна; действительно она подпала под гипнотическое влияние проходимца. Но именно потому, что она доверилась кажущейся одухотворенности Распутина, она никак не могла участвовать с ним в каких-то оргиях. И, разумеется, не участвовала. Если она и ошибалась, то, во всяком случае, не так позорно.
18
КОНЕЦ РАСПУТИНА
К осени 1916 года Распутин уже совершенно определился. Он пил и кутил без удержу; больше, чем когда-либо был окружен женщинами всякого сорта. В то же время он осмелел, как никогда, и среди своих поклонниц и приятелей высказывался по всем вопросам, волновавшим тогда общество. Теперь он не только слушал, а спорил и указывал… Спекулянты всякого рода окружали его и проводили свои подозрительные дела; его политическим осведомителем в этот последний период жизни сделался доктор тибетской медицины, пресловутый Бадмаев. А на верхах управления покровителем оказался министр внутренних дел — А.Д. Протопопов… Самым же близким человеком к Распутину и его семье стал Арон Симанович, разбогатевший во время войны маленький комиссионер-спекулянт.
Положение становилось все более и более безнадежным. И над всем — страшная тень «старца» Григория Распутина, — злого гения России.
Независимо от всяких преувеличений и фантастических рассказов о «старце», уже даже то, что было несомненной правдой, оказывалось достаточным, чтобы привести честных и порядочных людей в ужас и отчаяние. Смена министров, прозванная «министерской чехардой», была в полном ходу; при этом новые, как правило, были хуже старых. В то же время влияние Распутина усилилось во многих областях, — в церковных делах и в политике.
В.М. Пуришкевич, бывший крайне правым и всегда глубоко преданным Государю, по поводу общего положения в России произнес 19-го ноября 1916 года в Государственной Думе патриотическую речь, в которой высказал все то, что чувствовала Россия. А она, — от правого крайнего крыла до представителей левых партий, не лишенных государственного смысла, — одинаково оценивала создавшееся положение и одинаково смотрела на тот ужас, который представлял Распутин в русской жизни. Пуришкевич, между прочил, сказал тогда: «Я не могу покинуть ряды правых, ибо я сам правый. Но бывают моменты, когда нельзя говорить, взобравшись на уездную или губернскую колокольню, а нужно бить в набат с колокольни Ивана Великого. Как раньше, так и теперь, во мне говорит бесконечная любовь к родине, беспредельная преданность моему Государю»…
Нарисовав ужасающую картину развала тыла и министерской чехарды, Пуришкевич продолжал: «Зло идет от тех темных сил, от тех влияний, которые выдвигают на ответственные места лиц, которые не способны и не могут их занимать. Если у министров есть сознание того, что долг выше карьеры, — пусть идут к Царю и скажут, что так дальше быть нельзя. Это не бойкот власти, но их долг перед Государем. Ступайте туда, в царскую Ставку, киньтесь в ноги Царю и попросите разрешения открыть глаза на ужасную действительность… Да исчезнут с нашего горизонта в страшное переживаемое нами время, требующее величайшей осмотрительности и государственного такта, и Андронников, и епископ Варнава, и Мардарий, и Манасевич и все эти господа, которые составляют позор русской жизни.»
В связи с этим выступлением В.М. Пуришкевича, — выдающийся представитель тогдашней левой общественности п многолетний политический противник Пуришкевича, — В.А. Маклаков все же честно признает заслуги этого правого деятеля и пишет: «Война заставила переменить мнение о Пурншкевиче: она открыла в нем черты, которых до тех пор в нем не подозревали. Она обнаружила в нем, во-первых, страсть, которая оказалась не только сильнее всех остальных, но может быть, и их объясняла: патриотизм. И в жертву ей Пуришкевич принес всем, чем располагал — свои политические симпатии, личные предубеждениями даже собственную славу. С момента войны он преобразился и в продолжение первых 3 лег войны, он был политическим трупом… Но убийство Распутина открыло в нем и другую черту: он показал свою искренность, свою способность жертвовать собой, своим благополучием и судьбой в пользу родины, России.»[120]
Речь Пуришкевича произвела огромное впечатление во всей стране. Однако, она не была услышана там, где было особенно нужно. И главноуполномоченный Красного Креста, Кауфман-Туркестанский, был уволен со своего поста только за то, что сочувственно отозвался в присутствии Государя о речи Пуришкевича и привез ему стенограмму для прочтения.
В своем «Дневнике» Пуришкевич рассказывает, что после его выступления в Думе многие ему звонили по телефону и благодарили. Между прочими позвонил и князь Феликс Феликсович Юсупов и попросил разрешения его повидать. Юсупов просидел у Пуришкевича около двух часов и произвел на него хорошее впечатление. Говорили о событиях и, конечно, о Распутине, причем Юсупов сказал, что надо его «устранить». Пуришкевич ответил, что все это хорошо говорить, но каким образом сделать, и найдутся-ли люди для этого? Юсупов заметил, что да, и что один из этих людей находится перед ним, Пуришкевичем. Они продолжали обсуждать этот вопрос, причем Пуришкевич указывал, что Распутина охраняют сыщики от трех учреждений: министерства императорского двора, министерства внутренних дел и… банков. В заключение беседы Юсупов попросил Владимира Митрофановича приехать к нему в тот же вечер для обсуждения дальнейших действий.
Вечером Пуришкевич отправился к Юсупову, куда пришли также офицер Преображенского полка поручик Сухотин и великий князь Димитрий Павлович. Юсупов заявил собравшимся, что Распутин давно хочет познакомиться с молодой гр. П. и с восторгом принял предложение князя встретиться с нею у него. Эта дама в то время находилась в Крыму и не собиралась в Петроград, но Юсупов сказал Распутину, что на несколько дней она возвращается в столицу. После долгого обмена мнениями по вопросу, как избавить страну от ее злого гения — Распутина, пришли к заключению, что надо его отравить, так как выстрелы могут быть услышаны и привлечь внимание посторонних лиц.
Кроме того, было решено, что четырех лиц недостаточно для успешного выполнения заговора; Пуришкевич предложил старшего врача своего отряда С.С. Лазаверта, на что присутствовавшие согласились.
Вечером 24 ноября Пуришкевич принял великого князя Димитрия Павловича и Сухотина в своем поезде на Варшавском вокзале и познакомил их с Лазавертом. Тут же Юсупов показал полученный им от В.А. Маклакова цианистый калий, как в кристалликах, так и в растворе. При этом свидании был окончательно разработан план убийства «старца» и распределены роли участников; надо было только заранее найти на Неве место свободное от льда, куда можно было бы бросить труп. А 28-го ноября Пуришкевич заезжал к Юсупову осмотреть подвал, где находилась столовая и где предполагалось покончить с Распутиным. Затем, отправившись в Государственную Думу, Пуришкевич повидал там Маклакова, которого попытался вовлечь в заговор; но Маклаков уклонился, заявив, что должен ехать в Москву. Однако, он согласился помочь загоровщикам юридическими советами и даже выступить в случае нужды их защитником. В случае удачи он просил прислать ему телеграмму такого содержания: «Когда приезжаете».
Встретившись еще два раза для обсуждения дальнейших действий, заговорщики окончательно собрались у Юсупова вечером 16-го декабря 1916 года. И тут, в ночь с 16-го на 17-ое Григорий Распутин был убит, после чего тело его было брошено в прорубь.
Вот вкратце, что рассказывает об этом убийстве главный участник его кн. Юсупов. Распутин принял приглашение на вечер 16-го декабря. К этому времени должна была вернуться из Крыма жена Юсупова, Ирина Александровна, но болезнь помешала ей приехать. Днем 16-го молодой князь был занят подготовкой к экзамену Пажеского Корпуса и ремонтом подвальной столовой, где предполагалось принять Распутина. К одиннадцати часам вечера прибыли другие заговорщики, и Юсупов повел их в подвал, где был уже накрыт стол. Князь дал доктору Лазаверту, яд, и тот, надев резиновые перчатки, растолок палочки цианистого калия и всыпал порошок в сладкие пирожки, приподнимая их верхнюю часть. Решено было всыпать яд и в рюмки, но позже, чтобы он не испарился. Общее количество яда было огромное. Тогда Юсупов поехал за «старцем», как было условлено, причем др. Лазаверт управлял машиной. Остальные же поднялись наверх и завели граммофон, чтобы Распутин, привезенный князем в дом, подумал, что гости собрались наверху.
Приведя Распутина в подвальную столовую, Юсупов сказал, что гости скоро уйдут, а они пока попьют чай здесь. Сначала «старец» отказывался есть, но потом все-таки съел несколько отравленных прирожков и запил их отравленным вином; но, к изумлению и ужасу князя, яд нисколько не подействовал на него. А время шло. Под каким-то предлогом Юсупов поднялся в верхний этаж и со страхом рассказал сообщникам, что яд не действует. После кратких переговоров, он взял револьвер великого князя Димитрия Павловича и спустился, Распутин сидел за чайным столом с опущенной головой и тяжело дышал; однако, выпив еще, очнулся и начал снова разговаривать, предлагая даже поехать к цыганам. Юсупова поражало, что этот человек, считавшийся таким прозорливым, не чувствовал, что его так скоро ожидает смерть. Когда Распутин встал с места и вышел из-за стола, князь выстрелил в него. Распутин закричал каким-то звериным голосом и повалился на пол.
Сверху сбежали сообщники, осмотрели тело, решили, что «старец» мертв и, заперев дверь на ключ, поднялись наверх. Согласно плану, Сухотин должен был изобразить Распутина и вместе с великим князем и доктором выехать по направлению к Гороховой. Потом нужно было захватить одежду убитого, чтобы сжечь в санитарном поезде Пуришкевича, и затем с вокзала на извозчике отправиться ко дворцу великого князя и там взять его закрытый автомобиль.
На Мойке остались Юсупов и Пуришкевич. Вдруг во время разговора, Юсупов почувствовал безотчетную тревогу и решил сойти вниз. Он нашел тело в прежнем положении, но все-таки почему-то, взяв мертвого за руки, сильно встряхнул его. Тело повалилось обратно, и князь стоял над ним, внимательно разглядывая. И, вдруг, он заметил легкое дрожание левого века. Затем глаз открылся, а спустя мгновение открылся и правый. Глаза Распутина, змеиные, полные дьявольской злобы, уставились на него. Юсупов, онемев от ужаса, стоял в каком-то оцепенении. И тут случилось невероятное: Распутин вскочил и с диким ревом кинулся на своего врага. Пальцы его впились в плечо, затем стали пробираться к горлу, чтобы задушить князя, а губы странным шепотом произносили его имя. Эта жуткая борьба продолжалась около минуты, когда, наконец, Юсупову удалось вырваться, а Распутин, обессилев, снова повалился на пол, держа в руке сорванный с плеча князя погон.
Юсупов бросился наверх, крича, что Распутин еще жив, и прося револьвера, который прибежавший на крики Пуришкевич поспешно пытался вынуть из кобуры. В это время Юсупов услышал за собою шум и, поняв, что это Распутин, бросился в свой кабинет, где на письменном столе находилась резиновая палка, данная ему «на_ всякий случай» В.А. Маклаковым во время их встречи и совещания о предстоящем убийстве. Тем временем Распутин на четвереньках быстро поднимался по ступенькам, рыча и хрипя как раненый зверь. Добравшись до двери, ведшей во двор, он ее распахнул и исчез. Стоявший на верхней ступеньке Юсупов застыл в изумлении, так как был уверен, что дверь заперта. Пуришкевич бросился вслед за Распутиным во двор, где сейчас же раздалось два выстрела. Тогда Юсупов по парадной лестнице выбежал на Мойку, чтобы задержать Распутина в случае промаха Пуришкевича. Но в это время снова раздалось два выстрела, и Юсупов увидел, как Распутин покачнулся и упал. Пуришкевич, подойдя к телу и убедившись, что на этот раз раненый действительно убит, направился к дому; а Юсупов, оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что кругом никого нет, приблизился к снежному сугробу, около которого лежал убитый.
Между тем выстрелы Пуришкевича осложнили положение. К воротам подошли городовой и д