Павел Булыгин: Убийство Романовых. Достоверный отчёт

Игорь Петренко, редактор Uniting Generation

Павел Булыгин (1896-1936) – поэт, офицер Русской императорской армии, принимавший участие в попытках спасения Царской семьи и в последующем расследовании ее убийства, белоэмигрант. Живя во Франции и Германии, он впервые публикует свои произведения в берлинском журнале русской эмиграции «Двуглавый орел». Книга «Убийство Романовых» в 1935 году была издана в Лондоне на английском языке, позже – в Нью-Йорке, а затем в Милане на итальянском. Она написана не только свидетелем событий, но и их участником. Это действительно «Достоверный отчет». Интересны также детали следствия, в которых Булыгин принимал непосредственное участие; краткие, но выразительные характеристики участников расследования, деятелей Белого движения, первых самозванцев, появившихся после расстрела царской семьи. В России книга вышла только в 2014 г. в издательстве «Академия» благодаря усилиям Максимовой Татьяны Сергеевны, внучатой племянницы Павла Петровича Булыгина. Мы благодарим ее за согласие сделать оцифровку книги. Теперь любой, у кого есть выход в интернет, может ознакомиться с этой удивительной историей.

Павел БУЛЫГИН

Убийство Романовых
Достоверный отчёт

2 издание, исправленное и дополненное
ACADEMIA, МОСКВА, 2014

Настоящее издание осуществлено по инициативе внучатой племянницы П.П. Булыгина Татьяны Сергеевны Максимовой (Москва), которая искренне благодарит своих друзей – Л.Е. Бургонову, Н.А. Орлову, И.М. Шиганову – за неоценимую помощь в издании этой книги. Кроме этого, составитель приносит огромную благодарность Николаю Ивановичу Андрееву (г. Гороховец Владимирской обл.), за финансовую поддержку всех предыдущих изданий книг Павла Булыгина.

КАПИТАН ПАВЕЛ БУЛЫГИН,
бывший командир личной охраны Вдовствующей Императрицы

 УБИЙСТВО РОМАНОВЫХ. ДОСТОВЕРНЫЙ ОТЧЕТ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ХАТЧИНСОН
ЛОНДОН
1935

Титульные листы лондонского, нью-йоркского и миланского изданий книги П. Булыгина “Убийство Романовых”

Переводы:

1. Лондон, 1935 г. с русского на английский – Глеб Керенский.
2. Москва, 1997 г. с английского на русский – Виктор Шеффер.
3. Москва, 2010 г. С итальянского на русский – Дмитрий Игонин. Редакция переводов – Татьяна Максимова.

Я устал от тоски по родному.
Я здесь слишком, уж слишком чужой.
Мне всё снится, что еду я к дому
По дороге знакомой такой.

Огоньки занесённой усадьбы…
Наши звёзды и светят нежней…
Хорошо мне сейчас подремать бы
Под скрипучую песню саней!

Я люблю наши снежные дали,
Ясность мысли и свежесть лица…
Путь далёк мой, – едва ли, едва ли
Он меня доведёт до крыльца…

П.Б.

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Предисловие (от Татьяны Максимовой)
Скорбный поиск
В Екатеринбургской тюрьме
Побег
В Сибирь вокруг света
Я присоединяюсь к Соколову
Адмирал Колчак
Первые унижения
Царская Семья в Сибири
Поручик Соловьёв – зять Распутина
Большевистские комиссары в Тобольске
Перевод в Екатеринбург
Вновь Соловьёв
Германия и Императорская Фамилия
В Ипатьевском доме
Преступление в Екатеринбурге
Роль Ленина в убийстве
На руднике
“Казнь” голодом и мраком
Расследование в железнодорожном вагоне
Последние дни в Сибири
В Европе
Самозванцы
Эпилог

КОММЕНТАРИИ
Список имен
Биографический очерк. Петр Пильский
Жизненный путь Павла Булыгина

ПРИЛОЖЕНИЕ I.
Полный доклад судебного следователя Н.А. Соколова императрице

ПРИЛОЖЕНИЕ II. Очерки из газеты “Сегодня, Рига, 1928 г.”
Попытка спасения Николая II и Царской Семьи
Поездка к Адмиралу Колчаку
Жизнь в Тобольске

ПРИЛОЖЕНИЕ III. Статьи из журнала “Двуглавый орел”, Берлин, 1921 г.”
Перевезение тела и погребение Великой Княгини Елисавегы Феодоровны
Нападение на квартиру полковника Фрейберга

ПРИЛОЖЕНИЕ IV. Статьи из “Слово”, Рига, 1926 г.”

Убийство епископа Гермогена Долганева
Тобольский заговор для освобождения Романовых
Где находится митрополит Петр Крутицкий?

ПРИЛОЖЕНИЕ V. Из книги “Конец Романовых. 1918″, издательство Мондадори, Милан 1935 г.”
Дневник переезда Царской Семьи в Тобольск, опубликованный А. Керенским
“Последние дни последнего царя”, А. Керенский

ПРИЛОЖЕНИЕ VI. Из воспоминаний хорунжего Грамотина”
Из книги Татьяны Боткиной “Царский лейб-медик”

ПРИЛОЖЕНИЕ VII. Материалы о Царском Селе”
Воспоминания Апухтина
Отряд особого назначения для охраны Семьи в Крыму

ПРИЛОЖЕНИЕ VIII. Протоколы допросов”
Протоколы допросов

ПРИЛОЖЕНИЕ IX.
История одного похищения

ПРЕДИСЛОВИЕ

Татьяна Максимова, ноябрь 2013 г.

Как, когда и почему ко мне постучалось ПРОШЛОЕ? Трудно сказать. Может быть это возраст, может быть и болезнь. Но только… После выхода на инвалидность и довольно долгого общения с медициной я отправилась на Лубянку, д. 14. Если кто не в курсе: именно по адресу – Лубянка д. 14 – помещается московская приемная той самой могучей, мрачной, страшной организации, в которой бесследно исчезала несчётная вереница безвинных русских людей, начиная с 20-х годов ХХ-го столетия. ВЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ – названий много, но суть – едина! Даже в конце ХХ-го злосчастного для нашей страны века моя мама с ужасом взмолилась: “Ты что, хочешь уничтожить остатки нашей фамилии? Ведь тебя саму ОТТУДА не выпустят.”

Нынешним поколениям не понять того страха, который укоренился в сердцах наших бабушек, родителей и был передан нам на генном уровне – перед этой жуткой, безжалостной системой, уничтожавшей не только “врагов народа”, но и их детей, родственников, знакомых, просто соседей. Уничтожались порой под корень целые семьи, деревни, сословия. Но в 90-х годах прошлого века кое-кто уже из нашего поколения, хлебнув “демократии”, малость осмелел. Россия не только вернула себе Двуглавого орла с Андреевским флагом, но и заговорила о “бывших”. А тема расстрела Царской Семьи в конце века стала просто модной. Вот и я, смело зажмурившись, шагнула в этот страшный мир. Благодаря подсказкам сотрудников Лубянки я оказалась в УШЕДШЕМ МИРЕ.

Мы все сошли с ума! Во тьме кромешных дней,
Бессмысленных ужасных преступлений
Мы растоптали Жизнь и мечемся над ней,
Как жуткая толпа безумных привидений.

И радости уж нет, и смех наш ненормален:
Оставил Бог забывших Свет людей.
Нет в жизни Красоты и средь её развалин
В минуты горькие мы молимся о ней.

Нет старости былой – спокойной, благодушной –
Замучена, голодна и больна.
В кровавом хаосе пороков равнодушных
Нет старости у нас – озлоблена она!

Нет юности былой – порывистой и бодрой –
Влечёт её проклятая волна:
Нет юности святой, доверчивой и доброй,
Нет юности у нас – состарилась она!

Людей давно уж нет… Остались только дети!
Спасите их от жизни и людей!
Ведь гибнет Божий Сад! Спасите розы эти!
Надежда только в них – спасите нам детей!

П. Булыгин, Верхнеудинск, 1919 г.

Перебирая книги, журналы и подшивки газет открывшихся “спецхранов” библиотек, архивные материалы, встречаясь с интереснейшими людьми, я всё глубже вникала в этот Мир Ушедшего. За недолгие 40 лет жизни Павел Петрович Булыгин (1896-1936), кажется, не посадил ни одного дерева, Бог не дал ему сына и дома построить ему было негде… Зато он с честью исполнил присягу российского Гвардейского офицера: отдал всю свою жизнь на службу Вере, Царю и Отечеству!

***

Наконец-то пришло время, когда большинство людей бывшего Советского Союза – и прежде всего России – поняли, что история их родов и фамилий началась не в многострадальном 1917-ом году, а чуть-чуть раньше. Практически, три поколения русского народа советская власть пыталась воспитывать “Иванами, родства не помнящими”. Сначала в сибирских лагерях и детдомах, позже – в пионерских и комсомольских организациях. Народ был настолько запуган, что наши старики, независимо от социального происхождения, национальности и вероисповедания, делали вид, что не знают, откуда родом их родители, деды… Уцелевшая после окончательного разгрома 30-50-х годов прошлого столетия малая часть российской аристократии или меняла фамилии, или пыталась доказывать своё происхождение из крепостных крестьян того или иного знатного рода. Крестьяне же боялись обвинения в причастности к кулачеству или “мироедству”. Но в России, как всегда, всё делается с перегибом: сегодня многие стараются доказать своё аристократическое происхождение “по бабушкам, прабабушкам”.

Бог им судья! Главное, что начали поднимать архивы и вспоминать предков добрым словом, истинным именем и всё это – в полный голос, а не шёпотом, со страхом за детей и внуков! Когда я взялась за поиски материалов о П.П. Булыгине – мамином дяде по женской линии, эмигранте, монархисте, гвардейском офицере, поэте, журналисте – эти массовые поиски родословных корней ещё только входили в моду.

В настоящее время справка находится в ГАРФ.

Исполнилось пророчество одной из польских кузин Павла Булыгина – Евгении Лембке – писавшей сестрам поэта в Россию в 1958 г.: “А кто знает, может Ваши внучки доживут до времени, когда их можно будет напечатать…” (речь шла о стихах Павла). За последние 15 лет работы в библиотеках и архивах я поняла, наконец-то, и оценила поведение своих бабушек и родителей. Я осознала сложность их положения, тактичность поведения, дипломатичность нашего воспитания: они никогда не пытались привить нам чувство привилегированности, особенности нашего происхождения. А.Н. Модестов – муж бабушкиной сестры, расстрелянный в 1937 г. “враг народа”, “французский, польский и японский шпион” – с юности учил мою маму: “Никогда не скрывай своего происхождения. “Они” всё равно дознаются и будут считать, что тебе есть что скрывать”. Этому же учила меня и мама – не скрывать, но и не кичиться. И я придерживаюсь этого правила всю жизнь.

Мы росли нормальными советскими детьми – пионеры, комсомольцы – вот только дальше почему-то дело не пошло. Меня всегда интересовал вопрос: почему в нашей большой (четыре поколения женщин жили в одном доме) семье к началу Второй мировой война не оказалось ни одного мужчины, способного встать на защиту Родины?! На все мои расспросы старшие уклончиво отвечали – умер. Но ведь дети всё видят и всё слышат. Только вот осознают не всегда всё и не всегда сразу.

Листая архивные материалы или пожелтевшие страницы старых журналов и газет, я начинала понимать и осознавать, о чём шептались бабушки, что мне говорила няня – я знала, что Степанида Васильевна Шамаева (1860-1945), родом из Владимирской губернии, была кормилицей моего деда А.М. Изъединова (1876-1920), воспитала всех детей в нашей семье, я была последней.

В детстве и юности я очень любила древнюю русскую историю, историю Москвы, литературу, много читала об архитектуре и живописи. Мне очень повезло: я оканчивала школу №100 у Никитских ворот в Москве, в которой тогда ещё преподавали педагоги Брюханенковской гимназии… Наша женская школа №100 и соседняя – мужская №110 – славились своими педагогами и их методами воспитания… Нам прививали вкус ко всему прекрасному, будь то литература, музыка, химия, физика, искусство, архитектура… Из этих школ выходили всесторонне образованные люди… Позже многие говорили, что я занялась не своим делом, но я стала инженером-радионавигатором… А на старости лет мне пришлось основательно погрузиться в изучение истории последних лет Империи, революций, I Мировой и Гражданской войн и первых лет Советов! Вся эта История оказывается касалась, и нашей семьи. Самое интересное, что изучая все эти материалы, я проникала и в тайны своей семьи, которые от нас, детей, тщательно скрывались. Таким образом, я пополнила своё образование на старости лет! Но кому теперь это нужно.

***

И вот теперь, Уважаемый Читатель держит в руках второе (исправленное и дополненное) издание книги Павла Булыгина “Убийство Романовых. Достоверный отчёт”, изданной в Москве в 2013 г. издательством “Академия”. Редактором вновь выступает Александр Себелев, как и во всех предыдущих изданиях книг П.П. Булыгина:

• впервые в России был издан сборник стихотворений “Пыль чужих дорог” (М. 1998, 296 стр.),
• впервые на русском языке “Убийство Романовых. Достоверный отчёт” увидело свет в 2000 г. (М. 2000, 288 стр.),
• переиздание сборника “Пыль чужих дорог” осуществлено в Москве (М.2009, 480 стр.),
• выпущен сборник рассказов “Страницы ушедшего” (М. 2010, 108 стр), изданного по инициативе Межпоселковой библиотеки г. Гороховец Владимирской обл.

Тогда я ещё только начинала свои изыскания. И, боясь верить в немыслимое счастье обретения МЕЦЕНАТА, очень торопилась сдать в печать публицистическую книгу П. Булыгина о работе следователя А.Н. Соколова над расследованием гибели Царской Семьи как в Екатеринбурге, так и в Алапаевске.

Предложение напечатать произведения П. Булыгина, поступившее от краеведа Н.И. Андреева из г. Гороховц Владимирской области, было тогда столь неожиданно и сказочно, что я постоянно ловила себя на мысли о нереальности всего происходящего и боялась “проснуться”. Николай Иванович Андреев родом из тех же мест, что и Булыгины. Потеряв в годы “перестройки” должность главного инженера Гороховецкой судоверфи он пошёл в школу учителем истории, увлёкся краеведением и погрузился в архивные изыскания.

По неопытности, неумению работы с архивами и литературными источниками, мне даже в голову не могло прийти, на какой пласт истории своей семьи и страны я замахнулась! (По образованию и профессии я – стопроцентный технарь, почти тридцать лет проработавший на фирме А.Н. Туполева инженером- радионавигатором.) Но, как говорят в народе, новичкам везёт. Я нечаянно сдвинула такую лавину информации, доныне никем нетронутую и неизвестную даже специалистам, что сразу же после сдачи книги в редакцию, поняла, как комментарии к тексту не совершенны, а порой даже ошибочны. Информация же и понимание её продолжали наваливаться на меня со страшной силой и быстротой. Появлялись новые источники, уточнялись биографические подробности, подтверждались или опровергались мои предположения и догадки. Благодаря профессиональному доброжелательному и терпеливому отношению редактора издательства “Академия” Александра Себелева  к профану-составителю, кое-какие исправления мне ещё удалось сделать на стадии обработки книги (а также в издательстве и даже в типографии), но…

После выхода в свет “Убийства Романовых. Достоверный отчёт” ко мне стали поступать с разных сторон всё новые сведения о тех событиях, в которых принимал участие Павел Булыгин. Даже раздел “Жизненный путь П. Булыгина” мне приходится уточнять до сих пор. За время, прошедшее после первого издания “Убийства Романовых” и работы над переизданием книги “Пыль чужих дорог”, я успела:

• познакомиться с сыном полкового друга Булыгина Дмитрия Гавриловича Лучанинова (1891-1980) Сергеем Дмитриевичем Лучаниновым, живущим в USA. Serge Luchaninoff подтвердил моё предположение, что некролог Павла Булыгина в журнале “Часовой” (Париж, 1936, №171), подписанный “Д.Л.”, действительно писал его отец. Кроме этого, Сергей Дмитриевич переслал мне подлинники писем вдовы поэта Агаты Титовны Фенвик-Булыгиной к своему отцу. В них вдова делится с друзьями умершего мужа (в Париже жили два брата Лучаниновых – Дмитрий и Сергей – оба офицеры Л. Гв. Петроградского полка) своим возмущением статьями о Парагвае в газете “Новое русское слово” (New York, 18.08.1971), в одной из которых М. Каратеев оскорбительно отзывается о П. Булыгине.
• В швейцарском посольстве в 2005 г. меня радушно принял куратор культурных проектов Роман Бови и любезно помог получить швейцарскую визу, что дало возможность попасть в библиотеку лозаннского университета Дориньи, где хранится малая часть архива Пьера Жильяра, гувернёра цесаревича Алексея. Мать Романа – Галина Бови-Кизилова, родом из Краснодарского края – согласилась быть моей переводчицей. Теперь у меня есть друзья в Швейцарии!
• При попытке найти следы потомков брата вдовы поэта Раймунда Шишко в Милане в 2007 г. мне посчастливилось познакомиться с замечательным человеком – профессором русского языка и литературы из университета Bocconi – синьором Пьетро Боррато, который подарил мне подлинное (неразрезанное!) издание 1935 г. книги Булыгина на итальянском языке! (Об итальянском издании не было известно даже сотрудникам РГБ.) В итальянском переводе книга Булыгина названа “Конец Романовых. 1918”. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что содержание её несколько отличается от лондонского и нью-йоркского изданий. Пришлось переводить редакторское предисловие, оглавление и приложения. Все эти материалы будут помещены в “Приложении” к данному изданию.
• От Б.А. Равдина (Рига, Латвия) в том же 2007 г. я получила сообщение, что вдова поэта пыталась связаться с баронессой М. Врангель и предлагала передать в её архив оставшиеся после смерти мужа материалы. Передала ли вдова поэта булыгинский архив баронессе и где он находятся в наше время, пока мне установить не удаётся. Равдин предоставил мне так же сведения о семье старшего брата вдовы Булыгина – художнике Раймундо Шишко (1894-1952), в тридцатые годы прошлого века работавшего в периодике г. Риги (Латвия), интернированного из страны в 1939 г. и скончавшегося в Милане.
• В 2008 г. меня “нашёл” внучатый племянник полковника Эриха фон Фрейберга (1890-1944), организатора Ачинского конно-партизанского отряда (1918-1919) в Сибири, затем представителя атамана Семёнова в Берлине (1920-1921). Александр Николаевич Тимофеев основательно пополнил мои знания о сибирском и берлинском периодах жизни П.П. Булыгина. А.Н. Тимофеев живёт и работает в Красноярске. Родился он, как и его родители, в Харбине. В Россию вся семья вернулась в 1954 г. В отличие от меня, он прекрасно владеет интернетом, свободно работает с архивами Сибири, Германии, США. Я очень благодарна Александру Николаевичу за щедрость, с которой он делится со мной всеми материалами, касающимися совместных действий Булыгина и Фрейберга в Сибири, Берлине и, по его предположению, в Ницце. От А.Н. Тимофеева я впервые узнала о том, что вместе с Фрейбергом П. Булыгин был участником монархического съезда 1921 г. в г. Райхенгалле (Бавария) и делегатом от Сибири.
• В том же 2008-ом году (по наитию) я отправилась одна на автомобиле в поездку по Польше, чтобы побывать в городе Здунская Воля (около 40 км под Лодзью), где родилась мать Павла Павла Булыгина Мария и её младший брат Игнац. Я надеялась найти костёл, где служил мой прапрадед – лютеранский пастор Эдварда Бернера (1839-1910), и может быть, дом, в котором жила его семья. Эти изображения были на старинной фотографии, чудом сохранившейся в нашей семье. Нашла же я там замечательных людей – семьи теперешнего пастора этого костёла Цезара Йордана и директора Музея истории города Здунска Воля Ежи Шановского. Неожиданностью было то, что мои новые польские друзья назвали мне имена племянников Павла Булыгина, внуков его дяди Игнаца Бернера – Кшиштофа (живёт во Вроцлаве) и Яна (в Варшаве). Кшиштоф Боернер приехал знакомиться со мной в Здунску Волю, затем пригласил во Вроцлав, в свою семью. В Здунской Воле по сей день чтят память пастора Эдварда Бернера, много сделавшего для процветания своего прихода и города (в феврале 2010 г. горожане отмечали столетие со дня памяти пастора). В 2009 г. местному почтовому отделению было присвоено имя младшего сына пастора Эдварда – Игнаца Бернера (1875-1935), сподвижника гетмана Пилсудского, специалиста по русским вопросам при его штабе и в последние годы жизни министра почт и телеграфов Польши. От польских друзей я получаю теперь материалы по истории семьи Бернеров из польских и немецких источников.
• В 2010 г. я совершила двухмесячную поездку по Польше, побывала в Праге и Вене. Главной же целью моей поездки были польские архивы, так как по моим предположениям в Польше могла родиться и моя бабушка – Софья Петровна, в замужестве Изъединова (1889-1945), старшая сестра Павла. Я просмотрела церковные книги в архивах Лодзи и Калиша, но никаких записей ни о венчании Марии Терезы Паулины Боернер и Петра Павловича Булыгина, ни о рождении их первенца Софьи мне обнаружить не удалось.
• В 2011 г. мой путь уже лежал через всю Прибалтику (Эстония, Латвия, Литва), север Польши и Германии в Данию…

Я считаю, что гвардейский офицер, посланный Вдовствующей Императрицей Марией Фёдоровной в Сибирь для уточнения истинной судьбы Царской Семьи и получивший отчёта Соколова о расследовании трагедии в Екатеринбурге “для вручения ЕИВ Марии Фёдоровне” обязан был доложить Вдовствующей Императрице о результатах этой поездки. Булыгин обязан был доставить Марии Фёдоровне доклад Соколова! В пользу моих предположений говорят и расписка Павла Петровича в журнале Соколова (06.01.1920 г.) о получении от него отчёта для передачи ЕИВ Марии Фёдоровне, и первый рассказ из цикла “Страницы ушедшего”, и слова из рапорта П. Булыгина: “…который я имел честь доставить Ее Величеству из Сибири…”, и временной перерыв в архивных документах с середины августа до конца сентября 1920 г.

И вот я рискнула сунуться в Королевский архив Дании. Меня знакомят с замечательным человеком, знающим датский язык и по работе бывающим в Дании – Марией Равильевной Ненароковой! Мы с ней получаем доступ к открытыми фондами ЕИВ Марии Фёдоровны, но… безрезультатно. Однако, в книге Иена Ворреса “Последняя Великая Княгиня”, записанной со слов Ольги Александровны, читаем: “… Её (ЕИВ Марии Фёдоровны) упорное нежелание глядеть правде в лицо не было поколеблено даже после того, как доставлены были печальные реликвии, привезённые с пожарища в урочище Четыре Брата в лесу под Екатеринбургом, – обгорелые кусочки одежды, несколько пуговиц, обломки драгоценных украшений и иные предметы. Обе дочери Императрицы всплакнули над небольшой шкатулкой с реликвиями прежде, чем её отправили во Францию…”.

Фонда Ольги Александры Куликовской в Королевском архиве Копенгагена нет. Остаётся вопрос: может ли находиться отчёт следователя Соколова, который доставил в Данию капитан Булыгин в конце августа – начале сентября 1920 г. в Канадском архиве Куликовских? Хотя Вел. Кн. Ольга Александровна и не называет фамилию человека, доставившего в Данию реликвии из Екатеринбурга, но… можно предположить, что это был именно Павел Булыгин!

***

Что ещё произойдёт со мной за время подготовки переиздания публицистической книги П. Булыгина “Убийство Романовых. Достоверный отчёт”, трудно сказать. Вполне возможно, что появятся новые материалы и сведения, и я успею внести исправления в это издание, а может быть и опоздаю. Но на большее у меня явно не хватит сил…

Павел Булыгин

Н.А. СОКОЛОВУ

Ты часовой у знамени. Кругом
Бушует пламя яркое пожара;
Гремит набат, пылает дом
И тяжело дышать от дымнаго угара.

Стой на посту и знамя береги –
В нем наша честь! И в этот миг томящий
Будь духом тверд. Вдали шаги –
То твой к тебе бежит поспешно разводящий.

Но если то не он и некому придти:
Все растерялися, а пламя уже рядом,
Не думай долго ты, разбей окно прикладом
И знамя торопись из дома унести.

Париж 1920 г.

Сергей Бехтеев

НЕМНОГИМ

«Блажени изгнании правды ради,
яко тех есть Царство Небесное».
(Мф. V, 10)

Блажен, кто в дни борьбы мятежной,
В дни общей мерзости людской,
Остался с чистой, белоснежной,
Неопороченной душой.

Блажен, кто в годы преступлений,
Храня священный идеал,
От повседневных искушений
Умом и сердцем устоял.

Блажен, кто, вписывая повесть
В скрижали чёткие веков,
Сберёг, как девственница, совесть
И веру дедов-стариков.

Блажен, кто Родину не предал,
Кто на Царя не восставал,
Кто чашу мук и слёз изведал,
Но малодушно не роптал.

Май 1921 г.

Павел Булыгин

Н.А. СОКОЛОВУ

Караульный начальник убит,
Разводящий без вести пропал:
Может тоже погиб иль бежал…
Брошен ты на посту и забыт.

Сжав винтовку усталой рукой,
Прислонившись к родному Кресту,
Одинок на печальном посту
Ты безсменный стоишь часовой.

Берлин 1922 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”. М., 2009. – с.34

СКОРБНЫЙ ПОИСК

The knight are dust,
And their good swords rust
Their souls are with the saints, we trust…

Я решился опубликовать свои воспоминания о труднейшем и ответственнейшем периоде моего служения Государю – после его смерти. Не буду ничего утаивать: это будет правда и только правда. Молодость и преданность побудили меня на отчаянную попытку спасения Государя из плена. Такие попытки бывали и раньше…

Судьба и воля Верховного Правителя’ счастливо отдали меня под начало человека, который обладал большим профессионализмом, чувством ответственности и упорством. Этим человеком был Н.А. Соколов . Он медленно и болезненно раскрывал величайшую тайну в истории России: историю убийства Государя и его семьи, совершённого узурпаторами власти в моей многострадальной стране, причём совершённого чужими руками.

Верховный Правитель, адмирал Колчак, чьим распоряжением Соколову поручалось расследование, назначил меня его заместителем и телохранителем**. С этого момента я всегда находился рядом с Соколовым и, если бы даже моя помощь в ведении следствия была минимальной – работа для меня совершенно незнакомая – я чувствовал, что моё покровительство и моральная поддержка были ему крайне необходимы, о чём он мне позже всегда говорил.

Я посвящаю эти записи, являющиеся для меня очень ценными, ныне покойному Н.А. Соколову – в память о его сердечной дружбе и благородном характере.

¹ Комментарии на с. 169.

** Официально капитан П. Булыгин и есаул А. Грамотин были прикомандированы к армии адм. Колчака и служили под началом ген. Дитерихса, в ведении которого находился и Н.А. Соколов.

Историю убийства Царской Семьи лучше, чем сам Соколов, я не смог бы рассказать. Моя задача состоит в том, чтобы дополнить или слегка, я бы сказал, “популяризировать” выводы, которых Соколов сумел достичь как опытнейший следователь. Его книга*  представляет из себя довольно тяжёлое чтение для большинства широкой публики: это действительно книга для подготовленных юристов.

Для друзей Н.А. Соколова было очень нелегким делом убедить его опубликовать материалы следствия. Верный служитель Закона, он хотел дождаться времени, когда результаты его расследования будут официально переданы в руки Прокурора. Трудно было доказать ему, что мы – Русские – не имеем Прокурора, так как эта должность – признак цивилизованного правительства, коим мы сейчас не обладаем. Вспоминаю, что последним доводом я употребил его собственные слова из рапорта Вдовствующей Императрице Марии, который я имел честь доставить Её Величеству из Сибири: «Придёт время, когда национальный лидер будет поднимать своё знамя от имени Царя. Ему понадобятся все материалы, собранные в течение следствия»** .

Может быть Соколов уже предвидел будущего лидера, а, возможно, причина, заставившая его отдать в публикацию свою работу, содержится в следующем:

“Я не думал, что мне самому придётся раскрывать всю правду, надеялся, что она будет полностью вскрыта официально в Русском Национальном Государстве. Но закосневшая реальность оставляла мало надежд на это в недалёком будущем, а время неумолимо ползёт вперёд и набрасывает покров забвения на события и людей”.

И вот Соколов решился.

Я в это время был уже в Абиссинии.

Но Соколов опубликовал только холодные сухие факты расследования, поданные профессиональным, тяжело воспринимаемым широкой публикой, языком.

* Издана во французских и русских издательствах. (Примечание П. Булыгина – в дальнейшем: «примеч. П.Б.»)

** Выделено составителем.

Поручик П.П. Булыгин, 1918 

Составляя предисловие к своей книге, покойный Н.А. Соколов писал: “Какими бы соблазнительно-яркими не были мои собственные впечатления и переживания, я старался ограничиваться точными данными расследования”.

Таким образом, моей первой целью является популяризация работы Соколова, чтобы представить её читателю в более ясной форме. Весь мир должен знать об ужасном преступлении, совершённом в Екатеринбурге могильщиками моей великой страны. Ещё не всеми осознано, до какой степени запятнано кровью прошлое тех людей, которые обесчестили само имя – Москва.

Далее:

Я свидетель – и единственный свидетель – работы Соколова как в Европе, так и в Сибири. Я единственный живой свидетель поистине титанического труда Следователя по Особо Важным Делам, проводимого им почти под вражеским огнём. Я знаю невообразимую сложность задачи Соколова. Он сам считал, что это выше его сил, поэтому в феврале 1919 просил Колчака “назначить дополнительных следователей, потому что работа была выше физических сил одного человека”. Тем не менее, ему пришлось работать одному. Я осознал, насколько непосильна была его задача, и пытался помочь ему любым способом.

Я был свидетелем моральных, физических и финансовых попыток давления на моего покойного начальника. В мутных водах политической жизни и в Сибири, где мы сражались за Национальное Государство, и в Европе, где расследование продолжалось после 1920-го года, было много известных людей и группировок от политики, которые пытались повлиять на Соколова, пытались извратить истину.

Когда-нибудь учёные, которым придётся разгадывать эту запутанную историю наших дней, поймут, скольким они обязаны Соколову. Оставив в стороне собственные интересы, собственные симпатии и антипатии, он провёл свой утлый чёлн между Сциллой и Харибдой в спокойные воды исторической истины.

Вторая моя цель состоит в том, чтобы описать трудности, которые пришлось преодолевать Соколову. Если читатель, ознакомившись с моим повествованием, согласится, что “не перевелись ещё рыцари на Святой Руси”, я почувствую, что цель этой книги достигнута и воздано должное моему покойному другу и учителю.

__________

Холодной осенней ночью страшного 1919-го года вниз и вверх по склонам Яблонового хребта в Забайкалье медленно карабкался железнодорожный состав. В конце поезда трясся и мотался вагон №1880. В его небольшом купе собрались почти все пассажиры. Одним был Следователь по Особо Важным Делам Соколов, ведущий следствие об убийстве Царской Семьи. Вторым – член Омского суда, который был официальным наблюдателем в этом деле. Третьим был высокий, хорошо сложенный мужчина с длинными волосами и бородой, скорее похожий на священника, но на самом деле – общественный прокурор Екатеринбургского областного суда, бывший коллега Соколова, присоединившийся к нам в пути. Четвертым участником собрания был ваш покорный слуга – Лейб-Гвардии капитан, прикомандированный к Следователю по Особо Важным Делам.

В этом же вагоне находились металлические ящики с письменными материалами и вещественными доказательствами, собранными во время следствия. В углу купе стояли два полковых знамени в кожаных чехлах. Знамёна принадлежали Лейб-Гвардии ЕИВ Ахалтекинскому полку и были переданы на наше попечение генералом Дитерихсом в Верхнеудинске. Позже они были сняты с древков и положены вместе с вещественными доказательствами в ящик, в котором хранились кости, найденные в пепле на месте сожжения тел членов Царской Семьи. Там всё это остается и по сей день.

Мы пили чай, обсуждали литературу, в частности, поэзию. Общественный прокурор оказался большим знатоком творчества графа А.К. Толстого и прочёл нам “Садко” по памяти полностью. Что касается меня, то я декламировал стихотворение, строфа из которого стоит эпиграфом к этой главе:

Рыцари храбрые пали во прах…
Мечи их давно заржавели.
Но души их светлые на небесах
Средь сонма святых… мы верим…*

Соколов, в полутьме сидевший на диване, поднял свою, как обычно, растрепанную голову из-за привычки вечно теребить тёмную небогатую шевелюру, и спросил:

“Что это, Павел Петрович? Чьё? Прочтите ещё раз, пожалуйста”.

Я повиновался.

На несколько минут воцарилась тишина.

“Как красиво…” – сказал Соколов.

_______________

Два года спустя Соколов и я уже были в Париже, на улице Сен Пер в чистой малюсенькой гостинице “Дю Бон Лафонтен”. Мы двое, жена и ребёнок Следователя по Особо Важным Делам жили на одном этаже, а этажом выше жил наш большой друг – господин Жильяр⁴. Бывший воспитатель Цесаревича, швейцарец по происхождению, доказал верность своему ученику, отправившись с ним в ссылку.

В то время г. Жильяр писал свои мемуары и часто заглядывал к нам, чтобы прочесть только что законченную главу.

Соколов очень много работал, стремясь продублировать записи своего расследования, которые он вывез из Сибири в одном экземпляре. Ему всё время приходилось разматывать сложный и запутанный клубок из связей и интриг, мешавших работать в Европе. Моя комната служила местом опроса свидетелей, а так же в ней хранились протоколы ранних стадий расследования и реликвии: императорские останки, палец Императрицы и т.д. Знамёна, о которых я говорил, хранились тоже в моей комнате.

* Вольный перевод составителя с английского языка. В известных в России сборниках П. Булыгина (“Стихотворения” и “Янтари”) этого стихотворения нет. Найти его пока не удалось.

Поздно вечером, утомленный долгими часами работы, Соколов часто приходил отдыхать ко мне. Иногда он забирался с ногами в кресло, курил, потягивал из бокала вино и не говорил ни слова. Но бывали дни, когда он расхаживал по комнате взад и вперед и говорил, говорил со злостью и остроумием о том, как “Керенский и сенаторы тоже” пытались запутать его.

Мне нравилось сидеть и слушать, восхищаясь его ярким, проницательным умом, внезапной игрой его живой и острой, как меч, мысли. Соколов часто делился со мной новой, едва мелькнувшей, робкой мыслью, когда она начинала обретать отчётливость в лабиринте лжи и неуверенности. Сталкиваясь с новой мыслью, с осторожным подозрением, он предварительно выражал её, часто только частично, предоставляя мне разорвать завесу скрытого намёка, догадаться, что у него на уме, и облечь это в словесное высказывание:

“Исходя из Ваших слов, Павел Петрович, – говорил он, – я проверяю свои собственные выводы”.

Однажды Соколов пришёл ко мне в печальном настроении и долго сидел, скрючившись в кресле, молча куря. Я продолжал работать. Наконец, он произнес:

“Павел Петрович, что Вы декламировали тогда в поезде, в Сибири? “…Рыцари храбрые пали во прах…”?

В первый момент я не мог понять, что он имеет в виду. Затем вспомнил и прочел…

“Замечательно, – сказал он, – я сделаю эту строфу эпиграфом к своей книге о Колчаке – упокой, Господи, его душу… Я должен начать эту книгу сразу же по завершению теперешней работы. Это мой долг перед памятью Адмирала…”

В то время я и не думал, что та же самая строфа станет эпиграфом к моей собственной книге, посвящённой памяти Соколова.

Я никогда не предполагал… но всё же я смог это сделать…

Он сам чувствовал, что остаётся мало времени: слишком много огня было в его сердце и нервах – так долго не могло продолжаться.

У меня есть его последнее письмо, написанное незадолго до смерти: «Старая машина разладилась… Я должен закончить работу… Почему Вы так далеко от меня, старый друг? Я одинок, конец близок… Я чувствую – мы никогда больше не увидимся… Посылаю Вам издалека моё прощальное объятие…»

Колесо нашей жизни вращается слишком быстро, круша всё и всех. С тех пор, как мы ушли в изгнание, мы ставили перед собой большие цели, но они рушились, рождая новые устремления.

Ветра и дожди бесчисленных, не всегда гостеприимных, стран, безнадежный мрак ежедневных трудностей и одиночество иссушили множество слабых сердец…

А Россия далека и недосягаема ещё более чем когда-либо…

И снег уже семнадцать раз покрывал белым саваном то уединенное место в лесу, где были принесены в жертву Красному интернационалу трупы Российского Государя и членов его семьи…

Уже минули годы со дня смерти Н.А. Соколова, честнейшего человека, который открыл миру правду о трагической кончине Государя. Бессмысленный вихрь жизни стирает веху за вехой. Люди и события уходят в полумрак картинной галереи истории и постепенно сливаются с тенями ушедших ранее:

Рыцари храбрые пали во прах…
Мечи их давно заржавели…

Государь – это история. И даже мы, его современники, не можем смотреть на него иначе, как через путаницу многих сложных и смутных лет, прожитых нами без Него.

Соколов тоже уходит в прошлое… Но, чем больше увеличивается разделяющее нас пространство, тем теснее его имя соединяется с именем того, кому он посвятил каждый вздох своей жизни.

Разве можно судить о размере здания, стоя у одной из его стен: только расстояние открывает его величие. Так и мы – свидетели тех злых дней – не можем оценить все аспекты и размеры этого зла. Так же мы не можем видеть и всего величия героического подвига, свершённого среди нас.

Россия и соотечественники не забудут Соколова.

В ПОЛКУ

Д.Г. Лучанинову

Что ты задумался, грустно затих?
– Или на сердце тоска?
Вспомним про громы сражений былых,
Вспомним про славу полка.

Жизнь, как любовница, выдаст, продаст;
Жизнь, как река глубока –
Будешь тонуть ты, кто помощь подаст?
Только лишь друга рука.

Может быть смерть уже близко и ждет,
Может быть завтра… Пока
Выше бокалы! Пусть вечно живет
Дружба родного полка!

Лист из “Журнала личного состава Л.Г.  Петроградского полка за рубежом”, Белград. Материал Г АРФ. П.Булыгин. “Пыль чужих дорог”. М., 1998, с.29

В ЕКАТЕРИНБУРГСКОЙ ТЮРЬМЕ

История моего отчаянного поиска началась в 1918-ом году, после окончания славного и ужасного Кубанского – Корниловского или Ледяного – похода.

Под натиском большевиков мы вынуждены были отойти к Ростову-на-Дону. Но 9 февраля 1918-го года мы снова появились в степях, чтобы пробиться к столице Донского Казачества. Новочеркасск восстал против большевиков при подходе Белой армии генерала Дроздова и немецких оккупационных войск.

Во время Кубанского похода мы потеряли погибшими генерала Корнилова, 5/6 армии и 7/8 состава особых полков офицеров-добровольцев, насчитывавших при выходе из Ростова 2800 человек.

Я прибыл в Новочеркасск 1-го мая 1918 г. с первым эшелоном раненых. Возможно будет более милосердным не рассказывать о состоянии, в котором мы прибыли, и о счастьи, которое для нас заключалось в простом слове “ванна”. Моя легкораненая нога не доставляла серьёзного беспокойства. Я жил со своими друзьями, был свободен и в госпиталь являлся только на перевязки. Старые друзья окружили меня вниманием. Мы наслаждались чувством выполненного долга, покоя и комфортом, которых слишком долго были лишены. Но вскоре восторг первых дней отдыха прошёл и передо мной снова встал вопрос, на который мои честь и долг отвечали отрицательно:

– Здесь ли, в Новочеркасске, моё место, когда Государь всё ещё в плену?

Поэтому, я раздобыл подложный паспорт на имя “свободного художника” (т.е. актёра) и рекомендательное письмо к В.В. Шульгину. Известный монархист жил в то время в оккупированном немцами Киеве, куда я и выехал через две недели из Новочеркасска.

Шульгин встретил меня тепло и радушно, проявил ободряющую заинтересованность к моим планам. Он дал мне пароль и объяснил, как связаться с Гурко и Кривошеиным – руководителями московского “Национального Центра”.

Благополучно миновав большевистские посты на границе с Украиной, я добрался до Москвы. Первым делом я отыскал в Москве офицеров своего собственного и других Гвардейских полков, заручился их поддержкой, а затем уж обратился в “Национальный Центр”. Имея при себе доказательства благонадежности, я объяснил, что поскольку только что прибыл из Южных степей, то не представляю здешней политической ситуации. Но заявил, что я не один, что нас много и мы жаждем деятельности, и доверяя знанию Центром обстановки, нуждаемся в советах: пришло ли время пытаться спасти Государя; когда это должно быть сделано; в каком месте; может ли Центр финансировать это мероприятие.

Нас информировали о том, что наши предложения одобрены, деньги будут предоставлены, время действовать пришло. Выбор же маршрута лучше произвести после разведки местных условий, которой мне советовали заняться безотлагательно…

Но несмотря на радужные обещания, они задержали мой отъезд ещё на две недели. Время, казалось, тянулось невероятно медленно и было страшно попасться, ничего не успев сделать.

В конце концов неожиданное потрясение побудило всех к принятию срочных мер.

Однажды, идя по Арбату на встречу с В.И. Гурко, я внезапно остановился от крика мальчишки-газетчика:

“Расстрел Николая Кровавого!”

Я выхватил у него из рук газету. Это было первое, как впоследствии выяснилось, ложное сообщение в прессе. Большевики пустили пробный шар, чтобы узнать отношение Русского народа к убийству своего Государя.

Русский народ смолчал… Ленин, подстраховавшись таким образом, начал последние приготовления для выполнения своего плана.

Я принёс эту новость Гурко: “Le Roi est mort – vive le Roi…

Поезжайте и проверьте, возможно, Цесаревич ещё жив”, – сказал он.

Той же ночью я отправился в Екатеринбург.

____________

В ТЮРЬМЕ

Как неприятен человек,
Ведь тело – только труп…
Зачем же мучиться весь век?
И как он всё же глуп!

Опять кого-то увели…
Опять завыл мотор!
А где-то сладкий зов земли,
А где-то влажный бор…

В окне полоска янтаря,
Под нею, как пожар.
И золотит тепло зоря
Мой угол грязных нар.

Ужели те, что вот сейчас
Ушли, чтоб быть в гробу,
Как и убийцы их, не раз
Кляли судьбу свою?

Ведь раньше можно было жить
Под солнцем и дышать,
Молиться, думать и любить…
А тем – не убивать…

1918 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”. М., 1998, с.66 33

Ещё не доезжая Вологды, я прочёл в газетах официальное опровержение ужасных слухов. Когда же я купил на станции Котельнич* местную газету, то обнаружил в ней именно ту информацию, которую искал:

“Наш маленький городок, – говорилось в ней, – приобретает историческое значение как место заключения бывшего Царя. Его собираются перевести сюда из Екатеринбурга, который находится под угрозой Чехословацких и Белогвардейских банд…”

Котельнич расположен недалеко от города Вятки, их связывает железнодорожный мост через реку Вятка. Городок был достаточно значительным и я избрал его для своего штаба.

Вскоре я собрал друзей и мы распределили между собой роли. К этому времени была получена вся необходимая информация. Вятский гарнизон состоял из 117 красноармейцев, набранных из местных рабочих, сильно пьющих. Был один красный офицер, но мы предполагали, что он не большевик. Тринадцать пулеметов, бывших в их распоряжении, находились в сарае и охранялись плохо. Железнодорожная линия между Екатеринбургом и Вологдой была забита. Движение по ней было дезорганизовано из-за постоянного потока эшелонов с ранеными, идущих с Екатеринбургского фронта. Чехи упорно теснили, и в воздухе витала паника.

Когда пришло время, мы вызвали основную группу офицеров из Москвы безобидной телеграммой. Они ехали под видом “мешочников” – этого странного порождения голода и революции. “Мешочниками” называли людей, едущих в более богатые районы страны, чтобы купить или выменять мешок муки, крупы… Массы этих голодных имели такую непреодолимую силу, что административная машина большевиков, находясь на самой ранней стадии развития, была не в состоянии сопротивляться им. Железнодорожное начальство только беспомощно взирало на то, как тысячи и тысячи “мешочников” – разумеется, без билетов – заполняли тамбуры, буфера, крыши и любые выступы платформ и вагонов, за которые только можно было уцепиться…

* Котельнич – 20 тыс. жителей, 75 км. от г. Вятки – был так же указан немецкими дипломатическими кругами как промежуточный пункт содержания Царской Семьи при её транспортировке. Монархические организации Москвы попались на эту большевистскую дезинформацию. (См. газ. “Сегодня”, Рига, 1928 г. и “Российский архив”, М., 1998, №8) (примеч. редактора)

Прибыв в Котельнич, офицеры должны были поселиться вблизи места заключения Государя и ожидать сигнала к действию.

Знакомая нам женщина, которой доверяли и местные Советы, должна была получить доступ в тюрьму как горничная. С её помощью мы намеревались снабдить свиту Царя ручными гранатами и револьверами, чтобы заключенные смогли продержаться полчаса (или около того), пока мы будем штурмовать здание снаружи. Были опасения, что охране будет дана инструкция убить пленников, в случае любой попытки их освобождения.

Для того чтобы Их Величества поверили и согласились с нашими планами, не опасаясь провокации, мы должны были передать им письмо от лица, чей почерк был бы им хорошо известен. Письмо должна была передать всё та же самая женщина.

Одновременно с атакой тюрьмы предполагалось взорвать железнодорожный мост через реку Вятку. На стоявших у пристани паровых катерах мы надеялись уйти вверх по реке и пробиться через какой-нибудь приток Северной Двины к Архангельску, занятому англичанами. Во избежание преследования остальные суда должны были быть уничтожены. К тому же предполагалось выставить вверх по реке вооруженные отряды как для охраны пути, так и для его разведки.

План был более чем безрассудный, но шанс на успех был… Если бы Государь отказался бежать, мы поклялись увезти его силой.

Дни шли. Мы держали Котельнич и железную дорогу под пристальным наблюдением. Но ни в городе, ни на железнодорожной линии не было никаких признаков приготовления к приему или проезду Царственных пленников.

Теперь то я понимаю, что слух о переводе Царя в Вятский округ был всего лишь хитрой уловкой, рассчитанной на срыв возможных попыток вырвать жертву из рук убийц. Должен признаться, что по отношению к нам хитрость большевиков удалась…

Дольше я ждать не мог, и в начале июля решил ехать в Екатеринбург, чтобы выяснить обстановку самому.

Между Пермью и Екатеринбургом ко мне в купе подсел молодой человек лет девятнадцати, который с гордостью представился помощником военного комиссара города Перми. Узнав, что я “свободный художник”, он пытался произвести на меня впечатление воинским лоском и хорошими манерами. В действительности он был необразован и глуп, поэтому мне не составляло труда заставить его говорить на интересующие меня темы. Он категорически опроверг слух о городе Котельнич и выразил твердую уверенность, что “Николая прикончат в Екатеринбурге… Армия боится, что Чехи могут освободить его”.

Наконец, доехали мы до места назначения. Было за полдень. Я сидел со своим новым знакомым большевиком в станционном буфете и поил его водкой, надеясь, что в ближайшем будущем эти дружеские отношения смогут быть мне полезны.

Прибыл очередной поезд. Толпа солдат, мужиков хлынула за едой и кипятком. Некоторые из них проходили мимо нашего столика. Сердце моё похолодело, когда я увидел рядового своего полка, своей роты, одного из тех самых солдат, которые вынесли меня – раненого – из-под немецкого огня, и который получил Георгиевский Крест за это по моему представлению!

Я попытался дать ему понять, что не желаю быть узнанным, но было слишком поздно:

“Здравия желаю, господин капитан! Как изволите поживать?”

Мой ответ был довольно резок. То ли солдат понял, что совершил промах, то ли просто заторопился на поезд, но он поспешно распрощался.

Я бросил взгляд на комиссара: он смотрел на меня зло и внимательно. Затем он поднялся:

“Извините, товарищ, я на минуту…”

Я остался один. Нервно достал сигарету из портсигара. Что делать? Бежать, смешавшись с толпой, на станции достаточно трудно: мой вид выдаст меня – я не похож на “товарища”. Может быть – хорошая ложь?.. Мне пришла в голову идея…

“Товарищ, вы арестованы”, – пропищал голос комиссара.

Он стоял у меня за спиной с двумя вооруженными людьми: один был матрос, другой – просто неописуемый головорез в солдатской шинели без погон.

“За что”, – спросил я.

“Вы офицер и скрываете это”.

“Это ошибка. Солдат принял меня за моего брата, который и есть офицер. Но я же за него не отвечаю, не так ли?” – Это было лучшее, что я смог экспромтом выдумать, и, признаться, довольно неубедительно.

“Разберёмся потом, – решил матрос, крепко взяв меня под руку, – Идёмте”.

Больше говорить было не о чем.

Меня препроводили в большое красное здание тюрьмы и передали начальнику. Он достаточно вежливо задал мне несколько вопросов, а затем поместил в общую камеру, которая была уже заполнена.

Старик, которого называли профессором, курил махорку, кашлял и игнорировал все попытки вовлечь его в разговор. Вскоре его перевели в тюремный госпиталь (как сказал тюремщик), а может быть и расстреляли… Там было пять офицеров, из которых один был, несомненно, провокатором: он вступал в разговор с каждым вновь прибывшим, конфиденциальным шёпотом говоря, что белые заложили мины под стены Кремля, и спрашивая к какой “организации” тот принадлежит. Кроме них было ещё около дюжины “мешочников”, которые никогда долго не задерживались, а заменялись другими.

Кормили нас очень плохо. Кое-кто из заключенных получал продуктовые передачи с воли от родственников или друзей. Что же касается меня, то я должен был довольствоваться казенным пайком, который был ужасен: одна соленая селедка, небольшая кружка противной на вкус воды и иногда кусочек липкого хлеба. Скоро я понял, что это преднамеренная пытка, не голодом, а именно жаждой. Я так мучился от постоянного желания пить после этой вечной селедки, что, казалось, забывал о еде. Но острое чувство голода становилось непреодолимым, как только селедка появлялась вновь…

Один из офицеров был расстрелян в первую же ночь.

Сначала я не понял, что означает появление солдата с фонарем и следующие за этим несколько слов. Вызванный офицер был среднего роста, давно небрит, с явно кавалерийскими выгнутыми ногами. Когда его разбудили, он поднялся, решительно провёл рукой по своему массивному лбу, перекрестился и сказал:

“Прощайте, господа офицеры, – затем повернувшись к солдату, добавил: – Идём, хам”.

Вышел он твердой походкой. Я полностью осознал происшедшее, только когда услышал почти под нашим окном три приглушенных револьверных выстрела.

На следующий день один из офицеров сказал мне:

“Сегодня ночью ещё одного отправят на тот свет”.

Говоря это, он указал на худощавого, бледного молодого человека в кожаной куртке с револьвером на ремне, который вошёл вместе с охранником, принёсшим нам еду.

“Выбирает жертву…”

Он был прав. Этой ночью забрали лавочника, которого привели несколькими часами раньше. Он пронзительно кричал, плакал, целовал убийцам ноги и безнадёжно сопротивлялся.

“Господа, товарищи, возьмите всё, что хотите, но оставьте мне жизнь…”

Его вытолкали из камеры ударами прикладов. И долгое время мольбы жертвы были слышны осуждённым всех восемнадцати камер, мимо которых его волокли.

Где-то на четвёртый день моего заключения в камеру втолкнули избитого и окровавленного мальчика лет девятнадцати или около того в изорванном офицерском мундире.

Из-за пытки жаждой, голодом, гноящейся раны и нервного срыва, в которых заключались мои неприятности, многие впечатления стёрлись из памяти, за что я благодарен Богу… Я не могу вспомнить имени того мальчика, хотя уверен, что он называл себя. Всё, что я помню – слово Корнет. Посему я буду называть его так.

Корнет был в сильнейшем нервном возбуждении. Было видно, что его только что избили: один глаз заплыл, угол рта порван. Когда его втолкнули в камеру, он начал кричать и биться в дверь. Вошёл тюремщик и принялся хлестать Корнета по лицу.

Для меня это уже было слишком. Я только что прибыл с Юга, где за три месяца похода под командованием генерала Корнилова сорок восемь раз мы видели только спины “товарищей” и ничего больше, причём не менее восьми тысяч одновременно. Я не сдержался и закричал на тюремщика как старший офицер. Он был захвачен врасплох и ретировался без звука.

Наиболее отвратительным в этом инциденте было то, что некоторые заключенные, стараясь завоевать расположение тюремщика, смеялись в то время, как он избивал офицера. Другие, однако же, были полны негодованием.

Я забрал юношу в свой угол и усадил на солому. Ночью я следил за Корнетом, ибо предполагал, что он только притворяется спящим. И не ошибся, но был недостаточно предусмотрительным, чтобы предотвратить его попытку самоубийства. Корнет бросился головой на острый угол каменного дверного проема. Однако, он был слаб и поэтому только немного поранился.

Вошёл охранник. Кто-то начал возмущаться ночным беспокойством и требовал, чтобы Корнета перевели в другую камеру, другой истерически ругал его. Я снова забрал молодого человека в свой угол, перевязал ему голову оторванной от моей рубашки полосой и попытался успокоить. Плача на моём плече, он бессвязно шептал мне на ухо что-то о том, что готов отдать жизнь за Государя, и о своей бабушке в Санкт-Петербурге. Потом он успокоился и только изредка всхлипывал во сне, как ребенок. Я решил расспросить его поподробнее на следующий день. Но этому не суждено было случиться.

На рассвете снова появился человек с фонарем. Он обвёл мутным взглядом лежащие на полу тела и остановился на Корнете. Юношу схватили. Корнет пронзительно закричал и вцепился в моё плечо. Но что я мог сделать? Я перекрестил его и поцеловал. Он судорожно обнял меня. Затем Корнет внезапно распрямился – казалось, он стал выше ростом – и вышел с высоко поднятой головой. Я заткнул уши, чтобы не слышать выстрелов, которые прекратят жизнь мальчика, но всё равно услышал – их было два.

Той ночью я больше не спал, а утром твёрдо решил действовать теперь или никогда. Я видел лавочника, пресмыкавшегося перед убийцами, что, однако, нимало ему не помогло – тем более что я не смог бы поступить также. С другой стороны, я видел, что дерзость имеет шанс на успех, как это случилось, когда тюремщик бил Корнета.

Поэтом я решил выстоять или погибнуть, ведя себя вызывающе “нагло”.

Против промедления важным аргументом было то, что страшная жажда и боль в раненой ноге (которую я не осмеливался перевязывать в тюрьме, чтобы не выдать себя) ослабляли мою волю. Я боялся, что колебания могут оказаться для меня роковыми.

Решение было принято и первое, что я сделал утром – забарабанил в дверь и стучал до тех пор, пока не появился охранник. Я заявил ему, что хочу видеть комиссара тюрьма. Охранник выразил удивление:

“Вы думаете, ему нечем заняться?”

“Не твоё дело рассуждать. Иди и делай, что тебе говорят, а то достанется”.

Тюремщик засомневался и, вероятно, подумал, что я легко могу оказаться другим комиссаром, посаженным по незначительному делу – может быть проворовался – в этом случае, получив свободу, мог бы ему отомстить.

“…Я не могу оставить пост, – сказал он. – Часовой, сами понимаете. Я лучше позову”.

Он позвал кого-то, обсудил всё шёпотом и спустя полчаса пришёл комиссар.

Я заявил резкий протест против своего ареста, утверждая, что это была глупая ошибка, что меня спутали с братом. Я протестовал против содержания в тюрьме как “контрреволюционера” без суда и следствия. Утверждал, что я – актер, что “свободное искусство” находится под непосредственным покровительством товарища Луначарского , что я буду жаловаться, дойду до Ленина, если это будет необходимо, и нёс прочий несусветный вздор.

Комиссар растерялся. Он не знал, что делать, и предложил мне изложить всё это на бумаге. Я отказался, заявив, что уже писал официальное объяснение, а также “если он будет продолжать держать меня в тюрьме, давая эту гнилую пищу, то ему же придётся за это отвечать”. Он попросил меня успокоиться и ушёл.

* Видный большевистский лидер, многие годы был Народным комиссаром по образованию, теперь мёртв. (примеч. П.Б.)

Вскоре комиссар вернулся с мрачным, бородатым, неопрятным мужчиной в белом кителе, который попросил повторить моё заявление, а также спросил, чем я могу подтвердить правдивость своих слов.

С отвагой отчаяния я немедленно ответил, что мой отец – управляющий имением “Горчанки”, что под Вологдой, и что каждый работник в имении в состоянии засвидетельствовать, что не я, а мой брат, похожий на меня, служит в армии. Пошлите меня в Вологду. Если же нет, то я “рискую попасть в руки к чехам и белогвардейцам”, которые продвигаются на Екатеринбург. Мрачный человек что-то пометил для себя из сказанного мною, кинул на меня недоверчивый взгляд и вышел.

Думаю, что последующие три дня были самыми ужасными в моей жизни. Примут моё заявление или нет? Если нет – это конец, ничто не спасёт меня. В хаосе приближающейся эвакуации меня просто пристрелят, чтобы не забирать с собой и не оставлять белым. Но тот факт, что пища моя улучшилась, вселял в меня надежду. Всякий раз, как я вспоминал подозрительный взгляд и кривую усмешку мрачного человека, сердце моё падало и я снова готовился к неизбежному концу.

На рассвете третьего дня я проснулся от прикосновения к плечу чьей-то грубой руки, и с раздражением сбросил её прочь.

Свет фонаря ослепил меня… Это конец… Помолившись я встал и пошёл к двери. Теперь я мог сделать только одно – умереть достойно, как и подобает мужчине.

Уже в коридоре один из солдат набросил мне на плечи непромокаемый плащ, который я оставил на соломе. Бесполезный поступок, подумал я.

Когда мы вышли во внутренний двор, я повернул к поленнице, где даже в сумерках разглядел запачканный кровью носовой платок, лежащий на куче опилок и мусора. Один из моих конвоиров, явно бывший уличный хулиган, хотя и одетый в шинель, грубо рассмеялся: “Не туда – ещё не время”.

“Нам приказано отвести Вас на станцию”, – прошептал второй конвоир, солдат средних лет.

Станция! Бог мой, это означало – жизнь! Шли мы долго. Улицы были почти пустынны в этот час. Быстро светало… О, что за прекрасный рассвет, как пьянит свежий воздух! Что за прекрасный город этот Екатеринбург!

Испуганные горожане осторожно пробирались по пустынным улицам, чтобы занять тысячные очереди за хлебом, селедкой, спичками. И неприятно было видеть, как отводили они глаза, чтобы не встретиться со мной взглядом, чтобы не скомпрометировать себя случайным выражением сочувствия…

И только одна нищенка, сидевшая на ступенях церкви, посмела выразить свои чувства:

“Посмотрите на этих нехристей, – сказала она. – Схватили очередную жертву…”.

Рис. 5 (42)
Тюрьма в Екатеринбурге. Современный вид

Автограф П. Булыгина из семейного архива. Впервые опубликован в 2000 г.

ПОБЕГ

В Вологду я ехал в ужасном тряском вагоне четвертого класса, битком набитом ранеными с чехословацкого фронта. Они были очень ожесточены и испуганы. Смотрели на меня искоса. Напившись самогона, один из них потребовал, чтобы меня сбросили с поезда: нет смысла возить эту контру по стране.

Мой конвоир – сопровождал меня только молодой головорез – был, очевидно, готов принять это предложение, потому что ему надоело следить за мной. (Не то чтобы он сторожил меня основательно, скорее, по натуре своей он был человеком, который получал удовлетворение, издеваясь над другими: он не позволял мне выходить на открытую площадку вагона, закрывать дверь в туалете и т.д.).

Едой моей была грязноватая разбавленная кашица – объедки после раненых.

Пассажирским во всём составе был только наш вагон. Остальные были теплушки, в которых ехали легкораненые и несколько отделений пехоты. Мы подолгу стояли на каждой станции. Комиссар поезда ругался со всеми начальниками станций, требуя, чтобы наш состав пропускали вперёд остальных, и угрожая всеми карами советской власти.

Комиссаром был молодой человек в кавалерийских штанах, лихо заломленной фуражке и шашке с Георгиевским темляком. (Интересно – чьей?) Он был очень корректен и вежлив со мной и горько жаловался на этих “скотов”-солдат. Тем не менее, ехал он не в пассажирском вагоне, а в теплушке, с теми самыми “скотами”: “для популярности”, как простодушно объяснил он. В его присутствии раненые воздерживались от каких бы то ни было замечаний. Однако стоило комиссару повернуться спиной, как они начинали высмеивать его тонкие “паучьи” ножки.

Любезность комиссара только ухудшала мое положение, пока, наконец, оно не стало почти невыносимым. Кроме того, первый безумный восторг от спасения прошёл, и я с горечью осознал, что это всего лишь отсрочка…

По общему признанию Екатеринбургские власти были в панике из-за подхода чехов и, как я позже выяснил, ожидали народного волнения. Именно в дни моего заключения Государь и вся Его Семья были расстреляны. И относительно меня они должны были дать моему головорезу-конвоиру определенные инструкции. Следовательно, в Вологде меня поставят лицом к лицу с работниками Горчанского поместья, которые, естественно, не признают во мне сына управляющего. Я и винить их в этом не мог, так как никогда даже не видел самого управляющего, а название имения случайно слышал на обеде в клубе. Я понял, что должен исчезнуть с поезда и немедленно. Нога моя опухла и гноилась, очень скоро я не в состоянии буду скрывать свою рану. Если бы только можно было перевязать её в туалете!.. Но подлец-конвоир не разрешал закрывать дверь…

Вечером я вышел “подышать свежим воздухом” к двери, ведущей из тамбура на открытую площадку. Мой охранник стоял почти на подножке, держась правой рукой за поручень. Винтовка висела у него на плече. Но не на левом, как это было принято при “проклятом” режиме, а на правом.

Небо становилось бледно-розовым за березовой рощей, тянущейся по отдаленному краю болотистого луга, мимо которого неспешно пыхтел и громыхал наш состав. Лужи в лугах отсвечивали тёмным золотом и последний луч заката уже оставил в тени белые стволы берёз, задержавшись лишь на лёгкой зелёной листве, превращая её в изящное кружево. В низинах поднимался редкий, ещё прозрачный, туман. Умолкли голоса леса и лишь изредка нарушали тишину посвисты иволги, потрескивания коростели и ленивый призыв осипшей кукушки. Всё сильнее пахло скошенным сеном и болотистой водой.

Мог ли я дать волю чувствам, забыть обо всём вокруг от нахлынувших приятных и нежных воспоминаний о доме и детстве?.. Нельзя было поддаваться настроению! Тем более, что и мой головорез, видимо, предавался тем же мечтаниям, и размяк у моих ног. Я решился.

Тихо, очень осторожно, затаив дыхание, я преодолел четыре шага, разделявшие нас. Первой моей мыслью было обхватить его руками, заткнуть рот и выброситься вместе с ним. Но мгновением позже в моей голове возник более реальный план. Что, если он упадёт на меня? Я был ослаблен голодом и болезнью и не мог соперничать с ним.

Мог ли я задушить его?

Я боялся, что силы изменят мне.

Меня осенило, что нужно делать. Одной рукой я нанес ему резкий удар в шею, одновременно толкнув другой в поясницу. Он выпал молча. Единственным звуком был грохот скатывающейся вниз по насыпи винтовки. Никто этого не услышал и не увидел, так как мы были на задней площадке пассажирского вагона, а двери идущих за нами теплушек открывались на другую сторону. Кроме того, в следующей теплушке играла гармошка, да и поезд так громыхал, что вряд ли кто-нибудь что-нибудь мог расслышать.

Я выскочил на подножку и посмотрел вперёд. Мы приближались к мосту, где поезд должен был заметно сбавить ход. Вернувшись на площадку, я начал карабкаться по узкой лесенке на крышу вагона, задумав ухватиться за поперечную балку моста, когда поезд будет проходить под ней. Но тут же понял, что это невозможно: надо быть акробатом, чтобы совершить такой подвиг, а я был полуживой. Я снова спустился на подножку. Поезд медленно приближался к реке.

Внутри вагона хлопнула дверь! Я прыгнул.

Но прыгнул неудачно, против движения поезда, так что перевернулся через голову и скатился с насыпи. Единственной мыслью во время падения было: не сломать ногу – рука не имела значения.

Я вскочил и побежал через заболоченный луг, пересёк открытое место и, наконец, упал лицом в лужу. Там я лежал без сил и пил. Нога болела ужасно и удивительно, что я не сломал её. Но боль была лишь результатом бега. Я осмотрел больную ногу: струпья раны были сорваны, но это было ничего.

Я оглянулся назад. Поезд продолжал свой путь. Мой побег остался незамеченным, иначе бы в меня стреляли. Поезд дал длинный гудок, как бы прощаясь со мной.

“Там должно быть станция, – подумал я, – Нужно обойти её”.

Есть в России песня о ссыльном, бежавшем с сибирской каторги:

Шёл я и ночью, и средь бела дня,
Вкруг городов, озирался зорко.
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой…

Почему-то русские очень любят разбойничьи и каторжные песни. Лично я не разделяю этих симпатий, но, однако, снова и снова возвращался я к этому специфическому произведению во время продвижения к Вятке. Точно так же, как и герой этой песни, я “устало тащился”, хотя избегал не городов (ибо их не было), а деревень. Только после наступления темноты я осмеливался стучать в окна стоящих на отшибе изб, чтобы попросить хлеба. Должен сказать, что ни разу мне не отказали… И когда на вопрос “кто вы?” я отвечал “беженец”, это, казалось, удовлетворяло людей. “Да, много вас таких теперь…” – со выдохом сказал один крестьянин.

Мне подавали, хлеб, иногда и молоко. Однажды, меня даже накормили мясными щами. О, какие это были щи!

Произошло это так. Однажды в темноте, выбившись из сил, я подошёл к большой рубленой избе, стоящей на отшибе. Хозяин не стал разговаривать со мной через окно и пригласил войти, это было опасно, но я ничего не ел со вчерашнего вечера и очень ослаб. Итак, я вошёл.

Старик обстоятельно начал расспрашивать меня:

“Кто Вы? Из каких будете? Верите ли в Бога?”

При этом неожиданном и прекрасном вопросе я огляделся и увидел в лампадном свете иконы и царские портреты. Этого оказалось достаточно для моих истерзанных нервов – я разрыдался…

Я постарался быстро взять себя в руки, но старику уже не надо было ничего объяснять – он всё понял… Взяв за руку, он провёл меня через задний двор к стоящему в отдалении в поле сараю и ушёл в дом. Вернулся старик через несколько минут с котелком горячих щей, кружкой самогона, большой краюхой хлеба, не говоря уже о четвертушке махорки. Это было поистине изумительное пиршество! Выпив самогон, съев щи, я даже не успел закурить, как свалился и заснул мертвым сном.

Спустя несколько часов хозяин вернулся и разбудил меня: “Пора вставать, Ваше благородие. Теперь Вам надо уходить… Мой сын, знаете ли… он коммунист…” Я сел.

“Почему Вы думаете, что я офицер? – из его обращения ко мне было ясно, что старик догадался, кем я был. “Я старый солдат, Ваше благородие”. Я обнял старика и поцеловал.

Он дал мне на дорогу хлеба, и я опять побрёл лесом.

______________

До Вятки я добрался утром пятого дня своего путешествия и, выбрав пустой железнодорожный вагон, собрался немного поспать. Но вскоре был грубо разбужен уборщиком:

“Хватит прохлаждаться, товарищ”, – сказал он, причём слово “товарищ” он произнес с такой иронией, что у меня не осталось никаких сомнений в том, что он “контрреволюционер”, и за это я простил ему прерванный сон.

Я отправился в город на поиски друзей, но почти сразу же понял: что-то за время моего отсутствия произошло. Мне необходимо было немедленно скрыться.

На станции я смешался с толпой, штурмующей поезд, и протиснулся в переполненный вагон.

На станции Буй я пересел в поезд, идущий в Москву через Ярославль, но прежде, чем поезд тронулся, мне стало плохо. Напряжение последних дней, волнения, голод и моя воспалённая нога сделали своё дело – я почти терял сознание.

К счастью, на станции Данилов я вспомнил, что в этом городе живёт наш бывший крестьянин, женатый на горничной моей матери. Я сошёл с поезда и скоро нашёл нужный мне дом. Они накормили меня, уложили в постель, и это последнее, что я помню. Я не приходил в себя около двух недель.

В короткие промежутки, когда спадала лихорадка и мои мысли немного прояснялись, я просил Алексея и его жену поклясться, что они не позовут доктора. Мною овладели мысли, что я не должен никому доверять, в то же время мне казалось, что весь мир знает о моём прошлом.

Мне повезло, что я вспомнил об Алексее и сошёл с поезда, который остановили через две станции после Данилова: в Ярославле вспыхнуло восстание офицеров под руководством полковника Перхурова и Савинкова, которое было жестоко подавлено большевиками.

Когда я оправился от горячки, Алексей дал мне денег, чтобы добраться до Петербурга. Там я связался с политической группировкой, ориентированной на немецкую помощь в борьбе против большевиков, им я предложил сделать ещё одну попытку выполнить мой Екатеринбургский план.

“Ещё не время”, – ответили они.

А Государь был уже мёртв…

Автограф П. Булыгина из семейного архива. Впервые опубликован в 2000 г.

В СИБИРЬ ВОКРУГ СВЕТА

С большими трудностями, после многочисленных приключений, я снова появился на Юге. Миновав пограничные посты большевиков близ хутора Михайловский, через Украину, всё ещё оккупированную немцами, я вернулся в Добровольческую Армию. А несколькими неделями позже мне выпала честь организовывать из офицеров отряд личной охраны Вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны и, по личной просьбе Её Величества, возглавить его.

Произошло это следующим образом.

Возвратясь из Екатеринбурга, я посетил Вдовствующую Императрицу во дворце Харакс в Крыму, чтобы сообщить обо всём слышанном мною относительно судьбы Царской Фамилии, находящейся в большевистском плену. Я был ошеломлен тем полностью беззащитным состоянием, в котором нашёл дворец Вдовствующей Императрицы. Крым в тот самый момент был оставлен немцами на сомнительную милость большевиков, рассадником которых были Севастополь и Симферополь. Поэтому я с совершенным почтением, уверил Её Величество, что скоро вернусь в Харакс с охраной, и был счастлив услышать ответ императрицы:

“Я всегда знала, что Булыгины преданы мне”.

Той же ночью пароход “Тигр”, шедший в Новороссийск, принял меня на борт: я отправился в штаб Белой Армии в Екатеринодар.

При штабе я обнаружил Шульгина – он покинул Киев, чтобы работать для Добровольческой Армии – и поделился с ним своими планами. Он отвёл меня прямо к генералам Драгомирову и Лукомскому – двум главным советникам генерала Деникина – и попросил их оказать мне необходимую помощь в людях, деньгах и огнестрельном оружии для организации сильной личной охраны Вдовствующей Императрицы. Шульгин добавил, что, если Добровольческая Армия не может сделать этого по политическим мотивам (так как официально она не является монархической), он будет рад занять денег под личную ответственность и возместит этот долг из доходов от продажи его киевского поместья.

На следующий день ген. Драгомиров вызвал меня к себе и информировал относительно решения ген. Деникина: я должен был выбрать пятнадцать офицеров и назначить полковника, которому мы все доверяли бы. Все офицеры получают неограниченный отпуск из армии. Все остальные вопросы мне следовало адресовать ген. Лукомскому, коему было предписано оказывать мне всякую помощь. Через несколько дней, оговорив с ген. Лукомским все детали относительно способа переброски офицеров и оружия, я уехал в Крым в сопровождении трёх друзей.

Пробираться мы должны были довольно осторожно: немцы не слишком дружелюбно относились к Добровольческой Армии из-за отказа последней принять Брест-Литовское соглашение большевиков, согласно которому Германии отошла значительная часть Европейской части России. Благополучно добравшись до Крыма, наша немногочисленная группа в одну из ночей обошла последние немецкие патрули и заняла все три Императорских дворца. Сам я, ещё с двумя офицерами, принял под охрану дворец Харакс.

Постепенно наши силы росли. Генерал Краснов (атаман донского казачества) очень помог нам людьми и деньгами. Вскоре мой собственный отряд увеличился до двенадцати человек. В то время, как в Дюльбере вокруг Великого Князя Николая собралось около шестидесяти офицеров, дворец Арианда был занят Сводно-Гвардейским Эскадроном полковника Гершельмана, а Сводно-Гвардейская рота полковника Крота вступила в Ливадию. Добровольцы, таким образом, твёрдо обосновались в Крыму.

Немецкое командование не препятствовало нам, так как снятие их армией оккупации рассматривалось как нечто неизбежное. Немцы не желали членам Императорской Фамилии, равно как и остальной части населения, гибели в руках большевиков. Фактически, какова бы ни была высокая политика различных штабов, они не мешали русским и немецким офицерам понимать и уважать друг друга, лучшим доказательством тому могут служить две пары эполет, спрятанных мною в саду дворца Харакс: немецкие офицеры не желали замарать их в революционной суматохе, которая в то время охватила и немецкие войска.

В декабре 1918-го года Великие Княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна предложили мне предпринять ещё одну попытку выяснить, что сталось с Семьей Государя. Вдовствующая Императрица благословила меня и снабдила письмом к королеве Англии Александре.

Первого января 1919 г. я сдал охрану дворца Харакс капитану Войцеховскому и, взяв с собой есаула Грамотина, отправился вокруг света на встречу с Сибирью – короткий путь в Сибирь был нереален из-за большевистских армий.

Сначала мы проехали на Кубань, в Штаб Главнокомандующего вооруженными силами Юга России, чтобы получить необходимую санкцию и выправить паспорта и визы. Само собой разумеется, что это не составляло никакого труда: мы получили специальные документы курьеров Штаба и верительные грамоты к адмиралу Колчаку и российским дипломатическим представителям портов нашего захода.

За границу суда отправлялись из Одессы, так что мы вынуждены были ещё раз ступить на палубу “Тигра” и вновь проплыть мимо крымских берегов. В Ялту мы зашли поздно ночью и только на четыре часа. Я взял парного извозчика и помчался в полной темноте при ярких звездах по Нижне-Алупкинской дороге в Харакс, чтобы встретиться с четырьмя моими побратимами, прошедшими вместе со мной Первый Кубанский поход. В то время они служили в охране Великих Князей Николая и Петра, в Дюльберте. По телефону из Ялты я уведомил их и попросил выйти к дороге на Харакс на встречу со мной.

Мы простились на шоссе под открытым небом. Ещё некоторое время я следил за тёмными силуэтами и мерцанием их штыков в звездном свете.

Затем всё вновь затихло, и я остался один на один с рокотом моря где-то далеко внизу, слабым ароматом кипарисов и блестящими в вышине звездами… Больше я никогда не виделся со своими названными братьями. Возвратившись из Сибири я узнал, что капитан Долгов пал в храброй атаке Корниловского полка, командиром которого он был назначен в моё отсутствие. Другие с батальоном Лейб-Гвардии Литовского полка были окружены под деревней Драгомировкой. Поручик Кубашев застрелил своего брата и невесту Луцко (она была в походе под видом вольноопределяющегося), а затем застрелился сам. Поручик Луцко, последний из четверых, чудом спасся после того, как красная конница уничтожила их батальон; о смерти своих друзей он узнал лишь в Одессе, куда был перевезён в сыпном тифу. Он попросил однополчанина в палате передать мне привет и покончил жизнь самоубийством. Я получил это сообщение в конце 1920-го года, в Белграде.

___________

В Одессе нас принял на борт британский эскадренный миноносец, который благополучно доставил нас сквозь ужасные удары снежной бури под Варной в выжженный солнцем, бело-голубой Константинополь. На берегах Босфора мы провели едва ли день. Встречавший нас английский адмирал организовал так, что мы тут же оказались на борту греческого судна под названием “Асмус” и отбыли в Пирей. В Греции была досадная задержка из-за английской визы, ставящая под сомнение поездку в Лондон через Марсель и Париж. Через неделю со дня нашего прибытия в Англию, мы уже сидели в каюте второго класса японского парохода “Камо Мару”, направляющегося на Дальний Восток.

Как во сне мы оставляли за собой шумный разноязычный Порт Сайд, розовое облакоподобное подножие Синайских гор и раскалённый горн Адена с мечетями, смуглыми мальчишками и чёрными козами, вымя которых спрятано в кожаных чехлах. Мы прошли через Ворота Слёз, Баб-эль-Мандеб, и направились к той роскошной корзине цветов, оправленной густой синевой Индийского океана, которая зовется Цейлон. Мы осмотрели Коломбо, видели место заключения пленных генералов-буров на Горе Лавиния и древнюю столицу правителей Канди, где нам показали руины гарема на небольшом острове посреди озера. Мы видели храм, в котором хранится зуб Будды – или индийского принца Иосафата, как он записан в Русском Церковном календаре*. И вот, наконец, ранним утром “Камо Мору” вошёл в гавань Гонконга, где я должен был навестить Российского Консула. У нас было время, чтобы совершить поездку на фуникулере на вершину Виктории и насладиться одним из красивейших видов в мире: на обе стороны острова, уходящие в тропическое море, блестящие белые дома и игрушечные корабли, приклеенные к голубой стеклянной поверхности гавани.

* Епископ Вестсотт в своих лекциях на Королевской кафедре Кембриджа объяснял, как Будда был канонизирован Римско-католической церковью под именем Иосафата (Готама) вместе с Валаамом, о котором молва говорила, что он встретил Готаму после собственного покаяния (примеч. П.Б.).

Мы обсуждали последние новости из Сибири, и Генеральный Консул показал мне Владивостокские газеты. В одной из них было помещено объявление следующего содержания:

“Семья покойного Евгения Сергеевича Боткина, врача царя (Лейб-медика Двора ЕВ), извещает, что поминальная служба по нему и тем, кто погиб вместе с ним, будет проведена в… и т.д.”

Это было первое точное сообщение о гибели Царской Семьи, дошедшее до меня. Генеральный Консул рассказал мне, что полковник В.С. Боткин, брат убитого, живёт во Владивостоке и служит в Британской миссии. Я записал его адрес.

Следующая задержка на неделю была в Японии. Это была самая дождливая неделя дождливого сезона. Моё главное впечатление от этой миниатюрной земли – одна мокрая солома: шляпы, дома, юбки рыбаков и всё остальное, казалось, было из соломы и мокрое. Наконец, в Цуруки мы погрузились на российский пароход “Саратов”, который доставил нас во Владивосток, выглядевший таким провинциальным из-за сплошной деревянной застройки.

Прямо с корабля я направился на Корейскую улицу, к полковнику Боткину и вручил ему свои рекомендательные письма. Он встретил меня очень радушно и с готовностью предоставил всю информацию, которую имел, относительно Екатеринбургской трагедии: ген. Дитерихс занимался расследованием, по-видимому, нет сомнений, что вся Царская Семья и свита убиты.

Это было неожиданно. На Юге России все были убеждены в обратном, и моя собственная поездка в Екатеринбург – и даже слухи во время этой поездки – казалось, оставляли надежду. Однако, ген. Романовский (встреча с которым была организована Боткиным) подтвердил слова полковника. Единственно, что он добавил: расследование по делу убийства Царской Семьи проводилось не ген. Дитерихсом непосредственно, а велось Следователем по Особо Важным делам Н.А. Соколовым. Дитерихс же был просто начальником, оказывающим ему полную официальную защиту.

Соколов был в Омске. Итак, мы отправились в Омск.

Я ПРИСОЕДИНЯЮСЬ К СОКОЛОВУ

До Омска наш поезд первым добрался без несчастий: семь предыдущих составов на КВЖД, были взорваны большевиками.

Сразу же по прибытии, я явился в ставку Верховного Правителя. Я разговаривал с генералом-квартирмейстером ставки – ген. Андогским, когда вошёл генерал-лейтенант Дитерихс. Я представился.

“Мы ожидаем Вас, – сказал он, – Вы непременно должны отобедать у меня сегодня”.

Именно на обеде в вагоне Дитерихса, я впервые получил точные сведения: вне всякого сомнения, вся Царская Семья убита; Высочайшие узники Алапаевска и Перми также мертвы. Расследование ведётся талантливым и энергичным следователем Соколовым, третьим по счёту из занимавшихся этим делом, после того, как первые два доказали свою несостоятельность. Оказалось, что первого следователя вынудили под дулом пистолета отправиться в район рудника, где были уничтожены тела, слушатели Академии Ген. Штаба, которая была переведена в Екатеринбург большевиками. Второй следователь, член Омского Окружного суда, был недостаточно активен. В конце концов, был назначен Соколов, который всецело отдался работе и душей, и телом.

Соколов был ещё весьма молод, но уже известен. Он занимал важный пост в Пензе, откуда и прибыл в Омск под видом бродяги: это ему достаточно легко удалось, учитывая прекрасное знание жизни простонародия. Генерал Розанов, знавший Соколова по прежним временам, рекомендовал его Верховному Правителю, и было решено поручить ему это дело. Ген. Дитерихс получил от Адмирала Колчака инструкции, предписывающие контролировать делопроизводство, нести ответственность за все документы и доказательства, а также наблюдать, чтобы Соколов получал любую помощь от официальных источников.

Верховный Правитель ожидал нашего прибытия и подписал приказ о том, что есаул Грамотин и я будем служить под началом ген. Дитерихса в качестве помощников Соколова. Следовательно, нам надлежало представиться Адмиралу.

В тот же день я отправился повидать Соколова. Его небольшой зелёный вагон третьего класса №1880 было не так то просто найти в скоплении железнодорожных составов с войсками и штабами. В конечном итоге, я отыскал его в хвосте чрезвычайно длинного состава Казачьего атамана Дутова.

Я поднялся в вагон. Молодой проводник наполнял в маленьком тамбуре самовар, и через открытую дверь в следующее купе, был слышан скрежещущий стук пишущей машинки. Я постучал и вошёл. Коренастый седовласый человек с роскошными усами сидел за маленькой конторкой и старательно стучал одним пальцем по клавишам “Ремингтона”. Он поднялся.

“Вы господин Соколов?”

“Никак нет, Ваше благородие. Я – пристав Кульков. К господину Соколову – следующая дверь. Вы желаете его видеть? Николай Алексеевич, к Вам господин!”

В дверном проеме появился невысокий человек лет около сорока, одетый в куртку цвета хаки и валенки. Я представился и подал свои документы.

“Всё в порядке, Кульков”, – сказал следователь. Кульков вышел. Мы присели на диван и заговорили.

Теперь я рассмотрел его поближе. У него были тонкие темные волосы и огромный лоб, словно бы специально созданный для больших знаний и великих мыслей. Странное выражение его утомленному сероватому лицу придавал контраст между одним глазом, ярким и выразительным, и глянцем другого, который был не только искусственным, но ещё и расколотым. Чувство неуверенности, рождаемое этим несоответствием, усиливалось более несходством двух сторон его усов, которые он постоянно нервно и резко дергал. Другой особенностью Соколова было то, что он, разговаривая, сидел сжавшись, плавно покачиваясь из стороны в сторону, и медленно потирая руки. Говорил Соколов мягко и неторопливо, как бы взвешивая каждое слово, затем внезапно мог поднять голову и посмотреть вам прямо в глаза. Руки у него были маленькие и красивые, но сильные и крепкие – руки мужчины. Глядя на них, можно было быть уверенным в том, что любая работа, за которую они возьмутся, будет выполнена тщательно и добросовестно.

Мне Соколов понравился сразу.

Было согласовано, что есаул Грамотин и я будем работать под его руководством, но в настоящее время мы должны где-нибудь найти себе жильё, поскольку вагончик Соколова был уже переполнен: он сам, его жена, пристав Кульков, кабинетная мебель – в комнате едва хватало места, чтобы развернуться. Однако, ген. Дитерихс обещал предоставить в распоряжение Соколова теплушку, какие используются для транспортировки войск, и тогда мы могли бы поселиться в ней.

“Давайте работать вместе, капитан, и работать как один человек. Мне кажется, что я начинаю узнавать Вас. Мне очень многое нужно сделать…”

Мы обменялись тёплым рукопожатием, и я отправился искать жильё.

Материал из Г АРФ 59

АДМИРАЛ КОЛЧАК

Через несколько дней после прибытия я был удостоен аудиенции Верховного Правителя.

Я вошёл во внушительного вида кабинет. У левой стены за письменным столом, в массивном кресле с резными подлокотниками в виде сфинксов сидел Адмирал. Рядом, на маленьком столике, у него под рукой лежала Библия, а на ней – просфора. Когда я вошел, Адмирал поднялся, чтобы принять мой рапорт. Затем он снова сел и резким кивком головы приказал сесть мне. Он казался совсем маленьким в своём огромном кресле. Я был предупрежден о нервозности Адмирала, но всё-таки был удивлён выражением его лица и поведением. Молча, не обращая на меня ни малейшего внимания, он скоблил подлокотник своего кресла большим перочинным ножом. Я не знал, как следует себя вести, и не осмеливался нарушить тишину.

“Ну и что же?” – бросил Адмирал.

“Документы, Ваше Высокопревосходительство”, – начал я и опустил руку в карман с тем, чтобы достать их. При этом я перехватил взгляд Адмирала, наблюдавшего за мной и, казалось, готового к прыжку. Но после того, как я передал все бумаги, и он бегло просмотрел их, лицо его полностью преобразилось. В следующее мгновение, отбросив нож в сторону, Адмирал протянул мне руку:

“Запомните, капитан, я всегда к Вашим услугам”.

Затем он заговорил со мной о продвижении следствия и об условиях, в которых вынужден работать Соколов:

“Он – человек, которому я доверяю, – сказал Адмирал, – человек, на которого можно положиться”.

Появился адъютант: “Начальник штаба, Ваше Высокопревосходительство” .

Генерал Дитерихс вошёл, а я поднялся. Я знал, что начальник штаба только что вернулся с фронта, и понимал, что должен оставить их наедине. Но Адмирал поймал мою руку:

“Вы можете остаться, – сказал он, – от Вас у нас нет никаких тайн”.

Адмирал А.В. Колчак на позиции под Омском, 1919 г. Второй справа – П. Булыгин Из фотофонда ЦМВС

Этим же вечером, вновь встретившись с Соколовым, я поделился с ним моими противоречивыми впечатлениями о Колчаке, и получил объяснение этому странному поведению. Оказалось, что в службе разведки штаба имелись сведения о том, что попытка покушения на Верховного Правителя будет сделана офицером, прибывшем из-за границы с бумагами, не вызывающими никаких опасений.

Подумать только, Колчак принял меня за террориста!

В тот вечер Соколов рассказал мне всё об Адмирале и, особенно, относительно его интереса к продвижению расследования. В период работы следствия в Екатеринбурге, всякий раз посещая Уральский регион, Колчак неизменно посылал за Соколовым и подробно обсуждал все новые сведения, особенно его интересовала судьба Великого Князя Михаила. Мой новый начальник восхищался простотой и откровенностью поведения Адмирала. Соколов рассказал мне, что однажды, в Екатеринбурге, его официальный отчёт и последующие обсуждения затянулись часов до четырёх утра. В пылу спора, совершенно забывшись, он хлопнул Верховного Правителя по колену и воскликнул:

“Не говорите такого вздора, человече!”

Конечно, он тут же опомнился и начал извиняться:

“Прошу прощения, Ваше Высокопревосходительство, я совсем забыл…”

“Забыл что? – удивился Колчак. – А, какое это имеет значение, Николай Алексеевич? Я даже не заметил…”

ПЕРВЫЕ УНИЖЕНИЯ

Сейчас я должен оглянуться назад, чтобы описать события, приведшие к убийству Царской Семьи, в их логической последовательности.

Очень много уже сказано и написано относительно отречения и жизни Царской Семьи до их перевода в Сибирь. Мне необходимо лишь слегка затронуть этот период, строго придерживаясь фактов, установленных в ходе расследования или при моих личных изысканиях.

25/28-го февраля 1917 года (по старому стилю) произошла “великая и бескровная” русская революция. 2-го марта (ст. ст.) Государь, будучи отрезанным от армии и народа, под влиянием почти всех высших армейских чинов и некоторых Великих Князей подписал Акт Отречения от трона от своего имени и от имени сына в пользу Великого Князя Михаила. Несколькими днями позже Государь уехал, точнее его увезли, из Могилева в Петроград. По записи летописца Ставки ген. Дубенского: “…начальник штаба генерал-адъютант Алексеев вытянулся “во фронт”, отдавая честь вагону Государя, а когда с ним поравнялся вагон, уносящий “народных избранников”, он снял фуражку и низко поклонился…”

Когда царский поезд прибыл на специальный путь у царскосельского дворца, на перроне уже были выстроены два взвода: Лейб-Гвардии 1-го Стрелкового полка Запасного батальона с новоизбранным командиром – капитаном Аксютой – и Лейб- Гвардии ЕИВ Собственного полка Запасного батальона тоже с новым командиром – штабс-капитаном Апухтиным.

И тут, как и повсюду, Государь был оставлен один. Неуверенные, что им будет оказан радушный приём в восставшем городе, члены свиты избегали взглядов вышедшего из поезда Государя. Только несколько человек отважились сопровождать своего монарха к Александровскому дворцу.

Сначала за всё происходящее во дворце отвечал бывший Лейб-улан штаб-ротмистр Коцебу, назначенный Временным Правительством. Но вскоре он был уволен вследствие наговора чинов дворцовой охраны, недовольных его внимательным отношением к Царской Семье.

Штаб-ротмистра Коцебу сменил полковник Коровиченко, давно бывший в отставке и занимавшийся адвокатурой. Благодаря революции и личной дружбе со всесильным тогда Керенским получил он этот ответственный пост.

Коровиченко был неглупым и благонамеренным человеком, но бестактным и слишком фамильярным. В качестве примера пустяковых на первый взгляд, но раздражающих, ошибок я могу привести такой: услышав, как Великие Княжны употребляют некоторые слова в особом шутливом значении, полковник счёл возможным для себя вмешаться в их разговор, употребляя те же обороты речи: “Какая аппетитная книга, – говорил он. – Я мог бы её просто съесть”. Можно себе представить, как это, должно быть, действовало на нервы.

Впоследствии Коровиченко получил другое назначение: он стал командующим ташкентским военным округом, и вскоре погиб, разорванный в клочья большевистской толпой.

Приемником Коровиченко в Александровском дворце был мой сослуживец по Лейб-Гвардии Петроградскому полку полковник Е.С. Кобылинский – офицер старой школы, человек искренне преданный своему Монарху. Принял он на себя это тяжкое и неблагодарное назначение только потому, что не мог найти лучшего способа быть полезным своему Государю в то смутное время. Но многие неправильно истолковали его позицию. Мы с ним крепко подружились во время беспорядков в нашем полку. Вновь, после долгой разлуки, мы встретились в Омске, в 1919. Евгений Степанович рассказывал мне с большой горечью о травле, которой он подвергался, особенно со стороны друзей и сторонников не поладившего с ним ген. Дитерихса.

“Они называют меня царским тюремщиком, – говорил Евгений Степанович. – А я пожертвовал Государю самое дорогое, что имел – свою честь… Что я мог сделать один? Где были Вы?”

Он был прав: где были Мы?

В 1917 году в Крыму Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна показала мне письмо от Царя из Тобольска:

“Е.С. – мой последний друг…” – писал Государь. Позже следователь Соколов передал старшему офицеру нашего полка за рубежом официальный документ, реабилитирующий полковника Е.С. Кобылинского ото всех клеветнических нападок на него со стороны людей, предпочитающих критику действиям.

____________

Когда полковник Кобылинский был назначен командиром царскосельского гарнизона и комендантом Александровского дворца, он предложил мне должность своего адъютанта, хотя и знал о моих убеждениях и о том, что я уже был изгнан из своего полка “батальонным комитетом”, выдавшем мне “патент на контрреволюционера” Эта “опасная” репутация не остановила полковника. Он лишь предупредил меня, что потребуется огромное самообладание, сдержанность и “дипломатическое приспособление к изменившейся обстановке”.

Разместились мы с полковником в левом крыле Екатерининского дворца в квартире, занимаемой раньше графом Граббе, начальником Личного Конвоя ЕИВ.

Командование Царскосельским гарнизоном полк. Кобылинский принял несколькими неделями раньше, чем был назначен комендантом Александровского дворца. Е.С. Кобылинский рассказывал мне о своём первом посещении Императрицы. Ген. Корнилов вместе с полковником прибыл к Александре Фёдоровне, чтобы сообщить ей об аресте и представить нового начальника гарнизона. Императрица приняла их стоя. Генерал представил Кобылинского, но Александра Фёдоровна продолжала хранить ледяное молчание и не подала ему руки. Корнилов покраснел и довольно резко попросил полковника выйти. Когда через полчаса Кобылинский был вызван снова, он увидел Александру Фёдоровну и Корнилова, сидящих рядом у маленького столика. Её Величество плакала, у Корнилова в глазах тоже стояли слезы. При прощании Царица протянула генералу обе руки.

Приказав затем собраться свите, ген. Корнилов объявил, что Императрица арестована, что желающие разделить её судьбу вынуждены будут принять тот же статус; те же, кто желает покинуть дворец, могут это сделать, однако, генерал предупредил их, что в этом случае они никогда больше сюда не вернутся. Большинство свиты нашло предлог покинуть дворец…

“Холуи…”, – уходя, бросил генерал Корнилов.

Итак, мы жили с полковником Кобылинским в Екатерининском дворце. Я ещё не получил официального назначения на новую должность, просто изучал обстановку и присматривался к ней. Это имело смысл, ибо ситуация была далеко не простой. Но даже эта предосторожность не принесла никакой пользы. Моя официальная служба продолжалась всего шесть дней! Я потерпел неудачу именно из-за недостатка того самого “дипломатического приспособления”, на котором так настаивал полк. Кобылинский, как на единственной возможности достичь цели в помощи Царственным узникам и немножко облегчить их жизнь. Кобылинский знал, что говорил: “дипломатия” была единственным путем. И, к сожалению, это означало, что я совершенно не подходил на эту должность.

Однажды утром я решил объехать посты охраны дворца для лучшего ознакомления с их расположением. Я велел дежурному ординарцу подать мне лошадь, и он вывел прекрасного белого чистокровного скакуна, показавшегося мне почему-то довольно знакомым.

“Кто выезжал на нем?” – спросил я.

“Кто, сам Николай…” – ответил ординарец.

Я отказался сесть на коня под предлогом, что я плохой наездник – ещё свалюсь ненароком – и, кроме этого, у меня ранена нога:

“Эта лошадь кажется мне неспокойной…” – сказал я. Ординарец попытался уверить меня, что конь очень смирный, но потом, презрительно пожав плечами, привёл лошадь из конюшен свиты. Мы поехали. Ординарцем был старый гусар, унтер-офицер, который обращался со мной в высшей степени высокомерно ещё и до этого инцидента. Вопреки всем армейским правилам – когда к “штабс-капитану” обращались “капитан” – он постоянно называл меня “штабс-капитаном”, не говоря уже об отсутствии в его обращении старого “Ваше благородие”… Что же касается приветствия – он просто поднимал к фуражке два пальца, скорее как механик, а не как солдат. Я терпеливо сносил всё это во имя “дипломатии”.

При приближении к чугунной ограде дворцового парка я заметил облепившую решетку толпу человек в пятьдесят, свистящую и глумящуюся. Я приподнялся на стременах, чтобы выяснить, на кого это сборище устроило травлю, и увидал далеко среди деревьев прогуливающихся Государя и одну из Великих Княжон.

Кровь ударила мне в голову. Не рассуждая, я врезался в толпу и начал сыпать удары плетью направо и налево. Ехавший немного позади меня ординарец подскакал и начал помогать мне. Часовой, охранявший поблизости одну из калиток парка, оставил свой пост и подбежал к нам, разгоняя толпу прикладом. Толпа рассеялась. Широким галопом я поскакал по усыпанной листвой липовой аллее мимо прудов, вспоминая, правда слишком поздно, распоряжения полк. Кобылинского и его просьбу быть “дипломатичным”. Лучшего способа не выполнения этих увещеваний было бы трудно изобрести!

Неожиданно я услышал позади себя старые знакомые слова:

“Ваше благородие!”

Я оглянулся. Мой ординарец догонял меня с приросшей к фуражке рукой, в нем проглянула отличная выправка старого солдата.

“В чем дело?”

“Премного благодарен, Ваше благородие!”

“За что?”

“Ваше благородие, я служил в Конвое Его Величества.”

С этого момента мы стали друзьями. Старый гусар признался, что сначала принял меня за “одного из этих революционных офицеров” и потому презирал всем сердцем.

Когда на шестой день официальной службы мне пришлось экстренно покидать город, он провожал меня на следующую станцию, поскольку я не осмеливался показаться на платформе Царского Села. Когда поезд пошёл, набирая скорость, он поскакал вдоль дороги, держа в поводу мою лошадь и махая на прощание зажатой в другой руке фуражкой, пока, наконец, не отстал.

Больше мы со старым гусаром никогда не встречались…

ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ В СИБИРИ

В ночь с 31 июля на 1 августа Царская Семья была вывезена поездом из Царского Села в Тобольск. Их сопровождали: фрейлина Двора графиня Хендрикова, гофлектрисса мадам Шнейдер, генерал-адъютант Татищев, гофмаршал князь Долгоруков, наставник Наследника Жильяр и лейб-медик Боткин. Доктор Деревенко получил отпуск по специальному разрешению Керенского и должен был присоединиться к ним позже в Тобольске. Временно задерживалась и фрейлина Двора баронесса Буксгевден из-за операции на аппендиците. Из всех сопровождавших Царскую Семью в Сибирь людей в живых остался лишь Пьер Жильяр: большевики не убили его только потому, что у него, как у швейцарца, был иностранный паспорт.

Охрану узников осуществлял “специальный отряд”, состоящий из Лейб-Гвардии Стрелковых резервных батальонов 1-го, 2-го и 4-го полков. Всего было три роты, каждая с двумя офицерами, а именно: прапорщики Зима и Мяснянкин – в первой, прапорщики Семёнов и Пыжов – во второй и поручики Каршин и Малышев – в третьей. Общее командование осуществлял полковник Кобылинский, вместо меня адъютантом при нём был поручик Мундель. Квартирмейстером был капитан Аксюта. Таким образом, офицерами были новоиспеченные прапорщики. Кроме полковника Кобылинского, единственным предвоенным офицером был капитан Аксюта, но он доказал своё “революционное рвение” ещё в Царском. Поручик Мундель хотя и был офицером военного времени, но очень отличался ото всех остальных: это был человек лет под пятьдесят, уже действительный статский советник, занимавший до войны важный пост в одном из министерств. Поэтому прапорщики, стремясь продемонстрировать свою революционность, посматривали на него искоса. Также неодобрительно они относились к поручику Малышеву, который быстро снискал расположение Царской Семьи.

Кобылинский был снабжен документом следующего содержания: “Распоряжения полковника Кобылинского должны исполняться так, как если бы это были мои собственные, (подпись) Александр Керенский”. Эта бумага оказывала помощь на протяжении долгого пути через всю Россию, делая движение поезда безопасным и устраняя неприятные неожиданности.

Поезд сопровождал комиссар Макаров, утверждавший, что он “эс-эр”, и что он провёл около двух лет на каторжных работах в Сибири за свою революционную деятельность. Однако, его респектабельная внешность, манеры, холёность, одежда и, прежде всего, доброжелательность и внимание, проявляемые по отношению к узникам, делали более чем сомнительным его революционное прошлое.

“Вы такой же “эс-эр”, как и я”, – сказал ему однажды генерал-адъютант Татищев.

Макаров ничего не ответил*.

По непонятной причине через Вологду поезд прошёл под японским флагом, и это, по-видимому, явилось источником слухов о том, что Государя вывозят в Японию.

*В действительности Макаров был именно тем, за кого себя выдавал, хотя у автора этот факт и вызывает сомнение (примеч. Г. Керенского – в дальнейшем: “примеч. Г.К.”).

Железнодорожная поездка окончилась в Тюмени, куда поезд прибыл в ночь на 3 августа. Царскую Семью ночью же пересадили на пароход “Русь”, который и доставил их в Тобольск. На борту этого парохода узники прожили около недели, потому что дом губернатора (теперь именуемый “Домом Свободы”!) не был ещё отремонтирован. Наконец, где-то в середине августа царственные пленники были переведены в дом своего нового заключения. Офицеры специального отряда и свита заняли примыкающий дом купца Корнилова. Оба эти здания были отгорожены от остальной улицы забором.

Жизнь узников в Тобольске постепенно устраивалась и входила в спокойное русло. Они вставали в девять часов, завтракали, затем каждый занимался своим делом до одиннадцати часов: Государь читал с Великой Княжной Ольгой, Императрица давала младшим Княжнам уроки закона Божия или читала вслух с Великой Княжной Татьяной. В одиннадцать все вместе шли на прогулку в окружавший дом сад. Второй завтрак был в час дня, затем они снова выходили в сад до чая, который бывал в четыре часа. После чая возобновлялись уроки, вышивание или игры с Наследником. Обед подавали в половине восьмого, за стол садились вместе с членами свиты. Остаток вечера проводили спокойно, все вместе, играя в домино, карты (спешу, однако, добавить – не на деньги). Государь всегда читал вслух что-нибудь из русских классиков. Отсутствовал только Цесаревич – он шёл спать сразу же после обеда.

По воскресеньям Царская Семья ходила в церковь Благовещения, где настоятелем был отец Алексей Васильев, назначенный митрополитом Гермогеном. Я вынужден буду ещё вернуться к отцу Алексею, так как он был сообщником зятя Распутина – поручика Соловьёва. Последний, как логически вытекает из материалов следствия, был одним из главных актёров разыгравшейся в дальнейшем ужасной трагедии.

Полковник Кобылинский и Макаров делали всё от них зависящее, чтобы обеспечить своим именитым подопечным спокойное и мирное существование, ограждая их от различных стрессов и вмешательства извне. Солдаты охраны сразу же стали настоящими гвардейцами, как только вышли из-под влияния заразы петербургских революционных фразёров. Прапорщики со временем тоже успокоились. Авторитет такого старого солдата, как полковник Кобылинский, и тактичная любезность сообразительного комиссара Макарова поддерживали дисциплину и слаженность настроения в “Специальном отряде”.

Другим важным фактором, оказывающим влияние на улучшение “нравов” охраны, был постоянный контакт с заключенными, домашняя атмосфера единства, простоты и религиозности Царской Семьи и духовная сила Государя, его самообладание, доброжелательность, слились воедино с благотворным влиянием прохладного и здорового сибирского воздуха, чтобы рассеять туман революционных идей в людских головах.

Но как только жизнь в Тобольске начала успокаиваться, из Санкт-Петербурга прибыла фрейлина Двора М.С. Хитрово. Её необдуманный визит имел эффект тяжёлого камня, упавшего в устоявшуюся гладь тобольской жизни. Уезжая из столицы, Хитрово взяла с собой кучу писем для пленников ото всех знакомых и спрятала их в дорожной подушке. Её отъезд, также как и прибытие в Сибирь, были настолько показными, что не могли не привлечь к себе внимания. В Тобольске она не придумала ничего более умного, как явиться прямо в дом Корнилова и спросить графиню Хендрикову! Солдатский комитет Специального отряда встревожился, и полковник Кобылинский был вынужден арестовать даму и обыскать её вещи. Письма, которые она привезла в подушке, были найдены и, конечно, переданы адресатам (поскольку их сочли безвредными), но самой фрейлине было приказано вернуться в Санкт-Петербург.

Всё было бы не так страшно, но совершенно безвредное посещение фрейлины в Санкт-Петербурге нашло другое объяснение: его связали с контрреволюционными действиями – хотя сама мысль, что заговоры будут обставлены так шумно, была просто смешна. Результат всего этого был очень печален для тобольских узников: Макаров был отозван, а на его место назначены два “более надежных” представителя правительства – Панкратов и прапорщик Никольский.

Панкратов не был жестокосердным, но он был груб и суров. Он провёл половину жизни в Сибири за убийство жандарма, который пришёл арестовывать молодую революционерку, скрывавшуюся у него в доме. Свою официальную деятельность в Тобольске Панкратов начал с того, что выдал каждому члену свиты удостоверение личности с фотографией, как полагается в обычной тюремной практике. Его помощник, прапорщик Никольский, был фанатичным революционным агитатором и сразу же начал пропаганду среди солдат охраны. Этим же занялся и Панкратов. Вскоре оба конкурировали в деле “улучшения политического образования” с пылом, достойным лучшего применения.

В результате солдаты Специального отряда, которые только начали приобретать дух товарищества и спокойно выполнять свою работу, разделились на партии, ссорились из-за политических принципов (которых у них не было времени приобрести в столице), и, наконец, влияние обоих агитаторов сошло на нет.

Суматоха, вызванная приездом госпожи Хитрово, постепенно спала, и вновь воцарилась мирная жизнь.

Автографы П.П. Булыгина Взяты из альбома следственных материалов Н.А. Соколова, в котором имеется письмо, адресованное вдове Булыгина Агате Титовне Фенвик-Циглер (по последнему мужу). Альбом обнаружен в архиве русско-американского общества “Родина”, переданного Российскому Фонду Культуры. Публикуется с разрешения РФК.

ПОРУЧИК СОЛОВЬЁВ – ЗЯТЬ РАСПУТИНА

События и люди возникали и исчезали в Санкт-Петербурге. Более или менее исторические персонажи сменялись с разнообразием и неожиданностью калейдоскопических изображений. Казалось, занесённый снегом отдалённый Тобольск всеми забыт. Однако, это предположение было обманчиво: внимательные глаза в столице всё ещё останавливаются на узниках. Были такие глаза и поближе – в Тюмени и Екатеринбурге. Одна пара таких глаз принадлежала зятю Распутина, поручику Соловьёву. Я уже вскользь упоминал о нём, но сейчас он выходит на первый план моего повествования.

Борис Соловьёв был сыном мелкого чиновника Священного Синода. Окончив реальное училище, он некоторое время провёл студентом Берлинского Шарлоттенбургского политехникума, затем поступил секретарём к некоему немецкому путешественнику и сопровождал его в Индию. Здесь он расстается со своим работодателем и поступает в школу неофитов в Адьяре, основанную русской дамой Блаватской и американским полковником Олькоттом. Соловьёв занимался там около года, посвящая большую часть времени изучению гипноза. Великая война (1914 г.) застала его уже в России. Соловьёв записывается в полк вольноопределяющимся и, ни разу не побывав на фронте, производится в офицеры, получает чин поручика.

Молодой человек, побывавший в Индии, обучавшийся в школе госпожи Блаватской, был находкой для оккультно- мистических “кругов”, модных тогда в праздном петербургском обществе. Так Соловьёв вошёл в контакт с фрейлиной Двора Анной Вырубовой, стало быть, и со Старцем.

Распутин был убит при известных обстоятельствах кн. Юсуповым и Пуришкевичем, однако, “духовная связь” с ним поддерживалась на истерических “сеансах” наиболее восхищавшимися им поклонницами, которые устраивали спиритические “моления” и общались с “благочестивым покойником”. Попавший впоследствии в руки следователя Соколова дневник Матрёны Распутиной-Новых, дочери “Святого дьявола”, содержит такие высказывания: “…Вчера вечером ездила домой к Ане (Вырубовой)… Тятенька снова говорил с нами… И чего это они мне всё говорят: “Люби Бориса (Соловьёва), ты должна любить Бориса”… Мне он совсем не нравится…”

Вспыхивает революция, и уже 28 февраля, на следующий день, поручик Соловьёв явился в Думу к главе восставших, спеша засвидетельствовать свою восторженность революционным движением. Вскоре после этого он становится адъютантом генерала Потапова, имевшего уже в те дни большевистские взгляды.

В августе 1917 года Соловьёв приехал в Тобольск и попытался войти в доверие к митрополиту Гермогену, который был связан с Царской Семьей.

В этом он, однако, не преуспел. 5 октября Соловьёв вернулся в столицу, женился на дочери Распутина Матрёне (в думской часовне, нашли место!), а затем по просьбе Анны Вырубовой и мадам Ден вернулся в Сибирь, как уполномоченный представитель многих монархических организаций, доверившихся ему благодаря рекомендации Вырубовой.

Соловьёв не задержался надолго в Тобольске, однако, успел установить тесный контакт с отцом Алексеем Васильевым, настоятелем церкви Благовещения, и с Романовой, новой горничной Государыни. Через Романову он передал узникам письма и часть вверенных ему денег! А главное, внушил Царской Семье, что их спасение близко, ибо “семья Григория и его друзья действуют”. Сделав это, он перебрался в Тюмень, плотно там обосновался и завязал тесные связи с местными властями.

Большевистский переворот в октябре не повлиял на положение Соловьёва: у него быстро наладились взаимоотношения с новыми властями и продолжился контакт с заключенными в Тобольске. Это был именно тот период, когда Императрица повторяла своим товарищам по несчастью, что она уверена в том, что всё будет в порядке, так как есть хорошие Русские, которые действуют, есть триста верных офицеров, ожидающих сигнала, чтобы прийти им на помощь. Я должен задержать внимание читателя на числе “300”, потому что оно появится снова в связи с важными событиями.

По особой просьбе Государыни несуществующая организация, возглавляемая Соловьёвым и отцом Алексеем, стала именоваться “Братство Святого Иоанна Тобольского” и приняла в качестве отличительного знака свастику.

Не случайно Соловьёв избрал Тюмень для своего штаба. Город был действительно прекрасным стратегическим пунктом для любого, кто пожелал бы держать под наблюдением всех путешественников, направляющихся в Тобольск или из него. Именно в Тюмени кончался железнодорожный путь и начинался путь на Тобольск рекой или вдоль неё по берегу. Для людей, путешествующих тайно, эта смена транспорта, естественно, вызывала задержку на несколько дней. Город был маленький, совершенно провинциальный, и было просто детской игрой для бдительного наблюдателя “вычислить” каждого, посещающего Тобольск, особенно, когда этот путешественник не использовал методы конспирации, как большинство Белых офицеров. Да Соловьёву и не надо было выслеживать предполагаемых заговорщиков: все они напрямую приходили к нему. Тайные общества Москвы и Петербурга инструктировали своих членов обращаться именно к нему и, таким образом, передавали Соловьёву указания и деньги.

Отчеты поручика Соловьёва в штабы монархических организаций, касающиеся работы “Братства Св. Иоанна Тобольского” также пересылались через посредничество Белых офицеров. Он докладывал, что восемь Красных полков, обращённых его эмиссарами, заняли все подходы к Тобольску так, что он окружён; что у него есть несколько верных людей внутри самого дома, где содержатся заключённые; что единственные, кого необходимо опасаться, это полковник Кобылинский и его адъютант; что мины заложены под каждым мостом, ведущим в город, так что он может быть изолирован в любой момент… и т.д. до бесконечности! В то же время Соловьёв заверял, что нет нужды присылать ему в помощь офицеров из обеих столиц: наоборот, было рискованно это делать, потому что каждое новое лицо в городе повышало риск возникновения подозрений, деньги – было всё, о чем он просил. Излишне говорить, что деньги ему предоставлялись.

Был, однако, один офицер, которого Соловьёв не мог или не хотел отправлять из Тюмени, возможно потому, что тот прибыл напрямую от Вырубовой. Это был Сергей Марков – юный корнет Крымского Конного ЕИВ Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка. Он был пасынком ялтинского генерал-губернатора Думбадзе и крестником своего Венценосного Шефа. Поручик Соловьёв сумел устроить назначение Маркова в размещённую в Тюмени красную кавалерийскую часть, где тот служил с пользой для дела. Когда прибывали новые заговорщики и требовали от Соловьёва доказательств его деятельности, он был в состоянии ответить:

“Пожалуйста. Пойдите и понаблюдайте за строевыми занятиями гарнизона сегодня вечером. Вы увидите во главе эскадрона офицера, который подаст условный знак рукой – это наши люди”.

В 1921 году в Берлине я допрашивал Маркова от имени следователя Соколова. Корнет свидетельствовал, что солдаты его эскадрона в Тюмени, которых Соловьёв описывал как “наши люди”, были всего лишь обыкновенные красноармейцы и не имели ничего общего с заговором. “Один прапорщик был ничего, но довольно кровожадный…” – откровенно заявил Марков.

Иногда визитеры “из центров” проявляли большую настойчивость и требовали более основательных доказательств работы Братства. В таких случаях их посылали в Тобольск и они могли, при посредничестве Романовой, обменяться с узниками письмами или увидеть их в условленное время на балконе дома заключения. Иногда удавалось даже обменяться несколькими словами. Так один офицер был спрятан Соловьёвым и отцом Алексеем за Царскими вратами церкви Благовещенья и смог шепнуть Государю, когда тот преклонил перед ними колена:

“Доверьтесь нам, Ваше Величество!”

Излишне говорить, что такие посланцы возвращались в “центры” переполненные восторгом от организаторского гения поручика Соловьёва.

Но попадались среди офицеров-визитеров и скептики, которые желали знать конкретные планы и методы “Братства”. Таких было четверо. Трое из них, слишком настойчиво требовавших объяснений и в результате этого поссорившихся с Соловьёвым, были выданы большевикам и расстреляны в ЧК.

Четвертый – штаб-ротмистр Седов – проехал прямиком в Тобольск, минуя Соловьёва. Там он вступил в контакт с поручиком Мельником, женившемся впоследствии на дочери лейб-медика Боткина Татьяне, и начал наблюдать за методами изменника.

Необходимость более пристального наблюдения требовалась хотя бы уже из-за того странного факта, что “Братство” общалось с узниками кружным путем, через сомнительной честности горничную, но, вместе с тем, старательно избегало доктора Боткина, чья преданность Императорской фамилии не вызывает сомнений. Кроме этого доктор обладает свободой передвижения, беспрепятственным доступом в дом заключения и разрешением иметь частную практику в городе.

Время шло. Зловещие тучи сгущались над Тобольском. Друзья начали волноваться за безопасность пленников, но сами они были спокойны. Внутри дома губернатора царил мир: все, и особенно Государыня, твёрдо верили, что помощь “300 хороших Русских” близка. Эту фразу часто слышали от Императрицы разделявшие с ней заключение. Когда красный отряд под командованием бывшего семинариста Демьянова и корнета Дегтярева въезжал в Тобольск, Государыня стояла у окна и махала платком. Она была уверена, что эти люди, прискакавшие на тройках с бубенцами, и были теми самыми “хорошими Русскими”, которых она ожидала.

Государыня полностью доверяла зятю Распутина и не менее слепой была её вера в сообщника Соловьёва – отца Алексея, особенно после того дня, когда он во время церковной службы открыто помянул царскую Семью. Для отца Алексея результатом этого поминания было всего лишь временное отстранение от службы и епитимья, но в глазах Царственных узников он приобрёл ореол мученика, готового за них умереть. В действительности, сами они потеряли от этого гораздо больше, чем священник: после этой службы им запретили ходить в церковь, лишив, таким образом, последнего утешения. Так продолжалось до отъезда Государя, Императрицы и Великой Княжны Марии в Екатеринбург. Полковнику Кобылинскому удалось добиться создания внутри дома временной часовни для оставшихся узников.

Соловьёв и отец Алексей были не одиноки в стремлении создать ложное чувство безопасности.

К тому времена был уже подписан Брест-Литовский мирный договор, и немецкий посол граф Мирбах обосновался в Москве. Когда Государь случайно услышал о сепаративном мире, он был глубоко возмущён и, потеряв обычное самообладание, резко воскликнул:

“Подумать только, они называли Её Величество изменницей!.. Кто же настоящий предатель?..”

Некоторые доверявшие немцам монархические группы в Москве спрашивали графа Мирбаха, что он делает или что собирается делать для спасения Царской Семьи. Ответ Мирбаха всегда был неизменен:

“Успокойтесь. Я знаю, что делаю. Обстановка в Тобольске мне известна и, когда придёт время, императорская Германия начнёт действовать”.

БОЛЬШЕВИСТСКИЕ КОМИССАРЫ В ТОБОЛЬСКЕ

Сейчас мы подходим к наиболее опасному, имеющему решающее значение периоду жизни Царской Семьи в заключении. Окончание их пребывания в Тобольске и вывоз Государя в Екатеринбург 26 апреля 1918 года наложили печать на их судьбу и предрешили неизбежность трагедии в Ипатьевском доме.

Стоящий в стороне от водоворота жизни Тобольск был глухим провинциальным городом. Его практически не коснулись новшества при смене правительства, которые за последние пять месяцев перевернули жизнь остальной России почти до неузнаваемости. Говоря официальным языком, Тобольск не отрекался от верности Омску, столице Западной Сибири, и его внутренняя жизнь текла по старому руслу, спокойно и неизменно.

Долго так продолжаться не могло. Большевистский прожектор шарил за Уралом по широкой дуге над темной, покрытой льдом Сибирью, и остановился, когда его безжалостный луч упал на Тобольск. Сонная поверхность тихой жизни Тобольска забурлила, вздулась и, наконец, закипела.

24 марта из Омска прибыл новый комиссар Дуцман. У него было непроницаемо-равнодушное, холодное лицо с приспущенными веками. Держался он осторожно, ни во что не вмешивался и, казалось, только подтверждал сам факт пребывания Царской Семьи в Тобольске. Омскими властями Дуцман был назначен комендантом города, следовательно, дом заключения автоматически поступал в его ведение. Поселился Дуцман в доме Корнилова, где квартировали свита и охрана.

Двумя днями позже Тобольск стал свидетелем прибытия первой в этих местах части красноармейцев. Они с головокружительной скоростью влетели в город на тройках с бубенцами. Это был отряд под командованием Демьянова и Дегтярева, о котором я уже упоминал, как об отряде, ошибочно принятом Императрицей за соловьёвских “хороших Русских”. По правде говоря, отряд, был уникальным среди красных частей: за время своего пребывания в Тобольске он не произвел ни одного ареста или обыска. Один из двух его командиров – корнет Дегтярев – был также необычным красным офицером: он был сыном бывшего губернатора Тобольска, был со школьных лет известен в здешних местах как крайний монархист и член общества Святого Михаила Архангела*. Другой командир, Демьянов, больше подходил для занимаемого поста. Местные жители описывали его, как “ни на что не годного юнца, исключённого из духовной семинарии”, но даже он вёл себя вежливо и доброжелательно, а подчиненных держал в узде.

Даже не устраивая никаких бесчинств в городе, отряд Дегтярева и Демьянова смог полностью выполнить возложенную на него миссию: были разогнаны все старые учреждения – суд, городская и земская управы и т.д. – а их места заняли большевистские организации. Более того, был полностью заменён состав местного Совета исполкома, так как прежний был выбран ещё при Временном правительстве и состоял, главным образом, из эс-эров. Председателем Тобольского Исполкома был прапорщик Никольский, о котором я упоминал в связи с отзывом Макарова, как о наиболее удачливом агитаторе среди солдат Специального Отряда. Разрушительная сила его пропаганды была столь эффективна, что прапорщик оказался первым, кого выгнали из отряда. Это не остановило Никольского в стремлении продолжать подрывную деятельность, и он нашёл широкий простор для своего таланта в городской управе. Но теперь от должности прапорщика отстранил отряд красной армии. Его место занял некий Павел Хохряков.

Хохряков был уроженцем Вятки, бывшим кочегаром с броненосца “Император Александр III”. Это был типичный продукт своего времени: невежественный, жестокий человек, нахватавшийся марксистских модных словечек, слепо бредущий по направлению к цели, которую выбрали за него другие. Также как и Дуцман, он был совершенно чужим в Тобольске, как Дуцман и красноармейцы, он, очевидно, был частью плана, продуманного кем-то свыше.

_____________

* Самая реакционная и антисемитская организация предреволюционной России, основанная членом Думы, одним из убийц Распутина, Пуришкевичем. (прим. Г.К.)

_____________

Вскоре за первым большевистским подразделением красноармейцев явился в Тобольск и другой отряд – из Екатеринбурга. Это были первые щупальца Уральского Областного Совета, протянувшиеся к Тобольским узникам. Но кто-то заранее точно знал об этих передвижениях и предпринял меры противостояния. Этими мерами в реальной форме были Дуцман, Хохряков и отряд Дегтярева-Демьянова, которых оказалось достаточно в данный момент. Екатеринбургский отряд прибыл в Тобольск 28 марта, а 4 апреля вынужден был отступить под натиском превосходящего в силе Омского отряда: первая же атака екатеринбуржцев была отбита.

Однако, 13 апреля в Тобольск прибыл другой вооруженный отряд из Екатеринбурга под командованием человека по фамилии Заславский. По силе это подразделение было равно отряду Дегтярева-Демьянова, и дела начали принимать серьезный оборот.

Первым делом Заславский отправился в местный Совет и объявил, что его силы посланы в Тобольск с целью предотвратить побег Царя, который планируется контрреволюционерами. В качестве примера Заславский упомянул тайное общество, возглавляемое зятем Распутина Соловьёвым, который скрывается где-то поблизости. В этом Заславский, конечно, был прав: поручик Соловьёв жил в Тюмени по поддельному паспорту, как Станислав Корженевский. Для начала Заславский предложил перевести узников в настоящую тюрьму, где их будет значительно легче охранять, чем в губернаторском доме.

Полковник Кобылинский осознавал серьезность положения, ибо за каждым предложением Заславского чувствовалась сильная поддержка. В то же время полковник знал, что только солдаты его Специального Отряда могут сейчас предотвратить перевод пленников в тюрьму, если они выступят против данной идеи. К сожалению, достичь этого было не просто. Надо помнить, что это были уже не те солдаты, которые прибыли с Кобылинским из Царского Села и знали его: старики отслужили свой срок и их заменили новые рекруты. И Кобылинскому становилось всё сложнее общаться со своими подчиненными. Полковник Кобылинский придумал замечательный тактический план. Придя с несколькими солдатами своего отряда на заседание Совета, Кобылинский заявил в ответ на доводы Заславского, что согласен на перевод Царской Семьи в настоящую тюрьму… при условии, конечно, что весь отряд будет размещён там же, так как в противном случае полковник будет не в состоянии охранять заключенных и не сможет отвечать за последствия! Охранники запротестовали и предложение Заславского провалилось.

Тогда екатеринбургский посланец начал компанию непосредственно против полковника Кобылинского, пытаясь при помощи агитации восстановить солдат против их командира и других офицеров.

Услышав об этом, омский командир Демьянов явился к полковнику Кобылинскому, указал на опасность дальнейшего пребывания Заславского в Тобольске и предложил использовать объединенные силы их отрядов для изгнания незваного гостя из города! Атмосфера наэлектризовывалась.

22 апреля 1918 года из Москвы в Тобольск прибыл Чрезвычайный Комиссар Советского правительства Василий Яковлев. Он привёл с собой полторы сотни красноармейцев и личного телефониста, с помощью которого держал прямую связь с Кремлём. На следующее утро после своего прибытия он представился полковнику Кобылинскому и предъявил ему свои документы. Из них следовало, что Яковлев является членом Всероссийского Исполнительного Комитета, что ему Советское правительство поручило миссию особой важности и что он имеет право применения оружия к любому, не подчиняющемуся его приказу. Нигде в бумагах, однако, не была указана точная суть миссии “особой важности”, возложенной на Яковлева.

По требованию Чрезвычайного комиссара полковник Кобылинский собрал солдат Специального Отряда, и Яковлев произнес речь. Он подчеркнул никогда не существовавшие выдающиеся заслуги отряда, пообещал солдатам скорейшее возвращение домой и, под конец, объявил, что выдаст им не по пять рублей в месяц, как это было при Временном правительстве, а по 150, как уже давно выдает солдатам советское правительство, и не по 50 копеек суточных, а по 3 рубля, учитывая особую важность их обязанностей. Такая ошеломляющая щедрость частично объяснялась тем, что советский рубль быстро терял свою настоящую ценность, но это произвело желаемый эффект. Популярность ему в Специальном Отряде была обеспечена и, если кто-либо был настолько недальновиден, что колебался относительно будущего, то 150 вооруженных человек были ещё одним веским аргументом, который следовало принимать во внимание.

Получив, таким образом, заверения доброй воли охранников, на следующий день – 24 апреля – Яковлев созвал другое заседание и приказал Заславскому присутствовать на нём. Дегтярев на этом заседании произнес длинную речь, в которой обвинил Заславского в предумышленном поощрении панических настроений, высмеял распространяемые им слухи относительно заговоров и тайных подкопов, намекнул на истинные мотивы его подрывной деятельности, и в конце припугнул применением вооруженной силы, находящейся в его распоряжении, слегка завуалировав угрозу изгнания. Яковлев полностью поддержал Дегтярева.

Заславский попытался энергично защищаться, но его освистали, он вынужден был покинуть собрание. Авторитет Яковлева, как Чрезвычайного Комиссара нового правительства, подкрепленный его финансовыми обещаниями, и “вдохновенная” вспышка резких острот Дегтярева совершенно потрясли солдат охраны.

В тот же самый день обнаружилось, что Яковлев давно и близко знал Павла Хохрякова, нового председателя тобольского советского исполкома. Их намерения прояснялись. Омские власти в сотрудничестве с представителем Центрального правительства – Яковлевым – сражались с екатеринбургскими людьми из Уральского Областного Совета за влияние в Тобольске и, следовательно, за власть над узниками.

Единственным неясным пунктом оставалась истинная цель миссии Яковлева. Но и эта тайна скоро была раскрыта.

ПЕРЕВОД В ЕКАТЕРИНБУРГ

Утром 25 апреля, на третий день после своего прибытия, Яковлев вызвал полковника Кобылинского и уведомил его, что он уполномочен ЦИК’ом забрать из Тобольска всю Царскую Семью. В ответ на вопрос Кобылинского относительно того, что он собирается делать с Наследником, который болен и потому не может ехать, Яковлев сказал, что уже обсудил этот вопрос, обменявшись телеграммами непосредственно с Центральным Исполнительным Комитетом, и ему приказали брать одного Государя. Между прочим, он действительно сказал “Государя”, а не “бывшего царя”.

В тот же день после обеда Яковлев посетил самого Государя. Чрезвычайный комиссар был исключительно вежлив, но дал понять, что желает говорить с Его Величеством наедине. Императрица решительно отказалась их покинуть:

“В чём дело? Почему я не могу остаться?”

Яковлев не стал настаивать, но говорил только Государю, когда объявил о том, что имеет строгие указания забрать Государя из Тобольска. Принимая во внимание тот факт, что Цесаревич болен, Государю придётся ехать одному.

“Я не поеду и всё тут!” – резко сказал Государь.

“Пожалуйста, не занимайте такую позицию, – настаивал Яковлев твёрдо, но тактично. – Я должен выполнить этот приказ. Если Вы откажетесь добровольно, я вынужден буду прибегнуть к силе или отказаться от своей миссии. В последнем случае моё место может быть занято менее деликатным человеком. Вам не следует бояться за Вашу безопасность. Я отвечаю головой за Вашу жизнь. Если Вы не хотите ехать один, Вы можете взять с собой кого пожелаете – это Ваше дело. Но мы должны выехать завтра в четыре часа утра”.

Яковлев поклонился Государю, поклонился Императрице и вышел.

Его Величество вызвал полковника Кобылинского и подробно расспросил его о поведении Яковлева после появления того в Тобольске. Затем Государь некоторое время сидел задумавшись, как будто бы взвешивая полученную информацию, и, наконец, уверенно заявил:

“Они хотят заставить меня подписать Брест-Литовский договор. Но я скорее дам на отсечение правую руку, чем соглашусь сделать это”.

Императрица была того же мнения и заговорила в великом волнении: “Они хотят отделить его от семьи, чтобы заставить его сделать что-то, как тогда…” – и она произнесла несколько очень не лестных слов о Гучкове и Родзянко, которые склоняли Государя к отречению.

Царь вышел в сад.

Государыня провела несколько последующих часов в состоянии ужасного нервного возбуждения: её сердце разрывалось между материнскими чувствами и её обязанностями, как Императрицы – выбор между её больным сыном и Царём. Наконец, Императрица одержала в ней верх. Когда Государь вернулся с прогулки и вошёл в её комнату, она пошла ему навстречу со словами: “Я еду с Вами”.

Едва ли меньше нервничал и волновался в эти часы перед отъездом и комиссар Яковлев. Он обнаружил, что Заславский покинул Екатеринбург, и настолько был обеспокоен, что едва ли слышал, что ему говорил Кобылинский. А полковник пришёл доложить, что Государя будут сопровождать: Александра Фёдоровна, Великая Княжна Мария, Боткин, князь Долгоруков, горничная Государыни Демидова, камергер Государя Чемодуров и камергер Великой Княжны Седнев. Яковлев выказал полное безразличие и рассеяно заметил: “Для меня это не имеет никакого значения. Всё, что я знаю, это что мы должны выехать любой ценой завтра… у нас нет времени…”

В 3 часа 30 минут утра 26 апреля несколько сибирских пошевней – сани-розвальней без рессор, но с гибкими продольными осями – выстроились перед домом губернатора. Несмотря на протесты Императрицы, которая хотела сесть в одни пошевни с Государем, это место занял Яковлев. Её Величество и Великая Княжна Мария заняли вторые розвальни. За ними следовали другие, в которых разместились члены свиты, вооруженные люди Яковлева со станковыми пулемётами и солдаты Специального отряда, которых, правда, было всего восемь.

Яковлев был исключительно внимателен и вежлив – даже отдал честь, когда Государь спускался по лестнице к саням. Однако было очевидно, что он чем-то встревожен и пытается ускорить отъезд.

Татьяна Мельник – дочь лейб-медика Боткина – наблюдала отъезд из-за занавески Корниловского дома:

“… сани миновали дом на головокружительной скорости, обогнули угол и исчезли. Я бросила взгляд на дом губернатора. Три фигурки в сером ещё долго стояли на ступенях, глядя на далёкую ленту дороги; затем они повернулись и медленно вошли в дом…”

Листы «Протокола…» от 19.04.21 г.  с автографами С.В. Маркова и П.П. Булыгина. ГАРФ.

ВНОВЬ СОЛОВЬЁВ

Яковлев увёз Государя, Императрицу и Великую Княжну Марию в неизвестном направлении, никто и пальцем не пошевелил, чтобы остановить их. Где было “Братство Святого Иоанна Тобольского”? Как насчёт “хороших русских”, возглавляемых поручиком Соловьёвым?

Ответ у Соловьёва был готов: за несколько дней до вывоза Государя, используя свои хорошие связи с местными большевистскими властями, поручик организует фиктивный арест себе с женой и корнету Маркову. Это была разумная и понятная мера предосторожности, позволяющая поручику Соловьёву в будущем давать убедительный ответ на вопросы опрометчиво доверившихся ему монархических групп. Главе большой вооружённой организации совершенно справедливо было бы задать вопрос:

“Почему Вы не предотвратили перевод Царской Семьи?” – на что Соловьёв имел бы возможность ответить: “Что я мог сделать? Я сам был в тюрьме…” Действительно позже – забегаю немного вперёд в своём повествовании – Соловьёв уверенно опираясь на это алиби, пользовался доверием некоторых монархических групп до самого конца 1921 года. Именно тогда, в соответствии с распоряжением Н.А. Соколова, я обвинил поручика Соловьёва в Берлине перед Марковым “Вторым” и Дединым, главой значительной Панславянской организации. Дедин в своё время помог “спасителю Царской Семьи”, предоставив ему должность управляющего рестораном, а заодно, дав право на одну из ведущих ролей в группе Русских монархистов, входившей в это Славянское общество. Соловьёв так прочно обосновался в Берлине, что даже был делегирован своей группой на монархический съезд, проходивший в городе Райхенгалле, в Баварии* .

Вернёмся снова к Сибирским пленникам: Государь, Императрица и Великая Княжна Мария были доставлены в Тюмень – ближайший город, в котором существовала железная дорога. Последние четырнадцать верст перед Тюменью узники были под эскортом того самого эскадрона красных улан, которым командовал корнет Марков и, как следует из отчётов Соловьёва в обе столицы, являлся частью силы, предназначенной для спасения Царской Семьи.

* Монархический съезд в Рейхенгалле, Бовария проходил с 29.05 по 7.06 1921 г. П. Булыгин был делегатом от Сибири.

Вряд ли подозревали красноармейцы, скакавшие по сторонам розвальней царственных узников, с какой надеждой всматривалась в их лица Императрица, ожидая найти в них “хороших русских”, которые должны были прибыть из Тюмени для её спасения. Ведь она отправила заранее приготовленное предупреждение “Братству Св. Иоанна Тобольского”, что Царя увозят и пришло время действовать.

В селе Покровском конвой менял лошадей напротив дома Распутина, и жена “Святого дьявола”, стоя у окна, издали крестила узников. Что должна была думать Императрица? Был ли это знак, что они могут рассчитывать на помощь от “верных последователей Распутина”, или это было благословение пленникам на грядущие события?

В Тюмени их посадили в специальный поезд с часовыми на всех площадках вагонов. Поезд отправился в направлении Омска.

А помощи всё ещё не было…

_____________

Поручик Соловьёв для соблюдения приличия ещё несколько дней провёл в тюрьме, затем вышел на свободу и вернулся домой вместе с женой и корнетом Марковым. Дома поручик обнаружил посылку, которая пришла из Тобольска в период его своевременного отсутствия. В посылке были две иконы: Св. Иоанна Тобольского и Св. Николая Угодника. На обороте обеих святых образов была собственноручная надпись Александры Фёдоровны – “26 января 1918 года” – и тайный знак Братства – свастика. Такое сочетание икон и надписи означали, что Императрица хочет известить “Братство Св. Иоанна Тобольского” о том, что Его Величество, Императора Николая II увозят из Тобольска 26 апреля и пришло время его спасать.

Когда Соловьёв получил это послание, царственные узники были уже в Ипатьевском доме.

Оставшись пока не у дел, семья Соловьёвых и Марков взялись за проведение спиритических сеансов, где медиумом была дочь Распутина, ныне мадам Соловьёва. На одном из сеансов, на вопрос мужа о судьбе Тобольских пленников, она начала рассказывать: они помещены в доме, вокруг которого возведён высокий забор. Это звучит не так безобидно, как может показаться: любой из внимательно читавших книгу Соколова или мемуары Жильяра и Вильтона вынужден будет признать, что даже сам Яковлев не знал, что ему придётся оставить заключенных в Екатеринбурге. Его инструкции предписывали переправить их в совершенно другое место. Только Войков и Сафонов знали истинную цель перевода, потому что они выполняли указания, выданные им левой рукой Свердлова, тогда как правой этот же Свердлов направлял Яковлева. Под руководством того же Свердлова Войков и Сафаров готовили Уральский Областной Совет во главе с Белобородовым к задержанию яковлевского поезда и помещению узников в Ипатьевский дом, который огораживался высоким глухим забором задолго до прибытия Яковлева в Тобольск.

Невольно напрашивается скептическое отношение к дару ясновидения мадам Соловьёвой, в то время как есть все основания предположить, что её муж знал о планах екатеринбургских убийц. Мне кажется, налицо факт гипнотического внушения. Ведь Соловьёв был известен как человек, развивавший свои природные способности в Индии, в школе Блаватской в Адьяре, где он специализировался именно в этой психологии. О своей способности влиять на мысли жены Соловьёв упоминает в дневнике, который позже попал в руки следователя:

“…она изменяет мне… – говорится в одном из отрывков, – … и я могу заставить её не делать этого, могу заставить даже без её ведома. Но, Боже мой, как я могу решиться, зная что может произойти!..”

Но тогда зачем Соловьёв выступил с этим обвинительным спиритическим сеансом?

Известно, что “на всякого мудреца довольно простоты”, а этому “мудрецу” не было ещё и тридцати… Разве мог студент оккультных наук устоять перед соблазном продемонстрировать такое поразительное доказательство своей таинственной силы?

___________

Я должен на некоторое время отступить от основной линии моего повествования, чтобы проследить дальнейшую деятельность Соловьёва после того, как Белые заняли Сибирь. Его передвижения, не важные сами по себе, вводят нас в ту запутанную область немецких и большевистских интриг и анти-интриг, которая должна быть обсуждена на этом этапе, если тайне скрытной борьбы Яковлева с екатеринбургскими властями имеется разумное объяснение.

22 мая, когда остатки Царской Семья проезжали через Тюмень по дороге в Ипатьевский дом, Соловьёв приказал корнету Маркову следовать за ними, так как Марков теперь был для него бесполезен и мог стать только обузой. Что касается самого поручика, так он отправился в Тобольск, где у него были дела с отцом Алексеем Васильевым и горничной Романовой, которая не только избежала ужасной участи остальных царских слуг, но немного позже вышла замуж за одного из раненых большевистских комиссаров. По слухам, визит Соловьёва был связан с некими драгоценностями, спрятанными или доверенными кому-то на хранение Царской Семьёй.

После Екатеринбургской трагедии поручик вновь появился в тылу Белых Армий, где он вёл крайне странную жизнь: никогда не задерживаясь на одном месте, он переезжал из одного города в другой по всей освобожденной территории от Симбирска на Волге до Владивостока на Дальнем Востоке, посещая время от времени и Тобольск. Иногда у него было очень мало денег, а несколько дней спустя он мог быть снова “полным” и тогда жил на широкую ногу, подобно властелину (лорду).

В тот период Соловьёв телеграфировал своим друзьям- монархистам во Владивосток:

“Пожалуйста, зарезервируйте на пароходе каюту для детей”.

Какие дети? Все знали, что у четы Соловьёвых не было детей в Сибири. Начали распространяться слухи, что распутинцы спасли Царских детей и переправляют их в Токио. В то же время в Москве пошли слухи, что одна из Великих Княжон сбежала в Японию. Если это воспринимать вместе с фактом действительного скорого появления претендентки на права Дома Романовых, как было распространено повсюду, картина становится достаточно ясной: Соловьёв взаимодействовал с Москвой в распространении слухов, подготовляя почву для “Великой Княжны Анастасии”.

Честно закончив таким образом работу в Сибири, Соловьёв почувствовал, что настало время уезжать. Не говоря уже об остальном, поручик не желал быть мобилизованным Белыми. Дневник его жены содержит следующие записи:

“13 августа 1918 года. Всех офицеров мобилизуют, боюсь как бы Борю не забрали, и он тоже боится этого…”

“28 сентября 1918 года. Бедный Боря, ему так тяжело, его могут мобилизовать в любой момент, а он так всем этим напуган…”

Итак, поручик и его жена прибыли во Владивосток – владение свирепого и неумолимого генерала Розанова. С обычной ловкостью он избежал воинской службы и сделал все необходимые приготовления к отъезду в Шанхай. В кармане у поручика лежали два аккредитива в Шанхайское отделение Русско-Азиатского банка, переданные ему случайным знакомым, с которым он якобы познакомился в поезде – или что-то в этом роде он объяснял следователю Соколову, когда его приперли к стенке. Тем не менее этот “случайный” знакомый дает распоряжение Русско-Азиатскому банку уплатить Соловьёву по самому выгодному курсу обмена сумму в 15000 рублей и ещё 5000 были выписаны на имя его жены.

Но здесь впервые удача отвернулась от поручика Соловьёва. Он был арестован поручиками Логиновым и Мельником (зятем Боткина), которые уже некоторое время выслеживали его. Соловьёв, его жена и все документы, находившиеся при них, были отправлены под конвоем из Владивостока обратно в Читу в штаб казачьего атамана Семёнова, где находился следователь Соколов. Арестованные были переданы в распоряжение Соколова и он поместил их в тюрьму.

Несколько более или менее отрывочных эпизодов сводят всё дело к одному и тому же заключению: Соловьёв работал по точным инструкциям, возможно, на нескольких разных хозяев одновременно и, вдобавок, присваивал некоторые доверенные ему суммы, получал постоянное жалование и комиссионные. Основным вопросом, интересующим следствие, был источник этих денег.

Когда Императрица была в Тобольске, Соловьёв передал ей 35000 рублей от Вырубовой. 4 сентября 1920 года в Париже следователь Соколов допрашивал хорошо известного банкира К.И. Ярошинского, который финансировал госпиталя Великих Княжон Марии и Анастасии во время Великой войны и являлся помощником коменданта личного санитарного поезда Её Величества. Ярошинский засвидетельствовал, что сумма, которую он дал Вырубовой для передачи Царской Семье, составляла 175000, а не 35000 рублей. Поскольку Вырубова посылала деньги Государыне только через Соловьёва, возникает вопрос: что сделал Соловьёв с остальными 140000? Весь эпизод покрыт тайной. Ярошинский полностью отрицал не только отсутствие каких бы то ни было секретных связей с Соловьёвым, но даже лёгкое случайное знакомство с ним. Соловьёв же показал, что был личным секретарём Ярошинского и получал от него постоянное жалование. В марте 1918 года, когда Соловьёв временно вернулся в столицу после своей первой поездки в Сибирь, жена его писала в своём дневнике (который, возможно скрывала от мужа), что “…Борис только что ушёл на встречу с Ярошкиным. …Я знаю сколько денег Ярошкин дал ему, но Боря отказывается дать мне хоть какую-нибудь их часть… Кажется, он относится к своим деньгам, как к своим собственным, и к моим деньгам тоже, как к своим…”

Возможно наиболее важным в этом деле является тот факт, что во время Войны Ярошинский был связан, вне всяких сомнений, с Монасевич-Мануйловым и “кликой Вырубовой”.

Это было одно “финансовое недоразумение” Соловьёва, обнаруженное следователем. Другим – была размолвка поручика с отцом Алексеем Васильевым, его сотоварищем по Братству Св. Иоанна Тобольского. Они поссорились при дележе драгоценностей, которые Царская Семья оставила “в надежных руках” в Тобольске. Известно, что отец Алексей угрожал разоблачить Соловьёва перед Белыми властями, как агента на содержании немецкой Секретной Службы, но в действительности не сделал этого, возможно, из-за боязни ответного разоблачения.

Во время своих скитаний по освобождённым территориям Сибири – то ли просто избегая военной службы, то ли по менее невинным поручениям – Соловьёв периодически появлялся в Тобольске. В один из таких визитов он познакомился с неким белым офицером. Однажды этот офицер пришёл к нему домой и обнаружил поручика в компании трёх незнакомцев, говоривших с иностранным акцентом. Вечеринка была весёлой, все были в значительном подпитии, и шумная дискуссия, центром которой были такие выражения как “всё готово”, “уезжаем поездом” и т.д., была в разгаре. Вновь пришедшему офицеру был оказан радушный приём. Когда вечеринка окончилась, Соловьёв, который был едва ли трезвее остальных, посоветовал офицеру покинуть Тобольск, “потому что в городе становится небезопасно…” Через пять или шесть дней Тобольск чуть было не оказался в руках взбунтовавшихся 2000 пленных красноармейцев из местной военной тюрьмы. Неудача этого мятежа была практически чудом, потому что Белый гарнизон в городе насчитывал всего лишь 120 человек. Семья Соловьёвых покинула город точно за два дня до мятежа. А дальнейшее расследование показало, что те три человека, которых принимал поручик, были членами “Шведской миссии”, составленной… немцами! Лишь один из них был настоящим шведом, но и он, впрочем, не владел своим родным языком!

В конечном счёте, когда Соловьёва арестовали во Владивостоке, при нём обнаружили четыре карты секретной съёмки, выполненных Разведывательной службой Амурского военного округа на Китайской и Японской территориях. Места, касающиеся интересов Германии в Китае, были помечены карандашом.

Ход следствия не оставлял никакого сомнения в том, что Соловьёв – немецкий агент, что он только выполнял задания немецкого Генерального штаба как на Белой территории, так и в Тюмени, занятой большевиками. Работал он по чёткому плану, исходящему из того же источника.

Работа Соловьёва в тылу Белых не требует объяснений. Естественно, что немецкий Генеральный штаб враждебно относился ко всем военным группировкам, не признающим Брест-Литовского договора, но всё же считал себя действующим на стороне Союзников. Содержание оплачиваемых агентов на территории Сибири и подстрекательство большевистских восстаний в тылу армий Адмирала Колчака было частью обычной деятельности немецкого Генерального штаба. Нас даже не интересовала возможная связь Соловьёва с большевиками в тот период: порочный альянс немцев и красных тогда был настолько тесным, что неразборчивый в средствах человек, каким был поручик, мог работать на обоих хозяев, получая деньги из нескольких разных источников, что тоже было в порядке вещей. Этот этап жизни поручика Соловьёва интересовал следствие только с точки зрения получения неопровержимых доказательств его оплачиваемой связи с немцами. Как только установится, что Соловьёв работал на немцев, равно как и на большевиков, мы сможем начать обсуждение роли, которую эта Сила сыграла в Екатеринбургской трагедии.

Соловьёв намеренно дурачил Русские монархические центры, убеждая их в существовании под Тобольском сильной тайной организации, готовой спасти Царскую Семью, когда придёт время. Поручик убедил верноподданных в ненужности и вредности любых контактов с пленниками, срывал попытки таковых, если они предпринимались, несмотря на его рекомендации, и преуспел, таким образом, в полной изоляции узников ото всех внешних влияний. Он убедил саму Императрицу доверять только “Братству” и не искать других путей побега. Ведь лучшим путём добиться доверия Царицы было сообщить об участии семьи Распутиных в организации спасения. Соловьёв даже женился на дочери Распутина – Матрёне – и, по-видимому, именно это имел в виду, говоря в своём дневнике “как это всё произошло”.

Соловьёвская политика закрытых дверей, попытка Яковлева вывести Государя из-под влияния Уральского Совета, неумолимая решимость этого Совета не выпускать Государя живым были только внешним проявлением скрытых немецко-большевистских интриг и анти-интриг, заговоров и анти-заговоров. Действия марионеток станут понятны лишь после осознания мотивов, движущих их хозяевами. Сейчас эти мотивы будут рассмотрены.

ГЕРМАНИЯ И ИМПЕРАТОРСКАЯ ФАМИЛИЯ

Брест-Литовский договор был свершившимся фактом. Как бы он ни раздражал всех Русских патриотов, его нельзя было игнорировать, его результаты необходимо было принимать во внимание даже непримиримым антибольшевистским политикам. Союзники демонстрировали полное отсутствие дальнейших интересов к делам России. Германия была единственной Силой, которая могла противостоять большевикам.

В конце 1917 года Германская Комиссия, возглавляемая господином Кайзерлингом и графом фон Мирбахом, посетила Санкт-Петербург. Чуть позже Мирбах переехал в Москву, поселился в Денежном переулке и, похоже, твёрдо там обосновался. Во всяком случае, когда он разговаривал с зародившимся, ещё неокрепшим большевистским правительством, голос его звучал, как голос хозяина, которого должны слушаться.

С самого начала пребывания фон Мирбаха в Москве некоторые представители нашей консервативной общественности поддерживали с ним контакт и пытались побудить Германию к свержению большевистского режима и к спасению Царской Семьи. Позже сам Н.А. Соколов принимал участие в одной такой попытке заставить немцев осознать необходимость увоза Государя из Сибири, другая, возглавляемая Гурко и Кривошеиным группа тоже указывала графу Мирбаху, что, если русским придётся бороться с большевиками своими силами и Германия будет продолжать свою нерешительную политику, Императорская Фамилия будет в большой опасности. Но граф Мирбах неизменно отвечал:

“Успокойтесь. Мы, немцы, держим ситуацию под контролем, и Царская Семья находится под нашей защитой. Мы знаем, что делаем. Когда придёт время, Германское императорское Правительство предпримет необходимые меры”.

В январе 1918 года консервативная группа Гурко послала верного человека в Тобольск, чтобы узнать, каково состояние узников, и вступить в контакт с Государем. Я должен скрыть имя этого человека, потому что он ещё не сбежал из советского ада. Счастливо избежав Соловьёва на своём пути в Тобольск, верный посланник сумел получить необходимую информацию от генерала Татищева и князя Долгорукова. Сразу по возвращении он представил отчёт, который привёл в великое смятение его товарищей: ситуация в Тобольске была далеко не радужной. Царская Семья жила в трудных условиях и нуждалась в деньгах. Новые правители прекратили выплату денег на содержание узников, как то делало Временное Правительство, а реализовать свои драгоценности в Тобольске для заключенных было нереально.

В марте тот же самый посланник вернулся в Тобольск, вновь встретился с генералом Татищевым и князем Долгоруковым и передал для заключенных сумму в 250000 рублей. Тем временем его товарищи в Москве снова обратились к графу Мирбаху с просьбой предпринять срочные меры для гарантии безопасности Государя и его Семьи. Одним из этих действительно лично говоривших с графом Мирбахом людей был сенатор Нейдгарт38. Ответ фон Мирба- ха был тот же, что и раньше: “Мы знаем, что делаем”.

Сенатор Нейдгарт тотчас же отправился в С.-Петербург, встретился с бывшим премьер-министром А.Ф. Треповым и совместно с ним выработал дальнейший план давления на немецкое посольство в Москве в целях ускорения обещанной помощи. Они решили попросить бывшего обергофмаршала Двора ЕИВ графа Бенкендорфа обратиться к графу Мирбаху.

На следующий же день состоялась встреча Трепова с Бенкендорфом, и обергофмаршал подписал письмо с выработанными предложениями. Он напоминал Мирбаху, что в условиях современной русской действительности только Германия – единственная, кто в состоянии спасти Царя и его семью. Долг немцев, как людей чести, сделать это, отбросив в сторону все мелкие политические выгоды. Кроме этого Бенкендорф добавил, что хотя и чувствует уверенность в том, что немецкое правительство и без его советов знает, как надлежит действовать в сложившихся обстоятельствах, но граф желает письменно высказать своё мнение, чтобы у посольства не было возможности оправдать в дальнейшем своё бездействие отсутствием просьбы русских о своевременном вмешательстве. Это срочное предупреждение заканчивалось просьбой передать письмо лично Вильгельму II, так как вся ответственность за гибель Семьи русского Государя ляжет целиком на него, ибо единственно немцы, будучи в состояния принять немедленные и решительные меры, могли бы спасти Царскую Семью.

Это письмо в начале мая было передано в немецкое посольство в Москве сенатором Нейдгартом, когда Государь, Александра Фёдоровна и Великая Княжна Мария были уже в Екатеринбурге.

___________

Немцы были слишком самоуверенны, неторопливы и не выказывали какой-либо тревоги. Было бы ошибочно, однако, предполагать, что они вообще не предпринимали никаких действий. Приблизительно во время пребывания Яковлева в Тобольске группа консерваторов, связанных с Государем через Долгорукова и Татищева, получила следующую невинного вида телеграмму:

“Врачи требуют немедленной отправки на курорт тчк Приведены в большое волнение в связи с этим требованием и полагаем поездку нежелательной тчк Пожалуйста, пришлите совет тчк Положение крайне сложное тчк”

Московская группа была в растерянности, так как совершенно не знала о чём идёт речь и не была в курсе поездки Яковлева. Ответили они следующее: “У нас нет никаких сведений, могущих пролить свет на причину этого требования тчк Затрудняемся высказать определенное мнение, поскольку состояние здоровья и условий пациента неизвестны тчк Советуем отсрочить поездку, согласие возможно только по настоянию врачей тчк”

Таким образом, Государь не смог получить от этой группы ни помощи, ни совета. Монархический “Национальный центр”, как они себя именовали, был полностью оторван от реальной ситуации. Консерваторы этого центра не понимали, на какую опасность намекается в телеграмме, не имели представления, кто есть “врачи” и что означает “курорт”.

Через некоторое время пришла другая телеграмма: “Вынужден подчиниться предписанию врачей”.

После этого телеграмм больше не было: Государь был увезён из Тобольска.

В свете мною сказанного, можно предположить, что ни умеренно-консервативная группа Гурко-Кривошеина, напрямую ведущая переписку с Тобольском, ни доверившиеся Соловьёву и потому бездействующие крайне монархические организации абсолютно не имели никакого отношения к приезду Яковлева и отправке Государя из Тобольска. Двух мнений быть не может: силой, стоящей за Яковлевым, был граф Мирбах. Проводимая Германией политика сейчас, оглядываясь на прошлое, становится достаточно очевидной и мотивы её прояснились в ходе следствия.

Одним из настораживающих моментов поведения немцев в Тобольске было то, что они старательно изолировали Государя от его искренних приверженцев. Но это едва ли нуждается в объяснении. Совершенно независимо от скрываемых намерений (таких, которые мы должны будем обсуждать), немцы прекрасно осознавали, что Государь, даже находясь в заключении, является чрезвычайно важным фактором и антибольшевистские силы, которые начали формироваться в Сибири, попытаются спасти его. Поскольку известно: Государь и Императрица настроены к Германии крайне враждебно, возможность объединения немецким сил с одной из антибольшевистских армий была недопустима. Кроме этого, надо учесть, что в Белых армиях вообще были очень сильны антигерманские настроения. Это была ещё одна из причин, почему надо было обязательно убрать Царскую Семью из Тобольска, как только в Сибири начало усиливаться Белое движение.

Но довольно говорить о чисто оборонительном характере действий графа Мирбаха. Я уже намекал, что были некие “скрытые намерения”.

Я уже упомянул, что, когда Яковлев прибыл в Тобольск и открыл Государю суть своей миссии, последний послал за полковником Кобылинским, доверительно расспросил его о действиях Яковлева и воскликнул:

“Они хотят, чтобы я подписал Брест-Литовский договор… Но я скорее увижу отсечённой свою правую руку (и он потряс этой рукой), чем сделаю это”.

В пути стали ясны остальные планы немцев.

Не надо, однако, воспринимать слова “Брест-Литовский договор” слишком буквально, в действительности план был не настолько прост. Впрыснув большевистский вирус в политическое тело России, немцы сами испугались приближения революционного бреда, который он вызвал. Они были бы только рады положить конец продолжающейся анархии, которая грозила перекинуться и через российские границы в их собственную страну. Большевики сделали свою работу: сепаративный мир был подписан, Россия была выведена из борьбы. Пора было гасить инфекцию. Для этого граф фон Мирбах держал на пристальном учёте все антибольшевистские силы России, но зорко следил, чтобы они не были антигерманскими.

Нет никаких сомнений, что правительство Императора Вильгельма планировало реставрацию монархии в России. Ведь чудесным образом спасённая монархия, не могла бы оставаться враждебной к своему спасителю, и тогда крепкие узы дружбы установились бы между тронами России и Германии. Поэтому немецкий Генеральный штаб одобрил план генерала Гоффмана по “усмирению” России.

Предложение генерала Гоффмана заключалось в том, что немцы начнут наступление двумя колоннами одновременно с Украины и Прибалтики на Москву и С.-Петербург, вбирая по пути в свою армию приверженцев русской монархии прогерманских настроений (убеждений) и своих собственных военнопленных из этих мест. Не готовые к сопротивлению большевики, следуя этому плану, должны будут спешно отступать. В обеих столицах и в других больших городах обоснуются немецкие гарнизоны, ожидая возвращения спокойного положения. План был хорош для исполнения, и тень генерала Гоффмана нависла, как Дамоклов меч, над головами большевиков, гарантируя их повиновение. Но для завершения плана Гоффмана нужна была такая же угроза против непокорных крайних монархистов, тяготевших в сторону Союзников. Такой угрозой мог бы стать Государь, переведённый на занятую немцами территорию в какой-нибудь сильно онемеченный город Прибалтики. “Курортом”, о котором писал Государь в телеграмме в “Национальный Центр” Москвы, вероятнее всего могла быть Рига, тем более, что она же являлась исходным пунктом наступления северного корпуса генерала Гоффмана.

План Гоффмана потерпел неудачу потому, что, во-первых, большевики перехитрили графа Мирбаха, и во-вторых, до решения этой проблемы внутреннее и внешнее положение Германии стало настолько сложным, что заставило её изменить политику. Империалистическая Германия отошла в сторону и позволила Екатеринбургской трагедии идти своим ходом.

Далекий от действительности, раздающий обещания, как считали монархисты, граф Мирбах очень энергично взялся за проблему перевода Государя. От имени своего Императора граф предпринял значительное давление на советское правительство, над которым всё ещё висела угроза нападения и которое было не в состоянии пренебрегать требованиями немцев. Результатом всего этого были немедленные действия советского правительства – но более активные, чем требовалось Мирбаху.

Председатель ВЦИК Яков Свердлов наделил Яковлева, предложенного графом Мирбахом, исключительно широкими полномочиями, которые уже были описаны, и послал его в Тобольск за Государем.

Одновременно начал действовать аккуратно разработанный механизм, который должен был помочь Яковлеву по его прибытию в Тобольск. Это была Омская группа, включающая в себя Дуцмана, Хохрякова и отряд Демьянова-Дегтярева. И приведён в движение этот механизм был как раз во время. Без Омской группы Яковлев никогда не смог бы выехать с Государем из Тобольска, потому что щупальца другой детально спланированной системы – Екатеринбургской группы – уже смыкались вокруг пленников. Екатеринбургская организация была чётко противопоставлена миссии Яковлева, и он был не настолько глуп, чтобы не понимать этого. Отсюда следует и его нервозность во время столкновения с Заславским, и спешка, проявленная им при вывозе Государя из Тобольска.

Кто же стоял за Екатеринбургской группой? Кем был человек, мешавший Чрезвычайному Комиссару ВЦИК в выполнении “миссии особой важности”, несмотря на верительные грамоты, подписанные такой значимой фигурой как самим Председателем ВЦИК товарищем Свердловым?

Правительство империалистической Германии переоценило своё влияние на большевиков и недооценило их хитрости. Советское правительство перехитрило немцев. В то время как одна рука Свердлова в точности исполняла все требования графа Мирбаха относительно отправки Яковлева в Тобольск, его другая рука была занята детальной разработкой контрмер: отправкой Войкова и Сафонова в Екатеринбург для задержания Государя.

Когда двое этих господ – Войков и Сафонов – прибыли в Екатеринбург, они дали Уральскому Областному Совету инструкции о посылке отряда в Тобольск, чтобы воспрепятствовать отъезду Яковлева и Царя. Заславский и его люди отправились, но, как мы знаем, потерпели неудачу, а Яковлев с Государем, Императрицей и Великой Княжной Марией сумел успешно выехать из Тобольска. Вслед за этим Уральский Совет, проявив демонстративное неповиновение Центральному правительству, отказался пропустить далее поезд Яковлева. Чрезвычайный Комиссар, похоже, лучше понимал двойную игру Москвы, чем мог понять её посторонний, каким являлся граф Мирбах. Он сделал правильные выводы уже из появления в Тобольске вооруженного отряда Заславского. Таким образом, когда Яковлев натолкнулся на следующую преграду Уральского Совета, он с отчаянной храбростью попытался прорваться от Екатеринбурга на Омск. Бросок не удался: на станции Куломзино поезд Яковлева был оцеплен красноармейцами. Ему же самому было сообщено, что Уральский Совет объявляет его вне закона и предупреждает Омские власти, что Яковлев планировал вывезти Государя за границу. Яковлев по телефону связался с Москвой и открытым текстом доложил Свердлову обстановку.

“Делать нечего, езжайте в Екатеринбург”, – ответил товарищ Свердлов.

Как только поезд прибыл на станцию Екатеринбург, он был оцеплен войсками. Яковлев безуспешно пытался бороться на собрании местного совета, он потерпел полное поражение. Екатеринбургские власти твёрдо заявили, что не позволят поезду Государя покинуть город, пока мотивы и цели этой поездки не будут удовлетворительным образом объяснены. Яковлев вновь телеграфировал в Москву, но Свердлов приказал ему сдать узников Белобородову (председателю Екатеринбургского Исполкома) и немедленно возвращаться в Москву. Больше делать было нечего. Яковлев уехал “очень расстроенный” и угрожал Уральскому Совету, что вернётся из Москвы с отрядом броневиков. Несколько дней спустя его личный телеграфист, который оставался его заместителем, получил короткое сообщение:

“Собирайте отряд и уезжайте. Я подчинился неизбежности. За последствия не отвечаю”.

Совершенно ясно, что Яковлев понял положение дел, был очень обеспокоен возможными результатами и своей собственной долей моральной ответственности.

Возмущённый неисполнением его требований, граф Мирбах запросил у Свердлова объяснений. Ответ большевика был успокаивающим и уклончивым: “Когда лошадь лягается и отказывается идти в конюшню, бесполезно применять силу. Погладьте её и, возможно, она пойдёт добровольно. Что мы можем сделать? У нас ещё нет надлежащей административной машины, и мы вынуждены позволять местным советам самим принимать решения по многим вопросам. Дайте Екатеринбургу время успокоиться”.

Граф Мирбах не стал спорить. Возможно, он думал, что излишняя настойчивость только ухудшит положение. Тем более, с точки зрения графа, Екатеринбург был не так плох, как Тобольск, это был не тот маленький городок, затерявшийся в диких дебрях Сибири в 285-и верстах от ближайшей железной дороги, который практически невозможно было держать под контролем из здания посольства в Денежном переулке Москвы. Екатеринбург был ближе, доступнее, но и достаточно удалён ото всех друзей Антанты в Сибири. То, что немцы не зря боялись Антанты, было очень скоро подтверждено. Чехословацкие и польские легионы растянулись по всей длине Транссибирской железной дороги от Волги до Владивостока. Там они должны были грузиться на корабли для переброски на Западный фронт, что было опасно для немцев, где бы ни шли эти незакончившиеся сражения. Неожиданно эти легионы подняли знамя восстания против большевиков, что ускорило восстание чисто русского антибольшевистского движения, которое сначала возглавила Сибирская Директория, а затем – Верховный Правитель Адмирал Колчак. Излишне говорить, что Союзники поддержали Колчака в значительной степени тем, что прислали своих официальных представителей в Сибирь. Так что увозя Царя из Сибири ещё до начала развития этих событий, немецкий Генеральный штаб доказал свою способность предугадывать намерения Союзников.

Поэтому граф Мирбах, получив частичное удовлетворение, был готов немного подождать и “дать Екатеринбургу время успокоиться”, как сказал товарищ Свердлов.

Узники были оставлены в руках Уральского Совета.

Между тем время не стояло на месте, и каждый час переполнялся событиями огромной важности. Стиснутая событиями Германия готовилась к своей последней отчаянной битве и изменила основное направление своей политики. Эта перемена немедленно стала известна в Москве: когда группа Национальный Центр – всё ещё непонимающая значение увоза Царя из Тобольска и крайне обеспокоенная его содержанием под арестом в Екатеринбурге – вновь воззвала к графу Мирбаху, – умоляя его спасти Царскую Семью, ответ посла больше не был успокаивающим:

“Судьба Российского Императора в руках его народа. Будь мы побеждены, с нами обошлись бы не лучше. Это старая, старая притча – горе побеждённым… Наша единственная мысль теперь должна быть о спасении немецкой Принцессы, которая всё ещё находится в России”.

Подобно Понтию Пилату Имперская Германия умывала руки…

ПЕТРОГРАД

Бродит по улице много собак,
Но мало, ох, мало людей;
Взглянешь в глаза им – там голод и мрак –
И дальше уходишь скорей.

Гулкие камни пустой мостовой.
Плакатов постылый обман.
И над неласковой серой Невой
Промозглый ненастный туман.

В жёлтом тумане блестит на ветру
Грозящий могучей рукой.
Чем то отплатит свобода Петру?
Не ждал Он развязки такой…

Лучше б осталось, как было всё встарь,-
А Он здесь окно прорубил…
Мудрый был Сын у тебя, Государь!
Зачем Ты Его погубил?

1918 г. Петроград
П. Булыгин “Пыль чужих дорог”. М., 1998, с. 67

В ИПАТЬЕВСКОМ ДОМЕ

Государя забрали в Екатеринбург, но в Тобольске всё ещё оставались царские дети и, прежде всего – Наследник. За ними наблюдал Павел Хохряков, который заменил своего старого друга Яковлева полностью, и особенно пристально наблюдал за Наследником. Он часто входил в комнату больного, чтобы убедиться, что болезнь не является притворством. Иногда, уходя из комнаты, он резко оборачивался, чтобы проверить, не пошевелился ли больной. Хохряков, видимо, не доверял болезни ребенка и очень торопился с отправкой. Дневник графини А.В. Хендриковой, который был обнаружен следствием среди других документов, содержит запись, датированную 16 мая 1918 года:

“Хохряков приходил по нескольку раз в день, видимо, очень торопился с отъездом…”

Возможно, дата отправления была установлена до того момента, как Наследник оправился от болезни.

17 мая отряд полковника Кобылинского был расформирован, и его место занял отряд красноармейцев под командованием Родионова, чьё появление в Тобольске прошло почти незамеченным, но который, похоже, имел гораздо большее влияние, чем комиссар Хохряков. Отношение Родионова к заключенным также очень отличалось от отношения яковлевского заместителя. Первое, что он войдя в дом сделал, это устроил перекличку на тюремный манер. Он всячески стремился унизить пленников и, казалось, находил огромное удовольствие от любой формы запугивания. Все свидетели говорят о нём одно и тоже:

Полковник Кобылинский: “Родионов был грубым полицейским, скотиной, не скрывающей своих наклонностей”.

Поручик Мунделъ: “Родионов производил впечатление бесстыдного, в высшей степени нахального малого с язвительной улыбочкой на губах…”

Мадам Теглева39 (бывшая нянюшка Наследника, теперь – жена В. Жильяра): “Он был гад, отвратительный гад, он получал явное наслаждение, мучая нас… Он явился и пересчитал нас, как вещи… Он был нагл и груб с детьми…”

П. Жильяр: “Родионов вёл себя очень плохо…”

Когда в устроенной полковником Кобылинским часовне (после того, как пленникам было запрещено посещать церковь) проводилась служба, Родионов грубо приказал обыскать священника и поставил часового у алтаря, чтобы следить за батюшкой. Он вмешивался во внутренний распорядок жизни заключенных, постоянно ища нити несуществующего заговора и пытаясь выявить особые знаки при общении с внешним миром. Родионов дошёл даже до того, что запретил Великим Княжнам на ночь запирать свои двери, объясняя это тем, что он имеет право входить в любое время для проверки их присутствия в доме. Излишне говорить, что он не упускал возможности всё это делать оскорбительно.

Когда Родионов впервые появился в доме губернатора, кто-то из свиты уверял остальных, что признал в нём немецкого жандарма, проверявшего паспорта на германской границе в Вержболове. Потом сам Родионов неожиданно сказал генералу Татищеву:

“Я Вас знаю”.

“Но как Вы можете меня знать? – спросил Татищев, который провёл много лет в Германии в качестве атташе, – Где вы меня могли видеть? Вы же знаете, что я жил в Берлине”.

“Вы не единственный человек, кто жил в Берлине”, – ответил Родионов, но от дальнейшего разговора уклонился.

Генерал-лейтенант Дитерихс, последний генерал- квартирмейстер Ставки Российских армий в Великой войне, утверждает, что Родионов был среди людей, убивших генерала Духонина, среди наёмных убийц, чьими руками немецкое командование устранило единственное оставшееся препятствие на пути к Брест-Литовскому договору – последнего Верховного Главнокомандующего русскими Вооруженными силами. Таким образом, Родионов был одним из звеньев, связывавших немцев с Большевизмом: не с “большевиками” в кавычках, подобно Яковлеву, но с нечеловеческим чудовищем, которым, в сущности, является большевизм.

Не может быть никаких сомнений, что Родионов был полностью посвящен в планы Уральского Совета и знал всё о положении в Ипатьевском доме*. В ночь перед отъездом из Тобольска, когда мадам Теглева, упаковав свои постельные принадлежности, собиралась уже обосноваться на ночь в кресле, Родионов заметил ей со своей саркастической ухмылкой: “Это правильно. Вы должны привыкать. Существование там совсем другое”.

___________

В одиннадцать часов утра 20 мая царские дети со свитой и прислугой взошли на борт того самого парохода “Русь”, который доставил их в Тобольск. В три часа по полудню пароход отчалил от пристани и пошёл вверх по течению реки в Тюмень. Родионов продолжал свои систематические преследования пленников. Он и здесь запретил Великим Княжнам запирать на ночь двери кают, но впал в другую крайность с каютой, отведённой для Наследника и его ординарца – матроса Нагорного⁴⁰: он запирал дверь с наружной стороны на висячий замок! Эти действия привели к ссоре с Нагорным, который протестовал в недвусмысленных выражениях против такой бесцеремонной процедуры:

“Наглость – это не то слово. Ребёнок, к тому же больной ребёнок, не может даже выйти в туалет!..”

Несчастный искренний, прямой Нагорный! Этой ссорой с Родионовым он подписал себе смертный приговор…

___________

Теперь вернемся к трём остальным пленникам: Государю, Императрице и Великой Княжне Марии. Мы оставили их на Екатеринбургской станции в момент, когда Чрезвычайный Комиссар Яковлев передавал их Белобородову, председателю Екатеринбургского Исполкома.

* Ипатьев Николай Николаевич (1869-1923) – инженер, капитан в отставке, крупный коммерсант (агентство по черным металлам). Эмигрировал. Дом приобрел у купца И.Г.Шаравьева в начале 1918. (См. О.Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997, «Российский архив». М., 1998) (примеч. редактора)

Дом Ипатьева в Ектеринбурге в 1920-30 годы

Со станции заключенных перевезли в Ипатьевский дом на автомобиле. Водителем был глава особого карательного железнодорожного отряда Парфён (Парфений – с греч. девственник) Самохвалов, он же заведовал правительственным гаражом, где коротал время между карательными экспедициями. Самохвалов был одним из тех, кто были на моем попечении во время расследования (я забрал его из Омска в Читу, где тогда работал Соколов), и у нас есть его показания относительно обстоятельств переезда в дом Ипатьева.

Самохвалов был человеком, на которого екатеринбургские большевики могли положиться. Было договорено, что он отвезёт заключенных в Ипатьевский дом. Когда поезд дал гудок на станции “Екатеринбург II”, Самохвалов в сопровождении комиссаров Авдеева, Голощёкина и ещё двух сотрудников подъехал для встречи. К тому времени, как они приехали, военный кордон уже оцепил вагон первого класса, в котором заключенные прибыли из Тюмени. Впервые в жизни Самохвалов видел Государя и так описал свои впечатления, когда его допрашивал Соколов:

“Его Величество Государь, Её Величество Императрица и одна из их дочерей, – (неожиданные нотки вежливости), – сошли на платформу. Я чётко помню, что Государь был одет в шинель цвета солдатского сукна, как обычно носили офицеры во время Войны; очень хорошо помню, что погоны с неё были сняты… Их повезли в Ипатьевский дом в моей машине. Когда мы подъехали к дому, Голощёкин сказал Государю: “Гражданин Романов, Вы можете войти…”

Так начался последний Екатеринбургский период их заточения…

__________

Охрана в Ипатьевском доме была чётко разделена на отделения: внешние патрули, которые часто менялись и состояли из достаточно обыкновенных красноармейцев, и внутренняя охрана, которая была постоянной.

Двое из солдат внешней охраны, а именно – Григорий Суетин и Мухамед Абдул Латыпов, оказались впоследствии в руках Белых и были допрошены. Они показали, что красноармейцы “на внешней работе” довольно хорошо относились к Государю и жалели его:

“Напрасно человека томят”, – было их мнение.

Выходя в сад, Государь говорил часовым “Доброе утро”. Великие Княжны улыбались им, и большинство солдат были полностью доброжелательно настроены к пленникам.

Постоянный караул внутри дома был настроен совершенно противоположно. Эта команда состояла из рабочих Злоказовской и Сысертской фабрик, которые все до единого были коммунистами. Возглавлял их Авдеев, он был в Тобольске в отряде Заславского и пытался там бороться против действий Яковлева. Он тоже был рабочим Злоказовской фабрики, а сейчас являлся важным и доверенным официальным лицом, числился как “управляющий дома особого назначения”. Авдеев и его помощник Мошкин отвечали за надежное сохранение пленников и за персонал; человеком, непосредственно командующим охраной, был Павел Медведев.

Родионов был прав, говоря в Тобольске мадам Теглевой, что “существование в Екатеринбурге совсем другое”. Существование было действительно другим, и особенно это касалось поведения охраны.

В несчастном порыве усердия Белые офицеры, первыми вошедшие в Ипатьевский дом, стерли со стен основную часть надписей, которые могли бы явиться важными ключами к тайне. Те же рисунки и надписи, которые остались не стертыми, свидетельствуют о возмутительном поведении сделавших их людей.

Зачинщиком безобразий был сам Авдеев: он был постоянно пьян, ругался, распевал при узниках революционные песни и даже зашёл так далеко, что, явившись в столовую во время обеда, залез своей ложкой в супницу, вытащил кусок мяса и, жуя его, заявил: “Довольно с вас, буржуев…”

Часовые внутри дома были всегда распоясанные, распущенные, курили махорку в жилых комнатах, не утруждали себя ответом, когда к ним обращались, и были грубы, когда говорили сами. Условия, при которых жили заключенные, были действительно очень трудными. С такой бесцеремонной шайкой хулиганов в доме нет ничего удивительного в том, что горничная Демидова писала мадам Теглевой в Тобольск от имени Императрицы: “Здоровье моё очень слабо. Хорошенько упакуйте лекарства. Берегите маленького…”

“Лекарства” – согласованное кодовое название драгоценностей.

Царские дети и другие заключенные, которые задержались в Тобольске, прибыли 10/23 мая. Их поезд пришёл в девять часов утра и остановился где-то на полпути между станциями “Екатеринбург I” и “Екатеринбург II”. Был пасмурный серый день, моросил мелкий дождь. После небольшой заминки группа людей подошла к вагону пленников: это были комиссары Родионов, Заславский и Юровский. Хохрякова среди них не было, он отошёл на второй план и вскоре вовсе исчез. Его звезда зашла одновременно со звездой Яковлева. Теперь события пошли по совершенно иным рельсам. Миссия Хохрякова была завершена, как только он сдал пленников в целости и сохранности в руки Уральского Совета. Его даже не интересовало возвращение в Тобольск, несмотря на занимаемый им пост председателя местного Исполкома. Одного этого факта достаточно для доказательства, что его присутствие в Тобольске было неотделимо связано с узниками, и стало совершенно излишне после того, как они были переданы в Ипатьевский дом.

Наследник и Великие Княжны вышли из вагона и пошли – в сопровождении комиссаров и конвоя – к извозчичьим дрожкам, которые стояли в ожидании поодаль. Великая Княжна Татьяна держала в одной руке свою маленькую собачку, а другой рукой еле волокла по земле тяжелый саквояж. Рядом шёл конвойный, не проявляя желания помочь ей, а когда матрос-ординарец Нагорный поспешил к ней на помощь, комиссары грубо отогнали его.

С каждой из Великих Княжон на извозчика сел комиссар. Наследнику разрешили ехать с Нагорным.

После того, как доставили царских детей в Ипатьевский дом, Заславский, Родионов и Юровский вернулись за остальными заключёнными и развезли их по разным местам. Только шеф-повар Харитонов, камердинер Трупп и кухонный мальчик – сын камердинера Седнева – были отвезены в Ипатьевский дом. Князь Долгоруков, Татищев, графиня Хендрикова, мадам Шнайдер и камердинер Волков были отправлены в тюрьму. Остальным было приказано немедленно покинуть Пермскую область. Доктор Деревенко был единственным, кого оставили на свободе и позволили быть в Екатеринбурге.

Ещё двоих из домашней прислуги вскоре перевели из Ипатьевского дома в тюрьму: 24 мая Государь потерял своего личного камердинера Чемадурова, а 28 мая был арестован матрос Нагорный.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ

Как я уже говорил, Царскую Семью охраняли в Ипатьевском доме коммунисты, набранные, главным образом, со Злоказовской и Сысертской фабрик. Командовали ими Авдеев и Мошкин.

Но когда московские организаторы убийства почувствовали, что настало время действовать, эти охранники в одночасье были заменены другими. В начале июля Дом Специального Назначения перешёл в руки десяти настоящих чекистских палачей, большинство из которых были венгерские военнопленные. Это было тогда же, когда в Ипатьевском доме впервые появился Юровский, которому Москва поручила приведение в исполнение заранее выработанного плана. Свидетели, допрашиваемые в ходе следствия, называли его “Комендантом Дома Романова”. Помощником его был Никулин. Павел Медведев, который был подпрапорщиком во времена Авдеева, теперь стал правой рукой Юровского. Медведев был фактически единственным командиром Злоказовских и Сысертских рабочих, которые теперь несли только внешнюю охрану дома заточения и были выведены из него через дорогу, в дом Попова.

В сущности, Ипатьевский дом был занят отрядом быстрого реагирования ЧК. Москва, наконец, могла вздохнуть с облегчением. До этого в Кремле было беспокойство, потому что даже отборные пролетарии Авдеева иногда забывали свой революционный долг, начинали проявлять человеческие чувства и даже жалеть Царскую Семью. Когда людей Авдеева заменили агенты ЧК, председатель Уральского Совета Белобородое поспешил дать телеграмму главному организатору убийства – председателю Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета – товарищу Свердлову:

“Авдеев смещён. Мошкин арестован. В дом вошёл Юровский…”

Москва могла больше не опасаться: Царская Семья была в Руках своих убийц. Час пробил.

Раз Юровский вошёл в Ипатьевский дом, то не могло быть Никаких сомнений в том, какова будет судьба пленников. Приготовления к уничтожению начались всерьёз. Сами заключённые почувствовали тяжёлую руку нового коменданта и начали осознавать, что развязка близка.

Отец Сторожёв – бывший помощник прокурора, отрёкшийся от юридической карьеры ради духовного сана – посетил Царскую Семью дважды в Екатеринбургский период её заключения, чтобы провести службу. Официальная запись его показаний гласит:

“В воскресенье, 20-го мая, отец Сторожёв был позван в дом Ипатьева впервые и провёл службу в присутствии всей Царской Семьи и коменданта. Ему было строго запрещено разговаривать с заключенными, но он отметил, что Государь и Великие Княжны были в хорошем расположении духа и присоединялись к пению. Больной Цесаревич также присутствовал на службе, лежа откинувшись на подушки походной кровати, и выглядел довольно весёлым. Когда отец Сторожёв подошёл к нему с распятием, Наследник посмотрел на него живым весёлым взглядом и, казалось, хотел заговорить. Одна Императрица выглядела уставшей и больной”.

“Совершенно противоположным было впечатление отца Сторожёва от заключённых во время его второго визита, 14-го июля: Государь и Великие Княжны выглядели беспокойными и печальными. Когда дьякон запел молитву – “Со святыми упокой…” – вместо того, чтобы просто повторить её, следуя обычному ходу службы, Царская Семья преклонила колена, а одна из Княжон всхлипнула. Подойдя к Наследнику с распятием, отец Сторожёв нашёл его грустным и как будто отрешённым. На глазах у Княжон были слёзы. Государь нервно теребил левую сторону своих усов. Императрица же, напротив, была более холодна и бесстрастна, чем когда-либо. Когда свидетель и дьякон Буимиров покидали Ипатьевский дом, последний заметил:

“Знаете, батюшка, я думаю, что-то должно там произойти…” Сам свидетель имел точно такое же впечатление”.

На следующий день, 15-го июля, две работницы были позваны вымыть полы. Одна из них, Стародумова, была впоследствии допрошена следователем и дала такие показания:

“Мы не разговаривали ни с кем из членов Царской Семьи, потому что комендант Юровский следил за нами практически всё время. Я видела его сидящим в столовой, и слышала, как он разговаривал с Наследником, справляясь о его здоровье”.

Именно пуля коменданта Юровского днём позже оборвала жизнь Наследника!

Утром 16 июля 1918 года Юровский велел на время забрать из Ипатьевского дома кухонного мальчика, сына камердинера заключённых, в караульное помещение дома Попова, находящегося напротив. В семь часов вечера Юровский приказал Медведеву отобрать у внешней охраны все револьверы. Медведев сделал, как ему было сказано, принёс револьверы в канцелярию и выложил на стол: их было двенадцать – все наганы. В тот же день Юровский раскрыл свои намерения:

“Сегодня ночью, Медведев, мы расстреляем семью… всех… – и велел в 10 часов вечера предупредить внешнюю охрану, чтобы они не тревожились, услышав ночью выстрелы внутри дома, что “всё будет в порядке”.

В двенадцать часов ночи Юровский разбудил Царскую Семью.

Узники поднялись, оделись, умылись и спустились вниз. Их вывели во двор и ввели в другую дверь в самой отдаленной части здания. Они спустились в подвальный коридор и, миновав несколько комнат, вошли в последнюю, из которой был выход только в опечатанную кладовку. Юровский сказал Государю, что ввиду приближения чехов и “шаек белогвардейских бандитов”, их вынуждены увезти из Екатеринбурга – таково решение Уральского Областного Совета. Всем следует оставаться в этой комнате, дожидаясь автомобиля, который их заберёт.

Ничего не подозревающие узники вошли в приготовленную ловушку и попросили стулья для ожидания. По приказу Юровского принесли три стула. На один села Императрица, Государь сел на другой и поддерживал Наследника, который сел на третий стул. Три Княжны стояли позади стула Императрицы, а четвертая – Великая Княжна Анастасия – стояла чуть правее Государя. Доктор Боткин облокотился на спинку стула Наследника. Слева, около стены стояли камердинер Трупп и повар Харитонов. В правом углу находилась горничная Демидова, держа в руках подушку. Она принесла с собой в комнату две подушки: одну она положила на стул для удобства Цесаревича, другую же крепко держала в руках. Внутри этой подушки была зашита шкатулка с драгоценностями Царской Семьи.

Обреченным не пришлось долго ждать прихода убийц. Кроме Юровского там были: Павел Медведев, Никулин, два члена Исполкома – Войков и Голощёкин – и семь венгров. Юровский уже распределил револьверы. Он шагнул вперед и обратился к Государю:

“Ваши родственники попытались Вас освободить, им это не удалось и теперь мы должны расстрелять Вас…”

Государь поднялся вместе со своим ребёнком – он прижимал к себе Наследника – но успел воскликнуть только:

“Что?..”

Юровский, резко вскинув руку, выстрелил и Государь упал замертво. Это был сигнал к беспорядочной стрельбе других наёмных убийц.

Императрица успела лишь поднять руку для крестного знамени, окончить которое ей не пришлось, она была убита одним выстрелом. Сразу же погибли Великие Княжны Ольга, Татьяна и Мария Николаевны, стоявшие группой за спинкой стула матери. Цесаревич ещё трепетал, лежа в объятиях своего убитого отца, когда Юровский двумя выстрелами в голову оборвал и его жизнь. Боткин, Трупп и Харитонов упали один за другим. Демидова была последней, кто упал. Она держала подушку, как щит, и шкатулка с драгоценностями, зашитая внутри, приняла несколько пуль, защитив её сердце и живот. Демидова мотнулась к дальней стене и закричала. Её добили штыками, снятыми на этот случай с винтовок конвоя, который вёл заключенных через двор.

Когда дым от стрельбы немного рассеялся и убийцы начали осматривать тела, они обнаружили, что Великая Княжна Анастасия жива и невредима. Она упала в обморок, когда началась стрельба, и, таким образом, избежала пули. Когда убийцы перевернули её, Великая Княжна пришла в сознание и закричала, увидев себя среди трупов семьи и луж крови. Её убили.

После этого тела завернули в простыни, принесённые сверху, и в длинные куски солдатского сукна, приготовленные специально на этот случай. Их отнесли в грузовик, который дожидался с вечера у калитки, отвезли за четырнадцать верст от города в лес, к заброшенному руднику*, именуемому “Четыре брата”, и там сожгли. Те части тела, которые трудно было сжечь – например, берцовые кости – были растворены в кислоте.

Грузовик с телами к заброшенному руднику сопровождали, кроме охраны, Ермаков и члены исполкома Голощёкин и Войков. Войков, между прочим, играл очень видную роль в организации убийства и сокрытии тел (приняв эту работу по личной просьбе Свердлова). Впоследствии, “белый” русский Коверда⁴¹ убил его в Варшаве. Это именно Войков написал таинственные слова** в комнате, где было совершено убийство. Ему же приписывается фраза: “Мир никогда не узнает, что с ними стало…” Войков ошибался – мир правду узнал, несмотря на все предпринятые предосторожности.

Я опишу действительную работу по уничтожению тел позже, а сейчас должен вернуться к сцене убийства и к усилиям, которые были приложены, чтобы уничтожить все следы преступления в Ипатьевском доме.

Перед тем, как тела мучеников были отвезены в лес, они были обобраны. Кольца, часы, браслеты и остальные ценности были сняты и переданы Юровскому.

Все вещи, на которых были кровавые пятна и которые можно было увезти, были увезены вместе с телами. Однако, несмотря на это кровь была повсюду. Крови было так много, что она даже промочила насквозь пол и испачкала землю под полом (в подполе). Кровь была на полу каждой комнаты, через которые ташили тела. Кровь на воротах, кровь на ступенях перед домом и кровь на улице, где стоял в ожидании грузовик.

* Рудник ранее принадлежал гр. Н.А. Стейнбок-Фермор.

**На южной стороне комнаты обнаружена надпись на немецком языке: “…Belsatzar ward in selbiger Nacht Von seinen Knechten umgebracht…” (…В эту самую ночь Валтасар был убит своими холопами…) (Н. Соколов. Убийство царской семьи. Изд. Спасо-Преображенского монастыря, 1998, с. 216.) (Примеч. редактора).

Когда грузовик уехал, были позваны красноармейцы из внешней охраны, чтобы отмыть и отскрести дом. Их работа была долгой и напряженной, но не все следы были замыты, потому, что не все были замечены.

На беленой стене дома около ступеней, ведущих с веранды вниз, остались тринадцать брызг крови, вытянутых в одну линию, как будто кто-то стряхнул кровь с руки. Кто это мог быть? Это должен был быть один из убийц, потому что красноармейцы из внешней охраны, вызванные для отмывания пятен после увоза тел, имели дело с частично запекшейся кровью. Как ни краток был промежуток времени между убийством и началом их работ, но свернувшаяся кровь брызг не дает. Стряхнувший здесь с руки кровь, был одним из убийц, сейчас же за злодеянием переворачивавший трупы своих жертв и окровавивший руки их теплой кровью.

Эти тринадцать капель крови находятся среди вещественных доказательств следствия и осторожно сохранены до наших дней в капсулах с мышьяком.

Другой зловещий след оставил один из охранников, который отскабливал пол после преступления. На внешней стороне побелённой стены непосредственно под окном полуподвальной комнаты есть подтёк грязной воды с кровью: кто-то не очень аккуратно выплеснул в окно ведро с водой, в котором мочили тряпку, подтирая кровавый пол.

Едва ли требуются доказательства, что убийца всегда оставляет следы. Именно те предосторожности, которые он предпринимает, чтобы скрыть преступление, чаще всего предоставляют наиболее неопровержимые улики.

Что-то в этом роде произошло и в Ипатьевском доме. В страстном желании как можно скорее уничтожить все улики своего чудовищного злодеяния, убийцы покидали в кучу в грузовик всё, что оказалось испачкано в крови. Излишне говорить, что подушка, в которой находилась шкатулка с царскими драгоценностями и служившая прикрытием несчастной горничной Демидовой, должна была оказаться среди тех вещей. Демидова встретила мучительную и медленную смерть и, в конце концов, упала в лужу крови среди других тел. Убийцы в спешке швырнули подушку в грузовик и не обнаружили драгоценности до тех пор, пока не приступили к уничтожению трупов.

Когда я буду говорить о работе следователя Соколова по восстановлению полузатертых временем и небрежностью предшественников следов на рудниках, у меня ещё будет возможность сказать об этой шкатулке драгоценностей.

В этой главе я хотел только восстановить события той ужасной ночи в доме Ипатьева, как они раскрылись в ходе следствия, и показать, какие яркие детали временами предоставляют нам несколько капель крови или подтеки грязной воды.

Язык казённого следствия, язык показаний, вещественных доказательств и допросов – самый жестокий и беспощадный язык. Он не оставляет ничего, кроме правды, не позволяет никаких преувеличений, никакого сгущения красок, никаких нот негодования, что ослабляют эффект истории, рассказанной оскорблённым свидетелем. Язык протоколов – самый безжалостный приговор истории трусливому и подлому Екатеринбургскому преступлению – убийству Российского Государя, Его Семьи и нескольких верных слуг, последовавших за Ним даже в могилу.

РОЛЬ ЛЕНИНА В УБИЙСТВЕ

Как я уже сказал, начало июля было отмечено значительными изменениями в Ипатьевском доме: Авдеев был смещён с поста коменданта Дома Особого Назначения, его помощник Мошкин был даже арестован. Злоказовские рабочие, несшие в доме внутреннюю охрану, были заменены десятью “латышами”, как их называли многие обвиняемые и свидетели. Слово “латыш”, в данном случае, не точное название национальности, а просто собирательный образ, применяемый огульно ко всем иностранным коммунистам. В ходе следствия было установлено: пятеро из них были военнопленные мадьяры, один – русский (по крайней мере, по фамилии) Кабанов, национальность четверых других не была установлена. Группой этой командовал Юровский, которого остроумно называли – “комендант Дома Романова”.

Я уже упоминал о телеграмме, попавшей в руки следствия. Она была отправлена Председателю ВЦИК’а Свердлову сразу же после замены персонала за подписью председателя Уральского Совета Белобородова:

“Авдеев сменён. Мошкин арестован. В дом вошёл Юровский…”

Авдеевская пьяная ватага, хотя они вели себя отвратительно, начала остывать и относиться к заключённым по-человечески. Это не ускользнуло от бдительного ока Москвы. Их тут же заменили людьми, руки которых не задрожат в критический момент и которые были под непосредственным руководством Юровского – человека, выбранного Москвой для осуществления её плана.

Таким образом ясно, что судьба заключённых была решена в Кремле, а Екатеринбургский Совет просто разыграл очередной кукольный спектакль, в котором Ленин был непревзойденным режиссером. Вот схема аппарата, убившего Царскую Семью: Ленин и Свердлов – движущая сила; Уральский Совет – связующее звено с фактическими организаторами, Голощёкин – фанатик; Сафаров – самый загадочный и чрезвычайно активный; Войков – не менее загадочен, но ненавязчив и болтлив; и, наконец, Юровский – практик, собственными руками убивший Государя и Наследника, оставив венграм женщин и слуг. Пьяница и вор Белобородое (сидел в тюрьме у большевиков за незаконное присвоение 30000 рублей) был не более, чем марионетка: он повторил в Екатеринбурге роль, сыгранную в Тобольске Хохряковым, и был поставлен председателем местного Исполкома только для выполнения приказов реальных организаторов убийства.

Триумвират организаторов – Голощёкин, Войков, Сафаров – всё это люди, лично знакомые Ленину и слепо ему преданные. Особенно Голощёкин или, следуя партийной кличке, Филипп.

“Филипп” был евреем и, конечно, “проверенным революционером”. Впервые он был арестован в 1906 году, вскоре после завершения учебы в зубоврачебной школе Риги. В 1907 году С.- Петербургским судом он был приговорён к двум годам тюремного заключения в крепости за большевистскую пропаганду. Едва выйдя из тюрьмы, “Филипп” был снова арестован и выслан в Нарымский край. В 1911 году он бежал за границу и там установил личную связь с Лениным, который в тот момент был занят обеспечением безопасности собственного положения за счёт раскола партии, преследуя всех еретиков и обвиняя левое крыло в узурпации власти и извращении истинного марксистского учения. Ленинский путь к власти заключался в окружении себя профессиональными революционерами-пропагандистами, в их подготовке к жестким действиям, неразборчивым методам и слепому повиновению во время приближающегося столкновения. Одним из таких верных сподвижников был Голощёкин, после возвращения в Россию оказавший Ленину огромную услугу своей работой в Уральском промышленном регионе. Поэтому Ленин и выбрал Голощёкина одним из организаторов Екатеринбургского преступления, как испытанного и закалённого большевика, хорошо зная, что убийство его не устрашит. В. Бурцев – сам испытанный революционер, но не большевистского толка, и потому наделённый нравственными ценностями – описывает Голощёкина, как “человека, для которого кровопролитие не было препятствием; Жестокого, врожденного палача, с признаками вырождения… Типичный ленинец…”

Двое других – Войков и Сафаров – были очень похожи на “Филиппа”. Ленин знал, кого посылает.

Безусловно, нет ни малейшего сомнения для тех, кто тщательно проанализировал полученные в ходе следствия данные, что Ленин был ключевой фигурой в преступлении, совершенном в Ипатьевском доме. Правда постепенно становилась очевидной, как ни паясничал Свердлов перед немецким послом, притворяясь, что “ещё не окрепшее Московское правительство не в состоянии проконтролировать действия мятежных Екатеринбургских властей”, и как ни старался взвалить вину на эсеров, разыграв для этого комедию судебного процесса, расстреляв пятерых подозреваемых цареубийц. К сожалению для большевиков, ленты телеграфных переговоров между Екатеринбургом и правой рукой Ленина – Свердловым – слишком красноречивы и дают право сделать единственное заключение:

Ленин стоял за убийцами, как до, так и после злодеяния.

В добавление к различным телеграммам, которыми обменивались до убийства большевики и которые уже цитировались, Белые захватили также ленты прямого провода, небрежно брошенные большевиками в спешке отступления из Уральского региона:

“Скажите Свердлову, – говорится в одном сообщении, – что всё семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации”.

“Сообщите решение Центрального Исполнительного Комитета, – говорится в другой телеграмме, адресованной непосредственно Свердлову, – можем ли мы оповестить население известным вам текстом”.

И ответ Свердлова:

“Заседание президиума ЦИК от 18-го постановило признать решение Уральского Областного Совета правильным. Можете публиковать свой текст. У нас вчера во всех газетах было помещено соответствующее сообщение… Передаю точный текст нашей публикации: Расстрел Николая Кровавого…” – и т.д.

Эти разговоры между Свердловым и Голощёкиным вскрывают истинное положение вещей. Бесполезно говорить о самостоятельно действующем Екатеринбурге, если Москва настаивала на введении палачей ЧК в Ипатьевский дом и заранее знала текст сообщения, которое проинформирует население страны о смерти Царя. Ленин знал о приготовлениях к убийству. Ленин санкционировал убийство.

Ленин убил Императорскую Семью.

___________

Формулировка “известный вам текст”, упомянутая выше, очень важна. Когда граф Мирбах был предательски убит бывшими союзниками Ленина (он уже стал возмущаться усилением немецкого влияния, осуществлению которого помогли эти союзники), Германия потребовала разрешения на ввод немецкого батальона в Москву “для охраны посольства”. Такое наглое требование встретило категорический отказ, и немцы вынуждены были отступиться. Путём компромисса и компенсаций они приняли обещание большевиков пощадить жизнь Императрицы, потому что она немецкая Принцесса, и Цесаревича, как неразделимого с матерью. Это объясняет необходимость в определенной формулировке сообщения (“известный вам текст”, как писал Голощёкин в телеграмме): официальное заявление имеет отношение к “казни” только Государя, и ясно даёт понять, что экс- Императрица и Алексей живы и в безопасности. Точно по той же причине Свердлов позаботился о сокрытии смерти другой немецкой Принцессы – Великой Княгини Елизаветы – так как он очень хорошо знал, что немцы не поверят никаким сказкам о её “похищении Белыми”. Официальное заявление о том, что пощадили жизни Императрицы и Наследника, раз и навсегда положило конец любым разговорам о введении немецкого батальона в Москву.

Убийство Государя и Императорской Семьи в любом случае было событием исключительного значения; но даже, не говоря уже о нравственной стороне и политических последствиях в будущем, этот шаг был чреват очень большой немедленной опасностью для большевиков. Это было впервые, когда новое правительство, которое до сих пор почти полностью зависело от терпения немцев, осмелилось пойти точно против “совета” и требований Мирбаха. Поэтому невозможно представить, что такой человек, как Ленин, человек, мозг которого, казалось, имеет ячейки на каждую деталь вновь созданной административной машины, смог не заметить приготовлений Екатеринбургского преступления. Это подтверждается спокойной и деловой манерой, в которой он получил сообщение об убийстве.

17-го июля во время заседания Совнаркома, когда делал доклад профессор Семашко, в зал незаметно вошёл Свердлов, сел в кресло позади Ленина и что-то шепнул ему на ухо. Ленин встал, прервал доклад Семашко и объявил: “Товарищи, председатель ЦИКа только что сообщил мне, что в Екатеринбурге по приговору Уральского Областного Совета расстрелян бывший царь…”

На мгновение в зале повисла тишина… Затем Ленин предложил Семашко продолжить прерванный доклад.

Это было всё… Ход был продуман до конца и не было необходимости информировать даже Совнарком о “подробностях”, так как смерть остальной семьи решено было скрыть. Те, кто знал приемы политической работы Ленина, частое использование им метода агента-провокатора, его исключительную способность вуалировать свои собственные поступки покровом “спонтанного действия масс”, легко узнают руку режиссера в каждой детали Екатеринбургского преступления. Это была далеко не первая попытка Ленина действовать подобным образом: яркий пример такого метода – жестокое убийство в Петербургской больнице Шингарева и Кокошкина.

Был не один хищный зверь, в страстном желании останавливавший свой взгляд на Ипатьевском доме… Ленин знал это и кивнул в знак согласия.

Убийцей был Ленин, остальные были лишь сворой гончих.

Материал из РГАСПИ

НА РУДНИКЕ

Убийцы закончили свою работу по уничтожению тел и покинули рудник “Четыре брата” 19-го июля. Уже 25-го на шахте была разведгруппа Белой Сибирской Армии с чехословаками, правый фланг которых продвигался к Екатеринбургу от Верне-Исетских заводов.

30-го июля покинутые рудники были осмотрены “Официальным Следователем по делам Чрезвычайной Важности”, первым, кто вёл дело против убийц Царской Семьи. Его сопровождали офицеры-курсанты Военной Академии, которая была переведена в Екатеринбург большевиками и была там, когда город заняли Белые. Эти офицеры были первыми, кто вошёл в Ипатьевский дом после того, как его покинули большевики. Они же заставили сопротивляющегося следователя пойти в район “Четырёх братьев” почти под дулом пистолета: этот особенный представитель Закона, казалось, с неохотой “подвергал риску свою репутацию” в глазах убийц.

Все в городе утверждали одно и то же: Царская Семья убита, а тела сброшены в шахту. Потому самым важным было обнаружить, в какую шахту, и найти трупы. Но, к сожалению, при совершенно верном ходе мыслей, принятом на ранних этапах расследования, результатом была потеря драгоценного времени. И даже не считая этого, первые два следователя повели дело самым неудовлетворительным образом.

Когда после долгих “убеждений”, первый следователь, наконец, согласился исследовать шахту “Четырёх братьев”, он даже не удосужился проследить путь грузовика убийц – маршрута, который мог бы дать ему возможность увидеть, что ход мыслей в пути будет более убедителен и даст лучшее представление на местности. Нет, он просто доехал на поезде до Исети и подошёл к шахте под эскортом офицеров, но с противоположной стороны.

Излишне говорить, что никакие тела в шахте не были найдены, а “следователь” покинул участок через полтора часа после прибытия.

Можно объяснить неудачу молодых офицеров в обнаружении каких-либо зацепок, потому что они были совершенно незнакомы с криминалистическим образом действия. Но что могло извинить “Официального Следователя по делам Чрезвычайной Важности”?

7-го августа Екатеринбургский Областной суд под напором возмущенных таким странным ведением расследования военных кругов, назначил нового следователя – члена Екатеринбургского суда. Этот следователь сделал ещё лучший трюк: вообще не обеспокоил себя визитом на заброшенный рудник!

И только 7-го февраля 1919 года с назначением Соколова это несчастное дело попало, наконец, в надлежащие руки. Свыше шести месяцев прошло со дня убийства и уничтожения тел, а всё ещё ничего не было сделано. Казалось, что это почти безнадёжная задача – начинать там, где другие не справились, когда многие нити, ведущие к разгадке, уничтожены временем.

Но Соколов обладал решительным характером. Он не ухватился ни за готовые версии, ни за другие фантазии людей. Соколов начал с хождения пешком от дома Ипатьева до рудников по дороге, по которой должен был ехать грузовик, приглядываясь к каждому полууничтоженному знаку, который он находил в открытой книге природы. Таким образом, перед тем, как войти на тот спрятанный в лесу участок, называемый шахтой, “Четыре брата” он уже знал, что ходил не напрасно, что был на верном пути. Задолго до этого он точно знал, что произошло. “Четыре брата” были вынуждены выдать ужасный секрет, который они так старательно хранили семь месяцев.

_______________

Лесной участок и рудник, куда были доставлены тела членов Царской Семьи для уничтожения, получил своё странное название – “Четыре брата” – из-за выросших там четырёх сосен. Это была очень уединенная местность в трёх верстах от ближайшей деревни, если можно так назвать уединенную маленькую деревушку Коптяки, в которой меньше дюжины деревянных изб. Сама шахта была заброшена. Открытые разработки стали озёрами, рудник частично завалился, порос травой и кустарником. Рудник и участок леса вокруг него совершенно были спрятаны от взора новой растительностью, где природный участок был ещё расширен путём вырубки, и позже всё это скрыла непроницаемая стена девственного леса. Даже дорогу и три-четыре тропинки, которые однажды привели к шахте, теперь трудно было найти, потому что они полностью заросли кустарником и сорняками.

Уединенное и благоразумно скрытое место выбрали екатеринбургские убийцы, как идеальную декорацию для последнего акта трагедии – уничтожения всех следов преступления, сожжения тел своих жертв.

Задолго до прибытия грузовика с ужасным грузом участок леса был окружён тройной круговой линией военных пикетов. Грузовик появился рано утром 17-го июля, за ним следовали пятнадцать телег, запряженных лошадьми, на которых ехали люди и снаряжение.

Тела были сброшены с грузовика, расчленены и сожжены на кострах, дрова которых поджигались бензином – использовано не менее 170 галлонов. Большие кости, которые трудно было полностью уничтожить на открытом огне, растворялись при помощи сильной серной кислоты.

После трёх дней работы с огнём и кислотой большевики ликвидировали всё, а что осталось – скинули в одну из шахт. Сделать это, между прочим, они могли только разбив лёд, который на такой глубине ещё не растаял даже в середине июля.

Две заявки, датированные 17 июля 1918 года, свидетельствуют как об использовании серной кислоты, так и о причастности к событиям Войкова. Обе заявки адресованы екатеринбургскому агенту “Российской компании” по продаже химических веществ, и содержат следующее:

“Пожалуйста, немедленно обеспечьте, без задержки и отговорок подателя сего пятью пудами (примерно, 20 галлонов) серной кислоты из ваших запасов. (Подпись) Областной комиссар по снабжению Войков”.

И ещё:

“Пожалуйста, обеспечьте подателя сего ещё тремя банками японской серной кислоты. (Подпись) Областной комиссар по снабжению Войков”.

Сначала убийцы начали разрубать на куски тела в одежде. Работа выполнялась топорами: на молодой ели около костра есть глубокие порезы, свидетельствующие о том, что острота топоров сначала охотно проверялась. Доказательством того, что тела сначала разрубались в одежде, служит форма разрушенных алмазов и сапфиров кольца Государя, которые были найдены в траве во время расследования. Едва ли можно представить, чтобы кто-то из делавших эту страшную работу преступников, стал бы намеренно разрубать топором драгоценные камни с тем, чтобы впоследствии этому могло быть дано необычное толкование.

Вспомним, что мадам Теглева, остававшаяся в Тобольске с Царскими Детьми, получила письмо от горничной Государыни Демидовой, в котором узники Ипатьевского дома умоляли её упаковать очень бережно “лекарства”. “Лекарства”, конечно, было зашифрованное название “драгоценности”, и некоторые свидетели, которые живы и по сей день, а именно – Теглева, Эрсберг и Тутельберг – подтвердили, что Великие Княжны Татьяна и Анастасия действительно предприняли большие предосторожности, чтобы спрятать драгоценности перед ссылкой в Екатеринбург. Они обернули большие камни в вату, затем в материю, придав им, таким образом, вид пуговиц, и пришили их на платья. Меньшие по размеру камни были вшиты в корсеты. Так корсет Великой Княжны Анастасии, например, весил четыре фунта.

Так как все видимые драгоценности были сняты с тел ещё в подвале Ипатьевского дома, очевидно, что разрубленные на руднике камни были теми самыми камнями, которые Княжны зашивали в одежду. Так же ясно и то, что убийцы начали расчленять тела, как я сказал, не раздевая их, иначе камни не были бы разбиты.

Когда наличие драгоценных камней было обнаружено, ошибку исправили: одежду с трупов сняли, каждый предмет одежды был тщательно исследован и любой подозрительный шов должен был быть вспорот, иначе в пепле было бы обнаружено больше камней.

Были драгоценности, обнаруженные на руднике “Четырёх братьев” во время расследования, были и другого происхождения. Так, например, был Кульмский крест – полковой знак Лейб-Гвардии Уланского Её Величества полка – украшенный большим сапфиром и бриллиантовой каймой. Он был найден недалеко от шахты крестьянами деревни Коптяки, которые первыми были на месте сожжения тел после ухода убийц. К чести крестьян будь сказано, этот крест должным образом был передан судебным властям, хотя, на мой взгляд, и является наиболее ценным из драгоценностей, найденных другими крестьянами, и, возможно, менее нуждающимися.

Происхождение Кульмского креста и некоторых других украшений приводит опять-таки к шкатулке и к подушке, продлившей (по крайней мере, на несколько минут) жизнь несчастной Демидовой, когда убивали узников в Ипатьевском доме. Даже перед тем, как Демидова упала в лужу крови, всё ещё сжимая доверенные ей драгоценности, возможно, подушка уже была испачкана. Если же нет, то кровь одиннадцати жертв на полу должна была оставить следы – подушка могла быть совершенно промокшей. Таким образом, шкатулка с драгоценностями была обречена на то, чтобы находиться среди пропитанных кровью предметов одежды, которые убийцы поспешили вывезти из Ипатьевского дома. Убийцы очень боялись людского гнева, если бы их преступление было раскрыто. Что могло быть упущено в том страшном подвале в момент спешки и возбуждения, не могло остаться необнаруженным во время медленной и тщательной работы по уничтожению следов преступления на заброшенном руднике “Четырёх братьев”. За эти три дня в лесу, пока уничтожались тела, большевики и обнаружили шкатулку с драгоценностями. Нет необходимости говорить, что она была заперта на ключ, и тот же, возможно, топор, что использовался для расчленения тел, разрубил и шкатулку. Был июль месяц, трава была в полном цветении, и когда шкатулку разрубили, часть драгоценностей, должно быть затерялась в этой густой траве и была затоптана ногами.

Работа по уничтожению трупов осуществлялась на двух кострах. Предположительно, на одном из них сжигали тела, а другой – использовался для уничтожения предметов одежды. Пепел основного костра содержал кусочки свинца – пуль, оставшихся в телах жертв и смешавшихся с пеплом, когда плоть вокруг них была выжжена. Теперь эти кусочки свинца содержатся в ящике с вещественными доказательствами, собранными в ходе следствия.

Немного в стороне от основного костра с его брызгами свинца был костер, на котором сжигали одежду. Мы назвали его “Обувным костром”, потому что в его пепле были найдены обугленные части обуви, что было также существенным доказательством, так как следствие установило, что данная обувь была сшита поставщиком Двора Его Величества Weiss’oм.

Недалеко от Обувного костра следователь обнаружил три невзрачно выглядящих предмета. Возможно, для убийц они показались настолько незначительными, что не были уничтожены: маленький ржавый замок, согнутая шпилька для волос и несколько кусочков красного воска. По сути своей пустяковые, эти предметы, однако, сделались в руках Соколова носителями совершенно необычной информации и не оставили сомнений в вопросе их происхождения и судьбе владельца. В этом случае господин Жильяр, который в течение тринадцати лет был гувернером Наследника, смог опознать все три предмета:

Маленький замок – один из предметов, которые так часто обнаруживают, без видимой причины, в карманах маленьких мальчиков: Цесаревич очень любил его и всегда носил с собой.

Согнутая женская шпилька для волос – в действительности – рыболовный крючок: когда узники были ещё в Тобольске, Наследник сделал рыболовный крючок из маминой шпильки для волос, привязал его веревкой к простому прутику и сел ловить рыбу… над пустой бочкой!

Кусочки красного воска были также тобольского происхождения. Пока Царская Семья жила там, их обеспечивали свечами из местного монастыря, а Цесаревич использовал воск для изготовления моделей игрушечных человечков.

Таким образом, не могло быть сомнений, что на месте, где были найдены эти предметы, убийцы исследовали карманы убитого ребёнка прежде, чем бросить в костёр его одежду.

Сжатый человеческий палец был обнаружен на скате, ведущем вниз к шахте № 7. В отчёте экспертов утверждается, что палец принадлежит женщине среднего возраста и подробно описывается общий вид её руки. Ноготь – наманикюрен. Палец был удалён очень аккуратно, очевидно кем-то, кто хорошо знал хирургию. Это был палец Императрицы, возможно отрезанный для того, чтобы снять слишком плотно сидящее на нём кольцо. Этот палец помещён в спирт и содержится сейчас в том же ящике, где и остальные доказательства. И в завершение основательных поисков была обнаружена вставная челюсть (искусственные зубы), которую опознали дети доктора Боткина по некоторым особенностям, как принадлежавшую их убитому отцу.

Мне нет необходимости описывать подробно другие находки, обнаруженные во время расследования как на рудниках, так и в Ипатьевском доме: полный перечень их чрезвычайно длинён. Ещё одно открытие, хотя и не связанное непосредственно с преступлением, будет интересно.

В ванной комнате Ипатьевского дома были найдены Крест Св. Георгия и записная книжка, принадлежащие Государю. Маленькая книжечка была подарена ему Императрицей, когда они ещё только были помолвлены. Первая страница была написана по-английски рукой Царицы:

“Моему единственному дорогому Ники на память о его “Spitzbube*”, когда он далёко от неё”.

Книжка содержала обычные страницы “информации”, против многих печатных слов были вписаны русские имена и фразы, такие как “Гучков”, “Родзянко”, “Дума”, “Протопопов” и т.д., написанные Государем, а иногда рукой самой Императрицы. Это был шифр, которым они пользовались для конфиденциальной связи.

Когда Государь понял, что конец близок, он должен был спрятать маленькую книжечку и Крест Св. Георгия, чтобы они не попали в руки большевиков. И Государь оказался совершенно прав в своей догадке, что ванную комнату большевики будут обыскивать менее тщательно, чем другие апартаменты.

* В детстве при немецком Дворе Александра Фёдоровна получила прозвище «Spitzbube» – озорница, забияка (нем. яз.). При Дворе бабушки Виктории у неё было прозвище «Sun ray beam» – сияющий солнечный лучик (англ. яз.). (Примеч. редактора)

“КАЗНЬ” ГОЛОДОМ И МРАКОМ

В компетенцию Соколова входило расследование судеб всех членов Дома Романовых, а не только Государя, Императрицы и их Детей. Естественно, что Екатеринбургская трагедия занимала центральное место и поэтому расследовалась более тщательно, чем преступления в Алапаевске и Перми, совершенные почти одновременно с первым злодеянием. Возможно, Соколов мог бы сделать намного больше, если бы ему доверили эту работу с самого начала. Но семь ценных месяцев было потеряно его предшественниками, и когда, наконец, ему передали ведение этого дела, нити, ведущие к раскрытию преступления, были в значительной степени уничтожены. Красные поджимали и, вдобавок, Соколов стал помехой для внимательно следивших за ним “хороших русских” типа Соловьёва, либо ему подобных, которые сильно затрудняли работу.

Судьба брата Государя и его приемника, если бы он выжил, Великого Князя Михаила долгое время после занятия большевиками Урала оставалась неизвестной. Но кое-что было сделано: установлено направление, по которому должно было вестись дальнейшее расследование. Когда Соколов начал переезжать сначала в Омск, затем в Читу и, наконец, за границу, следуя за Белыми, он оставлял агентов на советской территории, которые посылали ему отчёты о своих находках. В результате этих мер судьба брата Царя более не вызывает сомнений.

Великий Князь Михаил был выслан из Гатчины, своей резиденции под С.-Петербургом, в феврале 1918 года. После этого он жил в Перми, в Уральском регионе, около 270-ти верст от Екатеринбурга, что не очень далеко по русским масштабам. Он мирно жил там в Королевской гостинице со своим секретарем- англичанином, господином Джонсоном, камердинером Челышевым и шофером Боруновым. Его повар, Митриевич, жил поблизости в другом доме.

18 июля, когда повар утром зашёл за распоряжениями, он обнаружил исчезновение Великого Князя и его компаньонов. Ходили слухи, что их спасли Белые, но есть предположение, что эти слухи распускала ЧК. Было установлено, что Великого Князя и г- на Джонсона взяла банда чекистов под командованием Мясникова на Мотовилихинский завод и там убили. По-видимому, их тела были сожжены где-то на прилегающей к заводу территории.

Челышев и Борунов были взяты в Пермскую тюрьму, где они находились в течение двух месяцев. 21 сентября 1918 года, в соответствии с распоряжением №3694, они были вывезены за город и расстреляны.

Вера Карнаухова – сама большевичка, была секретарем в Пермском комитете партии большевиков – дала следующие показания:

“…чекист Мясников был кровожадным, озлобленным человеком и, как мне кажется, не совсем нормальным. Однажды он пришёл в комитет партии и я слышала, как он, с кем-то разговаривая, сказал: “…если бы мне отдали Николая, я бы знал, как сделать всё должным образом также, как я устроил с Михаилом…””

Сама Москва не сомневалась в судьбе Великого Князя Михаила, хотя сначала не знала, какая из местных властей на Урале осуществила убийство. Доказательством этого снова служат полученные следствием ленты телеграфных переговоров между Председателем ЦИК’а Яковом Свердловым и председателем Уральского Совета Белобородовым:

“..чья это была работа, – спрашивал последний, – наших или Мотовилихинских?”

Как видите, строго деловой разговор между двумя профессиональными убийцами…

Бессердечную резню и отвратительную работу по расчленению и уничтожению тел, которые я описал, страшно себе представить, но даже они бледнеют перед рассказом о Преступлении в Алапаевске. Описывая судьбу других Царственных узников, я попытаюсь, поэтому, быть более милосердным, чем были большевики, и только кратко суммирую факты, так как они слишком ужасны, чтобы на них останавливаться подробно.

Великие Князья Сергей, Иоанн, Константин и Игорь, Великая Княгиня Елизавета и князь Владимир Палей содержались под стражей в здании школы в Алапаевске. С ними был Ремез, секретарь Вел. Кн. Сергея, и монахиня Варвара Яковлева, которая пришла из московской Марфо-Мариинской обители вместе с Великой Княгиней Елизаветой, основательницей этого монастыря. И Яковлева, и Ремез оставались с Царственными узниками до конца и разделили их судьбу.

Ночью 17 июля 1918 года, скажем так, двадцать четыре часа спустя после Екатеринбургской трагедии, пленники были вывезены за город, к заброшенному руднику и сброшены в шахту – живыми. Единственный, кто был сброшен на дно шахты мёртвым, был Великий Князь Сергей, потому что в последний момент схватил одного из убийц за горло, и пуля, выпущенная ему в голову, спасла Великого Князя от более ужасной судьбы. Других подтолкнули к краю шахты живыми, и они перенесли это падение. Затем убийцы бросили несколько ручных гранат на мучеников, но погиб от взрыва только Ремез: его тело совершенно обожжено взрывом. Остальные выжили только для того, чтобы умереть более длительной смертью от голода, холода и ран. Великая Княгиня Елизавета использовала свою косынку, чтобы перевязать голову Великому Князю Иоанну, которую он разбил при падении. Свидетель – мужик, прятавшийся в кустах около шахты – слышал, как они пели “Херувимскую песнь”.

Когда тела мучеников были обнаружены Белыми, “вскрытие трупов” показало наличие земли во рту и желудке Великого Князя Константина. Нет никакой необходимости говорить, что земля может попасть в рот мёртвого человека, но только живой человек может её проглотить. Можно поэтому предположить, что Великий Князь был жив не менее трёх дней: это наименьший период голодания, чтобы заставить человека есть землю для утоления боли от голода.

Белые похоронили тела в склепе Пермского Собора, но даже здесь они не обрели покой: когда Красные стали угрожать Перми, тела вынуждены были вывезти, дабы не оставлять на поругание. Отец Серафим, игумен монастыря Св. Серафима Саровского, основанного в год рождения Цесаревича Алексея, получил особое разрешение от Адмирала Колчака и генерала Дитерихса на эксгумацию тел, и они были перезахоронены в Читинском монастыре*.

* В Покровском женском монастыре г.Читы. Дальнейший скорбный путь о.Серафима с останками Вел. Княгини Елизаветы дан в Приложении III, 1 (с.365). (Примеч. редактора)

Рис. 15 (137)
Материал из ГАРФ

РАССЛЕДОВАНИЕ В ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМ ВАГОНЕ

Я могу снова вернуться к своему собственному участию в этом рассказе. Вскоре после моего вступления в должность помощника Соколова военное положение настолько стало ненадежным, что трудно было поручиться за безопасность Омска. В августе 1919 года наш маленький “Департамент по криминальным расследованиям на колесах” – что означает вагон третьего класса №1880 и моя собственная переделанная теплушка – начал длинное и медленное путешествие на восток.

Путешествие – это единственно верное слово для этого продвижения. Нормальная поездка должна была занять около четырёх дней, но та, которую совершали мы, была далека от лучшего случая. Но это не имело значения: мы даже в Омске жили в поезде, поэтому единственным изменением было появление резких толчков и грохота. “Офисом”, если так можно выразиться, был пассажирский вагон, служивший также жилищем Соколову, его жене (она была нашей машинисткой), официальному наблюдателю, приставленному к нам Омским судом, и приставу Кулькову. Остальные жили в той самой переделанной теплушке, которая, естественно, была промаркирована: “8 лошадей – 20 человек”. Это были: мой помощник есаул Грамотин, который был со мной с Крымских дней, когда мы вместе охраняли Вдовствующую Императрицу; подпрапорщик Усольцев, самый ловкий из ловких, который в своё время был мастером-шахтером и потом возглавил поисковые работы на шахте “Четырёх братьев”; мой ординарец улан Шалимов – доброволец, из средней школы с Урала, и, наконец, я сам – в данный момент телохранитель и помощник Соколова.

Со временем мы благополучно добрались до Читы. Но атмосфера там, однако, была очень не схожая с омской и далека от дружелюбной. На каждого нового пришельца с Запада, из штаба Адмирала Колчака, смотрели косо. Местный правитель – Атаман Семёнов – был в отъезде, и мы оставались в своих домах на колесах в ожидании его возвращения.

Дня два спустя после нашего прибытия Соколов, Грамотин и я нанесли визит в монастырь, где, как мы знали, нашли своё временное пристанище тела жертв Алапаевска*. Нас приняла игуменья, которая сообщила нам вежливо, но твердо, что без разрешения атамана Семёнова она не готова обсуждать эту тему. Такая восхитительная сдержанность была, без сомнения, обусловлена длительной практикой: атаман Семёнов, бывший чем-то вроде местного деспота, обычно заключал жён своих офицеров, если они ослабевали в вере, в этот женский монастырь и не выпускал до тех пор, пока они не сдавали экзамен по Закону Божьему!

Тогда мы спросили об игумене Пермского монастыря, отце Серафиме, который, как было известно, получил приют в монастыре после того, как его собственная обитель попала в руки большевиков. Монахиня снова отказалась отвечать.

Несколько дней спустя сам Атаман вернулся в Читу, но все попытки Соколова получить у него аудиенцию были безуспешны. Было много обещаний, и все без результатов. Соколов становился беспокойным, нетерпеливым и раздражительным. Наконец, мне удалось связаться с командиром бронеавтомобильного соединения полковникам Степановым, после чего не прошло и суток, как я встретился с самим Атаманом. Семёнов принял меня очень вежливо, просмотрел мои верительные грамоты, обещал оказать Соколову любую помощь и дал распоряжение игуменье обеспечить нас всей необходимой информацией.

* См. Приложение III, 1 (с.356).

Увы, так случалось довольно часто: где я, как военный и посланник Вдовствующей Императрицы, бывал принят и выслушан, Соколову не разрешалось даже изложить своё дело. Причины этому были разные: дискредитация, в которую попало расследование из-за неэффективности работы первых двух следователей; абсолютная честность и справедливость Соколова, которые привели его к защите “тюремщиков” Царя, таких как полковник Кобылинский, и к обвинению “спасителей”, подобных Соловьеву; частая путаница, существовавшая между следователем Соколовым и другим Соколовым, известным революционером, который подписал декрет, приведший к дезорганизации армии; и, наконец, преднамеренные обманы, используемые людьми в самозащите. Все эти факты рождали подозрения, неприязнь и даже открытую враждебность по отношению к Официальному Следователю.

В данном случае, как и во многих других, я был хорошо принят и получил необходимую помощь, хотя Соколов имел все полномочия и право требовать уважения и помощи, но с ним большей частью обращались позорно.

Получив разрешение Атамана Семёнова, мы уже без труда выяснили местонахождение отца Серафима. Я провёл много часов в его келье и даже не раз ночевал там. Те ночи в монастырских стенах дали совершенно необычные переживания мирскому жителю. Я никогда не забуду тех старых, как мир, деревянных строений напротив соснового леса и тех голубых островков снега, залитых лунным светом на монастырском кладбище, с острыми тенями крестов и сосен. Отец Серафим очень подробно рассказывал о том, что сам знал о судьбе пленников, о похоронах, об эксгумации и перезахоронении их тел. Гробы, он сказал, были перевезены в монастырь русскими и японскими офицерами. Отец Серафим и два его послушника выкопали склеп под полом его кельи, поставили в ряд гробы, прикрыв их всего на одну четверть землей. Таким образом, ночуя на разостланной на полу кельи отца Серафима шинели, я лежал всего на четверть над гробами мучеников.

Однажды ночью я проснулся и обнаружил монаха, сидящим на краю своей постели. Он выглядел худым и изможденным в своей длинной белой рубахе и невнятно шептал: “Да, да, Ваше Высочество, Вы совершенно правы…”

Отец Серафим явно разговаривал во сне с Великой Княгиней Елизаветой. Это была жутковатая картина в тусклом свете единственной лампады, мерцающей в углу перед иконой… Засыпая, я все ещё слышал его шёпот: “Да, да, Ваше Высочество, Вы совершенно правы…”

______________

В один из дней октября Соколов вызвал меня в свой вагон и показал телеграмму начальника контрразведки штаба Верховного Правителя: “Братья Юровские арестованы, – говорилось в ней. – Доктор Деревенко опознал в одном из них убийцу Государя”.

Соколов сказал, что он не вполне доверяет людям из Омской секретной службы и боится, что, если он просто попросит переправить арестованных в Читу, они никогда не достигнут места назначения: у него уже был горький опыт в подобных случаях. С другой стороны, самому ехать за ними в Омск значило рисковать потерять все отчёты расследования: либо брать их с собой в долгое и опасное путешествие, либо оставлять во владениях Семёнова, где у нас было слишком много скрытых врагов и слишком мало истинных друзей. Поэтому я нужен был Соколову, чтобы поехать в Омск и сопроводить заключенных обратно до Читы. Однако он взял с меня слово чести, что я буду защищать пленных ото всех нападок извне, которых может быть более, чем достаточно.

Читинские власти выделили мне тюремный вагон. Я прицепил его к своей теплушке и отправился в Омск, взяв небольшой вооруженный отряд из десяти офицеров, трёх жандармов и двух станковых пулеметов.

К тому времени, как я прибыл в Омск, выяснилось, что число пленников увеличилось, и я стал ответственным за большее число заключенных, чем предполагал. Не считая двух братьев Юровских – ни один из коих не был тем, кто нужен был нам – были ещё их жены и комиссар Самохвалов, их жилец с жёной, и самозванец – некто Алексей Пуцято, который телеграфировал Верховному Правителю и подписывал телеграммы “Царевич Алексей”. С самозванцем были его сообщник и подруга.

Накануне отъезда в Читу я взял с собой одного из офицеров нашего конвоя, прапорщика Н., и пошёл в тюрьму, чтобы осмотреть арестованных. Когда тюремщик вызывал их по своему списку, один из заключенных, щеголеватый человек огромного роста, заметив мою форму, обратился ко мне: “Ваше высокоблагородие, – сказал он, – наконец-то я вижу гвардейского офицера! Замолвите за меня слово. Почему они держат меня здесь? Ведь я подневольный человек, что приказано, то и делаю. Я старый гвардеец… Всегда был на лучшем счету у господ офицеров… Заступитесь за меня…”

Это был Самохвалов, который вёл автомобиль с Государем, Императрицей и Великой Княжной Марией со станции Екатеринбург в Ипатьевский дом. Я уверил его, что сейчас он не в руках ЧК, и, если его совесть чиста, бояться ему нечего.

“Сделайте для меня что-нибудь… Царь, всем нам немного Отец… Святая Россия… Всегда был с офицерами…”

Я не мог не посочувствовать.

В одиннадцать часов вечера прапорщик Н. официально принял арестованных от омских властей и повёл их через тюремные ворота. В целях предосторожности другие офицеры и я шли по тротуару рядом с ними.

Я приказал, чтобы все заключенные, кроме женщин и самозванца, были в кандалах, зная по собственному опыту, что железнодорожное путешествие дает отличную возможность для побега. В то же время я предпринял строгие меры и позаботился о том, чтобы мои люди не задирали заключённых никоим образом и не разговаривали с ними. Самозванец был нем, как могила, во время всего путешествия; братья Юровские были спокойны и уверены в будущем; Самохвалов настойчиво нашептывал жандармам о результатах своих шпионских наблюдений за другими заключёнными.

Приближаясь к длинному склону Яблонового хребта, мы столкнулись с неприятностью, которой опасался Соколов. Поздно ночью, когда наш поезд отошёл от какой-то тёмной станции, в мой вагон впрыгнул человек. Это был один из жандармов, ехавший немного впереди нас, чтобы просматривать: чист ли путь. Он доложил, что в следующем городе нас ждёт неприятность: распространились слухи, что мы конвоируем убийц Государя и вероятна попытка учинить над ними самосуд. Я пошёл в тюремный вагон, приказал установить пулеметы и попросил офицеров не раздеваться на ночь.

Во втором часу ночи, когда мы с подпрапорщиком Усольцевым коротали бессонное время за чаем и дружеским разговором, наш поезд вдруг с треском наскочил на что-то, даже с большей силой, чем, казалось бы, предполагала скорость. Мы оба упали на пол, я потянулся за пистолетом и с ужасом ожидал второго удара – ведь это, должно быть, тяжелый бронированный вагон Китайской Восточной железной дороги – который немедленно последует в нашу хилую деревянную платформу. Но почему-то второй удар был не сильным.

Мы с Усольцевым вышли на разведку. Вокруг была плоская степь, покрытая снегом, темно и тихо, только испуганные голоса пассажиров. Мои офицеры уже заняли оборону с пулеметами по обеим сторонам тюремного вагона. Немного погодя из дальнего леса по поезду открыли огонь. Пассажиры вскарабкались назад в вагоны. Случайная пуля ранила солдата в одном из задних вагонов.

Я приказал пулеметчикам дать короткий залп в ответ на атаку. Это заставило атакующих замолчать. К нам подошла группа офицеров из задних вагонов, руководимая полковником. Они были в отпуску, но услышав, что мы конвоируем заключённых, связанных с делом убийства Царской Семьи, встали под моё начало. Полковник и я пошли к паровозу.

Оказалось, что мародёры спустили восемь пустых вагонов по Яблоновому склону, и они врезались в нас. К счастью, мы не были ещё на самом склоне, а они, должно быть, ещё не разогнались до столкновения с нами.

Когда линию очистили, я командировал одного из своих офицеров, бывшего студента-транспортника, присматривать за нашим ненадежным машинистом, который во время не заметил опасности, а вместо того, чтобы затормозить, спрыгнул. С этой предосторожностью мы могли следовать дальше, и благополучно достигли Читы на четырнадцатый день путешествия.

____________

Несколько дней спустя Соколов попросил меня присутствовать на допросе Самохвалова, который начался с отрепетированных в Омске реплик: “Царь – наш всеобщий отец… Мои офицеры… полковник Н… генерал К… штабс-капитан С… Любой мог бы поручиться за мою верность…” и т.д.

Соколов слушал некоторое время без замечаний.

“Успокойтесь, Самохвалов… А теперь расскажите нам, почему Вы застрелили семинариста, который отказался помочь Вам вытащить автомобиль из грязи? Расскажите нам, почему в ЧК вы выжгли глаза полковнику сигаретой? Кто изнасиловал дочь генерала на его глазах? И что вот это?..”

Здесь Соколов показал фотографию, на которой Самохвалов в кожаной куртке стоит на переднем плане отряда ЧК, снизу на большом знамени написано: “Кто не с нами, тот против нас”. Это был железнодорожный карательный отряд, которым командовал комиссар Самохвалов.

“Вы, офицеры! – сказал мне потом Соколов. – Не успеете увидеть бывшего солдата, как ваше сердце тает. Ну, а этот человек – профессиональный убийца!”

После следующих допросов Самохвалов был передан Атаману Семёнову, который судил его военно-полевым судом и расстрелял.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В СИБИРИ

Атаман Семёнов не сдержал своего обещания помогать нам и защищать нас. Ряд заклятых врагов Соколова появился в Чите вскоре после нашего прибытия, и оказалось, что они в большом доверии у Правителя. История о том, что Соколов – бывший революционер – и преднамеренно скрывает, что Государь всё ещё жив, получила широкое распространение. Началась травля Следователя. Но власти ничего не делали, чтобы предотвратить это. Агитация была настолько открытой, что однажды Соколов, который остановился в гостинице Даурия, услышал слишком шумный разговор о себе между капитаном Сотниковым и его коллегами по разведывательной службе, был вынужден постучать в их дверь и предупредить: “Господа, пожалуйста, не так громко. Вы же знаете, моя дверь случайно рядом…”

Страсти в те дни очень накалились… Мы оба сознавали, что не далек тот момент, когда кто-нибудь – введенные в заблуждение патриоты или оплаченные негодяи – кинет ручную гранату в комнату Соколова, и таким образом, уничтожит как Официального Следователя, так и все отчёты о его работе, которые к тому времени не были ещё сдублированы. Поэтому мы с нетерпением ожидали приезда генерала Дитерихса, зная, что он сделает всё возможное для нашей защиты.

Рано утром 6-го декабря 1919 года мы узнали к нашей радости, что генерал Дитерихс прибыл. Соколов нанёс ему визит в то же утро и вернулся очень удовлетворенный: “У нас был хороший, полезный разговор”, – сказал он мне.

Позже, днём я также сделал доклад генералу, в частности, подчеркнув трудное и опасное положение Соколова в Чите. Моё заключение было: для безопасности и эффективности нашей работы необходимо безотлагательно уехать в другой город.

Дитерихс кивнул и сказал, что об этом же они говорили с Соколовым. Поэтому он приказал мне принять все отчёты следователя и принести их той же ночью к нему в поезд. Генерал возьмёт отчёты и меня в качестве “сторожевого пса” в Верхне-Удинск. Соколов и Грамотин последуют позже.

Я вернулся к Соколову, совершенно не предполагая о каком- либо возможном непонимании, думая, что этот план более-менее согласован был во время разговора следователя с генералом. Поэтому я был крайне удивлён, когда Соколов вспылил. Его нервы к этому времени были в ужасном состоянии, и ему показалось, что это был заговор с целью изолировать его от материалов следствия. Я кинулся назад к генералу Дитерихсу, он дал мне письмо для Соколова, приглашая на разговор. Однако, мой шеф был слишком рассержен, чтобы выслушивать объяснения. Он порвал письмо, не читая, и сказал, что огорчён видеть, как генерал сделал меня инструментом неправильных действий. Сердце моё полностью было на стороне Соколова, и я чувствовал, что с ним можно было бы обращаться с большим уважением. Но безопасность отчётов должна быть прежде всего: поезду генерала нельзя было позволить уехать без материалов следствия. Поэтому я взял все бумаги, переправил их с помощью Грамотна в поезд Дитерихса, послал есаула назад приглядеть за Соколовым и отправился в Верхне-Удинск.

Неделю спустя генерал Дитерихс позвал меня к телеграфу: “Чита вызывает. Посмотрите ленту. Я думаю, что это Соколов”.

Так и было.

“Генерал, произошло недоразумение, за которое несут ответственность только мои нервы, и я надеюсь, что Вы забудете об этом. Офицер, женатый на дочери исторической личности современности, арестован во Владивостоке и доставлен ко мне сюда. При нём были обнаружены документы, полностью подтверждающие наши подозрения о его связях с противником. Он содержится здесь в тюрьме, своей властью я заключил в тюрьму и его жену. Пожалуйста, предпримите необходимые меры для сопровождения в Верхне-Удинск меня с заключёнными, обеспечьте вооруженной защитой или приезжайте сюда сами”.

Генерал Дитерихс понял, что речь идёт о зяте Распутина – поручике Соловьёве – срочно телеграфировал Семёнову и потребовал подготовить поездку. Мы с большим интересом ожидали прибытия загадочного поручика.

В течение нескольких дней от Соколова не было никаких известий, но 26-го декабря Следователь и Грамотен прибыли в личном вагоне нашего большого друга капитана Уокера47 – британского офицера для связи при штабе Атамана Семёнова. Не привезя с собой заключённых, они были уверены, что сами только что избежали ареста.

Что же там случилось?

В один из дней Соколов в тюрьме допрашивал жену поручика Соловьёва Матрёну, когда в камеру вошла Мария Михайловна…

Автограф А.А. Грамотина. Архив Главной Военной Прокуратуры

Кто бы мог вот так войти, кроме всемогущей атаманши, чьё слово в то время в Чите было законом? Женщины обнялись. Мария Михайловна властным жестом удалила из камеры арестованную и также обошлась с присутствовавшим на допросе офицером. Затем села напротив Соколова и похлопала его по колену:

“Ты что больно стараешься? Что тебе надо? Отпусти Бориса – он не виноват”.

С атаманшей шутки были плохи… Соколов вежливо ответил, что он охотно отпустил бы Соловьёва, но для этого необходим приказ самого Атамана.

“Он тебе по телефону позвонит”.

Соколов ответил, что этого недостаточно: он должен иметь письменный приказ как оправдательный документ.

В тот же день был получен письменный приказ Семёнова: “Выпустить поручика Соловьёва на поруки жены генерала Вериго”.

Соловьёв был освобождён. Покидая тюрьму, он бросил Следователю:

“Мы с Вами ещё встретимся…”

___________

Генерал Дитерихс понимал, что Чита для нас теперь не будет безопасна даже на один день. Когда пришло время двигаться на Восток из-за приближения красных, он решил провезти материалы следствия через Читу скрытно, не сообщая об этом атаману Семёнову, который был уже явно зачислен в наши враги. Чемоданы с нашими отчётами поэтому были поручены полковнику Муру, командующему американским батальоном, расквартированном в Верхне-Удинске и сейчас отправлявшемся во Владивосток. Переданы они были Дитерихсом как его личное имущество. Полковник Мур обещал оставить чемоданы либо в Харбине Британскому Верховному комиссару Лампсону, либо его помощнику Ходсону – консулу во Владивостоке. Соколов должен был сопровождать полковника Мура. У Соколова было письмо генерала Дитерихса, в котором тот просил британских чиновников организовать переезд Следователя, его отчётов и сопровождающих офицеров (Грамотина и меня) в Англию: Вдовствующая Императрица жила в то время в Лондоне.

Чемоданы с отчётами были помещены в вагон полковника Мура, служебный вагон Соколова прицепили в хвосте поезда, и американский военный состав тронулся в путь. Когда мы подъехали к злосчастному Яблоновому хребту, вновь случилась неприятность. Поезд был разделён: передняя часть состава продолжила движение вперёд, а хвостовая была задержана из-за ссоры между атаманом Семёновым и отступающими чехами, которая закончилась бы кровопролитием, если бы не вооруженное вмешательство японцев.

Когда мы, наконец, добрались до Читы, полковник Мур уже давно покинул город, и у нас были большие трудности в получении разрешения от Семёнова, чтобы Соколов ехал в Харбин с сомнительной целью допроса свидетеля, якобы отказавшегося приехать в Читу. Как обычно, с Грамотиным и со мной обошлись лучше: Атаман Семёнов снабдил нас как паспортами, так и деньгами для путешествия в Европу. В Харбин мы снова опоздали: полковника Мура уже не было. И более того, Лампсон оказался в Пекине, а Ходсон – во Владивостоке. Чемоданы с материалами следствия были обнаружены у Британского консула господина Слайя, но его предупредили, что в чемоданах личное имущество генерала Дитерихса, и не дали никаких инструкций на передачу их кому-либо ещё.

Так случилось, что через Харбин в то время проезжал генерал Жанен – командующий всеми союзными войсками в Сибири. С ним в поезде был бывший гувернер Наследника господин Жильяр, который предложил попросить французского генерала позаботиться о материалах следствия.

Нам не очень хотелось это делать, Грамотин и я фактически отказались принимать в этом участие.

Соколов чувствовал тоже самое, что и мы, но смотрел на вещи с прагматической точки зрения: отчёты должны быть спасены и, возможно, им будет безопаснее с французским генералом, чем в Харбине. Что ещё было делать?

Вопрос обсудили, и Жанен согласился взять чемоданы. Той же ночью Жильяр, Соколов и адъютант генерала Дитерихса перенесли все сокровища во французский поезд. Через несколько часов состав отправился на Владивосток.

Жильяр поехал с генералом Жаненом. Соколов уехал в Европу несколько дней спустя через Пекин и Шанхай с нашим хорошим другом Робертом Уилтоном, корреспондентом газеты “Тайме”, который часто присутствовал на допросах во время расследования. Грамотин отказался покидать Сибирь, и я остался с ним ненадолго, ожидая подходящего случая уехать.

Долго мне ждать не пришлось. В июне месяце Харбин стал свидетелем прибытия сербского военного подразделения во главе с полковником Мичичем, человеком, спасшим Великую Княгиню Елену – жену убитого Великого Князя Иоанна и сестру Принца Сербского, а позже короля, Александра – от большевистской тюрьмы в Перми. Полковник Мичич получил русское образование и был чрезвычайно хорошо расположен к русским. Он предложил мне присоединиться к его части, которая должна была через месяц отбыть из Владивостока. Так как сам Владивосток был не безопасен для монархиста, Мичич предложил мне югославский паспорт, вписав моё имя как Павел Петрович – моё отчество, таким образом, превосходно сошло за сербскую фамилию.

Однажды ранним утром, под звуки сербского оркестра, который устроил своим войскам хорошие проводы, среди веселья, возгласов “ура” и криков по-сербски “zhivio!” наш корабль вышел из гавани Владивостока… Несколько друзей, стоящих на причале, махали мне платками.

Это было прощание с Сибирью и с годом тяжёлой работы в защиту Следствия…

Автограф барона фон Эттингена. Гонг-Конг, 05.07.1920 г. ГАРФ

В ЕВРОПЕ

После сорокапятидневного плавания наш корабль вошёл в югославский порт Дубровник, более известный, наверное, по своему довоенному названию – Рагуза. Боюсь, здесь было бы неуместно подробно останавливаться на обворожительной красоте этого средневекового города, на таинственной голубизне его спокойной гавани…

Спустя день после прибытия меня уже подстерегали мрачные, неприступные горы Далматии за окном вагона на пути в Белград – столицу вновь объединенного Королевства Южных Славян.

Белград, казалось, принимает меня с распростертыми объятиями. В нём я встретил многих старых друзей, там же нашёл новые полезные и располагающие знакомства. Наш министр Страндман был сама доброта, таким же был и Смирнов, освобождённый секретарь Сербской принцессы Елены, бывший с ней вместе пленником в Перми.

Принц-Регент – позже король – Александр послал за мной и принимал меня в течение двух часов, слушая с большим вниманием отчёт о Екатеринбургском преступлении. Когда я закончил свой рапорт и взглянул на Принца, лицо его было закрыто руками и он плакал. После короткой паузы – он понял, что мне нечего добавить… – Принц протянул мне мокрую от слёз руку и быстро вышел из комнаты. Несколько минут я оставался в кресле рядом с письменным столом, чтобы собраться с мыслями. Соколов и его помощники не привыкли к такому сочувственному вниманию, и ещё поразительнее встретить это внимание в человеке не русском, хотя и близко связанным с Россией…

Увы, когда месяц спустя я приехал в Париж, там я обнаружил совершенно другую атмосферу.

Великий Князь Николай, двоюродный брат Государя, которого считали естественным главой русских монархистов, отказался принять отчёт и записи Соколова. Это был тяжёлый удар как потому, что, казалось, делало долгую и трудную задачу Соколова ненужной, отвергнутой с презрением, так и потому, что это было проявлением всё той же незаслуженной враждебности и неприязни, которые следователь испытывал в Сибири. Ещё тяжелее был удар, нанесённый известным русским дипломатом, который сообщил следователю от имени Великой Княгини Ксении, что она не желает его видеть, потому что почти чувствует, будто Соколов – чуть ли ни один из убийц.

Вид у Соколова был жалкий, когда он рассказывал мне об этой последней капле в чаше его горечи…

Эта история, однако, была явным абсурдом: я только что виделся с Великой Княгиней, и она не выказала ни единого жесткого слова о Соколове. Княгиня не могла сказать дипломату того, что он передал Соколову. Прямо на следующее утро я отправился к Великой Княгине Ксении, и она была возмущена в высшей степени:

“Вы, конечно, не верите, что это правда? – сказала она. – Вот что я говорила: я знаю, что Соколов в Париже, но не осмелюсь встретиться с ним, потому что он убьёт последний проблеск надежды… Несомненно, есть разница!”

На следующий день Великая Княгиня Ксения приняла Соколова со всеми признаками высшей степени доброжелательности.

Соколов был, однако, прав в своём общем заключении: неоправданные нападки на него и его работу, начавшиеся в Сибири, продолжаются и в Европе.

Много раз я слышал его слова: если бы знал, как будут приняты результаты его тщательно проведенного расследования, оставил бы записи где-нибудь в Манчжурии, у простых крестьян- “староверов” в ожидании прихода будущего Российского Императора, а не вывозил бы их в Европу для обеспечения развлечений политическим интриганам.

На самом деле одна из причин, почему Соколов был оклеветан, в том, что добытые им сведения стояли на пути самозванцев, которые либо назывались членами Императорской фамилии, либо заявляли, что знают их местонахождение. Если я скажу, что самозванцев была дюжина, я буду недалёк от истины: материалы расследования содержат ссылки на одиннадцать человек, появившихся в разное время в разных частях света и заявлявших, что являются членами замученной семьи.

Рис. 18 (154)
Следователь Н.А.Соколов с семьей. Париж фотография

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Моей крестнице Талюше*

Зорька на западе чуть догорает.
В Божьих светелках зажглися огни.
Ночь на усталую землю слетает,
Влажныя крылья свои отряхает.
Спи, моя детка, усни.

Сад засыпает. Над речкой, украдкой,
Робко защелкал в кустах соловей.
Кот на лежанке мурлыкает сладко.
Розовым светом мерцает лампадка.
Глазки закрой поскорей.

Спи, моя детка, пусть Ангел-Хранитель
Будет с тобою во все твои дни,
Пусть защитит тебя Кроткий Спаситель,
Правде научит Великий Учитель,
Спи, моя радость, усни.

Париж, ноябрь 1920
П. Булыгин. «Пыль чужих дорог». М.2009 с.126 154

* Предположительно это стихотворение посвящено
дочери следователя Н.А. Соколова Наталии.

Мастерство претендентов вскоре достигло такого уровня совершенства, что были предъявлены подлинные съемки Государя и Наследника (фотографии с японских оригиналов). Государь был изображён с выросшей длинной бородой, а Цесаревич, соответственно, выше и старше, чем он был во время своего пленения. Слухи о волшебном побеге мучеников Царской Семьи были преувеличены многочисленными и, иногда сверх всякой меры, фантастическими. Я хочу упомянуть лишь о самом нелепом: Царская Семья спаслась и была на борту корабля, который плавал и плавал по Белому морю так и не останавливаясь ни в одном порту!..

К сожалению, все эти истории, несмотря на их дикость, ложились на благодатную почву. Монархисты отказывались верить, что их Император мёртв. Соколова, как носителя плохих известий, избегали. Даже когда присутствие Жильяра (или моё) рядом с ним убеждало некоторых людей в его честности, они начинали воображать, что все мы были посланы, чтобы разыграть тщательно разработанный обман, чтобы отвлечь внимание Москвы и дать возможность узникам бежать. Люди говорили намёками, которые предполагали, что Жильяр должен раскрыть тайну, и умоляли Соколова сказать лишь одно слово “да”, чтобы сделать их счастливыми.

___________

И всё же работа должна была продолжаться.

Те, кто пытались помешать работе Соколова в Европе из искренних политических убеждений, совершали большую ошибку. Привезённый из Сибири материал был только внешней оболочкой истории, без её внутреннего содержания. Ипатьевский дом и рудники “Четырёх братьев” дали Соколову лишь конкретные детали преступления и несколько смутных намёков последовательности событий, которые, возможно, подготовили их. С другой стороны, в Европе Соколов опросил ряд людей, которые могли никогда не быть в Сибири, но которые бросили свет на политическую ситуацию и на характеры людей, непосредственно связанных с событиями, этим помогая ему довести ход мыслей, стоящих на пути разоблачения, до подлинного значения трагедии.

Надо помнить, что наш первоначальный план заключался в том, чтобы привезти материалы следствия Вдовствующей Императрице Марии и работать под её опекой. Но сначала этот план был нарушен отказом Британского правительства впустить нас в Англию. Затем, когда по предложению Великого Князя Дмитрия (он даже договорился, что датская королевская яхта возьмёт нас на борт) мы собирались увидеться с Вдовствующей Императрицей в Дании, неожиданно пришла телеграмма от Великой Княгини Ольги:

«Упросите Соколова и Булыгина не приезжать…»*

Как раз когда встал вопрос, что с нами будет, князь Долгорукий, к счастью, передал Соколову от имени Вдовствующей Императрицы сумму в тысячу фунтов стерлингов. Расследование было спасено и дела пошли лучше потому, что замечательная работа Соколова и его абсолютная честность стали получать признание.

Чтобы привести только сокращенный список людей, давших показания на европейском этапе расследования, я могу упомянуть князя Юсупова, Керенского, Гучкова, Милюкова, Бурцева, Трепова, Ярошинского, Смирнова (секретаря Сербской Великой Княгини Елены), лидеров Московского “Национального Центра”, о которых я уже говорил – Кривошеина, Гурко, Нейдгарта**…

Но хочу напомнить: в то время, как большинство иногда случайных людей добровольно оказывали помощь и поддержку – как в случае с Бурцевым, некогда известным революционером – самые большие затруднения у Соколова были с его собственной родней и знакомыми монархистами, особенно в начале, когда ему ещё не доверяли…

* «…Естественная неспособность поверить в смерть есть отрицание отрицания и заслуживает положительного знака. Она есть беспомощная вера, ибо всякая вера беспомощна и сильна в беспомощности…». (Томас Манн, “Иосиф и его братья” (Примеч. составителя).

** Все эти показания опубликованы в «Русском архиве». М., 1998, №8. (Примеч. редактора)

Я закончу этот рассказ о наших трудностях, дав некоторое представление о реальных опасностях, которые подстерегали Соколова даже в Европе.

Во время пребывания Следователя в Берлине, в доме полковника Фрейберга, на квартиру был совершён налёт вооруженной группы русских и немецких коммунистов под предводительством Грузенберга (кличка – поручик Лутохин). Они назвались полицейскими и даже оставили в прихожей одетого в полицейскую форму мужчину. Нет необходимости говорить, что искали они, главным образом, Соколова и его бумаги, хотя имели счёты и с полковником Фрейбергом*.

После этого инцидента Грузенберг был вскоре арестован, и я присутствовал при его обыске. В его бумажнике была визитная карточка известного Одесского палача Раппопорта, а в карманах нашли небрежно смятую пачку банкнот на общую сумму до 30000 марок.

Главная добыча, доставшаяся налётчикам – семь томов официального расследования, которые я хранил по просьбе Соколова.

* См. Приложение III, 2. (с. 360).

В соответствии с информацией, полученной из немецкой полиции, эти тома были отправлены через Прагу в Москву.

Эрих Георгиевич фон Фрейберг

Листы из «Исходящего реестра судебного следователя по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколоа. 1919-1923 гг.» «Запись от 6.01.1920 г. для Е.И.В. Марии Федоровны по делу №20. ГАРФ.»

Автограф Т.Е. Мельник (урожд. Боткиной) РГАСПИ

САМОЗВАНЦЫ

В своё время, под моей ответственностью была группа заключённых, в которой, кроме братьев Юровских и Самохвалова, находился довольно грубоватый самозванец. Это был лишь один из серии таких мужчин и женщин, которые утверждали в разное время, что либо действительно являются членами Императорской Фамилии, либо были их спасителями: знали об их удивительном побеге и предлагали спасти их.

Очень красноречивый пример последней вариации объявился в Берлине, после нашего возвращения в Европу.

Я жил в то время на квартире у полковника Фрейберга. Однажды нас посетил высокий молодой человек с длинным нестриженым пучком волос на макушке всклокоченной головы, по типу украинских казаков старых времён. Он представился, как адъютант атамана Искры, видного соратника хорошо известного Петлюры. Атаман Искра хотел говорить с нами по весьма конфиденциальному вопросу и был бы рад нашему посещению. Вреда в этом никакого не было, поэтому Фрейберг и я пошли.

Атаман жил в небольшой еврейской гостинице “Одесса”, известной, в основном, как бывший приют товарища Троцкого, когда ему случалось бывать в Берлине по мятежным делам против Российского государства. Нас принял темноволосый, среднего возраста и среднего роста мужчина, который начал с сообщения, что в действительности он штабной генерал Лоховицкий, брат всемирно уважаемого генерала с той же, упомянутой выше, фамилией. (“Искра”, конечно, была только казачья кличка, означающая искру.) У него был секрет огромной важности, чтобы преподнести его мне. Великий Князь Михаил жив, и Искра знал его местонахождение: некий дьякон в одной из провинций по ту сторону Волги приютил Великого Князя в сенном сарае. Искра был готов взять на себя ответственность за безопасный переход Великого Князя через границу Советской России, но для успешного предприятия необходимы две вещи: а), я должен поехать в Россию с ним вместе, и в), я должен получить от Её Величества Вдовствующей Императрицы 30000 датских крон на расходы.

Я ответил, что если Искра может спасти Великого Князя, то мог бы, возможно, надеяться и на 3000000 крон, оставив в покое 30000. Кроме этого, я не только не готов просить даже одного единственного пенни на это дело, но и не собираюсь ехать с ним, так как совершенно уверен, что Искра обманут: расследование Соколова установило абсолютно точно, что Великий Князь Михаил погиб мученической смертью в Перми.

Прощание наше было не слишком дружелюбным…

Искра был, конечно, не более, чем забавный эпизод…

Но случай с Чайковской был первоклассной политической интригой.

Впервые Чайковская появилась в Берлине, изображая Великую Княжну Татьяну, вторую дочь Государя. Обстоятельства её появления были достаточно таинственны. Её вытащили из воды, и все усилия установить её личность были тщетны. У неё не было ни паспорта, ни инициалов или пометок прачечной на белье, она отказывалась отвечать на вопросы – по крайней мере до тех пор, пока не возник достаточный к ней интерес, чтобы подтвердить её будущие откровения.

Экспертиза самозванцев становилась рутинной работой. Претензии Чайковской были немедленно отметены из-за соотношения ростов убитых Великих Княжон, которые были определены во время расследования: будучи уже в Ипатьевском доме, девушки сделали зарубки на косяке двери, записав свои имена и даты. Претендентка была явно не того роста, и вскоре оказалась в сумасшедшем доме: отказываясь от имени Татьяны, теперь утверждая, что она – Анастасия!

Начав таким образом и приобретя некоторый опыт, Чайковская была в состоянии преуспеть со второй попытки. Её “узнала” некая берлинская дама, которой случилось лежать на соседней койке в Далтонском сумасшедшем доме. Эта немецкая дама, выйдя из больницы, нашла дорогу в Русскую церковь, выбрала человека, продававшего фотографии Царских мучеников и экземпляры крайне правого журнала “Двуглавый орел”, и доверила ему свой секрет. Человек, к которому она подошла – гвардии капитан фон Швабе – искренне поверил ложному заявлению, и помог распространить радостную новость. Интерес вскоре возрос и появился постоянный поток визитеров в сумасшедший дом. Истеричные дамы сначала признавали её Великой Княжной Анастасией, затем брали свои заявления назад, потом говорили, что они не совсем уверены. Офицеры-эмигранты охраняли сумасшедший дом. Смазливые ребята, имеющие чутье на бизнес, занимали деньги у своих ничего не подозревающих немецких друзей, “чтобы купить одежду Великой Княжне”. Одним словом, она привлекла внимание.

Бывшая фрейлина Императрицы, баронесса Буксгевден, которая была с узниками в Тобольске и которой посчастливилось быть в Берлине с некоторыми членами германской императорской семьи, была тайно позвана для опознания молодой женщины – но не признала её. Люди даже писали Жильяру во Францию и просили его приехать и опознать “Великую Княжну”.

Тем временем загадочная незнакомка сама себе объявила скрытый приговор, рассказывая о крови на руках матери, “вспоминая” разные эпизоды своего побега в Румынию с красноармейцем Чайковским, спасшим её (хотя такой фамилии не было в списках охранников Ипатьевского дома). Она также говорила о своём замужестве с этим героем-красным, о его смерти от рук большевиков, о потере своего сына Алексея и так далее. Достаточно любопытно, что она вспоминала всё это на хорошем немецком языке, а ведь общеизвестно, что младшие Великие Княжны – Мария и Анастасия – очень плохо говорили по-немецки, а Цесаревич не знал его совсем. Барон Остен-Сакен Тетенборн, который навестил сумасшедший дом со мной в качестве переводчика, подтвердил, что она довольно свободно говорит по- немецки. Что касается русского языка, то она в целях своей безопасности отказалась произнести на нем хоть слово, потому что дала клятву никогда не говорить на родном языке после того, что пережила в России!

Второй раз я видел самозванку в доме капитана Швабе, который слепо верил в её подлинность, хотя впоследствии и он изменил своё мнение. Её уже выпускали на некоторое время из сумасшедшего дома, и она пришла навестить свою крестницу, дочь Швабе. Она опять начала делиться воспоминаниями и сообщила нам, что “дома” они соблюдали старые русские обычаи и, как пример, рассказала, что её брат, Царевич Алексей, когда был ребёнком, всегда спал в золотой колыбельке!

Не стоит, однако, считать, что все её выдумки и измышления были одинаково грубыми. Я видел к тому времени, что в доме Швабе она приобрела опыт и получила хорошую подготовку у людей, знавших намного больше об Императорской Фамилии, чем те, кто стоял за ней. Страсти росли, и всё возрастало число важных персон, вовлечённых в этот вопрос. Великая Княгиня Ольга Александровна приехала в Берлин из Дании посмотреть на свою племянницу. Нет необходимости говорить, что она её не опознала. Другие высокопоставленные русские начали проявлять интерес. Члены иностранных королевских домов стали наводить справки. Датский консул в Берлине с самого начала держал её под наблюдением. Самозванка даже намеревалась затем стать политическим посредником.

ЭПИЛОГ

На этом мой рассказ должен закончиться.

В заключение я хочу сказать несколько слов – не об отчёте, он должен говорить сам за себя – а обо мне, о причинах, побудивших меня написать всё это.

“Tout casse, tout passe, tout lasse…*

Время стирает записи и заставляет замолкнуть очевидцев…

“The knight are dust…**

Много лет прошло с ужасной ночи 16 июля 1918 года, и я почувствовал, что настало время напомнить миру о величайшей трагедии, произошедшей почти на наших глазах, в пределах нашей короткой памяти.

Я хотел напомнить миру о смерти Российского Императора, всеми покинутого, оклеветанного, забытого Россией… Напомнить не до конца забывшей России, а думающей и молящейся за сведённую с ума страну, раскинувшуюся среди заснеженных равнин Тобольска, в Доме смерти, в Екатеринбурге.

Я хотел показать Государя, каким он был – твёрдо и бесстрашно идущим к могиле, ведущим за собой к смерти и свою семью – идущим к смерти, которую он рассматривал как искупление сумасшествия своей страны.

Я хотел бы напомнить миру о нашей Императорской Фамилии и о людях, имена которых теперь неразрывно связаны с ней.

Я хотел рассказать о трудностях и горестях Соколова в период сбора доказательств и свидетельских показаний, за которые однажды историки его поблагодарят.

Я высказал правду без боязни и без пристрастия, и этот отчёт, без сомнения, сделает меня врагом для многих.

Но у меня не было иного выбора: уверяю, это была жестокая история, и настало время, чтобы мир узнал её зловещие факты.

* Всё разбивается, всё проходит, всё наскучивает… (франц.)

** Рыцари храбрые пали во прах… (англ.)

КОММЕНТАРИИ

БЕРЕГИТЕ ЦВЕТЫ

Мы все сошли с ума! Во тьме кромешных дней,
Безсмысленных ужасных преступлений
Мы растоптали Жизнь и мечемся над ней,
Как жуткая толпа безумных привидений.

И радости уж нет и смех наш ненормален:
Оставил Бог забывших Свет людей.
Нет в жизни Красоты и средь ея развалин
В минуты горькие мы молимся о ней.

Нет старости былой – спокойной, благодушной –
Замучена, голодна и больна.
В кровавом хаосе пороков равнодушных
Нет старости у нас – озлоблена она!

Нет юности былой – порывистой и бодрой –
Влечёт её проклятая волна:
Нет юности святой, доверчивой и доброй,
Нет юности у нас – состарилась она!

Людей давно уж нет… Остались только дети!
Спасите их от жизни и людей!
Ведь гибнет Божий Сад! Спасите розы эти!
Надежда только в них – спасите нам детей!

Верхнеудинск 1919 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”, М., 1998, с. 32 166

Книга Павла Петровича Булыгина “Убийство Романовых. Достоверный отчёт” была издана в Лондоне, на английском языке в переводе Глеба Керенского, в издательстве Хатчинсон, в конце 1935 года с предисловием сэра Бернарда Пэриса и волевым издательским добавлением статьи А.Керенского “Путь к трагедии”.

Почти одновременно книга была издана в Америке – Нью Йорк, изд-во Robert Мс Bride, 1935 – и в переведе на итальянский язык – Милан, изд-во A.Mondadori 1935 – а в некрологе ж. “Часовой” (№171, 1936г.) указано, что она была переведена и на немецкий язык, но немецкого издания до сих пор не обнаружено…

Книга лондонского издания есть в РГБ (Москва), нью- йоркского, судя по аннотации, копия лондонского, а вот миланское издательство ни только сменило название книги – “Конец Романовых. 1918” – но: изменило компоновку книги Булыгина, дало другие статьи А. Керенского и добавило “Приложение”…

Как уже было сказано в предисловии, неразрезанный экземпляр издания 1935-го года составителю подарил профессор русского языка и литературы университета Bocconi Пьетро Боратто.

Документально историю итальянского издания книги Булыгина подтвердить не удаётся… Но логически такое кардинальное изменение содержания книги без ведома автора невозможно, тем более, когда он ещё жив!.. Точная дата выхода в свет книги П. Булыгина “Конец Романовых. 1918” (Milano A. Mondadori 1935) – неизвестна, но это – 1935 год. А скончался Булыгин 17.02.1936 г…. Отсюда автоматически вытекает, что вся переработка содержания книги была произведена самим автором! Отсюда – уменьшение текста А. Керенского в начале книги и появление “Приложения”, куда вошли материалы более позднего происхождения.

____________

Итак, предлагаемая вниманию Читателя книга с литературоведческой точки зрения имеет массу изъянов!!!

Прежде всего, она представляет собой двойной перевод: с русского языка на английский и снова на русский…

Причём оба перевода нельзя считать идеальными…

Хотя сэр Б. Пэрис – профессор русского языка, литературы и истории лондонского университета – в своём предисловии и пишет: “Я должен заметить, что перевод книги, сделанный Глебом Керенским – сыном русского государственного деятеля – является достойной похвалы работой: Г. Керенский, получивший образование в Англии, демонстрирует знание как обыденного, так и яркого английского языка”. Но английский перевод, прямо скажем, несколько “своеобразен”… Довольно часто Г. Керенский механически переводит русские фразы на английский язык (деепричастные обороты, прилагательные в начале фразы и т.д., что не соответствует правилам синтаксиса английского языка).

Следующий изъян вытекает из состава самой книги: по признанию сэра Пэриса “…опубликование этих двух статей (Керенского и Булыгина) в одной книге всего лишь издательский монтаж, не свидетельствующий о сотрудничестве авторов (выделено составителем)…”

Но переиздается только книга П. Булыгина!..

Маловероятно, что рукопись Булыгина (а он писал только по-русски!..) сохранилась в бумагах Г. Керенского (может быть в архивах лондонского издательства Хатчинсон?..). Таким образом, печатать книгу с булыгинской рукописи у нас не было возможности… Но несмотря на это, с точки зрения прожитой её автором жизни, с точки зрения судеб людей, прошедших эту жизнь рядом о ним, издание книги впервые в России и впервые по-русски мне кажется правомерным.

Для нас, живущих в другом мире и попытавшихся, наконец-то, оглянуться на свою историю, эта книга может представлять некоторый интерес… Она представляет действительно “Достоверный отчёт” современника и участника многих описанных в ней эпизодов.

Обработке английского перевода и максимальному приближению его к стилю Павла Булыгина немало способствовали его авторские статьи из рижской газеты “Сегодня” 1928 г. (№№176-222, даны в Приложении) и стихотворения П.П. Булыгина.

Я отважилась воспроизвести образ и жизненный путь дяди моей матери и решаюсь представить на суд читателя эту работу.

Татьяна Максимова, 2013 г.

1. КОЛЧАК Александр Васильевич (1874-1920) – адмирал. 18 ноября 1918 назначен Верховным Правителей России и Верховным Главнокомандующим; 6 февраля 1920 г. расстрелян большевиками в Иркутске. 30.08.1919 г. в Омске адм. Колчак принял от П. Булыгина верительные грамоты ЕИВ Марии Фёдоровны, назначил его помощником и телохранителем следователя Н.А. Соколова.

• Газнта “Сегодня”. Рига, 1928, №181
• ГА РФ: ф. 176, оп. 4, д. 172, л. 13
• картотека ГА РФ: ф.267, оп.1, д.5, лл. 9, 11
• ф. 267, оп. 1, д. 23, ч. 1, лл.208, 209
• «Российский архив», М., 1998, №8

2. СОКОЛОВ Николай Алексеевич (1882-1924) – Следователь по Особо Важным Делам при Омском окружном суде. С 7 февраля 1919 г. и до последних дней жизни вёл расследование по делу “Об убийстве Романовых” (дело №20). П. Булыгин познакомился с Соколовым в конце августа 1919 г., стал его правой рукой, другом и защитником. У Булыгина есть посвящённые Н.А. Соколову стихотворения.

• Газета «Сегодня», Рига, 1928, №№174-222
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8
• П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922

3. ДИТЕРИХС Михаил Константинович (1874-1937) – генерал-лейтенант; июль 1919 – командующий Западным фронтом Сибири; с 20-х годов – видный деятель русской военной эмиграции на Дальнем Востоке, в Харбине. Написал книгу “Убийство Царской Семьи и членов Дома Романовых” (Владивосток, 1922). С П. Булыгиным начал общаться с конца августа 1919. Официально П. Булыгин и А. Грамотин в Сибири служили под началом ген. Дитерихса.

• Газ. “Сегодня”. Рига, 1928, №№178, 181, 222
• ГА РФ: ф. 176, оп. 4, д. 172, л. 13
• “Российский архив”, М., 1998, №8

4. ЖИЛЬЯР Пьер (1879-1962) – Пётр Андреевич – преподаватель французского языка у Великих Княжон, гувернёр Цесаревича, добровольно отправился в ссылку за Царской Семьей, жил с ними в Тобольске, в Екатеринбурге был устранён из Ипатьевского дома как иностранный подданный (по происхождению – швейцарец), отошёл с армией Колчака и французами на Восток, в 1920 г. выехал во Францию вместе с генералом Жаненом. С П. Булыгиным мог познакомиться в Царском Селе в 1917 г. или в Омске, Чите в 1919 г. Помогал Соколову в работе следствия. Подружился с Булыгиным и Соколовым, участвовал в переговорах Дитерихса с Жаненом о вывозе следственного материала из Сибири в Европу. Женился на няне Царских Детей А.А. Теглевой в 1922 г. в Женеве. В Париже Жильяр, Соколов и Булыгин жили в одной гостинице.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8

5. КЕРЕНСКИЙ Александр Фёдорович (1881-1970) – адвокат, министр юстиции революционного правительства (март 1917), военный и морской министр (май 1917), премьер-министр (июль 1917), верховный главнокомандующий (сент. 1917). Эмигрировал с приходом большевиков. С П. Булыгиным знаком не был, вернее всего, даже не встречался…

“Российский архив”, М., 1998, №8

6. КОРНИЛОВ Лавр Георгиевич (1870-1918) – генерал от инфантерии, командующий Петроградским военным округом (март-апрель 1917), командующий Юго-зап. фронтом (май-июль 1917), верховный главнокомандующий (июль-авг.1917), пошёл на Петроград, но был арестован правительством Керенского, бежал в Новочеркасск. Возглавил Добровольческую Армию (1 дек. 1917), провёл 1 Кубанский поход. Погиб 31 марта 1918 года (ст. ст.) под Екатеринодаром, в утро перед боем. П. Булыгин прошёл под командой Корнилова весь Ледяной поход, предположительно в Офицерском полку.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174, 185
• ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
• ж. “Двуглавый Орел”, Берлин, 1921, вып. 11, 13, 14
• П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922
• П.П. Булыгин. Янтари. Рига, 1937
• “Российский архив”, М., 1998, №8

7. ШУЛЬГИН Василий Витальевич (1878-1976) – депутат правого крыла Государственной Думы, лидер фракции прогрессивных националистов, участник двух отречений. Эмигрировал в конце 1920 г. С 1944 по 1956 гг.- советская тюрьма, затем жил и скончался в г. Владимире. Встречался с П. Булыгиным в Киеве во второй половине мая 1918 г. и в штабе Главного Командования вооружённых сил на Юге России в конце 1918 г.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174
• ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
• альманах “Лица”

8. ГУРКО Владимир Иосифович – в середине 1918 г. был одним из руководителей “Национального Центра” – монархической организации в Москве, тесно связанной с немецким послом Мирбахом. Способствовал организации в Москве офицерской группы спасения Царской Семьи под руководством П. Булыгина.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174
• ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
• “Российский архив”, М., 1998, №8

9. КРИВОШЕИН Александр Васильевич (1857-1921) – министр земледелия, член Государственного Совета, главный уполномоченный Красного Креста с 1914. Один из руководителей Московского прогерманского монархического “Национального Центра”, субсидировавшего П. Булыгина в его поездке в Екатеринбург в 1918 г. В 1919-20 гг.был в правительстве Юга России.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174
• ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
• “Российский архив”, М., 1998, №8
• РГАСПИ, ф. 588, оп. З, д. 5, лл. 1, 2

10. ГЕРШЕЛЬМАН Василий С. – полковник, из гвардейских офицеров Добровольческой Армии. Был привлечён П. Булыгиным с согласия генералов Деникина и Лукомского к охране членов Императорской фамилии в Крыму. Командир Сводно-Гвардейского эскадрона, занявшего дворец в Ореанде. Погиб в Таврии.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№178
• картотека ГАРФ

11. КРОТ – полковник, вошёл в группу гвардейских офицеров, прошедших Ледяной поход и привлечённых П.Булыгиным по распоряжению Деникина и Лукомского к охране членов Императорской фамилии в Крыму. Командовал Сводно-Гвардейской ротой, занявшей Ливадийский дворец.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• картотека ГАРФ

12. ГРАМОТИН Александр Александрович (? – 1967)

• 1917 – Лейб-Гвардии Собственного Его Императорского Величества Конвоя хорунжий;
• 1918 – участник Ледяного похода, Гвардейского Кубанского дивизиона есаул. По предложению П.Булыгина вошёл в офицерский отряд охраны членов Императорской фамилии в Крыму (дворец Дюльбер);
• янв. 1919 – выбран П.Булыгиным в сопровождающие и по повелению ЕИВ Марии Фёдоровны выехал вместе с ним из Крыма в Сибирь вокруг света;
• авг. 1919 – назначен адмиралом Колчаком вместе с П.Булыгиным под начало Следователя Н.А.Соколова;
• 1920 – остался в Харбине, отказавшись покидать Россию;
• 1967 – скончался в Нью-Йорке, США.

У Булыгина есть стихотворение, посвящённое А.А. Грамотину.

• П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922
• газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№178, 222
• картотека ГА РФ: ф. Колчака, ф. 267, оп. 1, д. 5, лл. 10, 11
  ф. 267, оп. 1, д. 23, ч. 1, лл. 208, 209
• Архив Прокуратуры: ф. 563, д. 10, лл. 271, 272
• ж. “Часовой”, Париж-Брюссель, 1968, №500
• Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

13. ДОЛГОВ

• 1918 – Корниловского полка капитан, участник Ледяного похода, побратим
  П. Булыгина, Кубашёва и Луцко;
• 1919 – произведён в полковники, назначен командиром Корни-ловского полка;

Погиб при атаке своего полка…

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• Картотека ГА РФ: ф.Р-1558, д. 16, л.68
• ГА РФ: ф. Р-5827, д. 106Д, л. 67, ф. Р-5827, д. 107Д, л. 9

14. КУБАШЁВ – участник Ледяного похода, Лейб-Гвардии Литовского полка поручик, побратим Булыгина, Долгова и Луцко. При окружении батальона Л. Гв. Литовского полка под деревней Драгомировкой киевского направления застрелил младшего брата, невесту поручика Луцко и застрелился сам, чтобы не оказаться в руках большевиков.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• Картотека ГА РФ: ф. 1558, д. 27, л. 1
• ГА РФ: ф. Р-5827, д. 106, лл. 14, 53 об.

15. ЛУЦКО – Лейб-Гвардии Литовского полка поручик. Участник Ледяного похода в составе Офицерского полка, побратим Булыгина, Долгова и Кубашёва. Его невеста была вольнооп- ределяющейся в том же полку. Чудом выйдя из окружения под деревней Драгомировкой, поручик заболел тифом и был вывезен в Одессу. В госпитале, узнав о случившемся с названным братом и невестой, он покончил с собой, попросив передать последнему из побратимов – П. Булыгину – привет и рассказ об их гибели…

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• Картотека ГА РФ: ф. 1558, д. 16, л. 68

16. фон ЭТТИНГЕН Владимир Оттонович – Российский Генеральный консул в Гонконге.

• 1909 – вице-консул в Сеуле;
• 1919 – Генеральный консул в Гонконге;
• 1922 – проживает в Мюнхене, Германия.

С Эттингеном П. Булыгин встречался в Гонконге по дороге в Сибирь (1919) и обратно в Европу (1920). У П. Булыгина есть стихотворение, посвященное Консулу.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• “Военные флоты”. СПб, 1909
• ГА РФ: ф. Р-5982, оп. 1, д. 36, л. 17; ф. Р-5982, оп. 1, д. 38, л. 91; ф. 1837, оп. 1, д. 13, л. 1
• П. Булыгин. Янтари. Рига, 1937

17. БОТКИН Владимир Сергеевич (1871 – ?) – Приморского драгунского полка полковник, секретарь Британской миссии во Владивостоке (1919-1920). Родной брат Лейб-медика Евгения Сергеевича Боткина, расстрелянного вместе с Царской Семьей, и дипломата – Петра Сергеевича Боткина. П. Булыгин был знаком и с В.Боткиным (1919, Владивосток), и с П.Боткиным (1921, Париж).

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• картотека ГА РФ: ф. 3778, д. 1, л. 45
• “Российский архив”, М., 1998, №8

18. АНДОГСКИЙ Александр Иванович – генерал-майор, в 1918 был начальником Академии Генерального Штаба в Екатеринбурге. Отказался возглавить слушателей и преподавателей при подходе адм. Колчака и чехов к городу. В 1919 г. был генерал-квартирмейстером Ставки Верховного Правителя, здесь с ним познакомился П.Булыгин. Позже был городским головой Владивостока, затем служащим КВЖД в Харбине.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
  Филатьев Д.В. Катастрофа белого движения в Сибири. Париж, 1985
• ГАРФ: ф. Р-5826, оп. 1, д. 144, л. 6; ф. Р-5945, оп. 1, д. 92, л. З

19. НАМЁТКИН Алексей Павлович (? – 1919) – следователь по важным делам Екатеринбургского окружного суда, начал дело об убийстве царя и исчезновении его семьи 30.07.1918 г. Отстранён от дела 07.08.1918 г.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8

20. СЕРГЕЕВ Иван Александрович (1872-1919) – судебный следователь, член Екатеринбургского окружного суда. Принял дело Романовых 07.08.1918 г., Сдал его Н.А. Соколову 02.02.1919 г. Позже вёл дело “об исчезновении из Перми Великого Князя Михаила Александровича” и Алапаевское дело.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995. №33
  “Российский архив”, М., 1998, №8

21. КУЛЬКОВ Николай Петрович – пристав при Следователе Н.А. Соколове.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №181
  картотека ГА РФ: Послужи, списки, д. 138, 4.1, л.54
• ГАРФ: Колчак, д. 990, л. 157; ф. 1437, оп. 1, д. 175, л. 42; ф. 1437, оп. 1, д. 179, л. 22

22. АКСЮТА Фёдор Алексеевич – Лейб-Гвардии 1-го Стрелкового полка капитан. После Февральской революции стал выборным командиром Запасного батальона Л. Гв.
    I Стрелкового полка в Царскосельском гарнизоне. Вёл себя с Царской семьёй вызывающе нагло. После перевода Царской Семьи в Тобольск стал квартирмейстером отряда охраны.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185, 187
  “Российский архив”, М., 1998, №8

23. АПУХТИН – Штабс-капитан, выборный командир Запасного батальона
    Л. Гв. 4-го Стрелкового Императорской фамилии полка.

23. КОЦЕБУ Павел Петрович – Лейб-Гвардии Уланского Ея Императорского Величества полка штаб-ротмистр. Был назначен Временным Правительством первым комендантом Александровского дворца в Царском Селе после ареста Царской Семьи. Заменён на должности по причине лояльного отношения к узникам.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185
• “Российский архив”, М., 1998, №8

25. КОРОВИЧЕНКО П.А. (? – 1917) – военный юрист, личный друг Керенского, полковник в отставке, сменил Коцебу на должности коменданта Александровского дворца в Царском Селе. Человек он был образованный, но “чрезвычайно нетактичный и грубый”. Был отстранён от должности. Позже – в чине генерал- майора – был назначен командующим войсками Ташкентского военного округа и погиб там, растерзанный толпой.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185
• “Российский архив”, М., 1998, №8

26. КОБЫЛИНСКИЙ Евгений Степанович (1879-1927) – Лейб-Гвардии Петроградского полка полковник, “совершенно преданный Государю человек”. Начальник Царскосельского гарнизона и третий комендант Александровского дворца. С 01.08 по 17.05.1918 г. – начальник охраны Царской Семьи в Тобольске и Екатеринбурге. Устранён из Ипатьевского дома и выслан из Екатеринбурга. Служил в армии адм. Колчака. Под Красноярском (1919 г.) был взят в плен большевиками. После Гражданской войны жил с женой в Рыбинске. Расстрелян в Ярославле.

С П. Булыгиным был связан полковой дружбой; полковник предложил ему должность адъютанта в Царскосельском гарнизоне, с которой последний не справился. Встречался с Булыгиным и в Сибири в 1919 г.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185, 187, 197, 207
• “Российский архив”, М., 1998, №8
• ГА РФ: ф.Р-1700, оп.7, д.38, л.153
• картотека ГА РФ:

ф. 267, on. 1, д. 36, л. 11
ф. 267, оп. 1, д. 56, л.103
ф. 267, оп. 2, д. 15, л. 26
ф. 275, оп. 1, д. 102 ч.1, л. 254
ф. 275, оп. 1, д. 102 ч. II, лл. 157, 159
ф. 292, оп. 2, д. 14, л. 200
ф. 292, оп. 2, д. 25, л. 81
ф. 292, оп. 2, д. 224, л. 5об

• Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

27. ДЕРЕВЕНКО Владимир Николаевич (1879-1936) – Лейб-хирург, врач Цесаревича, сопровождал Царскую Семью в Тобольск и Екатеринбург, в доме Ипатьева не жил, но мог входить. Выслан из Екатеринбурга вместе со всей обслугой. Позже практиковал в Перми. Репрессирован.

“Российский архив”, М., 1998, №8

Не путать с Деревенько Алексеем Николаевичем – дядькою Цесаревича – матросом с яхты “Штандарт”, ушедшим в 1917 г. из Царского Села с революционными матросами.

28. БУКСГЕВДЕН София-Шарлотта-Матильда Карловна (1884-1956) – баронесса, фрейлина Двора ЕИВ Александры Фёдоровны. Последовала за Царской Семьей в Тобольск, имея благовидный предлог не ехать, так как в момент отъезда из Царского Села ей делали операцию аппендицита. Приехала она в Тобольск, как только позволило здоровье. Выдворена из Екатеринбурга. Эмигрировала.

• Ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8

29. МУНДЕЛЬ Николай Александрович – в армию во время Великой войны пошёл вольноопределяющимся. До этого был в отставке, действительный статский советник, служил в одном из министерств. Человек лет пятидесяти.

– поручик, старший адъютант штаба Резервной бригады Л- Гв. 4-го Стрелкового полка (Царскосельского). Занял место адъютанта полк. Кобылинского Е.С. после П.Булыгина. Служил при Кобылинском и в Тобольске, и в Екатеринбурге до роспуска отряда в 1918 г.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №187
• “Российский архив”, М., 1998, №8
• ГА РФ: ф. Р-1700, оп. 7, д. 38, л. 153

30. МАЛЫШЕВ Александр Васильевич – Запасного батальона Лейб-Гвардии 4-го Стрелкового Императорских Фамилий полка поручик. Ещё в Царском Селе сумел заслужить расположение высоких узников.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №187
• “Российский архив”, М., 1998, №8

31. СОЛОВЬЁВ Борис Николаевич (1893-1926) – подпоручик; штабист, ни разу не бывший в деле в Великую войну (начинал вольноопределяющимся); был женат на дочери Г.Е. Распутина Матрёне (Марии). Доверенное лицо фрейлины Двора ЕИВ Александры Фёдоровны А.А. Вырубовой, “спаситель Царской Семьи”.

В тексте книги и газетных публикациях П. Булыгин называет Соловьёва поручиком, но в протоколах следствия Соловьёв везде числится подпоручиком (см. “Российский архив”).

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №187, 188, 197, 199, 202, 222
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8

32. МАРКОВ (Маленький) Сергей Владимирович (1895-?) – 5-го Гусарского Александрийского ЕИВ Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка корнет. Затем был переведён в Крымский Конный ЕИВ Александры Фёдоровны полк. Был послан А.А. Вырубовой в Тобольск на помощь Царской Семье. Сотрудничал с Соловьёвым Б.Н.

П. Булыгин допрашивал его в Берлине 18, 19.04.1921 г.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188, 199
• картотека ГА РФ
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8

33. СЕДОВ Николай Яковлевич – Крымского Конного ЕИВ Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка штаб-ротмистр. Член монархической группы, возглавляемой Марковым Вторым, был послан в Тобольск в обход Соловьёва, общался в Тобольске с подпоручиком Мельником. Позже пытался работать со следователем Сергеевым И.А. в Екатеринбурге. «Это был человек искренно и глубоко преданный Их Величествам. Он был лично и хорошо известен Государыне Императрице». (Н.Е. Марков Второй)

Показания давал генералу Дитерихсу.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188
• “Российский архив”, М., 1998, №8

34. МЕЛЬНИК Константин Семёнович (1894-1978) – подпоручик. Был в Тобольске во время пребывания там Царской Семьи. Женился на дочери Лейб-медика Е.С. Боткина Татьяне. В окт. 1919 г. был на должности адъютанта коменданта г.Владивостока. Друг штаб-ротмистра Седова. Вместе с поручиком Логиновым арестовывал во Владивостоке подпоручика Соловьёва. Эмигрировал вместе с женой из Владивостока в 1920 г. на том же сербском пароходе, что и Павел Булыгин, в Белград. С 1924 г. жил с семьёй во Франции. Сын Константин – 1927 г.р. – живёт в Париже.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188
• “Российский архив”, М., 1998, №8

35. Граф Вильгельм фон МИРБАХ (1871-1918) – с апреля по июль 1918 г. – немецкий посол в России. Убит в Москве эс-эр’ами. На него ориентировались некоторые монархические организации России.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188
• “Российский архив”, М., 1998, №8

36. МАРКОВ Второй Николай Евгеньевич (1866-1937) – член Государственной Думы, глава монархического “Союза Русского Народа” в Петербурге. Один из руководителей монархического движения русской эмиграции.

П. Булыгин по поручению следователя Н.А. Соколова в Берлине в конце 1921 г. обвинял Б.Н. Соловьёва перед Марковым и Дединым (?), которые покровительствовали “спасителю Царской Семьи”.

• “Российский архив”, М., 1998, №8

37. ЛОГИНОВ Евгений Кузьмич (1896 – ?) – поручик отряда особого назначения Приморской области, в августе 1919 г. исполнял должность офицера для поручений при Управлении Приморской области. Вместе с подпоручиком Мельником К.С. во Владивостоке арестовал подпоручика Соловьёва Б.Н.

• “Российский архив”, М., 1998, №8

38. НЕЙДГАРТ Дмитрий Борисович (1861 – ?) – барон, сенатор, член Государственной Думы и пр., пр. …

Член монархической группы, входившей в “Правый центр”, и состоящей из: кн. А.А. Ширинский-Шихматов, А.П. Рогович, А.Д. Самарин, кн. Б. Мещерский, А.А. Римский-Корсаков, барон Д.Б. Нейдгарт. Двум первым членам этой монархической группы Булыгин посвятил стихотворения…

• “Российский архив”, М., 1998, №8
• П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922

39. ТЕГЛЕВА Александра Александровна (1884 – ?) – состояла няней при Царских Детях с 1902-го года. Добровольно поехала за Царской Семьей в Тобольскую ссылку. Затем с Детьми переехала в Екатеринбург, но в Ипатьевский дом допущена не была: восемнадцати человекам обслуги было объявлено, “что в них не нуждаются”. Всем велено было уезжать обратно в Тобольск. На их счастье, когда они добрались до Тюмени, город взяли чехи. Таким образом, бывшие узники оказались у адм. Колчака. В 1920 г. вместе с французской миссией ген. Жанена эмигрировала во Францию. Жила вместе с семьей Н.А. Соколова и П. Булыгиным в одной гостинице, в Париже, в 1920 г. В 1922 г. вышла замуж за П. Жильяра.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №207
• “Российский архив”, М., 1998, №8
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33

40. НАГОРНЫЙ Климентий Григорьевич (1886-1918) – матрос с императорской яхты “Штандарт”. Заменил Деревенько на должности дядьки-ординарца Наследника. Добровольно отправился с Царской Семьей в Тобольск, потом в Екатеринбург, где через несколько дней по прибытии был арестован и расстрелян вместе с лакеем Детей Иваном Дмитриевичем СЕДНЕВЫМ (1886-1918) – тоже матросом с яхты “Штандарт”.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №207
• “Российский архив”, М., 1998, №8

41. КОВЕРДА Борис С. (1908-1987) – сын учителя народной школы, внук крестьянина. Гимназист, а не “белогвардеец”, как утверждала советская печать. В 1927 г. застрелил П.Л. Войкова на Варшавском вокзале (Польша).

• А. Боголюбов. “Вече”, 1989, №34

42. ЭРСБЕРГ Елизавета Николаевна (1879 – ?) – 16 лет прослужила помощницей няни Детей Теглевой А.А. Добровольно поехала за Царской Семьей в Тобольск, где была в качестве горничной при Великих Княжнах. В Екатеринбурге не была допущена в Ипатьевский дом и вместе со всей обслугой отправлена обратно в Тобольск. Эмигрировала.

• “Российский архив”, М., 1998, №8
• Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

43. ТУТЕЛЬБЕРГ Мария Густавовна (1863 – ?) – мещанка из Ревеля, камер-юнгфера Государыни Императрицы Александры Фёдоровны, самая старая служанка ещё с первых дней замужества последней. Добровольно выехала в Сибирь с Царской Семьей, последовала с Детьми из Тобольска в Екатеринбург, но не была Допущена в Ипатьевский дом. Отпущена с остальной обслугой в Тобольск, эмигрировала.

• “Российский архив”, М., 1998, №8
• Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

44. Отец СЕРАФИМ (Георгий Михайлович Кузнецов) (1874-1959) – игумен Серафимо-Алекеиевского скита (Пермской епархии), основанного в год рождения Цесаревича Алексея (1904). Был духовником Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны. Захоронил Алапаевских мучеников сначала в Свято-Троицком соборе Алапаевска, затем, при отступлении армии адм. Колчака вывез тела в Читу, и позже – в Пекин, где они были погребены в храме Преподобного Серафима Саровского. Игумен Серафим опубликовал в Пекине в 1920 г. книги: «Православный царь-мученик» и «Мученики христианского долга».

15/28.01.1921г. отец Серафим доставил останки Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны и монахини-келейницы Варвары Яковлевой в Иерусалим, где они были погребены в русской церкви Св. Марии Магдалины в Гефсимании. Захоронение на Святой Земле осуществлено хлопотами и заботами принцессы Виктории – сестры Елизаветы Фёдоровны и Александры Фёдоровны – и великого герцога Гессен-Дармштадтского Эрнста-Людвига – их брата.

П. Булыгин встречался с игуменом Серафимом в Чите. В своей книге «Православный царь-мученик» отец Серафим упоминает Булыгина, а составитель книги – цитирует его.

• Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997
• ж. “Двуглавый орел”, Берлин, 1921, вып. VI, стр. 34
• газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222

45. УСОЛБЦЕВ – старший унтер-офицер, затем подпрапорщик – состоял при следователе Соколове Н.А., Булыгине П.П., Грамотине А.А.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
• картотека ГА РФ

46. ШАЛИМОВ – улан, доброволец с Урала, служил ординарцем у П. Булыгина.

• газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
• картотека ГА РФ

47. УОКЕР (С. Вокер, H.S. Walker) – капитан, офицер для связи от английского командования в Сибири при атамане Семёнове. Личный друг П. Булыгина и Н.А. Соколова. Помог последнему вместе с есаулом А. Грамотиным вырваться из Читы из-под угрозы ареста атаманом Семёновым, вывезя их в Верхне-Удинск в своём личном вагоне.

У П. Булыгина есть стихотворения, посвященные С. Вокеру и H.S. Walker.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
• П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922
• П. Булыгин. Янтари. Рига, 1937

48. ЖАНЕН Морис – генерал, главнокомандующий объединенными союзными войсками Сибири. Сыграл неясную роль в выдаче чехами Адмирала Колчака революционному правительству Иркутска. В глазах Белой армии Жанен «предал» Адмирала на расстрел. Вот почему гвардейские офицеры П. Булыгин и А. Грамотин не пожелали даже со следственными материалами войти в вагон союзного командующего. По этой же причине Франция довольно холодно приняла известие о том, что генерал Жанен и Пьер Жильяр доставили следственные материалы Соколова в Марсель.

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• Филатьев Д.В. Катастрофа белого движения в Сибири. Париж, 1985
• “Российский архив”, М., 1998, №8
• Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

49. ВИЛЬТОН (Вилтон, Уилтон, Wilton) Роберт Альфредович – корреспондент английской газеты “Тайме”, друг П. Булыгина и Н.А. Соколова. Участвовал в работе следствия как фотограф. Помог Соколову с семьей выехать из Харбина в Пекин, Шанхай и, далее, в Европу. Опубликовал книгу «Последние дни Романовых» (Берлин 1923).

• Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8

50. МИЧИЧ Жарко Константинович – полковник, бывший представитель сербской дипломатической миссии в Москве. Помог освобождению и выезду из России Великой Княгини Елене Петровне Сербской с детьми (жена Вел. Кн. Иоанна Константиновича, убитого в Алапаевске). В 1919-20 гг. – командир сербского подразделения союзнических войск в Сибири.

Предоставил П. Булыгину возможность выехать в Европу с сербскими войсками по паспорту на имя Павла Петровича.

• Картотека ГА РФ: ф. 4570, д. 91, д. 53
• “Российский архив”, М., 1998, №8

51. ФРЕЙБЕРГ Эрик (Эрих) Георгиевич – Штабс-ротмистр 14-го уланского полка, летчик – наблюдатель, адъютант 5-го истребительного авиаотряда. В белых войсках Восточного фронта; организовал Ачинский конно-партизанский отряд под Красноярском в 1918 г. – командир полка, затем с 1921 г. – полномочный представитель атамана Г.М. Семёнова в Германии, полковник, член Общества взаимопомощи офицеров бывших Российских армии и флота. Участник Рейхенгалльского монархического съезда 1921 г., в 1932 – начальник канцелярии унтер-офицерских курсов в Ницце.

В квартире Фрейберга в Берлине останавливались летом 1921 г. Соколов и Булыгин, когда при обыске были конфискованы «полицией» семь томов следственных материалов.

• Ж. «Двуглавый орел», Берлин, 1921, вып. ХIV
• ГА РФ: ф. Р-5893, оп. 1, д. 34, л. 9
• картотека ГА РФ
• ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
• “Российский архив”, М., 1998, №8
• Волков С.В. Русская военная эмиграция, М., 2008

52. Фон ШВАБЕ – Лейб-Гвардии капитан. Есть предположение, что в 1922 г. Булыгин останавливался у него на квартире в Берлине.

• ГА РФ: ф. Р-5982, оп. 1, д. 37, л. 2
• картотека ГА РФ

53. Барон Остен-Сакен ТЕТЕНБОРН Василий Людвигович. У П. Булыгина есть стихотворения, посвященные барону и баронессе Остен-Сакен Тетенборн.

• ГА РФ: ф. Р-1779, оп. 1, д. 499, л. 391
• П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922

ЖИЗНЬ

Барону В.Л. Остен-Сакен, Тетенборн

Мы в темноте безсмысленно блуждаем,
Старея и грубея каждый час,
Откуда и зачем пришли? – не знаем;
Не знаем, кто для жизни вызвал нас.

Разбивши обманувшие кумиры,
Мы строим новые, чтоб их разбить.
И жизнь смеется хохотом сатира…
О, жизнь, зачем так зло дразнить!

Не сделав ничего в тоске безплотной,
Уходим мы, чтоб место дать другим,
И память-то о нас в толпе холодной
Развеется, как пред зарею дым

Потухшаго костра на брошенном биваке,
Как копоть нагоревших ночников,
Как эхо, потонувшее во мраке,
Как след коня в зыбучески песков.

Уходим мы… Приходят в мир другие,
Чтоб тоже безполезно тосковать,
Искать свои пути “совсем иные”,
И, не найдя, уйти – к чему искать?

1921 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”, М., 1998, с.62

Последняя фотография Павла Булыгина, январь 1936

БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Автор прочитанной Вами книги прожил короткую (он скончался сорока лет отроду…), но яркую жизнь. Всю её без остатка он отдал России и Монархии…

Потеряв сначала Монархию, затем и Родину, Павел Булыгин положил все оставшиеся силы на служение памяти убиенного Государя и его Семьи. Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна, пославшая Булыгина на поиски сыновей и внуков в Сибирь, чисто по- женски, как мать, боялась потерять видимость надежды на спасение хоть кого-нибудь из погибших…

Доклад Н.А. Соколова для передачи Марии Фёдоровне (“…который я имел честь доставить Её Величеству из Сибири…”, – пишет Булыгин в своей книге) из рук Булыгина, вернее всего, приняла Великая Княгиня Ольга Александровна, но официально принять самого Соколова у Вдовствующая Императрица не хватило сил!..

До конца своих дней Мария Фёдоровна не желала видеть Н.А.Соколова… Однако деньги на продолжение следствия Она посылала…

И этой “двойственностью” положения Соколова (не принят, но финансируем) пользовались старые недоброжелатели… В Европе Соколова продолжают преследовать, как и в Сибири… Только теперь эта травля переходит на уровень придворных интриг, в которых Следователь был далеко не силён!

Булыгин, как защитник и помощник Соколова в великосветском обществе, тоже попадает в немилость и понимает, что ему нечего делать в этом светском обществе… Нечего делать и в Европе, где в русских эмигрантских монархических кругах началась сложная политическая “возня за власть”…

А друзья по Гвардии, походам, России уже начали обосновываться “на окраинах цивилизованного мира”…

А.И. Бенклевский, Д.Л. Вельяшев, А.Н. Фермор откликнулись на призыв императора Хайле Силасия I отдать нерастраченные духовные силы, таланты и дарования дружественной православной Абиссинии (Эфиопии).

В.А.Башмаков чуть позже из Белграда выехал в Южную Америку, на службу правительству Парагвая

Так начался второй период в эмигрантской жизни П.Булыгина, уже окончательно оторванный даже от идеи России…

Теперь он только в стихах вспоминает о Родине, Доме, Служении…

«…Этот сильныи, мужественный человек был очень нежен и мягок. И грусть, разлитая в его стихах, неуклонно, неизменно была направлена в одну определенную сторону: сторону России…»

А. Перфильев (ж. “Для вас”, Рига, 1937, № 26).

* * *

Вместо биографического очерка составитель этой книги предлагает вниманию читателя предисловие-рецензию П.М. Пильского (1879-1941) к посмертному сборнику стихотворений П. Булыгина «Янтари».

Сборник был подготовлен к печати вдовой поэта Агатой Фенвик-Булыгиной (урожд. Шишко) с помощью П. Пильского. Деньги были выручены от выставки-продажи “Абиссинских акварелей” Агаты, устроенной в Риге друзьями Булыгиных (отсюда и тираж – всего 200 экземпляров!!!).

П. Булыгин мог познакомиться с П. Пильским году в 1924, когда начал присылать в Рижские газеты и журналы свои стихи из Абиссинии.

В 30-ые годы П.М. Пильский был признанным и серьезным критиком западной русскоязычной литературы и знал творчество П. Булыгина, практически, с первых его шагов в печати и до последних…

Но в период работы над “Янтарями” Пильский, к сожалению, не был ещё знаком со сборником П.Булыгина “Стихотворения”…

Но самое главное, на мой взгляд, это оценка современника! Оценка – с учетом условий и обстоятельств того времени – самого человека, поэта, его творчества, его жизненного пути…

П.П. БУЛЫГИН

17-го февраля 1936 г., далеко, в Парагвае, умер писатель и поэт Павел Петрович Булыгин. Читатели должны знать эту фамилию: Булыгин несколько лет тому назад поместил в газетах ряд статей, вскрывающих тайну убийства Царской Семьи. Этот вопрос он знал хорошо потому, что работал вместе со следователем Н.А. Соколовым в Сибири, а после его смерти продолжал расследование в Европе. После революции П.П.Булыгин вступил в белую армию, совершил с ней походы, в том числе и «ледяной», а затем, по повелению вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, уехал, в Сибирь на розыски царской семьи. Надо сказать, что он состоял начальником личной охраны Марии Фёдоровны в Хараксе. Его «Воспоминания о работе со следователем Соколовым»^I вышли в Англии, а за два месяца до^II его смерти эта книга появилась и на итальянском языке, в Милане.

Булыгин происходил из старой дворянской семьи. Отец его, подписывавшийся тоже «П. Булыгин», работал в «Русском Богатстве»^III, писал беллетристические вещи, жил во Владимире, там и родился Павел Петрович, там же окончил гимназию. Затем поступил в Александровское военное училище в Москве, и вышел одним из первых, в Лейб-Гвардии Петербургский полк.

На войне он пробыл до самого её конца, был ранен, контужен, получил несколько отличий, – этот человек вообще отличался большой смелостью, большим личным достоинством и бескорыстием. Без преувеличения можно сказать, что из 3 рублей своего кошелька он два с половиной, не задумываясь, готов был отдать неимущему. Живал он в Риге, живал в Литве, потом отправился в Абиссинию. Это было в 1929^IV году.

В сущности, его жизнь напоминает сказку, занимательный роман, повесть о днях беспокойного сердца, рассказ о человеке, не желавшем покоя, всегда стремившемся в неизвестную даль. В Абиссинии он был сначала инструктором армии Негуса, – о работе в абиссинских войсках Булыгина, должно быть, иногда вспоминают и теперь Негус и его спутники.

Всё же это не могло продолжаться бесконечно. В Абиссинии Павел Петрович провёл громадный срок, – целых 12 лет^V, и после инструктирования армии Негуса занялся новым делом.

Теперь он стал заведующим правительственной кофейной плантацией, – можно ли было ожидать всех этих пертурбаций в жизни гвардейского офицера? Разумеется, в Абиссинии он тосковал, как волк при луне. Его всегда тянуло к необычному, его звали далёкие страны, экзотические миры, необычайная обстановка. Он хотел испытывать новые ощущения, пробовать свои силы на новых незнакомых, удивительных поприщах, – храброе сердце, неугасимая энергия, вера в себя, свою судьбу и будущее.

^I Книга П.П. Булыгина называется «Убийство Романовых. Достоверный отчёт» (Примеч. редактора здесь и далее).

^II Здесь у П.М. Пильского явная описка. Следует читать: «…а через два месяца после его смерти»

^III Булыгин Петр Павлович (1858-1914) – сотрудничал во многих изданиях: «Русское богатство», «Русские ведомости», «Новое слово», «Северное сияние», «Владимирец» и т.д. Издано три книги его рассказов и повестей

^1V В Абиссинию П.П.Булыгин уехал в конце 1924 г.

^V В Абиссинии П.Булыгин прожил около десяти лет: со второй половины 1924 до начала 1934 года.

Позже П.П. Булыгин приехал в Литву, и в 1934 получил неожиданное предложение отправиться ходоком от… староверов в Парагвай. Всякий другой отказался, и был бы логичен. В самом деле: почему от староверов? Почему в Парагвай? Почему русский писатель Булыгин, а не кто-нибудь другой? Но Павел Петрович согласился. С неимоверными усилиями, без всяких средств, без знания испанского языка, исключительно благодаря своим организаторским способностям, он успел сделать очень многое, принести большую пользу. Правда, и этому успеху много помогло личное знакомство Булыгина с президентом парагвайской республики. Так или иначе, но он добился всяких льгот для колонистов этой земли.

Буквально без ничего, в глухом девственном лесу Парагвая он основал русскую деревню.

Пожалуй, не стоит говорить, что всякая удача талантливого человека должна возбуждать и зависть, и сплетни, родить интриги и клевету, – со всеми этими невзгодами Булыгин мог бы бороться и их побороть. Но уже давно было подорвано здоровье. Волнения, бессонные ночи, напряжённые нервы, – всё это исподволь потихоньку, но верно подкашивало и, наконец, подкосило даже его железное здоровье.

В последние дни судьба стала гримасничать, и эти гримасы были злы. 17 февраля 1936 г. Булыгина не стало. Он умер от кровоизлияния в мозг, – умер накануне новой жизни и новых возможностей: со дня на день должен был придти чек из Англии – гонорар за его книгу, – и дальше открывался путь в Европу. Долго ли он пробыл бы здесь, – другой вопрос. Вероятно, Европа его не захватила б совсем: за свою жизнь он изъездил почти весь земной шар, – скиталец по натуре, инстинкту и влечению. Домоседом он не был, умер бедняком, и смерть его была неожиданна. Но сам Булыгин как-то и почему-то её предчувствовал.

Вот его стихи:

Быть может срок уже намечен,
И вздох последний близок мой.
Заглянут в гроб пугливо свечи.
Душа уйдёт… опять домой…

Последние строфы пророчествуют:

Но знаю, что опять тоскуя,
По милой и смешной Земле,
Покорный прошлому, приду я
И спрячусь робко в полумгле.

И будет сладкая отрада,
Как было раз, – давным-давно…
Почуять запах листопада
И заглянуть в твоё окно…

Это стихотворение Булыгин посвятил своему другу, Баилмаковуу^VI, и на этом нужно остановиться. Дело в том, что в далеком Парагвае, на чужой земле, они были друзьями. А в то утро, когда умер Булыгин, в Асунсьоне вспыхнула революция. Город был отрезан, шла пальба, на улицах воздвигались баррикады, а Булыгины жили в восьми километрах от столицы^VII. Как- нибудь, с большим риском надо было туда пробраться. Башмаков решился. Он раздобыл камион^VIII и уехал в Асунсьон за гробом и священником. Его отговаривали, убеждали отложить до следующего утра, – он не сдался, поехал и в уличной перестрелке был ранен в печень и живот. Через неделю^IX – тоже в понедельник, тоже в десять тридцать утра, – Башмаков скончался в местном госпитале, – странная дружба “не от мира сего” оборвалась, и теперь обе могилы высятся рядом.

В мире странные, почти загадочные совпадения, овеянные мистической тайной. Действительно, два русских человека, в далёком Парагвае нашли друг друга, сблизились и умерли в один и тот же день, в один и тот же час, и один из них погиб потому, что поехал за гробом для другого.

Стихи Булыгина теперь изданы, – об этом позаботилась его вдова, и эта книга откроет многое в жизни, днях, настроениях, судьбе и странствиях Булыгина. Она отражает его порывы, его романтические стремления, жажду скитаний, его пути:

От многих берегов я отплывал,
И мир земной давно мне тесен,
Я десять лет беспечно засыпал
Под звуки абиссинских песен

…

Я понял, как велик, велик Аллах,
И как его веленья святы!

За облака я часто принимал
Сквозные контуры Синая.
Я русскую деревню основал
В лесах глухого Парагвая.

Дальше вздох о том, чего никогда, – как ему казалось – не увидеть:

Все страны возвращаются, как сны.
Родная не вернётся только…
На берегу широкой Параны
О Волге я тоскую горько^X.

^Vl Стихотворение написано 15.07.1935 (ст. ст.).

^VII Теперь это один из фешенебельных кварталов Асунсиона – Villa Morra

^VIII Камион – грузовик (фр.)

^IХ Башмаков Владимир Александрович скончался, почти не сознание, 23 февраля 1936 г.

^X Написано 15 января 1936 г.

П.П. Булыгин был очень интересным человеком. Такие встречаются редко. Он был талантлив, прекрасно писал, владел стихом, горел и сгорал в романтических порывах своего сердца, искал опасностей, всегда готов был жертвовать собой, не знал страха, не знал препятствий, был верен в дружбе и любви, готов был отвечать не только за себя, но и за других, – странник, воин, поэт, неугомонный кочевник, русский человек, взыскующий Града – поразительное и чудесное сочетание черт и властных качеств, объединяющихся в одном слове: МУЖЕСТВО. И в своих стихах он имел право сказать искренно и ничего не преувеличивая:

Я жил! Я жил! И Я сгорел…
Пусть я раздавлен у порога.
Но я дыханием согрел
Один янтарь на чётках Бога.

И эта книга называется тоже: «Янтари».

Если проследить, когда и где писались его отдельные стихи, повести, рассказы, – кажется, будто перелистываешь географический атлас. Тут – Россия, Москва, Владимир, Польша, Германия, Франция, Бельгия. Италия, Индия, Китай, Абиссиния, Египет, Цейлон, Япония, Балканский полуостров, Дальний Восток, Корея, Латвия, Литва, потом экзотические страны, Буэнос-Айрес, Парагвай, – где он ни был, чего он ни видал, каким испытаниям себя ни подвергал, – выразительное лицо, смелое сердце, громадный темперамент, здоровая непокорная сила.

Булыгин умер, когда ему было всего 41 год^XI.

Петр ПИЛЬСКИЙ

^Х1 Скончался П.П. Булыгин на сорок первом году жизни: 5 февраля 1936 года ему исполнилось сорок лет, умер же он 17 февраля 1936 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ К «БИОГРАФИЧЕСКОМУ ОЧЕРКУ»

газета «Возрождение», Париж, 20 марта 1935 г., № 3577

«На землю!»

Третьего дня состоялось заседание “русского комитета по колонизации”. В своё время мы подробно сообщали о чрезвычайно полезной деятельности этого объединения, куда вошли представители многих общественных, военных, деловых и прочих организаций.

В значительной части заседание было посвящено самому, кажется, острому для эмигрантов сейчас вопросу, – о смысле и возможностях переселения в Парагвай.

Литовские староверы

Совершенной сенсацией было интереснейшее выступление представителя живущих в нынешней Литве русских земледельцев-староверов Д.В. Прежана.

Оказывается, что с первыми же известиями в Европе о возможности переселения в Парагвай, – в провинциальном, далёком углу, среди русских староверов, началась скрытая, но деятельнейшая работа по практическому разрешению этого вопроса. Работа шла совершенно независимо от “центральной” эмигрантской общественности и, наконец, достигла той степени осведомленности и уверенности, когда стало возможным громко рассказать об интереснейшем эпизоде, который непосредственно связан с пользой и, вообще, для всех русских, заинтересованных Парагваем.

Представители староверов, – Я.В.Фёдоров и кап. Булыгин, – с первыми же вестями о Парагвае решили немедленно установить практическую связь с новой страной и выяснить её возможности для русских на месте. Кап. Булыгин уехал в Парагвай, подробно всё узнал в крае и, вернувшись, сделал соответствующее сообщение. Привезённые им сведения сразу же вызвали огромный интерес в кругу единоверцев. Люди начали собираться на новую землю. Кап. Булыгин поступал по диктаторски: устраивал отъезд мужчинам, но оставлял на месте их жён и детей: «Приедешь, и если в самом деле будет хорошо, – выпишешь»*.

Первая же, выехавшая в Парагвай, группа, встречена была чрезвычайно радушно, – приехали те люди, которые особенно нужны государству: землеробы, хорошо обеспеченные материально. На собрании можно было видеть снимок фотографии, где 29 русских староверов сняты с президентом республики. По приказу президента на мешках и вещах переселенцев был поставлен штемпель – «Starover» – и это освобождало их от всяческих сборов. Староверы проехали почти по всему краю. Им предложена была земля даром, – впрочем, телеграмма в Литву об этом предложении гласит: “Осмотрели дарственную землю, благодарим покорно, дара не возьмём, не годится”.

Зато второе сообщение, оставшемуся в Литве Я.В. Фёдорову исключительно хорошо: «Наличие воды, прекрасный климат, хорошая земля, близость к «Новой Волыни» (старая колония староверов) и обещания г. президента дают возможность надеяться на мирную и зажиточную жизнь».

Связь староверов с новой землёй всё крепнет. Вскоре Я.В. Фёдоров получил предложение стать парагвайским консулом в Литве. В крае же идёт стихийная тяга в Парагвай. Едут спокойно, уверенно.

– Уверенность понятна, – говорит Д.В. Прежан. – Если уехавший сосед напишет какому-нибудь Василию: «Приезжай», – то ведь Василий, приехав и не найдя обещанного, просто пробьёт колом голову бывшему односельчанину.

* Выделено составителем.

Крестьяне продают всё за гроши и уезжают. Впрочем, – за гроши, конечно, относительные. Крестьянин и бедный всё же не может сравниться по своему положению с рабочим от Рено. И у самого бедного есть дом, земля, хозяйство, скот, птица. Уезжают, увозя с собой 40-50-75 тысяч франков на семью.

Есть все возможности для русских в Европе связаться со староверами, и связь эта чрезвычайно желательна, ибо организация переселения у староверов поставлена образцово. В то время как за переезд берут в Париже с поляка 2050 фр. с русского – 1650, – староверы добились исключительно низких тарифов, и разрешения 1000 кило груза на пассажирский билет. Берут с собой всё, до инвентаря, старых повозок, дуг, старых колёс, – всё это будет исключительно ценно на месте. Кроме того, особым распоряжением президента республики, со староверов не берут ничего за проезд от Буэнос-Айреса до Асунсиона и есть все основания предполагать, что льгота эта может быть распространена и на русских.

Земля во Франции

В дальнейшем ходе заседания В.М.Плечов, работающий над вопросом о колонизационных возможностях для наших соотечественников в самой Франции, сообщил о ряде предложений купить или снять фермы в районе Монтаржи, Дордони, Тулузы, в департаменте Эр и др., сделанных французами, и о фермах на юге Франции, предлагаемых в наём и покупку русскими. Есть очень хорошие предложения в нескольких районах Франции: за 1000-1500 фр. в год можно снять от 3 до 5 гектаров земли с домом и даже небольшим мёртвым, а то и живым, инвентарём.

Комитет обратился к монсиньору Шапталю и к митрополиту Евлогию с просьбой помочь ему в смысле информации через православные и католические приходы, и получил все обещания содействия.

«Офис насиональ де креди»

Дальше было сообщено, в ответ на многие запросы из провинции, что “Офис насиональ де креди агриколь” предоставляет русским земледельцам ссуды, как и французам, но с некоторым, конечно, предпочтением для французов.

В комитет единогласно избран был приехавший две недели назад из Парагвая и сделавший ряд интересных сообщений полковник Двигубский.

Для интересующихся сообщаем адрес комитета: 26, ав. де Токио, Париж.

Р.Д.
(Р. Днепров)

ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ ПАВЛА ПЕТРОВИЧА БУАЫГИНА

ГЕРБ БУЛЫГИНЫХ (Владимирской ветви)

Два деда Павла Булыгина: Павел Петрович Булыгин (1819-1898), ттставной флота лейтенант, Предводитель дворянства Гороховецкого уезда Владимирской губернии

Эдуард фон Бернер (1828-1910) Лютеранский пастор костёла в Здунской Воле, Польша

Родители Павла Булыгина. Крым, 1912 г.: Мария Эдуардовна Булыгина (урожд. фон Бернер) и Петр Павлович Булыгин. Крым 1912 7. (из семейного архива) 

Выписка о крещении Павла Булыгина из церковной книги церкви Благовещения села Давыдова, Гороховецкого уезда, Владимирской губернии. Прислана краеведом г. Вязники Д.А. Обидиным. Из семейного архива, публикуется впервые.

Отрывок из письма матери Павла Булыгина от 9 июня 1916 г.
Автограф М.Э. Булыгиной из семейного архива.

***

Даты и места нахождения Павла Петровича Булыгина просматриваются по его произведениям: по сборникам «Стихотворения» (Берлин, 1922), «Янтари» (Рига, 1937), по публикациям в журналах и газетах Европы, а также по следственным материалам Н.А. Соколова («Российский архив».М.,1998, №8), архивным делам ГАРФ, РГАСПИ, РВИА, по архиву П.Жильяра, хранящегося в кантонной и университетской библиотеке Дориньи, Лозанна, Швейцария.

Прошло почти двадцать лет, как я занялась поиском сведений о единственном дяде моей матери – Павле Булыгине.

Сначала это были довольно скудные и разрозненные данные… Сведений о нём практически не было, но чем дольше я копалась в архивах и библиотеках, тем ярче, объёмнее выступала фигура Булыгина, всё больше материалов обнаруживалось в архивах и печати того времени…

За годы работы над архивом самого Булыгина и его окружения так меняются взгляды на многие события, проясняются мотивы многих поступков, что начинает казаться, будто ты сам участвуешь во всех этих событиях…

Как странно, оглянувшись на бегу,
Вдруг оказаться в новом измеренье…
Очнулась я в 17-ом году…
И грудь сдавило тяжкое волненье…

Я очутилась вдруг среди людей
С иными взглядами на Бога,
С другой оценкою друзей,
Отечества и отчего порога…

Как души их наивны и чисты,
Как истово их Родине служенье!..
А говорят, Истории пласты
Нельзя перевернуть в обратном направленье…

Их мысли и деяния видны,
Но по-другому мы их судим,
И чувствовать разлуку, как они,
Нам не дано… Но я им верю!..

Как хочется мне глубже заглянуть
В глаза ушедшим рано предкам,
Которых Родине вернуть
Нам удается слишком редко…

Татьяна Максимова, Москва, 1996 г.

А материалы всё всплывают, появляются, дополняются… Таким образом, раздел «Жизненный путь Павла Петровича Булыгина» переписывается уже в четвёртый раз… Кто знает, может быть и это не последний вариант?

ПРИЛОЖЕНИЯ

ИЗГНАННИКАМ

«Здесь терпение и вера святых».
Апокалипсис

Больное время. Люди – лишь названье.
Звериное рычанье нищеты.
Ненужное нелепое страданье.
Предчувствие ползущей пустоты.

Шутов продажных гнусное кривлянье.
Надежд опавших блёклые листы.
Бойцов последних скорбное молчанье.
Растут, растут могильные кресты.

О, вы, кто сохранили и в изгнаньи
Лампадное мерцанье чистоты,
В ком не угасло тихое сиянье
Родимой православной Красоты,

Храните веру в светлое призванье;
К престолу Русь идёт путём страданья.

Просткен. Ноябрь 1921
П. Булыгин «Пыль чужих дорог». М., 1998, с.31 234

СОДЕРЖАНИЕ ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение I.

Полный доклад судебного следователя Н.А. Соколова
Вдовствующей Императрице Марии Фёдоровне.

Приложение II.

Очерки из газеты “Сегодня”, Рига, 1928, №174-222

1. Попытка спасения Николая II и Царской Семьи .
2. Продолжение
3. По следам убийства Царской Семьи. Поездка к адмиралу Колчаку
4. Знакомство с Н.Соколовым и адмиралом Колчаком
5. Моя встреча с Царскими узниками
6. Жизнь в Тобольске
7. Тёмная роль Соловьёва
8. Убийство Царской Семьи
9. По следам убийства Царской Семьи. Болыпевицкие комиссары в Тобольске
10. Ещё о тёмной роли Соловьёва
11. Роль немцев в убийстве Царской Семьи
12. Царская Семья в Ипатьевском Доме
13. Роль Ленина в Екатеринбургской трагедии
14. Как сохранились материалы расследования убийства Царской Семьи

Приложение III.

Статьи из журнала “Двуглавый орел”, Берлин, 1921 г.

1. Перевезение тела и погребение Великой Княгини Елисаветы Фёодоровны, (VI вып., с. 34-37)
2. Нападение на квартиру представителя Атамана Семёнова
   в Германии полковника Фрейберга, (XIV вып., с. 47-48)

Приложение IV.

Статьи из газеты “Слово”, Рига, 1926-1927 гг.

1. Убийство епископа Гермогена Долганова, бывш. Саратовского
   (дек. 1926 г., №№367-369)
2. Тобольский заговор для освобождения Романовых
   (янв. 1927 г., №№ 383-385)
3. Где находится местоблюститель патриаршего престола,
   митрополит Петр Крутицкий? (июнь 1927 г., № 531)

Приложение V.

Материалы, опубликованные в книге П. Булыгина «Конец Романовых. 1918» на итальянском языке (Издательство A. Mondadori, Милан, 1935 г.)

1. Предисловие редактора
2. Дневник путешествия
3. Доклад Быкова
4. Смерть Колчака

Приложение VI.

1. Из воспоминаний хорунжего А.А. Грамотина
2. Из книги Т.Е.Боткиной-Мельник «Царский лейб-медик.
   Жизнь и подвиг Евг. Боткина»

Приложение VII.

Материалы о Царском Селе 1917 г.

1. Воспоминания С.А. Апухтина
2. Могила Царского Села
3. Из воспоминаний С. Лучанинова

Приложение VIII.

Протоколы допросов:

1. Полковника Фрейберга
2. Корнета С.В. Маркова

Приложение IX.

История одного похищения. А.И. Тимофеев (Красноярск)

Приложение I.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ ДОКЛАДА СУДЕБНОГО СЛЕДОВАТЕЛЯ Н.А. СОКОЛОВА ВДОВСТВУЮЩЕЙ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕОДОРОВНЕ*

«Журнал Московской патриархии»,
1996, №№ 6,7

Предварительное следствие по сему делу производится по повелению Верховного Правителя, вследствие ордера г-на министра юстиции судебным следователем по особо важным делам Н.А.Соколовым.

Исходным моментом, определившим начальные рамки предварительного следствия, судебный следователь признал необходимым принять отречение Государя Императора от Престола и события, его сопровождавшие.

В дни начавшейся в феврале месяце 1917 года в г. Петрограде смуты Августейшая Семья была разделена друг от друга. Государь Император находился в Ставке. Государыня Императрица с Детьми – в Царском.

Это было тяжёлое время для Августейшей Семьи: все Дети постепенно переболели корью, протекавшей в тяжёлой форме с высокой температурой и с осложнениями. Всё внимание Императрицы было сосредоточено на Детях. О событиях, имевших место в Петрограде, Государыня извещалась по докладам министра внутренних дел Протопопова. Его доклады по поводу этих событий всё время носили успокоительный характер и только в самый момент начала открытого восстания, когда уже горело здание судебных установлении, когда толпа уже поджигала полицейские участки, Протопопов признал положение «плохим».

* Текст публикуется без сокращений в орфографии подлинника. В некоторых местах документа поставлены многоточия. Они означают, что из-за неясности текста, с которого печатается настоящий доклад, там пропущено по 3-4 слова. (Примеч. редакции журнала)

Ввиду данных предварительного следствия можно полагать, что в первые дни событий Государыня видела в них проявление простого бунта и надеялась на благоразумие и преданность Престолу войск, находившихся в Петрограде.

Её беспокоила главным образом неизвестность судьбы Государя Императора и неопределенные слухи об отречении Его Величества от Престола, каковым слухам Государыня Императрица не доверяла, считая их провокационными. В эти тревожные дни Государыня Императрица Сама изволила приглашать к Себе Великого Князя Павла Александровича и пыталась снестись с Государем Императором через некоторых преданных лиц.

По мере развития событий менялось отношение к ним Императрицы. Она стала видеть в них более грозный характер и, когда ко дворцу были стянуты воинские части: Сводный полк, Гвардейский экипаж, Конвой Его Величества и одна из артиллерийских частей, – Государыня Императрица изволила Сама обходить эти части вместе с Великой Княжной Марией Николаевной, тогда ещё не болевшей.

Среди этих событий из жизни Императрицы следственная власть, в разрешение одной из задач следствия, считает необходимым теперь же отметить один факт, который для оценки дальнейших событий, имевших место в г. Тобольске и в разрешение этой задачи, имеет огромное значение. Этот факт, установленный предварительным следствием, кроется в поведении Государыни Императрицы: каково бы ни было внутреннее отношение Её к событиям того времени и Её внутренние переживания по поводу их, несомненным представляется, что Государыня Императрица в те тревожные дни проявляла спокойствие, выдержку и мужество.

8 марта 1917 года утром в Александровский дворец прибыл генерал Корнилов. Он был принят Государыней Императрицей на детской половине.

Корнилов сказал Её Величеству следующее: “Ваше Величество, на меня выпала тяжёлая задача объявить Вам постановление Совета министров, что Вы с этого часа считаетесь арестованной”. При этом Корнилов представил Государыне нового коменданта гарнизона (коему должен был подчиняться и комендант дворца), полковника Кобылинского, принятого Государыней одновременно с Корниловым, и, приказав затем полковнику Кобылинскому выйти на некоторое время из комнаты, остался наедине с Государыней. Следствием установлено, что в это время генерал Корнилов успокаивал Государыню Императрицу и говорил, что никому из Августейшей Семьи не грозит никакой опасности.

После этого генерал Корнилов был ещё во дворце, сопровождая Великого Князя Павла Александровича, проявлявшего в эти дни заботу об Августейшей Семье и, видимо, считавшего себя обязанным оберегать Её ввиду отсутствия Государя. В этот же день, 8 марта, Корниловым была утверждена инструкция для Августейшей Семьи и всех лиц, которые пожелали остаться с Ней в заключении.

Спустя несколько дней после этого во дворец прибыл Государь Император.

… лишения Государя свободы, член Государственной Думы Вершинин, встречал на платформе вокзала полковник Кобылинский. Государь отбыл во дворец в сопровождении князя Василия Александровича Долгорукого.

Зная о приезде Государя и ожидая Его, Государыня пошла навстречу Государю и вот встретила Его Величество в первой комнате на детской половине.

При этой встрече присутствовал один только из старых слуг, преданных Августейшей Семье. Он дословно в таких выражениях передает об этой встрече: “С улыбочкой Они обнялись, поцеловались и пошли к Детям”. Это обстоятельство также отмечается следственной властью как другой факт, также имеющий значение для оценки тобольских событий.

С этого момента потекли однообразные дни жизни Августейшей Семьи в период царскосельского заключения.

Правительственная инструкция, определившая условия этого заключения, установила следующие ограничения для Августейших Особ:

1. вся корреспонденция обязательно должна была проходить через цензуру дворцового коменданта;
2. выход из дворца возможен только в некоторые места парка, особо для того отведенные и огороженные, и притом лишь до наступления темноты;
3. дворец и парк были оцеплены караулами из солдат, заменивших Сводный полк ещё 8 марта.

Эти ограничения имели целью пресечь Августейшей Семье возможность сношения с внешним миром. Самого же внутреннего уклада жизни они не касались, и караулов совсем не было во внутренних покоях дворца: они занимали только посты наружные.

Период Царскосельского заключения кончился 31 июля 1917 года (по старому стилю).

В исследовании событий этого периода судебный следователь находит, что правительство того времени, может быть, и пыталось создать для жизни Августейшей Семьи уклад, который в условиях возможной действительности соответствовал бы Её высокому положению, но благодаря известным причинам эти намерения разбились о жестокую действительность: об отсутствие власти у самого правительства.

Не представляется возможным обойти молчанием некоторые факты этого периода из жизни Августейшей Семьи.

Некоторые из “революционных солдат” позволяли себе непристойные выходки в отношении Августейших Особ.

Увидев однажды в руках Алексея Николаевича его маленькое ружье (модель-винтовка, совершенно безвредная ввиду отсутствия к ней специальных пуль), они отобрали у Него ружье и тем причинили Алексею Николаевичу большое огорчение: он плакал, лишившись ружья, и успокоился только тогда, когда полковник Кобылинский тайно от солдат принёс это ружьё Алексею Николаевичу в разобранном виде по частям.

Один из солдат невзлюбил двух маленьких коз, живших в парке, и, стоя на посту, застрелил одну из них. Несмотря на некоторые репрессивные меры, принятые в отношении его, он на следующий день застрелил и вторую козу.

“Революционные солдаты”, видимо, питали большую склонность к воровству. Они взламывали, стоя на часах в подходящих для этого местах, некоторые хранилища и воровали оттуда вещи Августейшей Семьи.

Некоторые из них при встречах с Государем Императором упорно не желали не только приветствовать сами Государя, но и не отвечали на Его обращённые к ним приветствия.

Они позволяли себе входить иногда и во внутренние покои дворца, рассматривать предметы обихода, высказывая при этом грубые, глупые и злобные суждения.

Однажды, когда Дети уже поправились и Августейшая Семья проводила вечер вместе, в комнату к Ней ворвались солдаты, заподозрив, что из этой комнаты производится сигнализация при помощи света. Оказалось, что одна из Великих Княжон занималась рукоделием, покачиваясь своим корпусом, и Её тень, отклонявшаяся благодаря этому то в одну, то в другую сторону, и была принята за проявление такой сигнализации.

Во время прогулок Августейшей Семьи они старались иметь ежеминутно Её на глазах и держаться вблизи Её. Иногда они проявляли при этом непозволительную разнузданность и бравировали непринуждённостью. Иногда они подсаживались к Государыне в парке, принимали непринужденные позы, курили и старались завязать разговор с Её Величеством.

Не лучше вели себя и некоторые из господ офицеров того же “революционного” типа. Один из таких офицеров, студент одного из университетов, по пятам ходил сзади Императора, когда Его Величество изволил гулять в парке, изо всех, видимо, сил пытаясь показать свою бдительность.

Когда Государь Император изволил прибыть ко дворцу, некоторые из таковых офицеров вышли на крыльцо. У всех у них были на груди красные банты. Ни один из них, когда Государь Император проходил мимо, не отдал ему чести.

Однажды, не в силах, видимо, будучи преодолеть своего мещанского чувства показать “всю полноту своей власти”, некоторые из таких господ офицеров потребовали, чтобы им ежедневно показывали Августейших Особ, мотивируя это своё требование боязнью бегства Их. Напрасно боролся с ними полковник Кобылинский. После доклада ею о сём генералу Половцеву, сменившему к тому времени генерала Корнилова, было разрешено удовлетворить во избежание каких-либо эксцессов для Августейшей Семьи это требование в форме наименее для Неё тягостной: во время выхода Августейшей Семьи к завтраку. Офицер, кончавший караул, и офицер, вступавший в караул, должны были являться в столовую и приветствовать Государя Императора и Августейшую Семью. Так это и делалось. Но однажды, когда оба офицера явились и Государь, простившись с офицером, уходившим с караула, изволил протянуть руку его заместителю, желая поздороваться с ним, этот господин, отступив театрально шаг назад, не принял руки Государя. Страдая от скорби, Император подошёл к этому офицеру, взял его за плечи и сказал ему: “Голубчик, за что же?” Снова отступив шаг назад, офицер ответил Государю: “Я из народа. Когда народ протягивал Вам руку, Вы не приняли её. Теперь я не подам Вам руки”.

Особенно из господ офицеров этой группы выделялся один нерусского происхождения в чине прапорщика, выбранный в помощники Кобылинского Царскосельским “совдепом”. Грубый и нахальный, он всегда старался появляться в парке, когда туда выходила Августейшая Семья. Однажды, проходя мимо него, Государь Император сам, по своему обыкновению, приветствовавший не только офицеров, но и солдат, протянул ему руку. Он не принял руки Государя. Не ограничиваясь проявлением пассивного хулиганства, этот офицер и подстрекал, главным образом солдат, не отвечать на приветствия Государя, что они и проделывали. Видимо, эта личность отравляла минуты жизни всей Августейшей Семьи: о ней отмечает в весьма нелестных для неё выражениях в своём дневнике и Алексей Николаевич.

Фамилии всех таких господ офицеров известны следственной власти.

Справедливость требует, однако, отметить, что такими были, конечно, не все офицеры и не все солдаты. Были среди них и хорошие люди, но они, по условиям того времени, не решались обнаруживать своих чувств и противодействовать дурным поступкам других.

Первым комендантом дворца периода революции был штаб- ротмистр Коцебу. Он хорошо относился к Августейшей Семье, но он занимал эту должность недолго и скоро был заменён полковником Коровиченко.

Адвокат по профессии, г-н Коровиченко был близок с г-ном Керенским и г-ном Переверзевым по прежней их деятельности и был их креатурой на этом посту, когда г-н Керенский был уже “главой” правительства, а г-н Переверзев – министром юстиции в его составе.

Он не умел себя держать в высоком обществе, как человек плохо воспитанный, и вызывал у всех лиц Августейшей Семьи своими выходками чувство, видимо, брезгливости.

Его заменил на посту коменданта дворца полковник Кобы- линский, оставшийся также и комендантом гарнизона.

Чувство справедливости заставляет меня отметить в отношении Кобылинского, что этот благородный офицер не на словах, а на деле и до самого конца проявлял свою глубокую преданность Августейшей Семье, не один раз рискуя расплатиться за это своей жизнью. Умный и тактичный, он иногда с трудом выходил из всевозможных затруднительных положений, какие создавала тогда жизнь для Августейшей Семьи, отдавая Ей свои последние нервы. Все члены Августейшей Семьи питали к нему добрые чувства, а в особенности Алексей Николаевич, любивший Кобылинского.

Из лиц, занимавших в этот период царскосельского заключения ответственные в правительстве должности, во дворце бывали: генерал Корнилов, г-н Керенский и г-н Гучков.

Ввиду данных предварительного следствия судебный следователь с полным убеждением утверждает, что генерал Корнилов, бывавший в Царском в короткий промежуток времени, когда он занимал должность командующего Петроградским военным округом, проявлял полную корректность, внимание и должное уважение к Высоким Особам и не оставил в душе Их чувства неприязни.

Иначе вели себя и вызвали иное к себе отношение г-н Гучков и г-н Керенский. Г-н Гучков, посетивший дворец в первый раз вместе с Великим Князем Павлом Александровичем и генералом Корниловым, в скором времени явился туда вторично. Неизвестно для какой цели он был тогда во дворце. Его никто туда не вызывал, и он явился без всякого предупреждения, сопровождаемый своими “революционными” офицерами.

Когда г-н Гучков, сопровождаемый своими офицерами, проходил коридором дворца, один из них, в состоянии ярко выраженного опьянения, увидев стоящих на лестнице дворцовых служителей, остановился против них и злобно начал кричать им, сопровождая свои крики неприличными жестами пьяного человека:

“Вы – наши враги, мы – ваши враги. Вы здесь все продажные”. Этот офицер получил полный достоинства ответ со стороны одного из лакеев. Гучков же, бывший в расстоянии нескольких шагов от этого пьяного офицера, даже головы не повернул и сделал вид, что не замечает этого неприличного поступка.

Особливое внимание со стороны следственной власти уделено на предварительном следствии отношению к Августейшей Семье г-на Керенского.

Избегая в выводах и оценках, установленных в сём отношении на предварительном следствии фактов, каких бы то ни было субъективных штрихов, с полным убеждением судебный следователь признает в сём отношении следующее:

Много поработавший для расшатывания основных устоев старой власти, создававший в некоторых умах своими речами в Государственной Думе определенное общественное мнение, г-н Керенский шёл в жилище Государя Императора, неся в своей душе определенное убеждение судьи, уверенного в виновности Государя Императора и Государыни Императрицы пред Родиной. Тая в своей душе такие чувства, г-н Керенский в то же время умышленно старался подчеркнуть своё великодушие и своё благородство в форме ярко выраженной корректности.

Руководимый этим убеждением, г-н Керенский проявил его в двух направлениях:

Государь Император по возвращении своём в Царское был отделён от Семьи и находился на своей половине. По приказанию г-на Керенского г-н Коровиченко произвёл в бумагах Государя обыск и отобрал те, которые счёл нужным взять. Г-н Керенский, предпринимая подобные действия, надеялся найти в бумагах Государя доказательства Его и Государыни Императрицы измены Родине в смысле желания заключить мир с Германией.

В этом главным образом и заключалось убеждение г-на Керенского.

Отнюдь не желая прибегать в таком деле к каким-либо натяжкам в выводах, следственная власть готова признать, что г-н Керенский только ошибался, хотя подобные ошибки в его положении представляются всё же странными: опытный искусник- адвокат, всё время выдававший себя за страдальца по народной правде, г-н Керенский, как профессионал-юрист, не мог не знать, что всякое убеждение должно основываться на фактах. Он же поступил как раз наоборот: он сначала составил себе определенное убеждение, а потом постарался сыскать факты.

Фактов ему не пришлось найти, несмотря на все старания в этом направлении самого Керенского, Коровиченко и г-на Переверзева, занимавшего в то время пост министра юстиции. Мало того, в бумагах Государя Императора он не мог найти отражения Его личных свойств и черт как Монарха и как человека. Кроме того, он получил возможность иметь личное общение с Государем и Государыней и имел его. Он тогда понял всю вздорность своих необоснованных убеждений и круто переменил своё отношение к Августейшей Семье.

Все эти черты поведения г-на Керенского вполне осознавались Государем и Государыней. В душе Их Величеств было чувство гнева, когда Они увидели, в чём заключается сущность убеждения г-на Керенского и г-на Коровиченко.

По свойственной Им поистине Царственной выдержке Они не выдавали этого своего чувства. И только однажды Государь Император, не будучи в силах сдерживать Себя, проявил это чувство в лёгкой степени. Это было во время самого отобрания Его бумаг. Предъявляя свои бумаги, хранившиеся в особом ящике, Государь Император изволил объяснять г-ну Коровиченко, в каком порядке и какие именно бумаги хранятся у Него. При этом Он взял лежащее письмо, желая положить его в определенную группу. Увидев это, Коровиченко ухватился за это письмо и стал вырывать его из рук Государя со словами: “Нет, позвольте”. Государь слегка огневался, отдал письмо, махнул рукой и вышел из комнаты со словами: “Мне здесь нечего делать”.

Меняя своё отношение к Августейшей Семье, г-н Керенский с течением времени, видимо, думал, что и он стал пользоваться иным отношением к себе в глазах Государя и Государыни. Он ошибся и на этот раз: он не понимал, что пользовался в Их глазах презрением. Видимо, следует думать, что и поступки некоторых высокопоставленных лиц, от которых Августейшая Семья, кажется, могла бы ждать проявления чувств благодарности и преданности в Её положении, причиняли Ей огорчение.

Такими лицами были флигель-адъютант Нарышкин, флигель- адъютант Мордвинов, флигель-адъютант Саблин, герцог Лейх-тенбергский, командир Сводного Его Величества полка генерал-майор Рессин и командир Конвоя граф Граббе. Они проявили полное безразличие к судьбе Августейшей Семьи и определенно выраженное чувство страха иметь общение с Ней.

Отъезд Августейшей Семьи в г. Тобольск из Царского состоялся 1 августа 1917 года (по старому стилю). Причиной перевода Её из Царского в этот именно город послужило, видимо, желание правительства создать для пребывания Августейшей Семьи более покойные условия. В период ещё существования Временного правительства были попытки со стороны петроградского так называемого “совета рабочих депутатов” перевести Августейшую Семью в Петропавловскую крепость. К Кобылинскому являлся какой-то неизвестный человек, одетый в форму полковника и называвший себя Масловским. Он предъявил Кобылинскому требование от названного учреждения, подписанного г-ном Чхеидзе, коим этот Масловский уполномочивался взять Государя Императора из дворца и перевести Его в указанную крепость, и требовал исполнения этого требования, грозя пролитием крови. Получив должный отпор своим домогательствам, он удалился. Государственная разруха всё больше овладевала государством. Власть командующего петроградским военным округом из рук генерала с историческим именем уже перешла в руки поручика Кузьмина. Всё больше стало проникать к власти под влиянием тёмной и глубоко невежественной в государственном строительстве силы – русской столичной рабочей массы людей, проникнутых эгоистическими классовыми интересами и чуждых идеи Родины. Назревала борьба за власть.

К этому моменту протекло уже несколько месяцев со времени лишения свободы Государя Императора и Его Августейшей Семьи Временным Правительством. Попытки Керенского найти в бумагах Государя Императора хоть что-либо, Его компрометирующее, не привели ни к чему. Столь же безрезультатной оказалась и работа так называемой “чрезвычайной следственной комиссии” в этом направлении. Лица, входившие в состав правительства, сознавая это, понимали, что благополучию Августейшей Семьи, ни в чём не повинной перед Родиной и страдающей без вины за эту же Родину, грозят эксцессы этой предстоящей борьбы. Видимо, благое желание спасти благополучие Её и послужило причиной перевода Её из Царского.

В распоряжении следственной власти нет данных, которые бы позволяли определенно ответить на вопрос, почему именно выбор правительства пал на г. Тобольск. От всяких же произвольных толкований по этому поводу она воздерживается.

30 июля в Александровский дворец была доставлена икона Знамения Божией Матери и был отслужен молебен по случаю дня рождения Алексея Николаевича и напутственный. В ночь на 1 августа в 12 часов во дворец прибыл Керенский, собрал солдат, которые должны были сопровождать Августейшую Семью в Тобольск и быть там в составе караула, и держал к ним речь. Он говорил солдатам: “Вы несли охрану Царской Семьи здесь. Вы должны нести охрану и в Тобольске, куда переводится Царская Семья по постановлению Совета министров. Помните: лежачего не бьют. Держите себя вежливо, а не по-хулигански…”

После этого Керенский отправился во дворец, куда также прибыл Великий Князь Михаил Александрович. Он имел свидание в кабинете Государя с одним Государем в присутствии Керенского. Содержание Их беседы неизвестно следственной власти. Сама беседа длилась около 10 минут, причём Керенский, присутствуя в это время в кабинете Государя, отошёл в сторону, совершенно не вмешиваясь в неё.

Узнав о предстоящем отъезде Августейшей Семьи из Царского, рабочие депо Варшавского вокзала не выпускали нужные паровозы. Благодаря этому (по установившемуся тогда обыкновению в приёмах управления страной, кто-то из представителей власти ездил “уговаривать” рабочих подчиниться постановлению Совета министров), отъезд задержался и состоялся в 6 часов 10 минут утра.

Августейшая Семья отбыла в г. Тобольск в полном Её составе, Её сопровождали следующие лица:

1. генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев,
2. Гофмаршал князь Василий Александрович Долгорукий*,
3. доктор медицины Евгений Сергеевич Боткин,
4. личная фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова,
5. гофлектрисса Екатерина Адольфовна Шнейдер,
6. воспитатель Алексея Николаевича Пётр Андреевич Жильяр,
7. няня при Детях Александра Александровна Теглева,
8. её помощница Елизавета Николаевна Эрсберг,
9. камер-юнгфера Мария Густавовна Тутельберг,
10. комнатная девушка при Государыне Анна Степановна Демидова,
11. камердинер Государя Терентий Иванович Чемодуров,
12. его помощник Степан Макаров,
13. камердинер Государыни Алексей Андреевич Волков,
14. лакей Иван Дмитриевич Седнев,
15. лакей Сергей Иванов Иванов**,
16. лакей Тютин,
17. лакей Алексей Трупп,
18. лакей Григорий Солодухин,
19. лакей Дормидонтов,
20. лакей Киселёв,
21. лакей Ермолай Гусев,
22. воспитательница Гендриковой Викторина Владимировна Николаева,
23. прислуга при Гендриковой Паулина Межанц,
24. прислуги при Шнейдер Катя и
25. Маша,
26. служитель Михаил Карпов,
27. дядька при Алексее Николаевиче Климентий Григорьевич Нагорный,
28. официант Франц Журавский,
29. кухонный служитель Сергей Михайлов,
30. кухонный служитель Франц Пюрковский,
31. кухонный служитель Терехов,
32. писец Александр Кирпичников,
33. парикмахер Алексей Николаевич Дмитриев,
34. гардеробщик Ступель,
35. повар Иван Михайлович Харитонов,
36. повар Кокичев,
37. повар Иван Верещагин,
38. поварской ученик Леонид Седнев,
39. заведующий погребом Рожков. Несколько позднее в г. Тобольск прибыли:
40. воспитатель Алексея Николаевича Сидней Иванович Гиббс,
41. доктор Владимир Николаевич Деревенко,
42. личная фрейлина баронесса София Карловна Буксгевден,
43. камер-юнгфера Магдалина Францевна Занотти,
44. комнатная девушка Анна Павловна Романова,
45. комнатная девушка Анна Яковлевна Уткина.

* Царскую Семью сопровождал гофмаршал кн. В.А. Долгоруков и был расстрелян в Екатеринбурге (опечатка в “Журнале Московской Патриархии”. См.: Н. Соколов “Убийство царской семьи”, СПб, 1998; П.Жильяр “Трагическая судьба Николая II и царской семьи”, М, 1992) (Примеч. составителя)

** Так в тексте Журнала Московской Патриархии (№6, 1996 г.).

На вокзал Августейшая Семья следовала в одном автомобиле под охраной драгун 3-го Прибалтийского полка.

Августейшая Семья и следовавшие с Ней лица ехали двумя поездами. В первом поезде помещались Августейшая Семья, свита, часть прислуги и рота 1 -го полка; во втором поезде – остальная прислуга и роты 2-го и 4-го полков; багаж был распределен в обоих поездах.

С Августейшей Семьей следовали: командированный от правительства член государственной думы Вершинин и инженер Макаров и командированный Керенским прапорщик Ефимов, на которого Керенским была возложена специальная миссия – проводить Августейшую Семью до Тобольска и сделать о сём доклад Царскосельскому “совдепу”. Кроме того, в поезде ехал также инженер Эрдели.

В первом вагоне международного общества первого поезда, удобном, следовали: Государь Император (в отдельном купе). Государыня Императрица (в отдельном купе), Великие Княжны (в отдельном купе), Алексей Николаевич с Нагорным (в отдельном купе), Демидова, Теглева, Эрсберг, Чемодуров и Волков.

Во втором вагоне ехали: Татищев, Долгоруков, Боткин, Шнейдер с прислугой, Жильяр и Гендрикова с прислугой; в третьем вагоне помещались лица, командированные правительством, и офицерские чины; в четвертом помещалась столовая, где обедала Августейшая Семья, кроме Государыни и Алексея Николаевича, обедавших в купе Государыни; в остальных вагонах ехали солдаты.

Самая поездка протекала в удобных условиях и без особых инцидентов. Поезда останавливались на малых станциях. Иногда делались остановки в поле. Августейшая Семья выходила из вагона и прогуливалась, а поезд тихо следовал за Ней.

Только на одной станции, видимо Званке, рабочие не желали пропускать поезда, но инцидент благополучно разрешился.

Со станции Тюмень Августейшая Семья следовала на пароходе “Русь”. С Ней на этом пароходе ехали все лица, следовавшие в одном с ней поезде. Все остальные ехали на пароходе “Кормилец”.

В г. Тобольск Они прибыли в 4 часа дня 6 августа (по старому стилю). Дом, отведённый для Августейшей Семьи, был не готов к Её приезду, и Она до 13 августа проживала на пароходе.

13 августа Августейшая Семья перешла в отведённый для Неё дом. Для Государыни Императрицы был подан приличный экипаж на резиновом ходу, в коем Она и изволила отбыть в дом вместе с Татьяной Николаевной.

Государь Император, Алексей Николаевич, Ольга Николаевна, Мария Николаевна и Анастасия Николаевна следовали пешком.

Этот дом, где пребывала в заключении Августейшая Семья, находился на улице под названием “улица свободы”; в нём раньше проживал тобольский губернатор. Этот дом – каменный, в два этажа.

Размещение произошло следующим образом. Вход в нижний этаж дома ведёт в переднюю, откуда идёт коридор, разделяющий нижний этаж дома на две половины. Первая комната из передней на правой стороне – занималась дежурным офицером, рядом с этой комнатой находилась комната Демидовой, рядом с ней – комната, в которой занимались Дети, а рядом с этой комнатой – Царская столовая; с левой стороны коридора против комнаты дежурного офицера находилась комната Чемодурова, рядом с ней – буфетная, за буфетной шли две комнаты, в которых помещались Теглева, Эрсберг и Тутельберг.

Над комнатой Чемодурова шла в верхний этаж лестница. Она прямо вела в угловую комнату, в которой был кабинет Императора; рядом с Его кабинетом был зал, причём в зал можно было попасть и из кабинета, и из передней верхнего этажа, в которую вела парадная лестница; из зала одна дверь выходила в коридор, деливший верхний этаж на две половины: первая комната с правой стороны, если идти от зала, была гостиной, рядом с ней – спальня Государя и Государыни; рядом с передней – шкафная комната, рядом с ней против гостиной и спальни Государя и Государыни – комната Алексея Николаевича; дальше шли уборная и ванная. Все остальные лица свиты помещались в другом доме Корнилова, находившемся в близком соседстве с этим домом.

Но впоследствии баронесса Буксгевден была выселена из корниловского дома, а Занотти, Романова и Уткина совсем не были допущены в дом Корнилова.

Распорядок дня в г. Тобольске был таков. Утренний чай подавался обыкновенно в 8 часов 45 минут. Государь имел обыкновение пить утренний чай у Себя в кабинете вместе с Ольгой Николаевной. Алексей Николаевич с остальными Сестрами пили его в общей столовой. Государыня кушала кофе в постели.

После утреннего чая Государь обыкновенно до 11 часов работал у Себя в кабинете, а после 11 шёл на воздух, где обыкновенно занимался физическим трудом: чаще всего Он пилил дрова. Его главным образом стараниями была выстроена площадка над оранжереей и лестница, ведущая на эту площадку. Они любили посидеть на этой площадке, обращенной к солнцу.

Дети после чая занимались до 11 часов уроками. С 11 до 12 часов был свободный час. В 12 часов Детям в Их комнату подавались бутерброды. Сюда входил и Государь и закусывал с Детьми. После 12 до 1 часа Дети снова занимались уроками. В 1 час подавался завтрак. После чая Государь иногда преподавал Алексею Николаевичу историю.

В 5 часов подавался, чаще всего в кабинете Государя, чай. После чая Государь чаще всего читал у Себя в кабинете. Алексей Николаевич занимался играми с гг. Шнейдер, Долгоруковым, Гиббсом и Жильяром; его любимой игрой в это время было “тише едешь, дальше будешь”. От 6 до 7 с Алексеем Николаевичем занимались или Жильяр, или Гиббс. Княжны в это время и Алексей Николаевич от 7 до 8 часов готовили уроки. В 8 часов подавался обед. После обеда Семья собиралась обыкновенно вместе, куда также приходили и лица свиты. Занимались беседой, играми. Иногда Государь читал что-либо вслух.

Алексей Николаевич скоро после обеда ложился спать. В 11 часов в гостиной подавался чай, после которого расходились спать.

Государыня вставала позднее других. Она также просыпалась рано, но иногда оставляла свою комнату только к завтраку. В эти часы Она иногда занималась с Детьми или же занималась рукоделиями: вышивала или рисовала. Когда Она оставалась одна в доме, Она иногда играла на пианино. Гулять Она выходила редко. Чаще всего Государыня и обедала у себя в комнате вместе с Алексеем Николаевичем. Она жаловалась на плохое состояние своего сердца и избегала ходить по лестнице в столовую, помещавшуюся в нижнем этаже дома.

За обедом, если обедала Императрица, размещались следующим образом: посередине стола садился Государь, против Государя – Государыня. Справа от Государя – Гендрикова, рядом с ней Мария Николаевна. Слева от Государя – Шнейдер, а рядом с ней – Долгоруков. Справа от Императрицы – Алексей Николаевич, рядом с Ним – Ольга Николаевна. Слева от Императрицы – Татищев, рядом с ним – Татьяна Николаевна. На углу стола сидел г. Жильяр, а против него – Гиббс и Анастасия Николаевна. Если же Государыня обедала у Себя, Её место занимала Ольга Николаевна.

Доктор Боткин делил себя между Августейшей Семьей и своей семьей. Он обедал всегда с Августейшей Семьей и сидел с Ольгой Николаевной и Алексеем Николаевичем. По праздничным дням приглашался к обеду доктор Деревенко и его сын гимназистик Коля.

Обед для Августейшей Семьи готовил повар Харитонов.

Стол был хороший. За завтраком подавалось: суп, мясо, рыба, сладкое и кофе. Обед состоял из таких же блюд, но подавались ещё фрукты, если их можно было достать.

Занятия с Детьми вели следующие лица: Государь преподавал Алексею Николаевичу историю. Государыня преподавала Детям Богословие и немецкий язык Татьяне Николаевне. Математику всем Детям и русский язык Алексею Николаевичу, Марии Николаевне и Анастасии Николаевне преподавала Клавдия Михайловна Битнер (прибыла в Тобольск позднее), Гендрикова занималась по истории с Татьяной Николаевной, Жильяр преподавал Детям французский язык, Гиббс – английский.

Жизнь проходила в Тобольске спокойно, ровно, без всяких неприятных инцидентов. Было только скучно. Чтобы скрасить Детям жизнь, ставились иног да домашние пьесы на французском и английском языках, в которых принимали участие Дети. Население хорошо относилось к Августейшей Семье, если проходившая мимо дома публика видела в окнах кого-либо из Августейшей Семьи, всегда приветствовала Её, а некоторые осеняли крестным знамением. Некоторые лица присылали приношения, преимущественно из провизии. Присылал всё возможное местный монастырь.

Жизнь в Тобольске первые месяцы была спокойнее и несколько свободнее, чем в Царском. Августейшая Семья посещала здесь церковь, чего Она была лишена в Царском и о чём в особенности страдала Императрица.

Всенощные богослужения совершались и в Тобольске на дому. Литургия (ранняя) служилась для Августейшей Семьи в церкви Благовещения.

Богослужение совершал священник о. Васильев.

Но такая жизнь продолжалась в Тобольске недолго: до того времени, пока власть была в руках полковника Кобылинского.

В сентябре месяце в Тобольск прибыл комиссар от правительства Панкратов и его помощник Никольский. Оба они были партийные эсеры, причём Панкратов за политическое преступление сидел 15 лет в Шлиссельбургской крепости, а затем 27 лет провёл в ссылке в Якутской области, в этой же области отбывал ссылку и Никольский.

Справедливость требует отметить, что лично Панкратов был человек мягкой души, добрый. Он не делал зла Августейшей Семье. Никольский был человек грубый и глупый. Он позволял себе кричать на Алексея Николаевича, оскорбительно обращаться с Ним. Он же, когда для Августейшей Семьи было прислано из Царского с разрешения правительства целебное вино “сен- рафаэль”, увидев вино, всё перебил его собственноручно.

Однако, каковы бы ни были личные, индивидуальные свойства Г.Панкратова и его отношение, как облечённого властью лица, к заключённой Августейшей Семье, не подлежит сомнению, что момент его появления в Тобольске был тем начальным моментом, с которого стало ухудшаться положение Августейших Особ.

Панкратов – типичный эсер. Его миниатюрный ум не видел жизни вне программы своей партии, и он, получив власть над солдатами, стал усерднейшим образом работать над ними, чтобы всех их превратить в правоверных эсеров. Солдаты слушали проповеди этого заядлого эсера, переваривали их по-своему и становились… большевиками. Всё больше понижался их моральный уровень. Всё слабее и слабее становилась власть над ними полковника Кобылинского. Таким образом, значение для Тобольска гг. Панкратова и Никольского заключалось в том, что эти люди быстро и энергично разложили солдат.

Их разложение отражалось на благополучии Августейшей Семьи. Жизнь Её была скучная, однообразная. Это было затворничество, заключение. Семья никуда не могла выходить, кроме церкви. Это был единственный способ общения с внешним миром, так как никто из народа не допускался в церковь, когда там молилась Августейшая Семья. Они, конечно, страдали в душе своей. В частности, Государь Император тосковал об охоте и неоднократно выражал свою грусть по этому поводу. Та же нотка грусти была и в глубине души Государыни Императрицы, сознававшей себя “узницей”, как Её Величеству угодно было Самой называть Себя.

Для Государя Императора, воспитанного на привычке к физическому труду, для Августейших Детей единственным местом физической работы и физических развлечений был двор, где Государь Император при участии Великих Княжон Ольги Николаевны, Татьяны Николаевны и Марии Николаевны пилил дрова.

Дети пользовались качелями, а когда установилась зима, Они построили ледяную гору. Кроме этих удовольствий, никаких иных не было.

На эту сторону жизни Августейшей Семьи и проводилось внимание солдат, когда они получили надлежащее воспитание у Панкратова и Никольского.

Зная, что качелями пользуются Великие Княжны, они стали позволять себе делать на доске качелей неприличные надписи.

Увидев однажды на ледяной горе Государя Императора и Государыню Императрицу, они ночью уничтожили гору.

Решив на специальном митинге, чтобы Государь Император снял с Себя погоны, они предъявили это требование Кобылинскому в очень грубой форме и, потеряв последние остатки стыда и совести, осмелились грозить Императору насилием, если Он не подчинится их требованию.

Не зная, к чему бы им ещё придраться, они, без всякого видимого повода, переселили всех лиц, проживавших в доме Корнилова в губернаторский дом, преследуя, видимо, цель ухудшить положение Августейшей Семьи, сделать Её покои более тесными и неудобными, и самочинно перевели лиц свиты и прислугу на положение арестованных.

Наконец, они отняли и то, что для Августейшей Семьи в Её страданиях было самым дорогим: они запретили Ей посещать церковь. В этом, следует признать, был повинен также и местный священник о. Васильев, игравший вообще какую-то странную роль. На первый день Рождества Христова о. Васильев приказал диакону возгласить многолетие Государю Императору по старой форме, что диаконом и было исполнено.

Солдаты воспользовались этим обстоятельством и лишили Августейшую Семью возможности посещать храм. Мало того, они постановили, чтобы и домашние богослужения совершались не иначе, как под надзором их выборных, что и делалось в действительности.

Таким образом, то, с чем так долго и успешно боролся полковник Кобылинский, свершилось: солдаты пробрались в самые покои Августейшей Семьи.

Однажды, когда священник, совершая домашнее богослужение, поминал святых и упомянул имя святой царицы Александры, солдаты снова устроили скандал, не поняв, по своему невежеству, смысл молитвы священника.

Жизнь в Тобольске, довольно сносная в первые месяцы пребывания здесь Августейшей Семьи, становилась постепенно всё хуже и хуже. Первыми по времени причинами этого были действия, как указано выше, самих местных правительственных агентов. Г. Панкратов, развративший солдат, видел плоды своей работы и сам же вкусил от них: большой трус, он боялся сам же солдат и был впоследствии изгнан ими вместе с Никольским.

Однако не одни только правительственные агенты повинны в страданиях Августейшей Семьи этого периода Её заключения. В этом повинно и само правительство, и прежде всего его глава – г. Керенский.

Выше приводились слова его, обращённые к солдатам перед отъездом Августейшей Семьи из Царского. Он тогда наобещал солдатам всяких милостей и в денежном, и вещевом довольствии. Он даже говорил Кобылинскому: “Не забывайте, что это – бывший Император. Его Семья ни в чём не должна нуждаться”. Но сам же первый он забыл о Ней. Из Петрограда не присылались денежные пополнения ни для солдат, ни для содержания Августейшей Семьи. Следственная власть отмечает это обстоятельство:

Государь Император и Его Августейшая Семья нуждались в средствах.

Дело стало доходить до того в этом отношении, что повар Харитонов докладывал Кобылинскому, что больше “не варят” и “в кредит отпускать скоро не будут”. Свершилось позорнейшее для чести Русского народа событие: полковник Кобылинский ходил по городу Тобольску и выпрашивал у частных лиц деньги на содержание Августейшей Семьи. Ему дал их один из купцов под векселя за его, Кобылинского, Татищева и Долгорукова подписями.

К великому бесчестию всех буржуазно-интеллигентных слоев Русского общества, столь легко отказывавшегося от святых исторических идеалов, я не могу в этой части моего доклада не отметить, что в моих руках имеются акты, коими установлено с непреложностью:

1) что 31 октября 1917 года, уже нуждаясь в средствах, Государь Император жертвовал от Себя и от Августейшей Семьи деньги на нужды фронта;

2) что 3 ноября (через два дня) до сведения Ростовцева было доведено князем Долгоруким* о неимении у Августейшей Семьи средств заплатить за портрет Великой Княжны Татьяны Николаевны, заказанный ранее.

В это время, в одну из минут душевного отчаяния, полковник Кобылинский явился к Государю и доложил Ему, что он боится, что благодаря потере им власти над солдатами он не может быть более полезным для Государя и просил отпустить его. Государь Император обнял Кобылинского. На глазах Его навернулись слезы, и Он сказал: “…Вы видите, что мы всё терпим. Надо и вам потерпеть”.

Временное правительство пало. Новая власть известила по телеграфу Кобылинского, что “у народа” нет средств содержать Царскую Семью. Отныне Она должна существовать на свои личные средства. Ей дается лишь квартира и солдатский паек. Августейшая Семья принуждена была изменить уклад своей жизни. Были уволены 10 человек из служащих. Со стола Августейшей Семьи исчезли сливки, масло, кофе, сладкое. Сахара отпускалось полфунта на человека в месяц.

* Так в тексте журнала. Следует читать: Долгоруковым (Примеч. составителя)

Был заключён позорнейший Брестский договор.

Как ни владел Собой Государь Император, однако Он иногда не мог скрыть Своих тяжёлых душевных страданий. Происшедшую в Его Величестве перемену со времени заключения этого договора окружающие Его ясно видели. Как свидетельствует одно из таких лиц, Государь Император был подавлен этим договором как тяжёлым горем. В это время Его душа была столь преисполнена скорби за Родину, за Её честь, что Он, выдержаннейший из людей, искал общения с другими лицами, чтобы вылить горе Своей души. Государь Император изволил удостаивать в это время одно из лиц Своими беседами и изволил делиться с этим лицом своими мыслями. Государь называл Брестский договор “изменой России и союзникам” и смотрел на него как на позорнейший для чести Родины акт. В резких выражениях Император изволил резко отзываться в это время о Гучкове и Керенском за всё великое зло, содеянное ими для Родины и изволил при этом гневно говорить по их адресу: “И они смели подозревать Её Величество в измене. Кто же на самом деле изменник?”

После изгнания солдатами комиссаров Панкратова и Никольского прибыл в Тобольск новый, уже большевистский комиссар Дуцман. Он ничем себя не проявлял и не вмешивался в жизнь Августейшей Семьи.

30 марта Алексей Николаевич тяжко заболел. С ним повторился такой же случай, что и в Спале в 1912 году, но болезнь приняла ввиду отсутствия медицинских средств более серьезный характер: у Него отнялись обе ноги и самый болезненный процесс протекал весьма бурно, причиняя ему большие мучения.

3 апреля прибыл новый “чрезвычайный” комиссар – Яковлев. Он прибыл в корниловский дом не один, а с целым штатом своих людей, среди которых был даже специальный телеграфист. Яковлев предъявил полковнику Кобылинскому свои “чрезвычайные” полномочия. Они были выданы ему председателем “ЦИК’а” Ян- келем Свердловым. В них была определенная санкция – немедленный расстрел на месте за невыполнение требования Яковлева.

Сущность же полномочий Яковлева в бумаге не указывалась.

Яковлев несколько раз был в доме, будучи принят Их Величествами. Его посещения имели одну определенную цель, хотя сам он упорно хранил молчание и не высказывался о цели своего прибытия: он проверял, действительно ли болен Алексей Николаевич. Убедившись в Его болезни, он отправился на телеграф и говорил через своего телеграфиста по прямому проводу со Свердловым. Это было 11 апреля по старому стилю.

В этот же день он объявил Кобылинскому, что он должен увезти Государя Императора и потребовал от Кобылинского, чтобы 12 апреля он был принят Государем.

12 апреля в 2 с половиной часа дня Яковлев явился в дом и сказал камердинеру Волкову, что он желает говорить с Одним Государем наедине.

Волков доложил Государю об этом, причём при этом докладе Волкова присутствовала и Императрица.

Она не подчинилась требованию Яковлева и, войдя в зал вместе с Государем, в резкой форме заявила Яковлеву, что Она непременно будет присутствовать при разговоре его с Государем.

Яковлев уступил настойчивому требованию Государыни.

Держал себя Яковлев с Их Величествами вежливо, раскланиваясь с Ними, не позволял себе никаких грубостей. Он в категорической форме заявил Государю, что он на следующий день ранним утром увезёт Государя из Тобольска, причём он уверял Его Величество, что за Его неприкосновенность он, Яковлев, сам отвечает своей головой.

Государь ответил Яковлеву, что Он никуда не поедет. Тогда Яковлев сказал Государю, что, если Государь откажется ехать с ним, он должен будет поступить двояко: или сложить свои полномочия, и тогда “могут прислать менее гуманного человека”, или же употребить силу. Государь не ответил на это Яковлеву. Хотя Яковлев и не указывая, куда именно и для какой цели он увозит Государя Императора, однако он сам всем своим поведением дал очень много неопровержимых доказательств того, что этим местом должна быть Москва.

Государю Императору и Государыне Императрице не были в тот момент известны эти факты, но тем не менее Их Величества были единодушны в оценке этих фактов и полагали, что Государя Яковлев повезет именно в Москву.

В этот день в жизни Государыни Императрицы и произошло событие, для оценки которого отмечены выше два факта, имевшие место в Царском Селе.

После ухода Яковлева Государь вышел гулять. Государыня Императрица была у себя в будуаре с Татьяной Николаевной. Она позвала к Себе одно из наиболее любимых Ею лиц. В этот момент Она переносила невозможные моральные страдания.

Государыня почти потеряла самообладание. Она почти бегала по комнате, страшно рыдала и ломала Свои руки. Многие из бывших около Августейшей Семьи лиц, которые знали Императрицу в продолжение многих лет, все единодушны в оценке того, что никогда ранее, даже в Спаде в 1912 году и позднее, во время мучительных приступов болезни столь горячо любимого Сына, Императрица так не страдала, как в этот день, 12 апреля.

Нельзя и сравнить Её состояние в этот день с Её состоянием в дни революции при отречении Государя Императора и 8 марта, в день приезда во дворец генерала Корнилова.

Сопоставляя многие факты в этой области, установленные на предварительном следствии, с мыслями, которыми в этот день угодно было поделиться по поводу слов Яковлева Государю Императору и Государыне Императрице с некоторыми из лиц, следственная власть констатирует, что цель увоза Государя Императора в Москву Его Величество видел в намерении принудить Его изменить Родине и союзникам: взяв снова власть, заключить договор с немцами. Именно так Его Величеству угодно было объяснить цель приезда Яковлева, причём Государю Императору угодно было сказать по этому следующее: “Пусть Мне лучше отрубят правую руку, но Я не сделаю этого”.

Именно так же смотрела на этот вопрос и Государыня Императрица. Этим и объяснилось Её вышеуказанное тяжёлое душевное состояние: Она не знала, что Ей делать: оставаться около больного Сына или же оставить Его и быть с Императором. Государыня высказывала определенные при этом мысли: “…они хотят отделить Его от Семьи, чтобы попробовать заставить Его подписать гадкую вещь под страхом опасности для жизни всех своих, которых он оставит в Тобольске, как это было во время отречения во Пскове”.

Душевная борьба Императрицы продолжалась час. В мучительной борьбе Она решила ехать вместе с Императором. В это время Государь возвратился с прогулки. Она пошла Ему навстречу и сказала: “Я поеду с тобой. Тебя одного не пущу”. Государь сказал Государыне: “Воля твоя”.

13 апреля в 3 часа утра к подъезду дома были поданы экипажи. Это были простые сибирские тележки-плетенки. Одна была запряжена тройкой лошадей, все остальные – парой. Ничего не было положено на дне этих тележек – никакого сиденья.

Достали соломы и положили на дно тележек. В одну из них поверх соломы положили матрас. В этом экипаже поместилась Государыня Императрица с Великой Княжной Марией Николаевной. Государыня хотела, чтобы Государь ехал с Ней и Марией Николаевной, но Яковлев категорически воспротивился этому и сел с Государем в другой экипаж сам. Отъезд состоялся в 4 часа утра. Вместе с Августейшими Особами из Тобольска отбыли: Долгоруков, Боткин, Чемодуров, Седнев Иван и Демидова.

Уныние и грусть воцарились в доме после отъезда Августейших Особ. В особенности убивалась Ольга Николаевна, сильно плакавшая как бы в предчувствии недоброго.

Яковлев страшно гнал во всю дорогу, являя определённую боязнь, что местные большевики остановят его. Дорога была очень тяжёлая. Была весенняя распутица. В некоторых местах пришлось идти пешком. 15 апреля в 9 часов вечера он был уже в Тюмени. По прибытии на станцию Тюмень он сел в поезд и повёз Августейших Особ по направлению к Екатеринбургу. Но вёз он их определённо не в Екатеринбург. На одной из промежуточных станций между Тюменью и Екатеринбургом он известил, что екатеринбургские большевики решили не пропускать поезд дальше и задержать Августейших Особ в Екатеринбурге. Узнав об этом, он повернул обратно в Тюмень. Отсюда он отправился в Омск, думая ехать через Челябинск-Уфу. Но под самым Омском поезд был остановлен омскими большевиками, получившими предупреждение от екатеринбургских. Тогда он отправился в Омск, переговорил по прямому проводу с Москвой, видимо с тем же Свердловым, и, очевидно, получил от него какие-то инструкции. Снова он поехал на Екатеринбург через Тюмень. В Екатеринбурге он делал всё возможное, чтобы прорваться далее, но попытка его не удалась, и Августейшие Особы были оставлены в Екатеринбурге.

Это произошло 17 апреля (по старому стилю).

Августейшие Дети были извещены об этом 20 апреля по телеграфу. Известие это вызвало всеобщее удивление.

26 апреля в дом явился председатель тобольского “совдепа” матрос Хохряков и стал торопить Детей с отъездом. Ехать в то время было ещё нельзя, так как Алексей Николаевич не совсем ещё поправился.

Спустя несколько дней в доме появилось другое лицо, бывшее начальником особого отряда, который должен был сопровождать Детей. Это лицо носило фамилию Родионов и было членом Уральского так называемого “областного совдепа”. На всех лиц этот человек производил впечатление бывшего жандарма. Его опознали два лица: баронесса Буксгевден, признавшая в нём одного из жандармов, проверявших однажды в Вержболове паспорта, и Татищев, видевший его в Берлине в Русском посольстве. Татищев сказал об этом Родионову. Родионов также признал это обстоятельство и уклонился от дальнейших объяснений.

Обращение этих людей с Детьми и некоторыми лицами из прислуги, наиболее преданными Августейшей Семье, было плохое. Родионов запретил Великим Княжнам запирать дверь Их комнаты на ночь, объявив Им, что он имеет право входить в Их комнату в любое время дня и ночи. Он перерыл все вещи в доме, даже на престоле их домовой церкви. Он обыскивал в очень грубой форме даже монахинь при богослужении и вызывал слезы Татьяны Николаевны своими грубыми мерами.

В этой части своего доклада следственная власть считает необходимым отметить следующее. До отъезда Детей из Тобольска из Екатеринбурга было получено письмо от Анны Степановны Демидовой. По существу, это было письмо, исходившее от Государыни. В осторожных выражениях в этом письме Государыня давала понять, что в Их вещах, когда Они прибыли в Екатеринбург, был произведен обыск, и делала указания, как надлежит поступить с драгоценностями, условно называя их “лекарствами”. При отъезде из Тобольска с ними и было поступлено таким образом. Некоторые из них были положены в вате между двумя лифчиками, сшитыми затем вместе в один. Таких лифчиков было три, и их надели на себя Великие Княжны Ольга Николаевна, Татьяна Николаевна и Анастасия Николаевна. Кроме того, с синих костюмов Княжон из шевиота были сняты пуговицы и вместо них были пришиты наиболее крупные камни, обернутые в вату и обшитые затем черным шелком под видом пуговиц. Часть, наконец, драгоценностей были зашиты в шляпы Княжон. Жемчужные нити Ольга Николаевна надела на шею.

7 мая (по старому стилю) в 11 часов утра состоялся отъезд Детей из г.Тобольска на том же пароходе “Русь”. Родионов и здесь не менял своего обращения. Он запретил Великим Княжнам запирать дверь Их каюты. Каюту же Алексея Николаевича, в которой находился с Ним ещё Нагорный, он запер снаружи висячим замком.

9 мая состоялось прибытие Детей в Тюмень. В тот же день Они отбыли в поезде в Екатеринбург. Сюда они прибыли 10 мая в 2 часа утра. Около 9 часов Дети были перевезены из вагона в дом Ипатьева, где находились Государь, Государыня и Мария Николаевна.

Шёл мелкий весенний дождик, когда Дети выходили из вагона. С Ними обращались грубо. Они сами должны были нести свои вещи. Когда Татьяне Николаевне было не под силу нести один из саквояжей, Нагорный подошёл к Ней и хотел Ей помочь в этом, его грубо оттолкнули.

Все лица, сопровождавшие Государя, Государыню и Марию Николаевну, были допущены с Ними в дом Ипатьева, кроме Долгорукова. Он был 17 апреля с вокзала отправлен в тюрьму.

С Детьми были пропущены в дом мальчик Леонид Седнев, повар Харитонов и лакей Трупп. Но в тот же день из дома были взяты Чемодуров и Иван Седнев и также отправлены в тюрьму.

Из вагона же были взяты Татищев, Гендрикова, Шнейдер, камердинер Волков и Нагорный и отправлены в тюрьму.

Дом Ипатьева, где имела в Екатеринбурге пребывание Августейшая Семья, находился на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. Против него находится площадь и церковь Вознесения.

Это дом каменный, в два этажа, причем нижний – подвальный.

Августейшая Семья была помещена в верхнем этаже, причём в одной комнате помещались Государь, Государыня и Алексей Николаевич; в соседней комнате помещались Великие Княжны. Кроме этих комнат, Августейшая Семья пользовалась столовой. В остальных комнатах: в зале и гостиной (одна комната, перегороженная лишь аркой) – помещались Боткин и Чемодуров, в одной комнате Демидова, в последней комнате и в кухне помещались Леонид Седнев, Харитонов и Трупп.

При доме имелся маленький, скудный растительностью садик, в который выходила из столовой терраса.

Самый дом был обнесён двумя заборами, из коих один закрывал дом, кроме парадного крыльца, и проходил под самыми окнами, а другой, на некотором расстоянии от первого, закрывал весь дом вместе с воротами.

Обнесённый этими заборами дом имел совершенный вид тюрьмы.

Охрана красноармейцев состояла из русских рабочих местных фабрик и заводов. Первым комиссаром дома, носившего название “дом особого назначения”, был русский рабочий Александр Авдеев; его помощник был также русский рабочий Александр Мошкин.

Посты были наружные и внутри дома, причём один пост был в вестибюле дома около парадной двери, ведущей с парадной лестницы в комнаты верхнего этажа, а другой был около уборной.

Период Екатеринбургского заключения Августейшей Семьи был полон страданий. Это был сплошной крест.

Комиссар Авдеев, его помощник и ещё несколько человек находились всё время в верхнем этаже дома, где они занимали одну из комнат, а команда охраны – в нижнем этаже. Это были грубые и пьяные люди. Они входили когда им было угодно в комнаты Августейшей Семьи и вели себя отвратительно, отравляя жизнь Семьи. Они позволяли себе входить в столовую, когда обедала Августейшая Семья, лезть своими ложками в общую миску с супом, и иногда дерзость их доходила до такой степени, что они как бы неумышленно задевали своими локтями лицо Императора или же, становясь сзади стула Императрицы, наваливались на стул, задевая Государыню.

Сначала пищу для Августейшей Семьи доставляли из так называемой “советской столовой” в готовом виде, и её только разогревал повар Харитонов. Она состояла из супа и мяса, преимущественно котлет. Впоследствии разрешено было готовить дома. Императрица, не употреблявшая мясной пищи, питалась преимущественно макаронами.

Обед происходил за общим столом, причём вместе с Августейшими Особами по распоряжению Самого Императора обедала и прислуга. Кроме простой клеёнки, стол не покрывался более ничем. Ложки для всех были деревянные: часто не хватало ни ложек, ни ножей, ни вилок.

Безобразные пьяные песни с тенденциозным подбором неслись часто по дому. Происходило расхищение Царских вещей.

Уборная была одна в доме, и ею пользовались все.

Выходить можно было только в сад, но нельзя было заниматься физическим трудом.

Государыня, сильно вообще постаревшая к этому времени, чувствовала Себя нездоровой. Алексей Николаевич всё время болел и лежал в постели, не будучи в состоянии ходить. Его выносил на прогулки обыкновенно Сам Государь.

Государь и Государыня как бы застыли в Своем Царственном…
…и безропотно выносить все эти ужасные муки.

Иногда из комнат Августейшей Семьи раздавались духовные песнопения, преимущественно Херувимские песни: пели Государыня и Княжны.

Господу угодно было в неисповедимых путях Своих прервать жизнь Святых Царственных Страдальцев в ночь на 4 июля 1918 года (по старому стилю). В эту ужасную ночь погибла Вся Августейшая Семья.

Её погибель сопровождалась такими обстоятельствами.

21 июня областным советом были смещены комиссар Авдеев и его помощник Мошкин. Вместо русского рабочего Авдеева комиссаром был назначен еврей Янкель Хаимович Юровский, а помощником его – русский рабочий Никулин.

Политический преступник в прошлом, Янкель Юровский был одно время в Германии и умел говорить по-немецки. Это был злобный и деспотичный по характеру человек.

Он ещё ухудшил положение Августейшей Семьи, в чём только можно было это сделать, и произвёл с первого же дня своего прихода в дом следующее изменение: до Юровского охрана, состоявшая из русских рабочих-красноармейцев, помещалась в нижнем этаже дома, неся охрану и внешних и внутренних постов. Юровский в первый же день перевёл эту русскую охрану в другой дом вблизи дома Ипатьева, а в нижнем этаже дома поселил 10 “своих” людей, приведённых им из чрезвычайной следственной комиссии, которые только и стали нести охрану внутри дома. Это были палачи при комиссии. Имена некоторых из них известны следственной власти, причём следственная власть в силу некоторых данных, установленных на предварительном следствии, убеждена, что большинство из этих десяти человек были немецкие пленные.

Только одно лицо из русских красноармейцев было близко к Юровскому и пользовалось его доверием. Это был начальник над красноармейцами… …Павел Медведев.

2 июля Юровский приказал Медведеву увести из дома Ипатьева в соседний дом, где помещалась русская охрана, мальчика Леонида Седнева, что и было сделано…

…чера Юровский приказал Медведеву собрать в команде все 12 револьверов системы “наган” и доставить ему. Когда Медведев выполнил это, Юровский сказал ему, что ночью будет расстреляно всё “Царское Семейство”, и велел предупредить об этом красноармейцев, но несколько позднее, что и было выполнено Медведевым около 10 часов вечера.

Около 12 часов ночи, когда Августейшая Семья уже спала, сам Юровский разбудил Её и потребовал под определенным предлогом, чтобы Августейшая Семья и все, кто был с ней, сошли в нижний этаж.

Августейшая Семья встала, умылась, оделась и сошла вниз.

Алексея Николаевича нёс на руках Государь Император.

Следственная власть убеждена, что предлог, под которым Юровский заманил Августейшую Семью в нижний этаж дома, состоял в необходимости якобы отъезда из Екатеринбурга.

Поэтому Августейшая Семья была в верхних платьях.

С Собой Они несли подушки, а Демидова несла две подушки. Спустившись по лестнице верхнего этажа во двор, Августейшая Семья вошла со двора в комнаты нижнего этажа и, пройдя их все, пошла по указанию Юровского в отдаленную комнату, имевшую одно окно с железной решеткой совершенно подвального характера.

Полагая, видимо, что предстоит отъезд, в ожидании прибытия экипажей Августейшая Семья попросила стулья.

Было подано три стула…

…наты сели Государь Император и Алексей Николаевич.

Рядом с Ним стоял Боткин.

Сзади Них у самой стены стояли Государыня Императрица и с Нею три Княжны.

Справа от Них стояли Харитонов и Трупп.

Слева – Демидова, а дальше за ней одна из Княжон.

Как только произошло это размещение, в комнату, где уже были Юровский, его помощник Никулин и Медведев, вошли упомянутые выше 10 человек, приведенных Юровским в дом.

Все они были вооружены револьверами.

Юровский сказал несколько слов, обращаясь к Государю, и первый же выстрелил в Государя.

Тут же раздались залпы злодеев, и все Они пали мёртвыми.

Смерть всех была моментальной, кроме Алексея Николаевича и одной из Княжон, видимо, Анастасии Николаевны.

Алексея Николаевича Янкель Юровский добил из револьвера, Анастасию Николаевну – кто-то из остальных.

Имеются указания, что слова Янкеля Юровского, обращенные к Государю, заключались в следующем: “Ваши родственники хотели Вас спасти, но им этого не пришлось, и мы должны Вас расстрелять сами”.

Когда злодеяние было совершено, трупы Августейшей Семьи и всех других были тут же положены в грузовой автомобиль, на котором Янкель Юровский вместе с некоторыми другими известными лицами увёз Их за город Екатеринбург, в глухой рудник, расположенный в лесной даче, принадлежавшей некогда графине Надежде Алексеевне Стенбок-Фермор, а ныне находящиеся во владении общества Верх-Исетских акционерных заводов.

Одновременно с доставлением к руднику трупов вся местность эта была оцеплена заградительными кордонами красноармейцев, и в течение трёх дней и трёх ночей не позволялось ни проезжать, ни проходить по этой местности.

В эти же дни, 4-6 июля, к руднику было доставлено, самое меньшее, 30 вёдер бензина и 11 пудов серной кислоты.

Местность, куда были доставлены трупы Августейшей Семьи, совершенно определенно и точно установлена на предварительном следствии. Она вся подверглась самому тщательному, при участии особо доверенных лиц из воинских чинов, осмотру и розыскам.

Принимая во внимание данные осмотра этой местности и совокупность обнаруженных здесь нахождений, следственная власть не питает никаких сомнений и совершенно убеждена в том, что трупы Августейших Особ и всех остальных, погибших вместе с Ними, около одной из шахт сначала расчленяли на части, а затем сжигали на кострах при помощи бензина. Трудно поддававшиеся действию огня части разрушались при помощи серной кислоты.

На месте уничтожения трупов найдено много предметов, позволяющих без всякого сомнения признать этот факт. В кострищах, около них и в самой шахте обнаружены следующие предметы:

а) драгоценности и части драгоценностей:

1. одна из жемчужных серег (с бриллиантом наверху) Государыни Императрицы;
2. раздавленные и подвергшиеся действию огня части жемчужины от другой серьги;
3. изумрудный крест Государыни Императрицы, осыпанный бриллиантами;
4. большой бриллиант прекрасных свойств и большой стоимости, входивший в состав другого большого украшения Государыни Императрицы;
5. малые круглые жемчужины от ниток жемчуга;
6. осколки рубинов, аметиста и сапфира, причём последние весьма напоминают формой и цветом камень в перстне Государя;

6) части одежды, обуви и принадлежности одежды и обуви:

1. кусочки шинели, весьма напоминающие своим цветом и добротностью шинель Алексея Николаевича;
2. много кусков обгорелой обуви, причём в этих кусках обнаружено много винтиков, признающихся экспертами за принадлежность дорогой обуви благодаря их качеству;
3. пуговицы, петли, кнопки, крючки, причём некоторые из пуговиц индивидуальны: принадлежат к верхнему костюму Государыни Императрицы; кнопки – прекрасной французской работы; крючки и петли – типичные предметы, ставившиеся на их костюмы портным Бризак;
4. металлические части уничтоженных огнём корсетов: передние планшетки числом шесть; кости, пряжки и крючки от подвязок, шёлк от корсетов; причём следствием установлено, что Государыня Императрица, носившая обыкновенно корсет, требовала этого неукоснительно и от Княжон, считая отсутствие его распущенностью; носила корсет и девушка Демидова; пряжки от корсетов (от подвязок) типичны по своим свойствам, они хорошей работы;
5. пряжка от пояса Государя Императора;
6. пряжка от пояса Алексея Николаевича, весьма индивидуальная;
7. три пряжки от туфель, из коих одна – от туфель Государыни Императрицы, а две парные – от туфель одной из Великих Княжон;

в) предметы и части их, принадлежавшие Августейшей Семье:

1. портретная рамочка, дорожная, складная, в которой хранился у Государя Императора портрет Государыни;
2. три образочка: Спасителя, Николая Чудотворца и Святых Мучеников Гурия, Авива и Самона, причём самые лики почти уничтожены кощунственными действиями, а на одном из образков сохранилась и подушечка с колечком для ношения его на груди;
3. серебряная рамочка от образочка работы петроградского мастера;
4. остатки рамочки другого образка;
5. Уланский юбилейный значок Её Величества;
6. маленький флакончик с английскими солями;
7. типичный флакон зеленого стекла с Царской короной в разбитом на части виде;
8. множество стёкол от других флакончиков с солями, от рамочек и украшений, имевших стёкла;
9. прекрасно сохранившийся, несмотря на большой период времени, благодаря низкой температуре в шахте труп собачки Анастасии Николаевны Джеми, любимой собачки Государыни, подаренной Анастасии Николаевне в 1915-1916 годах одним из офицеров; эта собачка – очень маленькая, ниппонской породы; её Анастасия Николаевна обычно носила на руках. Кроме того, в кострищах и около них найдены: револьверные пули системы “наган”, оболочки от пуль и множество расплавленного в огне свинца.

Наконец, найден человеческий палец и два кусочка человеческой кожи. Научная экспертиза признала, что палец этот отрезан от руки и принадлежит женщине средних лет, имевшей тонкие, длинные, красивые пальцы, знакомые с маникюром.

Перед самым оставлением г. Екатеринбурга в сём году, прервавшим, к сожалению, дальнейшие розыски, найдено много рубленых и, возможно, пиленых костей, природу коих надлежит определить в ближайшем будущем в условиях существующей возможности. Все кости подверглись разрушительному действию огня, но, возможно, и кислот.

Нахождение на руднике драгоценностей, частей их и пуль представляется следственной власти ясным.

Как видно из вышеизложенного, в момент отъезда Августейших Детей из г. Тобольска драгоценности, были зашиты в лифчиках, в костюмах, в шляпах и частью были надеты Ольгой Николаевной на шею в сумочке. Представляется маловероятным, чтобы драгоценности вынимались из потайных мест в Екатеринбурге: самые условия ужасного режима в доме Ипатьева не могли позволить этого. Полагая, что Они отправляются из дома и города, Августейшая Семья и имела их при Себе в том самом виде, как они были спрятаны в Тобольске. В момент убийства трупы не осматривались; злодеи спешили до рассвета увезти их из города. На руднике же, когда трупы были раздеты и одежда осматривалась (лифчики бросились в глаза своей тяжестью, так как в двух только лифчиках было весу девять фунтов), драгоценности, бывшие в лифчиках, были обнаружены. Лифчики разрывались. В то время наиболее мелкие драгоценности затерялись, были втоптаны в глиняную площадку, и, когда разрубались трупы, большая часть их была раздавлена и разрублена, как лежащая в верхних слоях площадки. Бриллианты, бывшие пришитыми вместо пуговиц, видимо, сгорели. Сохранившийся бриллиант был найден на самой грани костра втоптанным в землю. Он (его оправа) слегка подвергся действию огня.

Пули, оболочки от них и расплавленный свинец – результат выпадения некоторых из пуль, сохранившихся в организмах, на землю при расчленении трупов; некоторые из них попадали в огонь, и здесь свинец вытапливался из пуль, а оболочки сохранились.

Когда шло уничтожение трупов, охрана не снималась с постов при доме Ипатьева. Когда же все трупы были уничтожены, охрана была снята и большевики объявили в своих газетах и путём особых объявлений о “расстреле” Государя Императора и об “эвакуации” Августейшей Семьи в “надёжное место”, охрана была уже не нужна, так как уничтожением трупов они отнимали возможность опровергнуть их ложь.

С того времени они тщательно поддерживают, особенно в зарубежной прессе, версию об “увозе” Августейшей Семьи из России.

Сей доклад, по приказанию Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны, лично мне переданному Гвардии капитаном Павлом Булыгиным, составлялся мною, судебным следователем по особо важным делам Соколовым, по подлинным актам предварительного следствия, производимого мною согласно требованиям науки, совести и закона.

Я сознаю, сколь горька истина о мученической кончине Августейшей Семьи.

И я осмеливаюсь молить у Её Императорского Величества Всемилостивейшей Государыни Её ко мне милости простить мне сию горечь: тяжёлое дело следователя налагает на меня обязанность найти истину, и одну только истину, как бы горька она ни была.

Не могу также умолчать перед Её Императорским Величеством, что совесть моя и великое значение сего дела властно требуют от меня почтительнейше доложить Её Императорскому Величеству, что сведения сии совершенно секретны. Сего требует, по разумению моему, благо нашей Родины: лучшими сынами Её уже поднят стяг за честь Родины, но настанет великий час, когда поднимется и другой стяг.

Ему нужен будет добытый предварительным следствием материал, и его лозунгом будет: “За честь Императора!”

Судебный следователь по особо важным делам
H. COKOЛOB*

* Доклад по делу 20 был передан гвардии капитану П.П. Булыгину самим Н.А. Соколовым в г. Верхне-Удинске 6 января 1920 г. («Исходящий реестр судебного следователя по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколова. 1919-1923 гг.» ГАРФ л. 10об) для вручения Вдовствующей Императрице Марии Фёдоровне. Вернувшись из Сибири в Европу через Дубровник и Белград в конце августа 1920 г. П. Булыгин предположительно в сентябре 1920 г. ездил в Данию для вручения ЕИВ Марии Фёдоровне доклада Соколова. (Прим. составителя) 

Приложение II.

ЦИКЛ СТАТЕЙ, ОПУБЛИКОВАННЫХ В ГАЗЕТЕ “СЕГОДНЯ” (Рига, 1928). К десятилетней годовщине расстрела царской семьи

1.

01.07.1928, № 174

Сегодня мы начинаем печатание очерков, в значительной степени освещающих историческую обстановку убийства царской семьи в Екатеринбурге. Очерки эти принадлежат перу бывшего офицера, лично преданного царской семье. Он принадлежал к числу тех немногих, которые решили сделать всё, чтобы спасти Николая II и его семью.

Когда эти попытки не удались, автор, после весьма сложных приключений во время гражданской войны, добрался до сибирского фронта и здесь он принял участие в известном расследовании екатеринбургской драмы, произведённом судебным следователем Н.А. Соколовым.

Автор, выполняя весьма ответственное поручение Соколова, не только в курсе всех тех фактов, которые опубликованы и в книге Соколова, и в других произведениях, но осведомлён о многих подробностях и деталях, до сих пор не оглашённых.

Личность автора редакции вполне известна, но по некоторым обстоятельствам он считает более удобным пока не называть себя.

2.

ПОПЫТКА СПАСЕНИЯ НИКОЛАЯ II И ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
(По личным воспоминаниям)

Кончился славный и страшный первый кубанский, так называемый “ледяной поход”, и мы, потеряв убитыми ген. Корнилова и пять шестых “армии”, т.е. отряда из 2800 человек офицеров-добровольцев, 9-го февраля 1918 года вышедших из Ростова-на- Дону в степи, вернулись в Новочеркасск, столицу восставших против большевиков донских казаков.

1-го мая 1918 года я был эвакуирован в Новочеркасск с первым эшелоном раненых. В каком виде мы пришли из степей и какое великое счастье заключается в слове “ванна”, об этом лучше не вспоминать… Моя легко раненная нога мало тяготила меня, и я ограничивался лишь ежедневными визитами в госпиталь на перевязку, а остальное время проводил у знакомых, наслаждаясь сознанием исполненного долга, спокойствием, вниманием старых друзей и комфортом, которого я давно был лишён.

Но восторг первых дней отдыха прошёл, и снова встал в душе во весь рост вопрос, который требовал ответа и от совести, и от чести: здесь ли моё место, когда государь томится в плену?

15-го мая, заручившись подложным паспортом, в котором говорилось, что я “свободный художник” (артист) и рекомендательным письмом к Василию Витальевичу Шульгину, проживавшему тогда в оккупированном германцами Киеве, я выехал из Новочеркасска. Шульгин встретил меня очень радушно и сердечно, и внимательно отнёсся к цели моей поездки, и дал мне “пароль” в центр “национального объединения” в Москве к Криво- шеину и Гурко.

Благополучно миновал я большевистские пограничные поверочные пункты и прибыл в Москву. Связавшись с офицерами своего и других гвардейских полков, жившими тогда в Москве, и заручившись их полной поддержкой, я явился в “центр”. Я дал полное доказательство своей политической надёжности и поставил вопрос: я из степей и ничего не знаю. Вы – центр, и вам виднее обстановка. Я не один, а один из многих, и мы хотим действовать, а потому, веря вашей осведомленности, спрашиваем вас: 1). Пришло ли время выручать государя? 2). Когда это делать? 3). Куда везти? и 4). Дайте денег на это дело.

Ответ был:

1. Принимаем предложение.
2. Денег дадим.
3. Время пришло.
4. Когда и куда везти – покажет разведка. Поезжайте на разведку.

После этого меня задерживали ещё около двух недель. Время тянулось убийственно медленно, и было страшно попасться, ничего не сделав. Наконец, когда я однажды шёл на свидание с Владимиром Иосифовичем Гурко, на Арбате меня остановил крик мальчишки-газетчика:

“Расстрел Николая Кровавого!”

Я выхватил у него газету, – это было первое, как впоследствии выяснилось, ложное известие. Пробный шар большевиков для того, чтобы узнать, как отнесётся русский народ к известию об убийстве Николая II.

Русский народ смолчал.

И успокоенные большевики принялись за исполнение намеченного ими плана.

Я пришёл с газетой к Гурко.

«Le roi est mort – vive le roi!»*

Поезжайте, быть может, жив наследник!..»

Этой же ночью я выехал в Екатеринбург. Ещё не доезжая Вологды, я прочёл в газетах опровержение кровавой вести, а купив газету на станции Котельнич, я прочёл:

«Наш маленький городок становится историческим местом – местом заключения бывш. императора. Его скоро перевезут сюда из Екатеринбурга, которому угрожают чехословацкие и белогвардейские банды…»

Котельнич лежит недалеко от города Вятки, между ними есть железнодорожный мост через реку Вятку. Я остановился в Вятке и начал работу. Связавшись с друзьями и распределив роли, мы скоро “осветили” обстановку: 1) Гарнизон Вятки – 117 красноармейцев – рабочие местного района. Сильно пьют. 2) Офицер один, но вряд ли большевик. 3) Пулеметов 13, но все помещаются в одном сарай, который охраняется плохо. 4) На линии жел. дороги Екатеринбург – Вологда большая путаница из-за постоянно идущих санитарных поездов с Екатеринбургского фронта. Чехи нажимают сильно, и паника близка.

* Король умер – да здравствует король! (франц.)

Было решено вызвать группу своих офицеров из Москвы, которые были готовы явиться по условной телеграмме под видом “мешочников”, т.е. мужиков, приезжающих из голодных губерний в более плодородные северные за мукой и зерном. В то время наплыв их был так силён, что большевистская, ещё не организованная, администрация ничего с ними поделать не могла и смотрела лишь бессильно на тысячные толпы “мешочников”, ежедневно двигавшихся на крышах, площадках, буферах и вообще, где только можно примоститься на поезде и, конечно, без билетов.

По прибытии группы офицеров в Котельнич, они должны были расселиться вокруг дома заключения и ждать момента. Через одну женщину, вошедшую в доверие в местный совдеп и долженствовавшую войти в дом заключения в виде поломойки, свите государя должно было быть передано оружие (ручные гранаты и револьверы) для того, чтобы они могли продержаться первые полчаса, пока мы будем брать дом снаружи, ибо было опасение, что, вероятно, стража имеет приказание покончить с узниками, в случай попытки их выручить. Дабы царская семья доверилась нам и не опасалась бы провокации, должно было быть передано письмо от лица, почерк которого члены царской семьи хорошо знали. Письмо должна была передать та же женщина. Одновременно с нападением на дом заключения предполагалось взорвать железнодорожный мост через реку Вятку и по ней, на заранее приготовленных паровых катерах (стоявших на реке Вятке), уходить по реке вверх к Сев. Двине и оттуда пробираться к англичанам в Архангельск. Не взятые нами катера должны были быть уничтожены, чтобы помешать преследованию. По реке вперёд предполагалось выставить вооруженные группы как для охраны пути, так и для разведки его.

План был шальной, но мог удаться. В случай отказа государя спасаться, мы клялись увезти его силой. Время шло. Мы тщательно наблюдали железную дорогу и Котельнич, но никаких признаков проследования поезда с узниками, или приготовлений в Котельниче к их встрече не было.

Теперь мне понятно, что этот слух о Котельниче был только тонко рассчитанной хитростью – сбить с толку возможные попытки к освобождению жертв в момент их убийства. Должен сознаться, что по отношению к нам эта хитрость удалась.

Наступили первые дни июля н. ст. Обеспокоенный, я решил, наконец, сам проехать в Екатеринбург, дабы узнать на месте обстановку.

От Перми со мной в купе ехал некий юноша лет 19-ти, помощник военного комиссара города Перми, как он мне важно представился. Он, узнав, что я “артист”, старался всячески блеснуть своей “культурностью” и “воинской вежливостью”. Он был очень глуп и необразован, и мне легко было заставить его разговориться на интересующие меня темы. Он категорически опроверг слух о Котельниче и выразил уверенность, что “Николая прикончат в Екатеринбурге… Фронт волнуется, как бы чехи не отбили”…

Приехали в Екатеринбург. Было за полдень. Я сидел на станции со своим спутником комиссаром я поил его спиртом, разведенным с водой, для укрепления дружественных отношений, могущих мне пригодиться впоследствии. Пришёл какой-то поезд и толпа мужиков и солдат хлынула на вокзал с чайниками, за кипятком и за покупкой провизии. Часть их проходила мимо нашего столика, и я с ужасом узнал среди них солдата моего полка и моей роты, одного из тех, которые вынесли меня раненого из огня в бою под Владимиром-Волынским, где осенью 1916 г. легла наша гвардия, и который получил потом за то, по моему ходатайству, георгиевский крест. Я хотел дать ему понять, чтобы он не узнавал меня, но было уже поздно:

– Господин капитан, здравия желаю! Как изволите поживать?

Я отвечал односложно, и солдат, видимо поняв, что оплошал, или просто торопясь на поезд, поспешил проститься. Я поднял глаза на комиссара, – он внимательно и зло глядел на меня.

– Извиняюсь, товарищ, одну минуту! – поднялся он.

Я остался один и нервно перебирал высыпавшиеся из портсигара на стол папиросы. Что делать? Бежать, смешаться с толпой трудно: физиономия не “товарищеская”, найдут, тогда не отвяжешься. Теперь же, может быть, удастся солгать, – родился план.

– Товарищ, вы арестованы!.. – пискнул голос комиссара. Он стоял с двумя вооруженными винтовками людьми: один матрос, другой так – бандит в старой солдатской шинели без погон.

– За что? – спросил я.

– Вы офицер и скрываете это.

– Это ошибка, солдат принять меня за моего брата-близнеца, который, действительно, офицер, но за которого я не отвечаю.

Это было первое, что пришло мне в голову и, конечно, было наивно.

– Там разберут, – идём! – решил матрос и взял меня крепко под руку. Рассуждать больше не приходилось.

Меня привели в большой красный дом – тюрьму и сдали смотрителю. Тот довольно вежливо поговорил со мной и отвёл в большую общую камеру, где уже находилось много арестованных. Был какой-то старик, которого называли профессором, он курил, кашлял и не отвечал на вопросы заговаривавших с ним.

Его скоро перевели в тюремный госпиталь, как сказал смотритель, быть может, расстреляли. Было пять офицеров, из них один – несомненный провокатор: он подсаживался к вновь приходящим и конфиденциальным шёпотом спрашивал – знает ли тот, что белыми под московский Кремль заложены мины и в каком “клубе” состоит его собеседник. Было человек 12 мешочников, эти постоянно менялись.

Кормили нас очень плохо. Кое-кто получал со стороны, от домашних или друзей. Мне же приходилось довольствоваться казенным пайком, – он был ужасен: одна селедка и маленькая кружка скверной воды, иногда кусок грязного хлеба. Это была пытка жаждой, и это я скоро понял. Не голодом, а именно жаждой – о еде желудок забыл, так мучительно хотелось пить после постоянной селедки, и вспоминал лишь когда её приносили снова и не мог отказаться от неё.

В первую же ночь расстреляли одного из офицеров. Я сначала не понял значения вошедшего к нам с фонарем солдата и разговора в открытой двери. Офицер, за которым пришли, был среднего роста, давно не бритый, с явно кавалерийскими гнутыми ногами. Когда его разбудили, он встал, погладил сильно свой большой лоб, перекрестился и сказал:

– До свидания, господа офицеры!

Потом повернулся к солдату:

– Пойдём, хам!

И твёрдо вышел.

Я понял всё, лишь услышав один за другим три негромких выстрела, тут же под окном за решёткой.

Через день один из офицеров сказал мне:

– Ну, сегодня ночью ещё одному конец!..

И указал на вошедшего с принёсшими еду служителями тонкого бледного юношу в кожаной куртке с громадным парабеллумом на поясе.

– Выбирает жертву!

Действительно, ночью увели только днём приведённого купца. Он кричал, плакал, целовал ноги тащившим его убийцам и отчаянно отбивался.

– Голубчики, господа-товарищи, всё отдам, пожить оставьте!..

Его прикладом выгнали из камеры, но долго ещё в ночном сыром коридоре слышались его вопли и глухая возня, и с ужасом прислушивались к ним смертники всех 18 камер, мимо которых тащили несчастного.

Кажется на четвертый день втолкнули к нам в камеру избитого и окровавленного мальчика, лет 19-ти, в офицерских штанах и изодранной гимнастерке. Из-за голода, мучения жажды, страдания из-за раненной ноги и нервной горячки, которой закончились мои злоключения, моя память многое потеряла из всех впечатлений (и, слава Богу!) – я не помню имени этого юноши, хотя уверен, что он мне назвал его, осталось лишь слово “корнет”, так и буду я его звать.

Корнет был в состоянии сильного нервного потрясения, – очевидно, его только что били: у него был подбит глаз и разорван угол рта. Когда его впихнули, он стал кричать и биться в дверь. Солдат-часовой вошёл в камеру и стал бить его ладонью по лицу. Это зрелище было слишком ново для меня, только что приехавшего сюда с юга, где мы за 3 месяца похода с Корниловым в 48 боях видали лишь спины “товарищей” и никогда не меньше, чем по 8 тысяч зараз.

Я не выдержал и накричал на солдата. Он был удивлён, но ничего не сказал и ушёл. Всего возмутительнее, что часть арестованных смеялась, когда солдат бил офицера, видимо, подлаживаясь к нему. Другие, наоборот, негодовали. Я взял юношу корнета к себе в угол на солому. Ночью я наблюдал его, потому что мне казалось, что он притворяется, а не спит. Я не ошибся, но не успел помешать его попытке покончить с собой. Он бросился на каменный угол косяка двери, пытаясь разбить себе висок. Но силы изменили ему, и он лишь немного поранил голову. Вошла стража. Кто-то из арестантов бранился, что не дают спать и требовал, чтобы корнета перевели в другую камеру, кто-то истерично кричал на него. Я увёл юношу опять к себе в угол, перевязал ему своей рубашкой разбитую голову и старался успокоить его. Плача у меня на плече, он несвязно шептал мне на ухо что-то о государе, о том, что он жизнь отдаёт за него, о своей бабушки в Петербурге. Потом утих и лишь во сне по-детски всхлипывал в моё плечо. Я решил утром хорошенько расспросить его, но… не пришлось.

На заре вошли с фонарём. Его мутный глаз обвёл лежащих и остановился на корнете. Его схватили. Он закричал и ухватился за моё плечо – что мог я сделать? Я перекрестил и поцеловал его, он крепко, судорожно обнял меня и вдруг вырос, выпрямился и вышел, высоко подняв голову. Я зажал уши, чтобы не слышать выстрелов, которыми убьют его, но всё же слышал – их было два.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

2.

газ. «Сегодня», Рига, 02.07.1928, №176

ПОПЫТКА СПАСЕНИЯ НИКОЛАЯ II И ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

(По личным воспоминаниям)
(Продолжение)

Я не спал эту ночь и утром решил, что надо что-то предпринять решительное. Я видел, как унижался купец, видел, что это не помогает, да и не смог бы унижаться сам, но видел тоже, что иногда решительность и дерзость производят впечатление, как в случае с солдатом, бившим корнета, – решил наглеть до конца. К тому же мучения жажды и боль в запущенной ране в ноге, которую я не мог в тюрьме перевязывать, чтобы не выдать себя, убивали волю и я боялся за свою твердость. Я решился и с утра забарабанил в дверь и заявил вошедшему солдату, что требую комиссара тюрьмы. Тот удивился:

– Вон что? Так он к тебе и пойдет!..

– Не твое дело рассуждать, когда говорят! – Иди и доложи, а то достанется.

Тот недоверчиво подумал: кто, мол, его знает, быть может, тоже какой-нибудь комиссар, проворовался и на высидку послан, а выйдет и отомстит.

– Нам отлучаться нельзя!.. Мы – часовые. Я лучше крикну.

Он крикнул кого-то, пошептались, через полчаса явился комиссар и я заявил резкую претензию, что меня арестовали по глупому недоразумению, спутали с братом, и теперь без суда и следствия держать, как “контрреволюционера”, что я артист, а “свободное творчество” находится под покровительством тов. Луначарского, что я буду жаловаться и до самого Ленина дойду, и т.п. вздор.

Комиссар не знал, что делать и предложил мне всё это записать. Я отказался, сказав, что заявление мною сделано, а если меня и дальше будут держать здесь и кормить чёрт знает чем, то пусть он после на самого себя пеняет. Он просил меня не волноваться, ушёл и вернулся скоро с каким-то бородатым и лохматым брюнетом в военном кителе и с портфелем, который попросил меня повторить всё ему и осведомился, чем, я могу доказать справедливость своих слов.

Я с отвагой отчаяния, не задумываясь ответил, что мой отец был управляющим имением “Горчанки” близ Вологды и что все рабочие имения подтвердят, что не я, а мой, похожий на меня брат, офицер. Пусть меня отвезут в Вологду, а то здесь я “ещё чего доброго попаду в руки белогвардейцев и чехов, что идут на город”. Следователь записал это, недоверчиво посмотрел мне в глаза и вышел. Следующие за этим три дня были, пожалуй, самыми страшными для меня: поверят или нет?

Если нет, – то конец, больше ничто не спасет, и в хаосе, близкой эвакуации пристрелят просто, чтобы не везти с собой и не оставлять белым. То, что мне немного улучшили еду, очень подбодрило меня, но вспоминая недоверчивый взгляд следователя и его пожимание плечами и кривую улыбку, я снова падал духом и готовился к неизбежному финалу.

Рассветало третье утро. Я проснулся от прикосновения к моему плечу чьей-то грубой руки и нервно скинул её прочь. Резанул глаза свет фонаря – конец …

Помолившись про себя Богу, я встал и пошёл к двери. Оставалось одно – умереть, как следует и не показать страха.

В коридоре один из двух солдат, пришедших за мной, накинул мне на плечо оставленное мною на соломе моё непромокаемое пальто – зачем?

Выйдя во двор, я повернул в сторону сложенных дров, где (я ясно видел в сумерках рассвета) в груде мусора от колки дров, валялся кровавый носовой платок. Один из моих конвойных, молодой хулиган, случайно в солдатской шинели, грубо засмеялся:

– Не туда, успеешь ещё!

Второй же, пожилой солдат, шепнул:

– На вокзал вас велено!

На вокзал? Господи, это – жизнь!

Мы долго шли пустынным в этот час городом. Светало быстро, – какой это был чудесный рассвет. Какой упоительный свежий воздух. Какой красивый город Екатеринбург!

Запуганные буржуа тихо пробирались пустыми улицами, чтобы терпеливо стать в хвост тысячной очереди у хлебного, селедочного и спичечного магазина. Быстро отводили они свои глаза от моих, чтобы случайным выражением сочувствия не скомпрометировать себя.

У церковной паперти сидела нищая старушка, она одна не побоялась пожалеть меня:

– Вишь, нехристи, ещё одного повели!..

И вот я еду в Вологду в грязном и тряском вагоне четвертого класса, набитом ранеными красноармейцами с чешского фронта. Они очень озлоблены и очень напуганы: косятся на меня и один, напившись самогону, уже кричал, что нечего возить этого “контрреволюционера”, а надо сбросить его с поезда.

Мой конвойный (поехал лишь молодой хулиган), видимо, не прочь проделать это, ибо я ему надоел, – следи ещё тут! А следит он не столько внимательно, сколько издеваясь: на площадку не пускает, в уборной двери затворить нельзя. Кормят тем, что остаётся от раненых – грязная каша на воде. Кроме этого вагона в поезде нет других классных – теплушки, где едут легкораненые и какие-то команды. Поезд долго стоит на всех станциях. Комиссар поезда, молодой человек в кавалерийских штанах, в смятой лихо фуражке и шашке с Георгиевским темляком (чья?) визгливо бранится с комендантами станций, требуя пропуска своего эшелона вне очереди и грозит всеми карами коммунистической власти.

Со мной он очень вежлив и корректен, горько жалуется на “скотов-солдат”; но едет не в классном вагоне, а в теплушке со “скотами-солдатами” – для популярности, как сам он наивно объяснил мне. Раненые при нём молчать, а когда он на остановках уходит к себе, бранят его и смеются над его тонкими “петушиными ногами”. Его любезность со мной ухудшила моё положение, и оно стало невыносимым. К тому же первое время безумной радости спасения прошло, и я горько признался себе, что спасения, собственно говоря, нет, что есть только отсрочка и что как ни велико было обалдение властей в Екатеринбурге, напуганных успехами чехов (и как я после узнал, боявшихся всё же народного возмущения – государь и вся царская семья были расстреляны именно в эти дни моего тюремного заключения), но всё же сопровождавшему меня разбойнику, верно, дали какие-нибудь инструкции, касающиеся меня, и в Вологде мне устроят очную ставку с рабочими имения “Горчанка”, те не признают меня за сына управляющего этим имением и будут правы, ибо я никогда в жизни не был в этом имении и само название его слыхал случайно, обедая однажды в клубе. Надо было бежать с поезда и теперь же, т. к. моя нога загрязнилась неимоверно, распухла и скоро я уже не буду в состоянии скрывать свою рану. Хоть перевязать бы и промыть в уборной, но конвойный не даёт закрывать двери…

Был вечер. Я стоял в дверях площадки и дышал свежим воздухом. Мой конвойный стоял у ступенек, облокотившись правой рукой на притолоку. Винтовка его была “на ремень”, но не на левом плече, как полагается, а на правом.

Догорал нежный розовый закат. За берёзовым леском по той стороне болотистого луга, мимо которого, расшатанный во всех своих скрепах, громыхал неторопливо наш поезд, блестели тёмным золотом лужи, с белых стволов берёз закатный луч добрался уже до свежих зелёных верхушек и сделал их кружевными. Курился в низине ещё прозрачный, неплотный туман, умолкали голоса леса, изредка пересвистывала иволга, лениво хрипела уже осипшая кукушка, кричал дергач-перепел: “спать пора, спать пора!”. Сильнее пахло скошенным по низинам сеном и болотной водой. Поддайся немного – и сколько незабываемых родных и светлых мыслей и воспоминаний хлынет в растрогавшуюся душу. Но мне поддаваться было нельзя, так же, как и не мог я думать, что мой негодяй тоже, может быть, размечтался и размяк.

Я решился. Тихо, тихо, не дыша, продвинулся я на отделяющие меня от него полтора шага. Сначала была мысль: схватить его за плечи и рот и падать вместе, но вторая мысль отрезвила: а что, если он упадет сверху на меня? Я ослаблен голодом и болезнью – он сильнее… Задушить? – руки не надежны, ослабнут… Я понял, что делать: одной рукой я коротко ударил его в шею между лопатками, другой в поясницу, он упал, даже не крикнув, и Покатился под откос, только винтовка брякнула. Никто не слыхал, т.к. это была задняя площадка классного вагона, а идущие за нами теплушки были открыты на другую сторону и в первой громко играла гармоника. Кроме того, поезд так громыхал, что и без неё услышать было бы мудрено…

Я кинулся вниз по ступенькам и выглянул вперед: вдали высился мост и поезд заметно уменьшал ход. Я вернулся на площадку и полез по узкой лестнице на крышу поезда, думая при проходе через мост, уцепиться за его перекладину, но тотчас же понял, что это невозможно: надо было быть акробатом. А я еле жив. Опять спустился на последнюю ступеньку площадки. Поезд тихо подходить к мосту. В вагоне хлопнула дверь, я прыгнул. Прыгнул неудачно, не по ходу поезда, а прямо, перевернулся через голову, и скатился с насыпи. Падая, думал: только бы не сломать ногу, руку – ничего…

Вскочил, побежал через мокрый луг, потом пустырь, выбился из сил, упал в лужу и, не поднимаясь, стал пить. Нога? Болит ужасно! Быть может сломана? Нет! Бежал. Осмотрел ногу: корки раны сорваны – ну это не беда. Поезд? – Ушёл, не заметили, а то стреляли бы. Как бы прощаясь со мной, поезд загудел долгим, долгим гудком, – видно, станция близко, – надо обходить.

Есть русская песня: каторжник бежал из Сибири и описывает своё путешествие:

Шёл я и ночью, и средь бела дня, Вкруг городов, озираяся зорко. Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой.

Русский народ почему-то любит разбойничьи и арестантские песни, я не люблю их, но эта часто приходила мне на ум за время моего путешествия до Вятки. Так же, как и певец этой песни, я “озирался робко”, но не вкруг городов, – их не было, а деревень, и лишь в сумерки решался постучать в окно крайней или стоящей отдельно избы и просил накормить меня. Должен сказать, что мне ни разу не отказывали и довольствуясь ответом “беженец” на вопрос, кто я, добавляли вздохнув:

– Да, много вас теперь таких!..

Давали хлеб, иногда молоко. Однажды я получил даже мясные щи. Это были удивительные щи! Было это так: я измученный

добрёл в темноте до большой бревенчатой избы, стоящей довольно далеко от других. Хозяин не пожелал разговаривать в окно и велел войти, это было рискованно, но я со вчерашнего вечера ничего не ел и ослаб. Я вошёл. Старик-хозяин внимательно расспрашивал меня:

– Кто ты? Из каких? В Бога веришь?

Я поднял голову при этом неожиданном и хорошем вопросе и увидал освещенный лампадой киот и царские портреты. Нервы не выдержали, я расплакался. Я скоро овладел собой, но хозяин всё понял: он взял меня за руку, вышел со мной на двор и отвёл в тёмную, далеко в поле стоящую ригу, потом ушёл и через десять минуть вернулся с котелком горячих щей с мясом, чашкой самодельной водки и ломтём хлеба, а также четвертью фунта табаку, – это было удивительно роскошное пиршество. Выпив водки и досыта наевшись горячих щей, я не успел закурить и незаметно уснул, как убитый. Через несколько часов пришёл хозяин, разбудил меня и сказал:

– Ваше высокоблагородие, вставайте, уходить пора!.. У меня того… Сын ночует, коммунист …

Я поднялся:

– Почему вы думаете, что я офицер? – спросил я.

– Потому, что я – старый солдат.

Я крепко обнял и поцеловал его. Он дал мне на дорогу хлеба, и я пошёл, пробираясь к лесу.

Утром, это был пятый день моего путешествия, я пришёл в Вятку. Выбрав на путях пустой вагон, я залез в него поспать, но скоро уборщик вагонов прогнал меня.

– Нечего, товарищ, прохлаждаться!

Слово “товарищ” он произнес так иронически, что ясно было, что он “контрреволюционер”. За это я простил ему мой прерванный сон.

Я отправился в город отыскивать своих, но тотчас же понял, что-то случилось без меня и что надо немедленно скрываться. Я вмешался в толпу, берущую штурмом готовящийся к отходу поезд и втиснулся с ней в вагон.

От Буя пересел я в поезд, идущий на Ярославль – Москву. Но тут мне стало плохо: перенесенные волнения, голод и воспаление

в ноге сделали своё дело и я заболел. К счастью, на станции Данилов я вспомнил, что в этом городе живёт мужик из нашего имения, за которого когда-то вышла замуж горничная моей матери, я слез и пошёл к нему. Придя, я поел и лёг спать. По- настоящему я проснулся лишь через 14 дней. В промежутки, когда горячка ослабевала и прояснялись мысли, я требовал от Алексея и его жены, чтобы они поклялись мне, что они не позовут доктора: я не верил никому и мне казалось, что весь мир знает о моём прошлом.

Хорошо, что я вспомнил об Алексее. Дальше двух станций после Данилова поезд не пошёл – в Ярославле ещё не потухло восстание офицеров, устроенное Савинковым и полковником Перхуровым, очень быстро и строго подавленное большевиками.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

3.

газ. “Сегодня”, Рига, 05.07.1928, №178

По следам убийства царской семьи
(по личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

ПОЕЗДКА К АДМИРАЛУ КОЛЧАКУ

Оправившись от горячки, я, снабженный Алексеем деньгами, поехал в Петербург, где предложил одной группе, ориентировавшейся на немцев, повторить свою попытку в Екатеринбурге. – они ответили: “ещё рано”…

Государь был уже убит.

* * *

С большим трудом и многими приключениями, преодолев немецкие рогатки на границе, я, в районе хутора Михайловского, перешёл на Украину. Через несколько недель я организовал офицерскую охрану дворца “Харакс”, где проживала тогда императрица Мария Фёдоровна (в Крыму).

Через некоторое время офицерские отряды вошли и в другие два дворца: “Дюльбер” и “Ай Тодор”. Сводно-гвардейский эскадрон занял “Арианду”, сводно-гвардейская рота – “Ливадию”. В Крыму стало спокойно и я начал подготовлять свой отъезд вокруг Азии в Сибирь, чтобы оттуда попытаться узнать о судьбе государя и его семьи.

* * *

1-го января 1919 г. я сдал охрану дворца “Харакс” своему заместителю кап. Войцеховскому и с одним из офицеров моей команды, выбранным мной себе в спутники, есаулом Грамотиным, тронулся в долгий путь. Сначала мы проехали опять на Кубань

для устройства себе заграничных паспортов и разрешений в штаб главнокомандующего вооруженными силами Юга России. Это наладилось легко и просто. Мы получили пакеты и документы курьеров штаба к заграничным представителям и в штаб адмирала Колчака, и из Новороссийска проехали в Одессу. В Ялту “Тигр” зашёл ночью, и всего лишь на четыре часа. Я взял парного извозчика и в полной темноте, при ярких звёздах, поскакал по знакомой Нижне-Алупкинской дороге в “Харакс”. Туда пришли, вызванные по телефону, из “Дюльбера”, где они находились на охране вел. кн. Николая Николаевича и Петра Николаевича, мои четыре названных брата – мы побратались ещё в Первом Кубанском походе и крепко дружили. Мы простились на повороте шоссе и я ещё некоторое время, обернувшись, видел тёмные фигуры и слабо блестевшие при звёздах штыки их винтовок. Потом опять ночь, шум моря справа внизу, запах кипарисов и звёзды над головой.

Когда я вернулся из Сибири, я не застал уже в живых своих названных братьев… Капитан Долгов убит в атаке Корниловского полка, которым он командовал, произведённый за моё отсутствие в полковники, поручик Кубашёв, при окружении под деревней Драгомировкой на киевском направлении батальона Лейб-Гвардии Литовского полка, застрелил своего брата, невесту поручика Луц- ко, пятого из нас, бывшую в походе под видом вольноопределяющегося, и застрелился сам. Поручик Луцко, чудом спасшийся из пальцев смерти в момент рубки красной конницей разгромленного батальона, узнал о их гибели лишь в Одессе, куда его перевезли в тифу. Он застрелился, успев передать соседям – офицерам привет мне. Я получил его в Белграде в конце 20-го года.

* * *

В Одессе мы благодаря генералу бар. Каульбарсу попали на английский истребитель и после снежной бури, измотавшей наш корабль у берегов Варны попали в горячий, солнечный и сине- белый Константинополь. Здесь мы пробыли всего один день. Английский адмирал, к которому доставил нас истребитель, направил нас на греческий пароход “Асмус” и мы благополучно перебрались в Пирей. В Греции была досадная задержка, из-за английской визы, а затем Марсель, Париж, Лондон, откуда через семь дней мы выехали на японском “Камо Маро”, сидя с билетами второго класса в матросской каюте.

Как сон, проплыли мимо кормы и скрылись Порт Сайд, далекий Сайд, как груда бело-розовых облаков, раскаленный Аден, с мечетями, чумазыми ребятишками и чёрными козами с выменем в кожаных чехлах. “Ворота мёртвых” – Баб эль Мандеб, цветочная корзина на синей эмали Индийского океана – Цейлон, Коломбо, домик пленных генералов побеждённых буров, Кенди – прежняя столица цейлонского магараджи, с развалинами его гарема на островке среди озера, храм зуба Будды (индийского царевича Иосафа- та – по нашим святцам), наконец, ранним утром наш “Камо-Маро” вошёл в гавань белого, расположенного амфитеатром по склону горы, Гонг-Конга. Проделав здесь всё, что туристу проделать полагается, т.е. поднявшись на фуникулере на Виктория Пик, налюбовавшись единственным в мире видом оттуда на обе стороны острова и на гавань с застывшими в синем стекле игрушечными корабликами, я отправился к русскому генеральному консулу В.О.Эттингену. Генеральный консул – интересный, выдержанный и очень обязательный человек – рассказал мне о том затруднительном положении, в какое он попал в день празднования здесь несколько дней тому назад перемирия, из-за неимения нот “Коль славен”, по повелению верховного правителя адмирала Колчака заменяющего гимн. Появление на трибуне представителя каждой из союзных держав встречалось гимном этой страны.

– Вы понимаете, что я не мог появиться без оказания мне должных почестей…

К счастью, одна дама сумела на память написать ноты и всё обошлось благополучно.

Говоря о новостях, полученных им с Дальнего Востока, генеральный консул протянул мне пачку владивостокских газет. В одной из них я прочёл:

“Семья покойного лейб-медика Евгения Степановича* Боткина извещает о панихиде по нём и по всем погибшим вместе с ним, имеющей быть…” и т.д.

* следует читать Евгений Сергеевич Боткин – есть P.S. П. Булыгина.

Это был первый серьезный слух о гибели царской семьи, дошедший до меня. От генерального консула я узнал также, что брат Е.С. Боткина, полковник B.C. Боткин живёт во Владивостоке и служить секретарём в английской миссии там у г. Хотсона я записал адреса.

После недельного пребывания в карликовой Японии, очень дождливой в это время, оставившей в моей памяти воспоминание, связанное, главным образом, с представлением о мокрой соломе: соломенные шляпы, соломенные юбки рыбаков, шалаши и пр., русский пароход “Саратов” доставил нас из Цуруги в деревянный серый Владивосток.

Прежде всего я разыскал на Корейской улиц домик полковника Боткина. Ознакомившись с моими бумагами, он радушно принял меня и дал мне все сведения, имеющиеся у него, о екатеринбургской трагедии: генерал Дитрихс* ведёт следствие, без сомнения все погибли.

* следует читать Дитерихс – в том же P.S. П. Булыгина. (Прим. составитля).

Это было неожиданно. На Юге России все были убеждены в противном, моя поездка в Екатеринбург, вернее, – слухи, собранные в этой поездке, тоже давали надежду. Генерал Романовский, встречу с которым мне устроил полк. Боткин, высказал то же убеждение, что и тот, добавив только, что следствие об убийстве царской семьи ведёт не ген. Дитрихс, который лишь по повелению Верховного Правителя наблюдает за делом и ограждает свободу работы следователя, а Н.А.Соколов, следователь по особо важным делам. Он находится сейчас в Омске.

Через несколько дней мы ехали в Омск.

* * *

В Омск поезд прибыл благополучно, – это был первый случай после семи катастроф подряд, устроенных агентами большевиков на Восточно-Китайской жел. дороге.

Я явился в штаб Верховного Правителя адм. Колчака. Когда я разговаривал с генерал-квартирмейстером ставки генералом Андонским, вошёл начальник штаба ген.-лейт. Дитрихс. Я явился ему.

– Мы вас давно ждём… Вы обедаете сегодня у меня.

В вагоне ген. Дитрихса я впервые узнал всю обстановку: вся царская семья убита, сомнений никаких нет. Убиты и алапаевские, и пермские узники. Дело предварительного следствия ведёт талантливый и энергичный следователь Соколов, третий по счёту, так как два первых оказались плохи: первого следователя Намёткина офицеры – слушатели академии генерального штаба, стоявшей при большевиках в Екатеринбурге, которые первые при белых оказались на месте преступления, угрозой револьверами заставили проехать на шахты, второй – член омского окружного суда Сергеев, слишком вяло вёл дело. Теперь работает Соколов – он отдался делу целиком.

Н.А. Соколов – ещё молодой, но уже известный следователь. Он был назначен следователем по важнейшим делам при пензенском окружном суде министром юстиции Щегловитовым, который очень выдвигал его. В Омск Соколов пришёл переодетым бродягой, что ему прекрасно удалось из-за его исключительного знания жизни и быта простонародья. Верховному Правителю его рекомендовал ген. Розанов, знавший его по прежним временам, и адмирал Колчак ему доверяет. Всё дело, во всех его ответвлениях сосредоточено у него, генерала Дитрихса. У него же хранятся отработанные следователем вещественные доказательства и реликвии дела. Он ведёт, по повелению Верховного Правителя, общее наблюдение и содействует делу следствия. Верховный Правитель ждал меня и теперь я и есаул Грамотин, по его повелению, поступаем в распоряжение ген. Дитрихса, а он прикомандировывает нас к следователю Соколову, к которому нам надлежит явиться.

В тот же день я был у следователя. С трудом отыскал я на запасных путях, затерянный среди переполненных частями штабов и других военных небольшой зеленый служебный вагон третьего класса, скромно поместившийся около громадного состава казачьего атамана Дутова.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

4.

газ. “Сегодня”, Рига, 08.07.1928, №181

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

ЗНАКОМСТВО С Н. СОКОЛОВЫМ И АДМ. А.В. КОЛЧАКОМ

Я вошёл в вагон. В маленькой кухонке молодой парень- проводник ставил самовар. В открытую дверь слышался треск пишущей машины. Я постучал и вошёл туда. Коренастый человек с великолепными полицмейстерскими подусниками и седеющей головой сидел у маленького столика и одним пальцем плохо слушающихся непривычных рук, стучал по клавишам Ремингтона. Он встал.

– Вы – г. следователь?

– Никак нет, я – пристав Кульков. Г. следователь здесь, рядом. Вы к нему? Николай Алексеевич, к вам!

Из двери вышел небольшого роста человек лет 40, в защитном френче и валенках. Я представился и подал свои бумаги.

– Николай Петрович, выйди, – сказал следователь.

Кульков вышел. Мы сели на диван и стали знакомиться. Я рассматривал Соколова. У него были чёрные, редкие волосы, громадный, далеко на голову уходящий лоб – просторная коробка для многих знаний и больших дум, утомлённое серое лицо, которому неподвижный вставной треснувший стеклянный глаз и пристальный внимательный взгляд другого придавали странное выражение. Ясно чувствовалось впечатление асимметрии и беспокойства. Этому способствовало и неодинаковое положение чёрных усов, один из которых Соколов постоянно нервно теребил и кусал. У него была ещё и другая привычка: говоря с вами, он сутуло горбился, раскачивался и медленно потирал свои руки. Руки у него были красивые: небольшие, но сильные, твёрдые – мужские руки. Глядя на них, невольно чувствуешь уверенность в деле, за которое они осторожно, но твёрдо взялись. Говорил он медленно и тихо, как бы обдумывая и взвешивая каждое слово, низко наклоняясь над своими руками и потом быстро вскидывая голову и прямо глядя вам в глаза. Он мне понравился сразу.

Мы условились, что я и есаул Грамотин будем работать с ним, по его указанию, что пока мы устроимся жить где-нибудь в другом месте, так как его вагончик переполнен: он с женой и агент Кульков, но что ген. Дитрихс обещал ему дать по зимнему оборудованную теплушку (товарный вагон), которую прицепят к его вагону, тогда мы поместимся там.

– Капитан, будем работать вместе и работать дружно. Я уже чувствую вас. А работы много…

Мы крепко пожали друг другу руки и я ушёл.

* * *

Через несколько дней я представился Верховному Правителю адмиралу А.В. Колчаку.

Я вошёл в большую комнату. Налево у стены за письменным столом, в больших креслах с резными ручками, изображающими головы сфинксов, сидел адмирал. Налево от его руки, на маленьком столике лежало Евангелие и на нём просфора. При моём приближении адмирал встал, принял мой рапорт, сел и резким жестом посадил меня. Он казался совсем маленьким в громадном кресле. Я много слышал о крайней нервности адмирала Колчака, но всё же его лицо и жесты удивили меня. Он, не глядя на меня, громадным складным ножом резал ручку кресла и молчал. Молчал и я, не зная, что подумать.

– Ну, что же? – бросил адмирал.

– Ваше высокопревосходительство, – начал я и сунул руку в карман за своими бумагами.

Подняв глаза, я перехватил взгляд адмирала с странным выражением настороженной готовности следящего за моей рукой. Я подал бумаги, адмирал прочёл их и сразу изменился, бросил в сторону нож и опять протянул мне руку.

– Помните, капитан, я всегда и во всём помогу вам.

Он посвятил меня в общий ход следствия и в обстановку работ Соколова:

– Я ему верю, это золотой человек.

Адъютант отворил дверь:

– Ваше высокопревосходительство, начальник штаба.

Вошёл ген. Дитрихс и я поднялся: начальник штаба только

что вернулся с фронта и им не до меня, но адмирал остановил меня за руку:

– Оставайтесь, секретов от вас нет.

Вечером я рассказывал Соколову о двух противоположных впечатлениях, произведенных на меня Колчаком, и тот объяснил мне причину этой странности. Оказывается, что в контрразведках ставки имелись сведения о готовящемся покушении на Верховного Правителя со стороны офицера, который должен прибыть из- за границы с бумагами, не внушающими никакого опасения – неужели меня Колчак принял сначала за террориста?

Соколов много рассказывал мне в этот вечер об адмирале и об его отношении к следствию по делу об убийстве царской семьи. Колчак, в период работы следствия в Екатеринбурге, приезжая на фронт, всегда вызывал к себе Соколова для обстоятельного доклада, интересуясь всеми подробностями работы. Особенно живо интересовался он судьбой вел кн. Михаила Александровича. То же впечатление вынес и я из разговора с адмиралом.

Соколова подкупала в Верховном Правителе искренность и простота. Однажды в Екатеринбурге доклад Соколова адмиралу и совещание с ним о нужных мерах в работе затянулись до 4-х часов утра. Усталый и раздражительный Соколов в пылу разговора, возражая на какую-то фразу адмирала, ударил его по колену:

– Да что вы мне ерунду говорите!..

Но сейчас же опомнился:

– Простите, ваше высокопревосходительство, – я забылся…

– Что? Полноте. Николай Алексеевич, я и не заметил…

И адмирал Колчак, и ген. Дитрихс были внимательны к делу следствия и заботились о нём. Нельзя того же было сказать о некоторых других из их окружения, например, о бывшем уральском генерал-губернаторе, прежде адвокате, П.

Однажды лучший агент Соколова, бывший исправник А., поймавший физического убийцу царской семьи, помощника и правую руку Юровского, Павла Медведева и нескольких других лиц, причастных к преступлению, явился к следователю и просил его исхлопотать ему прибавку к жалованью, так как у него семья в 5 человек и получаемых им денег ему не хватает. Соколов, не будучи в состоянии сам сделать это и боясь потерять очень ценного работника, подал рапорт на имя начальника края генерал- губернатора П., прося прибавить его агенту А. 50 рублей (сибирских) в месяц и объясняя ценность для вверенного ему следствия этого агента.

Ответ был неожиданный:

“Отказать”.

И мотив отказа ещё более неожиданный:

“…Удивляюсь вообще, почему это дело выделяется из числа других подобных дел. Ведь это – простой расстрел заложников…”

Этот любопытный документ “белого” генерал-губернатора хранится в секретном архиве следствия.

Кстати, Соколов начал свою работу, имя всего 3000 рублей сибирских денег, а тем временем в тылу армии, главным образом, в Омске, прокучивались громадные деньги, не считая прокучивающейся чести.

Этот “генерал-губернатор” был не один, были и другие умышленные и неумышленные, тайные и явные вредители дела следствия. Из числа “неумышленных вредителей” укажу на тех офицеров, которые войдя первыми в дом Ипатьева, нашли на стенах дома и террасы надписи, оставленные скучающими на часах или просто низко хулиганствующими красноармейцами и мадьярами – палачами из чрезвычайки, вошедшими в дом заключения при Юровском, сменившем ставшую ненадёжной в глазах организаторов убийства команду Авдеева и Мошкина, старательно стёрли и сцарапали эти надписи, забыв, что они уничтожают важный след, нужный тому, кто будет восстанавливать для истории обстановку совершённого здесь преступления.

К какой категории – “умышленных” или “неумышленных вредителей” отнести тех начальников воинских частей и чинов контрразведок, которые расстреливали на месте попадавшихся в их руки так или иначе причастных к делу убийства царской семьи преступников, или “заматывали” их, переводя из тюрьмы в тюрьму и не доводя до допроса следователя? Следствие установило факт расстрела таким образом восьми человек и тщетно старалось получить одного арестанта, который, фатально избегая следователя, переменил пять тюрем, после чего его след вообще пропал. Я думаю, что среди них были вредители обеих категорий, так как с одной стороны принципиальных врагов следствия в Сибири было немало, с другой же стороны были и люди, желавшие быть полезными следствию, но относившиеся подозрительно и враждебно к личности Соколова, ибо враги следствия старались, и зачастую успешно, очернить следователя в глазах их. Про Соколова рассказывали всевозможные небылицы, вплоть до того, что он является автором приказа №1, как известно, приписываемого другому Соколову, сенатору Керенского.

Нехорошую роль в области фабрикации вздорных слухов о следователе и торможении его работы, по мнению Соколова, играли группировавшиеся вокруг первого белого коменданта (и начальника гарнизона) Екатеринбурга полковника принца Риза- Куи-Мирзы, офицера собственного его величества конвоя, удалённого из него вскоре после первой революции за чрезмерное подлаживание к казакам конвоя, – полковника Никифорова, тов. прокурора Тихомирова и прежний жандарм Кирста. Эта группа впоследствии перекочевала в Читу к атаману Семёнову, куда перешло и следствие из угрожаемого красными Омска, и там продолжала свою вредную работу.

Нельзя не отметить исключительно преданное и полезное делу следствия отношение начальника военно-административных учреждений тыла фронта варшавского лейб-улана ген. Доманто- вича, умершего впоследствии от гангрены, полученной в отмороженных ногах в героическом походе через тайгу от Томска до Читы остатков армий Верховного Правителя – от ген. Каппеля.

Наилучшим примером сбить следователя с истинного пути к правде и направления его по ложной дороге является следующий случай.

В то время, когда красные нажимали на освобождённый Екатеринбург, и Соколов спешно старался наверстать в оставшийся период перед возможным падением города упущенное его предшественниками Намёткиным и Сергеевым, восстановить полустёртые временем и людьми следы, к нему явился некий д-р Уткин (так, по крайней мере, он назвал себя) и заявил следующее:

– Я был при большевиках участковым врачом здесь, в Екатеринбурге. Однажды поздно вечером меня вызвали в комиссариат для оказания помощи какой-то девице. Когда я вошёл в комнату, я увидел, лежащую на кожаном диване молодую девушку среднего роста, довольно красивую шатенку; у неё была кровь на правом плече. Она была без сознания. Я нагнулся над нею, желая осмотреть рану. Когда я стал отмывать присохшую к ранке материю платком, девица, вероятно от боли, пришла в себя и, обхватив мою шею руками, зашептала мне на ухо: “Я великая княжна Анастасия Николаевна… Спасите меня…” Я знаю, что её после большевики расстреляли, и помогу вам найти её могилу.

Следователь допросил доктора Уткина и, в ущерб остальной работе, занялся расследованием этого случая. Все следы были восстановлены и вывели к могиле. Могилу разрыли: в ней оказалось тело певицы местного кафешантана, действительно расстрелянной большевиками. Было установлено, что именно к ней вызывался в комиссариат д-р Уткин. Д-р Уткин исчез из Екатеринбурга, зато была установлена связь его с вышеупомянутой группой “тайных вредителей”. Вред был налицо: Соколов, идя по ложному следу, пропустил около двух недель, драгоценных для работы следствия. Эти две недели были потеряны безвозвратно.

Когда белые оставляли Екатеринбург, Соколов с последними частями отступающих войск покинул “Шахту четырёх братьев”, где сгорели тела царской семья. Уходил Соколов уже под выстрелами конных разъездов. По агентурным сведениям известно, что въехав в Екатеринбург с первыми частями большевиков, Юровский тотчас же ринулся на Шахту, чтобы узнать, что было там сделано белым следствием. Сделано было много.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

5.

газ. “Сегодня”, Рига, 12.07.1928, №185
По следам убийства царской семьи

МОЯ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ЦАРСКИМИ УЗНИКАМИ

Предыдущую главу, говоря о работе следователя Н.А. Соколова я кончил фразой “а сделано было много”… Прежде чем говорить о работе следствия в доме убийства и на шахтах, я освежу в памяти читателя обстоятельства, предшествовавшие самому факту убийства. Об этом много и много говорили и писали. То что расскажу я – есть точные данные, добытые следственным производством.

25-28 февраля ст. ст. 1917 года разыгрались “революционные события” в Петрограде. 2-го марта государь, отрезанный от армии и народа, под давлением почти всех старших начальников фронта и некоторых великих князей, подписал акт об отречении от престола за себя и за наследника в пользу великого князя Михаила Александровича. Затем последовал отъезд, вернее увоз государя из ставки в Пскове в Петроград, причём по записи летописца ставки государя генерала Дубенского: “начальник штаба верховного главнокомандующего генерал-адъютант Алексеев провожая вагон государя, вытянулся во фронт, приложив руку к козырьку для последнего приветствия императору, а когда проходил мимо него вагон с народными избранниками Гучковым и Шульгиным, снял фуражку и низко поклонился…”

Прибыли в Царское Село. К приходу царского поезда на перроне императорской ветки был выстроен взвод запасного батальона Лейб-Гвардии 1-го Стрелкового полка с новым выборным командиром батальона капитаном Аксютой и взвод запасного батальона стрелков Императорской Фамилии тоже с новым командиром штабс-капитаном Опухтиным*.

* Опечатка в газете: фамилия капитана – Апухтин.

И тут, как и повсюду, государь остался один. Не зная, что их ожидает в восставшем городе, лица свиты попрятались при выходе государя на перрон. Лишь немногие из них отважились сопровождать государя.

Государь отбыл в Александровский дворец, комендантом которого Временным правительством был назначен бывший лейб- улап штабс-ротмистр Коцебу. Он вскоре был уволен с этого поста по наговорам чинов охраны, недовольных его внимательным отношением к царской семье. После штабс-ротмистра Коцебу комендантом дворца был назначен полковник Коровиченко. Он давно уже был в отставке и занимался адвокатурой. Революция привела его на этот пост. Во многом помогла ему его личная дружба со всемогущим тогда Керенским. Коровиченко был неглупый и не злой человек, но очень нетактичный. Например, подметив в разговоре великих княжон употребление ими некоторых слов не в прямом их значении, он позволял себе вмешиваться в их разговор, употребляя эти слова:

– Какая у вас аппетитная книга – скушать хочется.

Это не могло вызвать к нему симпатии со стороны царской семьи.

Впоследствии полковник Коровиченко, командуя войсками ташкентского военного округа, погиб, разорванный толпой на улице.

После него комендантом был назначен мой однополчанин Лейб-Гвардии Петроградского полка полковник Евгений Степанович Кобылинский. Полковник Кобылинский – старый офицер полка, человек совершенно преданный государю, взял на себя тяжкий и неблагодарный подвиг служения ему в обстановке сложного и запутанного времени. Я был связан с ним полковыми и дружескими отношениями. Когда мы встретились вновь, после долгой раз- [; луки, в Омске в 1919 году, полковник Кобылинский, рассказывая мне о травле, которой он подвергается со стороны окружения не поладившего с ним Дитерихса, с горечью сказал мне:

– Меня называют царским тюремщиком… Я отдал государю самое большее, что я имел, – свою честь… Что мог я сделать один? Где были вы!..

Он был прав.

В Крыму в 1917 году мне удалось видеть письмо государя, пересланное из Тобольска. В нём говорилось: «Е.С. – мой последний друг…»

Следователь Соколов передал старшему офицеру нашего полка за рубежом официальную бумагу, реабилитирующую полковника Кобылинского от всех клеветнических нападок на него со стороны лиц, предпочитающих критику действиям.

В описываемый мною период, когда полковник Кобылинский принял пост начальника гарнизона Царского Села и коменданта Александровского дворца, я был приглашён им занять при нём должность адъютанта. Полковник Кобылинский хорошо знал мои убеждения и то что я в то время был уже удалён из запасного батальона своего полка батальонным комитетом, выдавшим мне патент на контр-революцонность, подписанный председателем его, старшим буфетчиком и купеческим сынком Огурцовским и его помощником, вольноопределяющимся бароном Остен- Дризен. Моя репутация не остановила полковника Кобылинского, который предупредил меня лишь о необходимости сдержанности и дипломатического приспособления к окружающей обстановке. Мы поселились с ним в левом полуциркуле Екатерининского дворца в квартире, занимаемой раньше начальником конвоя государя графом Граббе. Полк. Кобылинский рассказал мне о том, как генерал Корнилов приехал с ним вместе к императрице Александре Фёдоровне объявить ей о лишении свободы и представить его – нового начальника гарнизона (ещё до занятия им должности коменданта Александровского дворца).

Они вошли в комнату. Императрица встретила их стоя. Генерал Корнилов представил нового начальник гарнизона. Императрица не подала ему руки и продолжала молча стоять. Генерал Корнилов покраснел и резко сказал Кобылинскому:

– Полковник, выйдите.

Когда через полчаса полковник Кобылинский снова был позван в комнату, он увидел, что и императрица и генерал Корнилов сидели у маленького столика. Императрица плакала; у генерала Корнилова текли по щекам слёзы. Прощаясь, императрица протянула Корнилову обе руки.

Выйдя от императрицы, генерал Корнилов приказал собраться свите и резко объявил ей, что императрица арестована и что тот, кто пожелает разделить её судьбу может остаться с ней на тех же основаниях; желающие выйти из дворца могут это сделать, но их он, генерал Корнилов, предваряет, что обратно они впущены не будут…

Большинство свиты нашло предлог покинуть дворец…

Уходя, генерал Корнилов бросил:

– Халуи…

Итак, мы жили с полковником Кобылинским в левом полуциркуле Екатерининского дворца. Я ещё не получил официального назначения на новую должность и лишь присматривался к ней. А присматриваться было к чему – обстановка была необычная. Моя служба продолжалась недолго, – всего шесть дней и кончилась из-за недостатка “дипломатичности”, на которой так настаивал полковник Кобылинский говоря, что это необходимо тому, кто хочет быть полезным и облегчить узникам их заточение. Он знал, что говорил, и был прав.

Я расскажу лишь один случай, предшествовавший моему уходу с непосильного для меня поста.

Однажды утром я решил, по совету полковника объехать посты охраны Александровского дворца с целыо ознакомления с их расположением. Для этого я вызвал дежурного ординарца и велел дать мне коня. Лошадь подали. Это был белый конь, хороших кровей, напомнивший мне что-то знакомое. Я спросил ординарца:

– Кто на нём раньше ездил?

– Николай…

Я отказался сесть на коня под предлогом, что я не кавалерист и вдобавок хромаю из-за раны, а лошадь кажется мне неспокойной.

Ординарец сначала уверял меня, что конь очень смирный, но потом презрительно пожимая плечами, привёл мне свитского коня. Мы отправились. Ординарец был старый унтер-офицер, лейб- гусар. Относился он ко мне крайне пренебрежительно и называл меня не иначе как “господин штабс-капитан”, игнорируя обычную вежливость, заставляющую штабс-капитана называть “господин капитан”. Приветствовал он меня прикладывая всего лишь два пальца к головному убору. Я терпел всё, помня о необходимости “дипломатичности”.

Итак, мы отправились. Когда мы проезжали вдоль чугунной ограды сада Александровского дворца, я заметил толпу человек в пятьдесят, висящую на ограде, щелкающую семечки и улюлюкающую. Я поднялся на стременах, чтобы узнать, над кем издевается толпа и увидел вдали на дорожке фигуру государя в сопровождении одной из великих княжён, гуляющего по саду. Кровь бросилась мне в лицо и я, не рассуждая, ударил плетью первого из хулиганов, потом второго, и т. д. Ординарец, ехавший сзади, подскакал и стал помогать мне. Часовой, стоящий недалеко у одной из калиток сада, сошёл с поста, подбежал к нам и начал разгонять толпу прикладом. Толпа, разбежалась и я широким галопом поскакал по липовой аллее вдоль прудов, слишком поздно вспоминая советы и приказания полк. Кобылинского о необходимости “дипломатичности”.

Вдруг слышу:

– Ваше высокоблагородие…

Я оглянулся. Мой ординарец скакал за мной и обращался ко мне с приросшей к фуражке рукой отчётливого старого солдата.

– Что такое?

– Ваше высокоблагородие, покорнейше благодарим…

– За что?

– Ваше высокоблагородие, ведь я у него в эскадроне был…

С этого дня мы стали друзьями. Старый лейб-гусар признался мне, что считал меня, сначала, за революционного офицера и потому относился ко мне так пренебрежительно.

Когда на шестой день мне пришлось экстренно покидать Царское Село, он провожал меня верхом на вторую станцию, где я сел в вагон, не решаясь показываться на Царскосельском вокзале, и, когда поезд тронул, он долго ещё скакал вдоль полотна держа в поводу мою лошадь и махая фуражкой. Мы, больше не встречались.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

P.S. В предыдущий очерк моих воспоминаний вкрались досадные ошибки:

1. Лейб-медик государя, погибший вместе с царской семьей, – Евгений Сергеевич Боткин, а не Евгений Степанович.
2. Начальник штаба Верховного Правителя адмирала Колчака – генерал-лейтенант Дитерихс, а не Дитрихс.

6.

газ. “Сегодня”, Рига, 14.07.1928, №187

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

ЖИЗНЬ В ТОБОЛЬСКЕ

В ночь с 31-го июля на 1-ое августа царская семья была отвезена в Тобольск. Её сопровождали: фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, гофлектрисса Шнейдер, генерал- адъютант Илья Леонидович Татищев, гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков, воспитатель наследника Пётр Андреевич Жильяр и лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин. Доктор Деревенко получил отпуск с разрешения Керенского и должен был приехать в Тобольск впоследствии. Из всех выехавших с царской семьей в Тобольск впоследствии уцелел в живых лишь Пётр Андреевич Жильяр, которого большевики не тронули как иностранного поданного – швейцарца.

Охрану нёс “отряд особого назначения”, от первого, второго и четвертого запасных стрелковых гвардейских батальонов. Всего было три роты, каждая при двух офицерах: первая – прапорщики: Зима и Мяснянкин, вторая – прапорщики: Семёнов и Пыжов, третья – поручики: Каршин и Малышев. Отрядом командовал полковник Кобылинский, вместо меня его адъютантом был поручик Мундель. Хозяйственной частью заведовал капитан Ак- сюта. Почти весь офицерский состав был пополнен прапорщиками новой формации. Кроме полковника Кобылинского старый офицер был лишь один – капитан Аксюта, но он ещё в Царском Селе революционно зарекомендовал себя. Адъютант полковника Кобылинского – поручик Мундель, хотя был тоже офицером военного времени, но совсем иного типа: это был человек лет под 50, уже действительный статский советник, занимавший до военной службы какое-то большое место в одном из министерств. Прапорщики блистали революционностью и косились на него и на поручика Малышева, сразу сумевшего заслужить расположение царской семьи.

Полковник Кобылинский, имел бумагу от Керенского, где говорилось:

“Слушаться распоряжений полковника Кобылинского, как моих собственных. Александр Керенский”.

Эта бумага много способствовала благополучному продвижению поезда. С полковником Кобылинским ехал и политический комиссар Макаров, уверявший, что он пробыл в каторге два года за революционную работу. Манеры Макарова, наружность, а главное, искренно доброжелательное и предупредительное отношение к узникам, вызывало в них недоверие к его революционному прошлому и генерал-адъютант Татищев однажды даже сказал:

– Вы такой же эс-эр, как и я, – на что Макаров промолчал.

Через Вологду поезд прошёл почему-то под японским флагом, – вероятно, это и было первой причиной слуха о вывозе государя в Японию, вышедшего как раз из Вологды.

В Тюмени кончается железнодорожный путь. Прибыв туда ночью 3-го августа, царская семья и лица, сопровождавшие её, перешли на пароход “Русь”, который и доставил их в Тобольск. Узники прожили ещё около двух недель на пароходе, т.к. дом губернатора, теперь “Дом свободы”, назначенный для них, не был ещё отремонтирован. Наконец, уже в середине августа, они перешли в дом своего нового заточения. Свита и офицеры охраны помещались в доме купца Корнилова. Оба дома были огорожены от остальной улицы забором.

Жизнь узников в Тобольске понемногу наладилась и незаметно вошла в колею. Вставали они в 9 ч. утра, после чего, до 11- ти каждый занимался своим делом: государь читал с Ольгой Николаевной, императрица преподавала Закон Божий младшим великим княжнам или читала с Татьяной Николаевной. В 11 дня выходили на прогулку за изгородью. В 1 ч. был завтрак и затем опять прогулка до 4-х, когда подавался дневной чай. После чая – опять уроки и рукоделие, игры с наследником. В 7 с пол. – обед, после которого свита, завтракавшая и обедавшая с царской семьей, оставалась с ними на вечер. Играли в карты и домино, Николай II читал вслух что-нибудь из русских классиков. Только наследник отсутствовал – он после обеда уходил спать.

По воскресеньям царская семья ходила в находящуюся почти рядом церковь Благовещения, в которой служил назначенный епископом Гермогеном о. Алексей Васильев. К нему мы ещё вернемся, т.к. он был намечен и использован для своих целей зятем Распутина поручиком Соловьёвым, которого следствие недаром считает одной из крупных фигур дела убийства царской семьи. В своё время и я остановлюсь подробно на нём.

Итак, жизнь укладывалась тихо. Полковник Кобылинский и комиссар Макаров всячески старались охранять спокойствие жизни царской семьи и ограждать её от возможных шероховатостей и толчков извне. Солдаты охраны, удалённые от революционно болтающего Петербурга, снова стали солдатами. Прапорщики оказались спокойными людьми. Авторитет старого офицера – полковника Кобылинского – и такт умного и чуткого Макарова спаяли отряд охраны и подчинили его себе. Жизнь наладилась.

Неожиданным и вредным камнем на успокоившуюся поверхность тобольской жизни упал необдуманный приезд туда из Петербурга фрейлины высочайшего двора Маргариты Сергеевны Хитрово. Уезжая из Петербурга в Тобольск, она взяла много поручений к узникам от своих знакомых. Её шумный отъезд, конечно, был замечён в Петербурге, её приезд в Тобольск тоже. Она наивно явилась в Тобольске прямо в дом Корнилова к графине Гендриковой. Солдатский комитет “отряда особого назначения” взволновался. Полковник Кобылинский должен был обыскать и арестовать её. Письма, запрятанные ею в подушки, были отобраны и доставлены по назначению, но она сама выслана обратно в Петербург.

Всё бы это ничего, но её приезд был в Петербурге объяснён иначе, т.е. в нём были усмотрены контрреволюционные нити, которых там фактически не было и присутствие которых подозревать в таком “шумном месте” было бы наивно, – результаты были печальные для тобольских узников: отозвание Макарова и назначение в Тобольск новых, боле надёжных с революционной точки зрения комиссаров: Панкратова и его помощника прапорщика Никольского.

Не злой, но суровый Панкратов, проживший половину своей жизни в Сибири на каторге, начал свою деятельность в Тобольске с того, что выдал всем лицам свиты удостоверения с фотографической карточкой на тюремный манер. Никольский же – фанатичный революционный говорун – немедленно принялся за агитацию среди солдат охраны. К нему присоединился и Панкратов – они начали партийно просвещать солдат. Результат: солдаты “отряда особого назначения”, до того спокойно сживавшиеся в налаживающейся службе, разбились на партии, о которых раньше лишь краем уха уже успели услышать в Петербурге, перессорились между собой и, наконец… выгнали обоих агитаторов.

Постепенно улеглись волны, поднятые неожиданным появлением в Тобольске фрейлины Хитрово. Снова жизнь потекла тихо.

П.Б.
Ницца

(Продолжение завтра)

7.

газ. “Сегодня”, Рига, 15.07.1928, № 188

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

ТЁМНАЯ РОЛЬ СОЛОВЬЁВА

В Петербурге вспыхивали и сгорали страсти и герои, молниеносно менялся калейдоскоп более или менее исторических лиц. Далёкий, и теперь уже оснеженный Тобольск, казалось, был забыт. Но это только казалось. В Петербурге были глаза, зорко следившие за судьбой узников. Были они и поблизости, – в Тюмени, и даже в Екатеринбурге. Одна пара таких внимательных глаз принадлежала зятю Григория Ефимовича Распутина, поручику Соловьёву, о котором мы упоминали выше, – к нему мы сейчас и вернемся.

Борис Николаевич Соловьёв родился в семье небогатого чиновника святейшего синода. Окончив реальное училище, он некоторое время пробыл в Берлинском Шарлоттенбургском политехникуме, потом поступил секретарём к какому-то германскому путешественнику, и с ним ухал в Индию. Здесь они скоро расстались, и Соловьёв поступил в школу неофитов, основанную в Адь- яре покойной нашей соотечественницей Блаватской и американским полковником Олькотом. Здесь, в отделе изучения гипноза, он и пробыл около года. Война 1914 г. застала его в России. Соловьёв поступает в армию вольноопределяющимся, и, ни разу не побывав на фронте, производится в офицеры и дослуживается до чина поручика.

Молодой человек, побывавший в Индии и обучавшийся в школе Блаватской, – находка для оккультно-мистических кружков скучающего Петербурга. Они втягивают его в орбиту фрейлины Анны Александровны Вырубовой, а, стало быть, и Распутина.

“Старец” убит князем Ф.Ф. Юсуповым и В.М. Пуришкеви- чем, но мистическая связь с ним цела в истеричествующих кружках его наиболее рьяных поклонниц. Устраиваются “моленья”, т.е. спиритические сеансы с вызовом его духа.

Матрёна Григорьевна Распутина-Новых записывает в этот период в своём дневнике, попавшем впоследствии в руки следователя Соколова:

“…Была вчера у Ани* … Говорил опять тятенька… И что это они всё говорят мне: люби Борю, да люби Борю… Он мне вовсе не нравится…”

* А. Вырубова (примеч П.Б).

Вспыхивает февральская революция. 28 февраля поручик Соловьёв приводит к Государственной Думе какую-то воинскую часть, спеша зарегистрировать свою солидарность с переворотом.

Вскоре он делается адъютантом уже в то время болыиевист- вовавшего генерала Потапова. К тем же дням (начала марта) относится и его свадьба с дочерью Распутина Матрёной Григорьевной, почему-то… в думской церкви. Вскоре после увоза царской семьи в Тобольск, Соловьёв по поручению А.А. Вырубовой и Ю.А. Ден, снабженный полномочиями поверивших ему по рекомендации Вырубовой, монархических организаций, едет в Сибирь.

Он недолго пробыл в Тобольске, но успел за это время завести прочную связь с настоятелем Благовещенской церкви о. Алексеем Васильевым, а также с Романовой – новой горничной императрицы. Через неё Соловьёв успел передать узникам письма и часть денег, порученных ему для передачи им, а главное, внушил царской семье уверенность в близкой помощи, ибо “семья Григория Ефимовича и его близкие не дремлют”, затем он переехал в Тюмень, где и обосновался плотно, завязав дружеские отношения с местными властями.

Болыневицкий переворот в октябре не отозвался на положении Соловьёва, – с новым начальством его отношения тоже быстро наладились.

И из Тюмени связь с домом заключения в Тобольске продолжается. В это время императрица не раз говорила ныне живым свидетелям и участникам заточения о том, что она уверена в том, что всё будет благополучно, что хорошие русские люди не дремлют, что 300 человек верных офицеров готовы придти к ним на помощь.

Я останавливаю внимание читателей на цифре “300”, – к ней мы ещё вернемся.

По желанию Императрицы, “организация” Соловьёва – отца Алексея Васильева получает название “братства святого Иоанна Тобольского”, и ей дается условный знак – свастика.

Поручик Соловьёв не зря выбрал своим местопребыванием город Тюмень. Тюмень – важный пункт для того, кто хочет наблюдать за едущими в Тобольск: здесь кончается железная дорога, и начинается грунтовый и речной путь. Значит здесь надо остановиться и пробыть несколько дней, значить внимательный взор, наблюдающий дорогу, не пропустит новое лицо в глухом безлюдном городке, особенно при неумении конспирироваться белых офицеров, необученных ещё тогда подпольной работе контрреволюции, за которыми и наблюдал главным образом, Соловьёв. Впрочем, особенно наблюдать за проезжающими в Тобольск офицерами-заговорщиками Соловьёву не было надобности, – они сами являлись к нему, т.к. организации Москвы и Петербурга давали им явки на Соловьёва и пересылали через них ему деньги и указания.

Через этих же офицеров поручик Соловьёв давал в “центры” сведения о ходе работы основанного им “братства св. Иоанна Тобольскаго”. Он доносил о том, что восемь полков красноармейцев, распропагандированных его агентами, заняли все подступы к Тобольску, что 300 офицеров, по первому его сигналу, ворвутся в Тобольск, вокруг которого они расположены, что в доме заключения у него есть верные люди, что надо опасаться лишь полковника Кобылинского и его адъютанта, что все мосты вокруг города минированы, что город в любую минуту может быть изолирован и т.п. вздор, что присылка офицеров из “центров” ему в помощь не нужна, а вредна, т.к. каждое новое лицо может здесь вызвать лишь подозрение, что нужно присылать только деньги. Деньги присылались.

Через некоторое время в Тюмень прибыл ещё один офицер, которого Соловьёв не смог или не захотел отправить обратно, т.к. этот офицер был прислан Вырубовой. Это был молодой корнет Крымского конного императрицы Александры Фёдоровны полка, пасынок ялтинского генерала Думбадзе и крестник своего шефа, Сергей Марков. Он явился в распоряжение поручика Соловьёва и был им устроен на офицерскую должность в местную красную кавалерийскую часть. Корнет Марков был полезен Соловьёву, т.к., когда приезжавшие заговорщики требовали от него доказательств его работы, поручик Соловьёв мог им сказать:

– Хорошо! Приходите сегодня на парад гарнизона. Вы увидите офицера, идущего впереди эскадрона, он сделает такой-то знак рукой. – Это наши!

Когда, в 1921 г. по поручению следователя Соколова, я допрашивал в Берлине корнета Маркова, он показал, что в его эскадроне в Тюмени, который Соловьёв называл “нашими людьми”, – были самые обыкновенные красноармейцы, ничего общего ни с какими заговорами не имеющие: “Один подпрапорщик ничего, да и тот с ….”

Находились среди присылаемых в Тюмень из “центров” и более упорные люди, не удовлетворявшиеся такими доказательствами “работы” организации – их Соловьёв переправил в Тобольск и устраивал им через Романову возможность обменяться записками с узниками, или возможность увидеть их, когда они в условленное время выходили на балкон дома заключения, иногда даже удавалось сказать им несколько слов. Так было с одним офицером, который был помещён Соловьёвым и о. Васильевым в Царские Врата Благовещенской церкви и смог сказать оттуда молившемуся на коленях у Царских Врат государю:

– Ваше Величество, верьте нам!

Такой офицер, конечно, возвращался к пославшим его в восторг от организаторских талантов поручика Соловьёва.

Но среди наезжавших офицеров попадаюсь и скептики, желавшие точно знать планы и пути “организации”. Таких было четверо. Трое из них, не поладившие с Соловьёвым и потребовавшие у него отчёта слишком энергично, были им выданы большевикам и расстреляны в чека, четвертый – штаб-ротмистр Седов благополучно проскочил в Тобольск, откуда связавшись с поручиком Мельником (впоследствии мужем дочери лейб-медика государя Боткина, Татьяны Евгеньевны) стал наблюдать за работой Соловьёва. А наблюдать было за чем: сразу бросалось в глаза то странное обстоятельство, что “организация” пользуется трудным путём через сомнительную горничную и обходит находящегося на свободе и имеющего право частной практики в городе и беспрепятственного доступа в дом заключения преданнейшего царской семье доктора Боткина.

Время, шло. Над Тобольском, сгущались тучи, в городе волновались за судьбу узников. Не волновались только они сами. В доме заключения царил покой. Там (особенно императрица) твёрдо верили в близкую помощь “300 хороших людей”. Эту фразу часто слышали от императрицы разделявшие с ней заключение.

Когда в Тобольск на санях въехали красные команды бывшего семинариста Демьянова и корнета Дегтярёва, императрица, стоя у окна, махала им платком. Она была уверена, что прискакавшие на тройках с бубенцами и есть “хорошие люди”.

Зятю Распутина поручику Соловьёву императрица верила безгранично. Его сообщнику о. Алексею Васильеву тоже, особенно после одного случая, когда он однажды во время службы в церкви, на которой присутствовала царская семья, провозгласил многолетие. О. Васильев мало пострадал за эту выходку: его лишь отправили на временное послушание; в глазах же царской семьи, он приобрёл ореол мученика – страдальца за них. Последствия этого поступка были тяжелы только для царской семьи: им запретили посещать церковь, чем лишили их последнего земного утешения. Только много впоследствии, после отъезда государя, императрицы и великой княжны Марии Николаевны в Екатеринбург, начальнику охраны дома заключения полк. Кобылинскому с большим трудом удалось добиться разрешения устроить в доме

Для оставшихся походную церковь.

* * *

События в России шли своим чередом. Брестский мир был подписан и в Москву въехал германский посол граф Мирбах.

Известие о подписании сепаратного мира взволновало государя в его заточении и вызвало у него, всегда сдержанного и корректного, резкую фразу:

“…И они смели называть Ея Величество изменницей… Кто же изменник?”…

Монархические группы в Москве, ориентировавшиеся на немцев, и державшие с ними непосредственную связь, неоднократно запрашивали у графа Мирбаха, что намерен и что может сделать он – германский посол – для спасения государя и царской семьи. Он отвечал всегда одно и то же:

“Успокойтесь. Я знаю, что делаю. Обстановка в Тобольске мне известна и когда придёт время, императорская Германия примет свои меры…”

П.Б.
Ницца

8.

газ. “Сегодня”, Рига, 17.07.1928, № 190

УБИЙСТВО ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А.Соколова)

Сегодня, в ночь с 16 на 17 (3-4 ст. ст.) июля исполнилась 10-я годовщина мученической смерти императора Николая II и царской семьи.

Я прерываю, поэтому, цепь моих очерков “По следам убийства царской семьи”, чтобы восстановить в памяти читателя самый момент преступления в екатеринбургском доме, точно и строго обрисованный судебным следователем Н.А. Соколовым на основании допросов: физического убийцы царской семьи Павла Медведева, свидетелей, осветивших различные моменты обстановки (Буйвит, Цецегов, Летемин, Проскуряков, Якимов и др.) и исследованием следов и вещественных доказательств дела, давших картину совершённого преступления с беспощадной ясностью.

* * *

Перевезённая из Тобольска в Екатеринбург царская семья охранялась красноармейцами главным образом злоказовской и сы- сертской фабрик с Авдеевым и Мошкиным во главе.

Когда по мнению московских инициаторов убийства, время для совершения преступления пришло, эта команда внезапно была заменена другой. Это было в первых числах июля 1918 г. по нов. ст. В дом заключения перешли 10 человек специальных палачей при чрезвычайке, – военнопленные мадьяры. С ними в дом Ипатьева впервые вошёл Юровский, которому Москва поручила приведение в исполнение заранее выработанного плана. Юровский стал “комендантом дома Романовых”, как его называют допрошенные следователем свидетели. Его помощником был Никулин. Павел Медведев, бывший разводящим в команде Авдеева, стал теперь правой рукой Юровского, – он фактически командовал злоказовскими и сысертскими рабочими, жившими в доме Попова и нёсшими только внешнюю охрану дома заточения.

Фактически в Ипатьевский дом переселился отдел Чека. Теперь Москва могла быть спокойна. А она волновалась, так как рабочие Авдеева не всегда были на высота своего революционного поста и начали понемногу сживаться с узниками – царской семьей и даже жалеть их. Недаром, заменив команду Авдеева чекистами, председатель екатеринбургского (уральского) совдепа Белобородое сообщал председателю ВЦИК’а: “Авдеев смещён. Мошкин арестован. В дом вошёл Юровский…”

16 июля 1918 года, утром, Юровский велел вывести из Ипатьевского дома мальчика, племянника царского лакея и поместить его в караульном помещении отряда внешней охраны, в доме Попова. В 7 час. вечера Юровский приказал Павлу Медведеву отобрать у всех караульных внешней охраны дома револьверы. Их было 12 штук – все наганы. Медведев доставил Юровскому револьверы и положил их в канцелярии на стол. В тот же вечер Юровский сказал Павлу Медведеву:

“Сегодня, Медведев, мы будем расстреливать семейство… всё…” И велел предупредить в 10 час. вечера команду, чтобы она не тревожилась, если услышит в доме выстрелы.

В 12 час. ночи разбудили царскую семью. Узники встали, оделись, умылись и сошли вниз. Их вывели в дверь на двор и ввели в другую дверь, находившуюся в конце корпуса дома. Они прошли несколько комнат подвального этажа и вошли в последнюю комнату, откуда была дверь только в запечатанную кладовую. Юровский сказал государю, что ввиду приближения чехов и “белогвардейских банд”, они должны быть вывезены из города, – таково постановление областного совета. В этой комнате они будут дожидаться автомобилей для отъезда.

Ничего не подозревающие узники вошли в приготовленную для них ловушку и попросили стулья для ожидания. Было принесено 3 стула. На один села императрица, на другой государь, держа за плечи наследника, сидевшего на третьем стуле. Три великих княжны стояли за стулом императрицы, четвертая великая княжна – Анастасия Николаевна стояла по правую сторону государя. Доктор Боткин облокотился на спинку стула наследника. В левом углу, у стены стояли лакей Трупп и повар Харитонов, в правом – горничная Демидова, державшая в руках подушку. Она вынесла на руках две подушки: одну она положила на стул императрицы, вторую держала в руках; в этой подушке был зашит ларчик с драгоценностями царской семьи. Вскоре же вошли убийцы. Кроме Юровского это были: Павел Медведев, Никулин, 2 члена исполнительной комиссии и 7 человек мадьяр.

Юровский обратился к государю:

“Ваши родственники пытались вас спасти. Им это не удалось и мы должны вас расстрелять сами…”

Государь поднялся на стуле прижимая к себе наследника, и крикнул: “Что? Что?!”…

Первым выстрелом был убит государь. Началась беспорядочная стрельба. Императрица успела лишь поднять руку для крестного знамени, окончить которое ей не пришлось – она была убита сразу. Сразу же погибли великие княжны: Ольга, Татьяна, и Мария Николаевны, стоявшие группой за спинкой стула императрицы. Наследник ещё трепетал, лежа в руках убитого государя, когда Юровский двумя выстрелами в голову оборвал и эту жизнь. Боткин, Трупп и Харитонов падали один за другим. Демидова жила дольше других – ящичек с драгоценностями, зашитый в подушку, которую она держала перед собой, принял в себя часть пуль и защитил её сердце и живот. Она металась вдоль стены и кричала. Её добили штыками винтовок, бывшими в руках охранников, сопровождавших узников во время их перехода по двору из одной двери в другую.

Когда разошёлся дым от выстрелов и убийцы стали переворачивать трупы, оказалось, что великая княжна Анастасия Николаевна жива и невредима. Она упала в обморок в момент гибели государя и ни одна пуля не коснулась её. Когда убийцы стали переворачивать её, великая княжна пришла в себя и увидав себя среди трупов своей семьи в луже крови, закричала. Её убили.

После этого тела были завернуты в принесённые сверху простыни и в заранее приготовленные куски солдатского сукна, вынесены из дома, положены на дожидавшийся уже с вечера, у калитки дома, грузовик и увезены за 14 верст в лес на брошенную шахту “Четырёх братьев”, где и уничтожены огнём на кострах. Трудно поддающиеся разрушению огнём части (как, например, тазовые кости), были уничтожены кислотами.

Впоследствии, говоря о работе следователя Соколова на шахтах, я подробно освещу читателю обстановку уничтожения в лесу царских тел. В этом очерки я ограничусь лишь комнатой убийства.

Перед увозом в лес тела мучеников были ограблены, – с них сняли кольца, 2 золотых часов, браслеты и другие украшения.

С телами убитых на шахты уехали 2 члена следственной комиссии (кроме охраны) с Ермаковым – один из них был Голощё- кин, другой – Войков, принимавший большое участие в деле орган�