Павел Булыгин: Пыль чужих дорог

Игорь Петренко,
руководитель проекта Uniting Generations

В марте этого года после того как была оцифрована и выложена в интернет книга Павла Булыгина “Убийство Романовых. Достоверный отчет”, я позвонил Татьяне Максимовой (внучатой племяннице автора) и сообщил ей об этом. Поблагодарив, она с некоторой грустью сообщила, что к сожалению большинство россиян знают П. Булыгина в основном в связи с расследованием убийства семьи Николая II и мало кто имеет представление о нем как о поэте. Ознакомившись с книгой его стихов и рассказов “Пыль чужих дорог” понял, насколько  Татьяна Максимова (составитель этого сборника) была права: Павел Булыгин – это наш второй Лермонтов, его пронзительно щемящая лирика завораживает с первых же строк и не отпускает до самого конца. Будучи совсем еще молодым человеком, прошедшим все ужасы гражданской войны, вкусивший горький хлеб эмигранта, исколесившего Европу, Африку, Латинскую Америку, он сумел сохранить о России все само лучшее. К сожалению сканировние фотографий из книги не дает надлежащего качества, но, как говорится, что есть. Если у кого-то есть более качественные их копии – присылайте – заменим.

Настоящее издание осуществлено по инициативе внучатой племянницы П.П. Булыгина Татьяны Сергеевны Максимовой (Москва). неоценимую помощь в издании оказал Николай Иванович Андреев (г. Гороховец), которому автор идеи издания выражает глубокую благодарность.

Светлой памяти Леночки Изъединовой (в замужестве Е.М. Губской), старшей племянницы Павла Булыгина

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Предисловие (от составителя сборника Т. Максимовой)
СОНЕТЫ:
Ранее неопубликованные стихотворения Павла Булыгина:
ЯНТАРИ
В ПУТИ
“ЧУЖИЕ ЗВЕЗДЫ” (Абиссиния 1924-1934)

РАССКАЗЫ
Китеж-град
Страницы ушедшего. I-V
Обезьянья царица
За вольным казаком Ашиновым
Соу-джин (“Человек-гиена”)
В караване
Леваша
Утопленница
Занду и Шанко
XX век
Майоли и муравьи
На Клязьме
Тэдди
В дождь

ПУБЛИЦИСТИКА
Перевезение тела и погребение Великой Княгини Елисавегы Феодоровны
Нападение на квартиру полковника Фрейберга
Убийство епископа Гермогена Долганева
Тобольский заговор для освобождения Романовых
Где находится митрополит Петр Крутицкий?
В Екатеринбургской тюрьме
Русские в Абиссинии
Жизнь русских в Абиссинии
Чем занимаются русские в Абиссинии
На плантации в Абиссинии
Лже-Анастасия и “Швибс”
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ ПАВЛА БУЛЫГИНА

НЕКРОЛОГИ
Полковник А.Н. Фермор (Париж, июль 1931 г.)
А.И. Бенклевский. (Париж, дек. 1934 г.)
Памяти А.И. Бенклевского. (Прага, март 1935 г.)
Две смерти в Парагвае. (Париж, 11.03.1936 г.)
Трагическая смерть В.А. Башмакова. (Нью-Йорк, 21.03.1936 г.)
Умер П.П. Булыгин. (Рига, 12.04.1936 г.)
Гибель русского странника П.П. Булыгина. (Нью-Йорк, 21.04.1936 г.) 
Смерть русских. (Париж, 3.05.1936 г.)
Инженер В.А. Башмаков. (Париж, июль 1936 г.)
Капитан П.П. Булыгин. (Париж, июль 1936 г.)
Янтари. (Рига, 15.06.1937 г.)
Павел Булыгин. Янтари. (Рига, 27.06.1937 г.) 
Книги П.П. Булыгина
Литература о П.П. Булыгине
Библиография

ПРЕДИСЛОВИЕ

Весна опять зазеленела,
Но нам неясен жданный срок.
Мы неуверенно, несмело
Бредем в пыли чужих дорог.

Одни – речами истекают,
Бранятся, как кого назвать,
Другие – просто начинают
Жизнь по чужому создавать.

И молодёжь уже не помнит
Далекой Родины лица,
Не знает Иверской Часовни,
Не знает Зимнего Дворца.

П. Булыгин. Абиссиния

Татьяна Максимова (внучатая племянница Павла Булыгина), составитель данного сборника, автор предисловия и комментариев. 

Случайны ли в нашей жизни находки? Случаен ли вдруг вспыхнувший к ним интерес? Кажется, что может быть значительного и интересного для нас – теперешних – в старых, выцветших бумагах, которые при очередной генеральной уборке обнаружили на антресолях и собирались вынести на помойку? Ведь те, кому были дороги эти старые письма и тетради, кто хранил все эти бумаги, уже ушёл в мир иной… Почему вдруг мне так захотелось разобраться в старых желтоватых листочках писем, рвущихся на сгибах, в уже начавших рассыпаться старинных тетрадях? Какая-то неведомая сила неодолимо потянула меня к этому вороху старой, казалось, никому уже не нужной бумаги.

Вот так передо мной появились стопки писем вдовы единственного маминого дяди Павла Петровича Булыгина (писем конца 1950-х – начала 1970-х годов), писем его польских кузин, обрывков воспоминаний и дневников его сестер и даже его автографов.

В этих же бумажных завалах я обнаружила и стопку писем прадедушки Петра Павловича Булыгина (1858-1914), адресованных старшим дочерям: Софье – моей родной бабушке, её мужу Михаилу Алексеевичу Изъединову и Анне – маминой тётушке. В этих письмах любящий отец всё время упоминается о трёх младших детях – Наталии, Павле и Марусе – а старшим дочерям рассказывает о своей жизни и о том, какими бы он хотел видеть их. Именно говорит, а не учит! Очень тактично, осторожно, ненавязчиво.

Вдова Павла Булыгина – Агата Фенвик-Булыгина (1897-1977), урожденная Шишко – описывает в своих письмах недолгую (всего восемь лет) жизнь с горячо любимым мужем и заново переживает события 30-х годов теперь уже прошлого столетия, когда они близко познакомились (1926), поженились (1928), переехали из Абиссинии в Южную Америку (1934), и, позже, когда ей пришлось хоронить Павлушу в далеком Парагвае (1936). Детей у Булыгиных не было, и коротала свою одинокую старость (никогда её последний муж Эрик Фенвик-Циглгер не был ей близок духовно…) Агата во Флориде, США…

Письма в Россию шли через дружественную социалистическую Польшу, через двоюродных сестёр Булыгиных – Женю (1895-1969) и Маню (1901-1972) Лембке. Ведь даже во времена “хрущёвской оттепели” переписываться напрямую с Америкой было рискованно. Я вспоминаю, что и эта “кружная” переписка среди родни не афишировалась именно потому, что младшие члены семьи работали в “закрытых учреждениях”, и им – советским служащим – “лучше было просто не знать о ней.”

Нынешнему поколению трудно понять тот страх, который испытали и впитали в кровь наши бабушки, прабабушки, зачастую и наши родители, прошедшие через чистилище двух революций, Гражданской войны, “чисток” 1935-1937-1939 годов, послевоенных (1941-1945) “компаний”. Ведь наши старики до сих пор хватаются за сердце, слыша “вольные” разглагольствования молодежи!

Когда я взялась за выяснение судеб своих родных, а заодно и двоюродных, дедов, канувших в “вихрях враждебных” революций, в период борьбы с “врагами народа”, моя мама (1912 года рождения) была категорически против: а вдруг остатками нашей семьи опять заинтересуются “органы “.

Но я всё-таки рискнула. Для начала я обратилась на Лубянку, в ту самую молчаливо-страшную “высокую организацию, из подвалов которой видна Сибирь.” Признаюсь, что шла я туда с замиранием сердца и легким подрагиванием поджилок.

Но… Встретили меня “как родную”!

Подняли Дела; сделали ксерокопии со всех заинтересовавших меня документов; по собственной инициативе нашли и сообщили, в каком именно из мест общих захоронений Бутова (под Москвой) должен находиться прах моего дедушки по отцу – адмирала Александра Прокофьевича Максимова (1874-1937). Дали адреса и телефоны архивов, где имело смысл порыться в поисках сведений о дедах, и о мамином дяде, исчезнувшем из поля зрения семьи в памятные революционные годы.

И я приступила к поискам в архивах и библиотеках следов младшего брата моей бабушки – Павла Петровича Булыгина. К тому времени я уже обнаружила в закрытом ранее спецхране Российской Государственной Библиотеке (бывшей Ленинки) два сборника стихотворений Павла Булыгина и его книгу “Убийство Романовых” (правда, на английском языке)!

* * *

В Муромских лесах, на берегу речки Суворощи, что мирно пробивается сквозь луга и леса Гороховецкого уезда Владимирской губернии к реке Оке, раскинулось средней руки имение Михайловское, принадлежавшее отставному артиллерийскому поручику, писателю-беллетристу, земскому деятелю, статскому советнику Булыгину Петру Павловичу.

Петр Павлович (1858-1914) и Мария Эдуардовна (1862-1946) Булыгины воспитывали своих пятерых детей на природе. Окрестные леса, луга, карстовые лесные озёра, речка Суворощь – всё это рождало отзвуки в детских сердцах, учило их прислушиваться к шуму листвы, пению птиц, любоваться цветущим солнечным лугом или замершей под луной речкой…

Сам Петр Павлович Булыгин начал литературную деятельность ещё в 1880 году, опубликовав в газете “Неделя” (СПб) несколько стихотворений, но тут же перешёл на прозу. Первая повесть Петра Павловича появилась в 1894 году, в журнале “Новое слово”. Позже он печатался во многих изданиях: “Русское богатство”, “Новое слово”, “Русские ведомости”, “Северное сияние”, “Русское слово”, “Владимирец” и др. Выпустил три книги повестей и рассказов.

Свои произведения Петр Павлович подписывал или “П. Булыгин”, или “П.Б.” Эту же подпись, много позже, ставил подо всеми публикациями и его сын Павел… Это вызвало путаницу в каталогах некоторых библиотек, где сборник “Стихотворения” был отнесён в раздел Петра Павловича Булыгина…

Всё лето семья Булыгиных проводила в имении, но на зиму они перебирались на съёмные квартиры во Владимир, где дети учились в гимназиях. Любовь к природе, литературе, поэзии, музыке исподволь впитывалась детскими сердцами и становилась естественной потребностью каждого ребёнка в этой семье.

Старшая дочь Булыгиных – Софья (1889-1945) – увлекалась музыкой, живописью, театром, философией (вернее, теологией и мистикой); у неё было приятное сильное сопрано, недюжинные драматические способности, она брала уроки живописи в студии В.Д. Поленова в Москве… Вторая дочь – Анна (1890-1976) – занималась на курсах иностранных языков (сначала в Петербурге, затем в Москве). Третья дочь – Наталия (1893-1976) – окончила коммерческие курсы в Москве. Самая младшая из девочек – Мария (1897-1976) – к началу Первой Мировой войны и революционных бурь была ещё гимназисткой. Единственный сын в семье Булыгиных – Павел (1896-1936) – после Владимирской гимназии пошёл в то же Московское Александровское Высшее Военное Училище, которое окончил его отец.

Летом в предвоенные годы в имении Михайловское всегда было весело и шумно от молодёжи всех возрастов и сословий! Постоянно устраивались игры, концерты, представления, шарады. Кроме друзей из соседних имений и соучеников по гимназиям, была здесь и молодёжь из окрестных деревень: многие из этих деревенских девочек с помощью “барышень” позже поступали на учительские курсы Владимира или Москвы. А “барчук” Павел с раннего детства дружил с деревенскими мальчишками, играл с ними в “индейцев”, гонял лошадей в ночное, брал их с собой на охоту.

Мистические настроения, бродившие в молодых образованных умах самого начала ХХ века, коснулись и Михайловской молодёжи! Серьезнее и глубже всех увлекались мистикой Софья Петровна и её ровесницы, двоюродные сестры-близнецы Надежда и Вера Михайловны Булыгины. Не чурались этих увлечений и младшие Булыгины – Наталия и Павел.

Вот так Булыгинская молодёжь пришла к началу Великой войны 1914 года. Только Софья Петровна и её кузина – Надежда Михайловна – Булыгины к этому времени вышли замуж: первая – за Михаила Алексеевича Изъединова (1886-1920); вторая – за Николая Ронжина.

Софья Петровна Изъединова родила старшую дочь Елену (мою маму) в ноябре 1912 года, вторая дочь Изъединовых – Вера – родилась в августе 1916 г. и не знала, практически, всех этих страшных дней. Семейное счастье Софьи Петровны оборвалось уже в конце 1920 года: она овдовела. Муж скончался от тифа на руках молодой жены на дальнем Кубанском хуторе Бисужок, оставив её с двумя детьми вдали от родного дома. Кроме двух дочурок Софья Петровна, как старшая, несла ответственность ещё и за своих младших сестер, находившихся вместе с ней на Кубани – Анну и Марию. Именно тогда и ушла самая младшая из них – Мария – с Белой армией, но старшим сестрам удалось всё-таки пробиться в Москву, к оставленным было ими матери и могиле отца. Вот так семья Булыгиных была разбита на две части: три старшие сестры с матерью остались в России, а двое младших детей ушли в эмиграцию: Павел Булыгин – через Сибирь, во Францию; Мария Побежимова – через Болгарию и Сербию, в Польшу, Турцию, Аргентину.

***

Он так хотел на Родину вернуться
Он тосковал о Муромских лесах…
В тревожных снах, в несбыточных мечтах
Он в старом доме так хотел проснуться…

Но вынужден был странником бродить
По тропам неизведанным Вселенной,
Где нет родных берёз, нет соловьев в сирени,
Нет милых лиц, которых не забыть…

Т.М., 1998 г.

Павел Петрович Булыгин родился 23 января (05.02) 1896 года. В некоторых источниках указывается 1895-ый год рождения Павла Булыгина. Вполне возможно, что это расхождение в датах объясняется тем, что в какой-то период жизни Павлу Петровичу нужно было на год “постареть”… Так же, как его супруге Агате необходимо было “помолодеть” на два года. Даже на могиле Агаты стоят даты “1899-1977”.

Но у меня в руках оказались “Послужные списки” самого Булыгина и отца Агаты – полковника Тита Игнатия Казимира Шишко, в которых стоят точные даты рождения обоих: у Павла – 23.01 (5.02) 1896 г.; у Агаты – 5.02 (18.02) 1897 г. Кроме этого, из г. Вязники, Владимирской губернии мне прислали выписку* из церковной книги Богоявленского прихода (теперь ж/д. ст. Денисово), где крестили маленького Павлушу. Там тоже стоит дата его рождения – 23.01.1896 г.

Павел Петрович был единственным сыном в семье и последним носителем фамилии этой ветви старинного дворянского рода. Закончив Владимирскую гимназию весной 1915 года, Павел Булыгин – по стопам своего отца – поступает в Московское Александровское Высшее Военное Училище.

Хотя уже несколько поколений Булыгиных числились по флоту: прапрадед Павла, его прадед, дед и даже старший дядя Николай Павлович Булыгин (1847-1912) были морскими офицерами, но шла уже Великая война 1914-го года и Российской армии срочно требовались строевые офицеры. В Александровском Училище Павел Булыгин проходил курс по ускоренной воинской программе, и уже в начале лета 1916 года был выпущен “одним из первых в Лейб-Гвардию в Петроградский полк”.

____________________

* Эту выписку прислал страстный краевед г. Вязники и певец родного края Д.А. Обидин-Звездин (1933-2008).

_____________________

В письме от 9 июня 1916 г. мать Павла Мария Эдуардовна пишет своей приятельнице, что сын “сейчас около Петрограда в лагере (одно из стихотворений Павла помечено “Красное Село”). Говорит, пошёл я добровольцем, чтобы поскорее попасть на позиции, а нас задерживают…” Но… бедная мать не могла даже предположить, что всего через пару недель её сын уже примет боевое крещение на реке Стоход (бои шли с 1 июля по конец августа 1916 г.), а где-то в сентябре будет впервые ранен в ногу в деле под Владимиром-Волынским (бои шли с 3.09 по 4.10). В ноябре 1916 г. Павел Булыгин приезжает в отпуск во Владимир, по-видимому, после госпиталя, т.к. в начале декабря 1916 г. он вместе со старшей сестрой – Наталией Петровной Булыгиной – уезжает на излечение в один из санаториев Кисловодска. Новый 1917 год Павел встречает опять в кругу семьи, но уже 10 января 1917 г. Булыгин пишет письмо из Петрограда, и, кроме этого, в его “Послужном списке” есть запись о “…своевременном возвращении в полк…”

Февральскую революцию Павел Булыгин, как истинный монархист, принять не смог! Солдатский комитет Запасного батальона Лейб-Гвардии Петроградского полка, под председательством старшего буфетчика, изгнал Булыгина из полка, выдав ему “патент на контрреволюционера”!

2-го марта 1917 (по ст. стилю) отрекся от престола обожаемый Монарх, затем Временное правительство заключило под стражу в Александровском дворце Царского Села всю Семью Государя.

Третьим комендантом Александровского дворца (после Коцебу и Коровиченко) и командиром царскосельского гарнизона Временным правительством был назначен Лейб-Гвардии Петроградского полка полковник Е.С. Кобылинский. Евгений Степанович был связан с Булыгиным “полковыми и дружескими отношениями” и поэтому предложил ему должность адъютанта при себе: “…хорошо зная мои убеждения и то, что я в то время был уже удалён из Запасного батальона своего полка. Моя репутация не остановила полковника, который предупредил меня лишь о необходимой сдержанности и дипломатичного приспособления к окружающей обстановке…” (газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185).

Но о каких “сдержанности и приспособлении” может идти речь в двадцать один год! Естественно, что “…Моя служба продолжалась недолго – всего шесть дней – и кончилась из-за недостатка “дипломатичности”, на которой так настаивал полковник.” (там же).

Сам же полковник Кобылинский прошёл этот страшный “дипломатичный” путь до конца. Встретившись с Булыгиным в 1919, в Омске, он скажет:

“Меня называют тюремщиком… Я отдал Государю самое большее, что я имею – свою честь… Что мог я сделать один? Где были вы?”

И он был прав! Позднее следователь Н.А. Соколов “…передал старшему офицеру нашего полка за рубежом официальную бумагу, реабилитирующую полковника Кобылинского ото всех клеветнических нападок на него со стороны лиц, предпочитающих критику действиям…” (там же).

Павлу Булыгину пришлось бежать из Царского Села. Он категорически не принял ни только Февральскую революцию, но и Октябрьского переворота… Воспитанный в старинных дворянских традициях служения Вере, Царю и Отечеству, Павел не мог смириться с конституционным ограничением Монархии и, тем более, с её свержением!..

Лето и осень 1917-го года Булыгин проводит под Владимиром, в любимом своём Михайловском. Это было последнее свидание с родными местами, с любимыми родными людьми перед вечной разлукой с семьей!..

В ноябре 1917 генерал Алексеев берётся за создание Добровольческой армии, столицей которой становится мятежный Новочеркасск.

5.12.1917 г. в Новочеркасске появился бежавший от Керенского из Петрограда ген. Л.Г. Корнилов, вокруг которого начинает собираться гвардейская молодёжь, уцелевшая после разгромов в сражениях на реке Стоход и под Владимиром-Волынским. Булыгин прибыл в Новочеркасск в самом начале декабря 1917 и вместе с остатками Л-Гв. Петроградского полка был приписан к 1-ой бригаде, куда входили Корниловский и Партизанский полки.

9.02.1918 г. начинается страшный Корниловский Ледяной поход.

“…Мы уходим в степи. Можем вернуться, только если будет милость Божья – но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы…” – писал генерал Алексеев (“Первопоходник”, Лос-Анжелес, №24, 1964 г.).

Корниловская армия, и вместе с ней двадцатидвухлетний Лейб-Гвардии поручик Павел Булыгин, прошла 1050 вёрст за 80 дней, из них – 44 дня с боями.

“…Горсть добровольцев, вернувшаяся с Кубани, завоевала себе право стать выразительницей чаяний не хотевшей сдаться большевикам России.” – писал в своих очерках истории русской гражданской войны А. Зайцов (“1918 год”, с. 102).

П. Булыгин в этом походе был контужен, затем ранен и привезён по окончании Ледяного похода в госпиталь Новочеркасска. Как “офицер, лично преданный Царской семье” (газ. “Сегодня”, 1928 г., №174), Булыгин едет с предложением своих услуг в Крым к Вдовствующей Императрице Марии Федоровне. По распоряжению ЕИВ Марии Федоровны и с рекомендательным письмом к В.В. Шульгину в Киев, по сделанному там подложному паспорту на имя “свободного художника”, П. Булыгин отправляется в Россию с надеждой помочь Государю вырваться из большевистского плена. В Москве Булыгин набирает группу офицеров Петроградского и других Гвардейских полков, согласных с его отчаянной идеей, и они едут через Вологду на Екатеринбург. Но под Вяткой гвардейская молодёжь (ведь всем им по 20-22 года) попадается на газетную провокацию большевиков и начинает готовить освобождение Царской Семьи в городке Котельнич, через который якобы должны будут провозить Романовых в Москву.

После долгих безрезультатных ожиданий, заподозрив неладное, Булыгин едет на разведку в Екатеринбург в первых числах июля 1918. Арестовывают его прямо на железнодорожной станции. Разве можно скрыть выправку строевого офицера, даже если он и назвался “вольным артистом”? В тюрьме Павел проводит около десяти дней, бежит, с раненой больной ногой, голодный, он с трудом добирается до станции Данилово (между Вологдой и Ярославлем), где жили его знакомые (один из его деревенских приятелей, женившийся на горничной матери), и сваливается в горячечном бреду на две недели. Именно в момент его появления в Данилове происходило кровавое подавление Ярославского офицерского восстания.

По выздоровлению – предположительно – Павел приезжает в родные места: бродит вокруг имения, из-за кустов наблюдает за оставшимися в доме матерью, старухой-няней, старшей сестрой с племянницами, но не рискует в открытую появиться в семье, не желая подвергать опасности родных.

Об этом уже после Отечественной войны одной из сестер Булыгина рассказывал “крестьянский мальчишка, с которым дружил Павлуша”, однако, сестры с матерью не очень поверили в эту историю.

Но вместе с тем: из Данилова Павел Булыгин выехал в начале августа, а в Петроград попал в сентябре, “где предложил группе монархистов, связанных с немцами, повторить попытку в Екатеринбурге. Они ответили: “Ещё рано”. А Императорская семья была убита во время моего собственного заключения. Такова была достоверность информации их немецких друзей!” (“Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19).

После Петрограда Булыгин с большими трудностями пробирается через Украину опять в Крым, где удостаивается чести быть назначенным начальником (в его-то 22 года!) личной охраны ЕИВ Марии Федоровны и других членов Императорской фамилии, проживавших тогда в Крыму. Это было в конце сентября – начале октября 1918 г. Булыгин наладил офицерскую охрану дворцов Харакс, Дюльбер, Ай-Тодор, Ливадия.

Но 1 января 1919-го года Павел Булыгин сдает командование Отрядом Особого Назначения своему заместителю, так как получает от Марии Федоровны новое распоряжение. Он должен отправиться к Штабу адмирала Колчака, чтобы из Сибири попытаться выяснить хоть что-нибудь определенное о судьбе Государя и Его Семьи. На Юге России никто не верил – и не хотел верить! – в возможность гибели Государя, и, тем более, Его Семьи. Всё дворцовое окружение Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны усиленно старались поддерживать любые слухи о спасении кого-нибудь из членов семьи Николая II или Великого князя Михаила.

П. Булыгин выбирает себе в сопровождающие ЕИВ Конвоя есаула А. Грамотина из отряда охраны дворца Дюльбер.

В книге Н.В. Галушкина “Собственный ЕИВ Конвой. 100 лет”, вышедшей в США (Сан-Франциско, 1961 г.) и переизданной в России (Москве, 2004 г.), опубликованы выдержки из “Воспоминаний” есаула Грамотина. К великому сожалению, ни самих “Воспоминаний” есаула, ни их публикации мне до сих пор не удалось обнаружить.

Вот что пишет Грамотен о Булыгине:

“От командира дивизиона я получил приказание прибыть в Крым и войти в связь с офицером Л.-Гв. Петроградского полка П.П. Булыгиным. Я знал, что в Крым послан для того, чтобы поступить в формируемый там отряд охраны Лиц Императорской Фамилии, инициатором создания которого был неизвестный мне капитан Булыгин.

Капитан П. Булыгин был старшим в нашем Харакском отряде. Это был молодой (он был немного старше меня), но очень серьезный, вдумчивый, религиозный, увлекающийся теософией и всей душою преданный Царской Семье офицер. Я легко с ним подружился, и мы сразу же поняли друг друга! Мы решили во чтобы то ни стало пробраться в Сибирь и, если нельзя будет установить непосредственную связь с Царской Семьей, то во всяком случае получить о Ней самые точные сведения…”.

В “Дневниках Императрицы Марии Федоровны”, опубликованных в 2005 г. в издательстве “Варгиус”, есть скудные, почти телеграфные, записи о принятых ею молодых офицерах:

27.ХII.1918 г. “…Приняла Грамотина, который вместе с Булыгиным отправляется на поиски моего Ники (Государь император Николай II) или сведений о нем – весьма трогательно, но так опасно для тех и других…”

27.II.1919 г. “…Затем я ещё встретилась с двумя офицерами – Булыгиным и Грамотиным – которые отправляются в Англию…”

Более подробное описание первой встречи молодых офицеров с Марией Федоровной можно прочесть в “Воспоминаниях” есаула Грамотина:

“В конце декабря 1918 года, когда вопрос о нашей поездке был окончательно решен, капитан Булыгин и я были приняты ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВОМ, после чего Государыня Императрица изволила пригласить нас к обед. Милостиво беседуя с нами о предстоящем путешествии, Государыня предвидела неминуемые осложнения из-за получения виз и прочих затруднений “дипломатического характера”, в связи с целью нашей поездки. Мой выезд совпал с отбытием Великой Княгини Ольги Александровны со своей семьёй из Крыма на Кубань.”

Судя по дневниковым записям Марии Федоровны, из Ялты Булыгин и Грамотин отбыли в Англию только в конце февраля 1919 г. Булыгин вез письмо Марии Федоровны к её сестре – Вдовствующей английской Королевы Александре (1844-1925). Но “затруднения дипломатического характера”, которые предполагала Мария Федоровна, начались уже в Новороссийске и Одессе. Кончились все проволочки тем, что Булыгин и Грамотин прибыли в Лондон позже самой Марии Федоровны – только в первых числах июня 1919 года.

Из “Дневников Императрицы Марии Федоровны” (одна из очень немногих подробных записей):

“9 июня. Понедельник. …Затем я приняла Долгорукова (Сергей Александрович (1875-1933) – генерал-майор свиты императрицы Марии Федоровны), который сообщил, что два офицера – Булыгин и Грамотин – наконец-то прибыли сюда с моим письмом Алике. Ко мне приехала Ксения (Великая Княгиня, старшая дочь Марии Федоровны), и, когда офицеры появились, она позвала Алике поприветствовать их. Они передали ей письмо, при этом Грамотин весьма неплохо говорил по-французски. Бедняжки, они сперва находились в Константинополе, затем долгое время провели в Греции, а потом – во Франции, где им не позволяли выехать сюда. Они ведь покинули нас в Феврале в Крыму. По их словам, они видели англичанина (Чарльз Сидней Гиббс (1876-1963) – учителя маленького Алексиса (цесаревича Алексея, внука Марии Федоровны) – который уехал из Екатеринбурга, а теперь находится здесь. Странно, что этот добрый человек не дал, по меньшей мере, мне знать о себе. Я была рада снова встретиться с ними, мы погуляли немного по саду, где потом вместе с Алике посидели до завтрака…”.

Путь молодых офицеров в Сибирь – начавшись в Новороссийске, Ялте, Одессе – пролег через Турцию, Грецию, Францию, Англию, затем кружной путь вокруг Европы пароходом через Атлантику, Средиземное и Красное моря. Индийский океан, Цейлон, Японию, Владивосток. Только в конце августа 1919 попадают они в Штаб Адмирала Колчака, где по приказу самого Адмирала поступают под начало Следователя по Особо важным делам Н.А. Соколова.

Так начинается для П.П. Булыгина большая истинная дружба со следователем Соколовым и долгая кропотливая, полная тревог и опасностей работа по ведению следствия об убийстве Царской Семьи… Сначала расследование велось в Сибири, а после гибели А.В. Колчака и разгрома его армии материалы следствия и вещественные доказательства убийства Романовых пришлось вывозить через Китай и Владивосток во Францию.

Корреспондент английской газеты “Таймс” Роберт Вильтон вместе с Соколовым и его женой выехали 20 марта 1920 г. из Харбина в Европу через Пекин и Шанхай, вывозя с собой текущие тома Дела №20. Вещественные доказательства и ранние тома Дела двумя днями раньше были вывезены из Харбина во Францию через Владивосток Главнокомандующим союзными войсками в Сибири генералом Жаненом по просьбе генерала М.К. Дитерихса и бывшего гувернера Цесаревича Пьера Жильяра – друга Булыгина и Соколова.

Ещё в Чите атаман Семёнов предоставил Булыгину проездные бумаги и деньги для возвращения в Европу ему и А.А. Грамотину, но есаул решил не покидать Родины и остается в Харбине. Павел же Булыгин уходит из Владивостока в конце июня 1920 г. с сербским подразделением полковника Жарко Мичича (под именем Павла Петровича) на том же пароходе, на котором покидала Россию дочь погибшего в Екатеринбурге лейб-медика Боткина Татьяна Мельник.

Через 45 суток хода сербский пароход прибыл в порт Дубровник, т.е. ориентировочно, в начале августа 1920 года. В Белграде Булыгина принимает Сербский принц-регент Александр и выслушивает его рассказ о Екатеринбургских злодеяниях. Далее путь Павла Петровича должен был лежать в Данию, где тогда уже обосновалась ЕИВ Мария Федоровна.

По прибытии в Европу Булыгин обязан был доложить ЕИВ Марии Федоровне о результатах своей поездке в Сибирь по двум причинам:

– Вдовствующая Императрица послала Булыгина и Грамотина в Сибирь и ждала их ответа;

– ещё 6.01.1920 г. в Сибири (в штабе ген. Дитерихса в Верхнее-Удинске) следователь Соколов передал Булыгину для вручения Вдовствующей Императрице Марии Федоровне рапорт о проведенном расследовании (ГАРФ ф.1837 оп. 1 д. 19 л. 10об.).

Но документальных обоснований этой поездки пока ещё не обнаружено. Однако в Париже Булыгин появляется только в октябре 1920 г. и поселяется в одной гостинице со своими друзьями Н.А. Соколовым и Пьером Жильяром. “…В комнате Булыгина проходили опросы свидетелей, а также хранились все записи предыдущих этапов следствия вместе с прахом царя, пальцем царицы…” (“Наше Наследие”, 1995, №33, Дж. Стюарт с. 33-44).

На выставке “Архив Н.А. Соколова” в Музее личных коллекций в Москве, открывшейся в сентябре 1997, были выставлены два тома следственного Дела №20, на открытых страницах которых упоминалось имя Булыгина:

“…1922 г. января 15 дня Судебный Следователь по особо важным делам при Омском Окружном суде Н.А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 315-324 ст. уст. угол, суда производил осмотр письменных показаний Татьяны Евгеньевны Боткиной (по мужу – Мельник), представленных ею к следствию через Гв. кап. Булыгина”. Сама Т.Е. Боткина указывает:

“… Эти “Воспоминания” даны мною капитану Павлу Петровичу Булыгину для передачи Следователю по особо важным делам Н.А. Соколову, ведущему расследование по убийству Царской Семьи…” (л. д. 74, том 11).

Таким образом, я впервые получила документальные подтверждения участия П.П. Булыгина в работе следователя Соколова непосредственно из материалов следствия! Почему до сих пор ни в одной опубликованной в России работе, книге или, хотя бы, статье по расследованию убийства Царской Семьи не упоминалось об участии Гвардии капитана П.П. Булыгина в работе следственной комиссии, мне не ясно. Так же, как и умалчивание роли есаула А.А. Грамотина в работе этой комиссии в Сибири.

Но Правда о гибели Екатеринбургских и Алапаевских узников в тот период уже мало интересовала эмигрантские круги Европы.

Вдовствующую Императрицу Марию Федоровну можно понять: какая мать откажется от иллюзии спасения хоть кого-нибудь из своих детей или внуков? “…Бедные родители, не могу даже описать, как я им сочувствую! Огорчаюсь несчастьями других и не решаюсь думать о своих собственных…” – записывает Мария Федоровна в дневнике после того, как узнает об убийстве любимого сына знакомых. Многим же представителям высших аристократических кругов русской эмиграции не хотелось вспоминать о пережитом ужасе революционных лет. Красный бант в петлице не всегда соответствовал убеждениям, но… куда деваться – ведь он бывал.

Больших трудов друзьям стоило убедить Н.А. Соколова опубликовать следственный отчет о деле убийства Романовых. Соколов ещё надеялся передать этот отчет Прокурору России! К великому сожалению друзей книга Соколова вышла уже после его смерти.

В те же годы имя Павла Булыгина появляется в печати. Начав писать стихи ещё в детстве, он впервые публикуется в Берлинском журнале “Двуглавый орел” – органе правого крыла монархистов русской эмиграции. В период 1921-22 годов в этом журнале было опубликовано одиннадцать стихотворений и цикл из шести рассказов под общим заголовком “Страницы ушедшего”. Павел Петрович очень часто ставил дату и место написания своих произведений, поэтому стало возможным проследить почти весь его жизненный путь не только по годам и месяцам, но, зачастую, и по дням.

Булыгин сразу заявил о себе, как об авторе-очевидце, соучастнике событий: “…это передача вылившихся из души настроений, навеянных личными страданиями и страданиями родины…” (А. Рогачев ж. “Двуглавый орел”, Берлин, 1922 г. №30).

Тогда же идёт работа по подготовке к изданию сборника стихотворений, куда поэт включает наравне с эмигрантской поэзией и более ранние, юношеские, свои стихотворения (начиная с 1913-14 гг.). Уже в начале 1922 года ((март-апрель) в Берлинском издательстве “Град Китеж” выходит первый поэтический сборник Павла Булыгина “Стихотворения”, посвященный им Вдовствующей Императрице Марии Федоровне.

ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕДОРОВНЕ

К Твоим стопам, Страдалица Царица,
Дерзаю я смиренно положить
Разрозненные первые страницы
Своей тоски и мыслей вереницы,
И о прощеньи Родины молить.

И верю я, что Ангел Утешитель,
Собравши слёзы царственных очей,
Их отнесёт в Священную Обитель,
И Сам Христос, Великий Искупитель,
Утешит скорбь и боль души Твоей.

Многие идеалы, мечтания, друзья были растеряны Павлом Петровичем к этому времени. Да и просто жить в Европе русскому эмигранту становилось всё труднее.

В конце 1924 года П.П. Булыгин уезжает в Абиссинию (Эфиопию), на службу к Негусу (императору) пусть экзотической, но православной, страны. Сначала он числится инструктором пехоты императорской армии (ориентировочно в 1925 г.), затем берется за управление государственной кофейной плантацией Дубона (1926 г.), позже служит во французской железнодорожной компании.

“…Он хотел испытать новые ощущения, пробовать свои силы на новых незнакомых, удивительных поприщах – храброе сердце, неугасимая энергия, вера в себя, свою судьбу и будущее…” (П. Пильский, предисловие к сб. “Янтари”, Рига, 1937).

Со слов Эд. Штейна эфиопский регент Раса-Тафари – будущий Негус Хайле Селассие I (правил с 1930 по 1971 гг.) – якобы рассказывал поэту П. Булыгину о своих встречах в юности с Н. Гумилёвым. (А. Давидсон “Муза странствий Н. Гумилёва”, М. 1992 ).

Более подробных сведений почти десятилетнего пребывания Павла Булыгина в Абиссинии мне разыскать пока не удалось. Известно только, что в эти годы Булыгин продолжает активно работать над книгой об убийстве Царской Семьи и печатается во многих европейских изданиях, довольно часто бывает в Европе (Париж Ницца, Рига). В 1928 г. к десятилетию скорбной даты расстрела Царской Семьи в Лондоне (на английском языке) и в Риге (на русском) выходят его публикации об этих событиях. П. Булыгин печатает в журналах и газетах Европы, Прибалтики, Шанхая стихотворения, рассказы, эссе. Имя его было достаточно известно в русских эмигрантских кругах того времени.

В 1928 году Павел Петрович женится (помолвлены они были с 1926 г.) на сестре своего давнего дореволюционного приятеля*. Агата Шишко-Богуш, как её брат и отец, очень неплохо рисовала…

_______________

* Раймунд Федор Шишко (1894-1952) – учился живописи у художника В. Курилко в С.-Петербурге и в художественной школе А.П. Доголюбова в Саратове, затем преподавал рисунок во Львове, а позже работал художником-реставратором в Милане, Италия, где и скончался.

_______________

Доказательством её способности к живописи может служить то, что посмертный сборник стихотворений мужа “Янтари” (Рига, 1937 г.) она издала на средства, вырученные ею от выставки-продажи своих “Абиссинских акварелей”. Пару небольших акварелей Агаты я зрительно помню, но куда они делись – не знаю.

В самом начале 1934 г. (вероятнее всего в январе) чета Булыгиных возвращается в Европу, точнее, в Прибалтику, где под Ригой (Латвия) доживала свой век мать Агаты – Анна Фортуна Генриета Шишко, урожденная фон Форнсборг (? – 1935) – вдова генерал-майора и дочь подполковника Российской армии.

Уже в первых числах мая 1934 г. из порта Мемель (Клайпеда, Литва) П. Булыгин выходит на Гавр (Франция), откуда на S/S “Indier” (S/S – ship sea – морской корабль) отправляется “на предварительную разведку” в столицу Парагвая Асунсьон. В те годы по всей Европе действовали отделения “Бюро труда” при Лиге Наций, способствующие колонизации русскими эмигрантами стран Южной Америки, Канады, Австралии, Африки.

И вот Булыгин возглавил одну из таких групп. “…Без всяких средств, без знания испанского языка, исключительно благодаря своим организаторским способностям, он успел сделать очень много… ” (П. Пильский).

В архиве Департамента идентификации Национальной Полиции Парагвая хранятся данные на въезд Павла Булыгина в страну 27 июня 1934 г. (кожа – белая, глаза – карие, волосы – каштановые и т.д.).

Второй приезд Булыгина в Парагвай был уже вместе с группой старообрядцев в октябре-ноябре 1934 года, о чём пишет русская газета “Возрождение” (Париж, 1935) и упоминает в своей книге “Дорогами конкистадоров” М.Д. Каратеев.

“…Кап. Булыгин уехал в Парагвай, подробно всё узнал в крае, и, вернувшись, сделал соответствующее сообщение. Первая же выехавшая в Парагвай группа встречена была чрезвычайно радушно – приехали те люди, которые особенно нужны государству: землеробы, хорошо обеспеченные материально  По приказу президента на мешках и вещах переселенцев был поставлен штамп – “Starover” – и это освобождало их от всяческих сборов.

Кроме того, особым распоряжением президента республики со староверов не берут ничего за проезд от Буэнос-Айреса до Асунсьона, и есть все основания предполагать, что льгота эта может быть распространена и на русских… ” (газ. “Возрождение”, Париж,1935, №3577).

Из высказываний Каратеева и Парижского “Русского комитета по колонизации” (газ. “Возрождение”) явно следует, что освоение русскими эмигрантами Парагвая проводилась более чем странными методами. “…Кап. Булыгин поступал по диктаторски: устраивал отъезд мужчинам, но оставлял на месте их жён и детей: “Приедешь, и если в самом деле будет хорошо – выпишешь”… (там гоже).

В Парагвае П.П. Булынин прожил всего 1 год и 8-9 месяцев.

Из письма вдовы поэта: “…он строил (и выстроил!) колонию для русских староверов. Он занимал деньги от Правительства – на кирпичи, на крыши, на семена. (Сам же не имел ничего, но был принят Президентом Парагвая тогда как друг)… Павлуша был счастлив. Колонию он назвал  “Балтика”, потому что эмигранты были, конечно, из России, но через Балтику. Павлуша горел этой мыслью: построить колонию для русских людей. Сколько горя, разочарований, забот – денежных и очень тяжелых – он видел за это время. Но за все долги этих мужиков гарантировал своим именем…”

В другом письме вдова П. Булыгина, вспоминая о муже, пишет: “Он жил одной идеей, одной целью, которая, может быть, уже была не реальна!”

Но всё-таки дело, ради которого Булыгин отправился на край света, было сделано: в девственных лесах провинции Энкарнасьон возникла русская деревня!..

В это же время Павел Петрович закончил и отправил в Лондонское издательство для перевода на английский язык и печати (в Англии не издавали ни газет, ни книг, ни журналов на русском языке) свою книгу “Убийство Романовых. Достоверный отчёт”!

Но неосуществленные мечты, несбывшееся надежды, неудовлетворенность жизнью, злоупотребление алкоголем, подорванное здоровье – всё это сделало своё дело. По словам Агаты Булыгиной: “…Он очень сильно пил, и это делало жизнь трудной и грустной… но… перед его талантом и личностью – всё меркло.”

Со дня на день должен был прийти гонорар из Лондона за изданную уже книгу П.П. Булыгина “Убийство Романовых” и можно будет, наконец-то, выехать в Европу.

Но…

17 февраля 1936 года в 10 часов 30 минут утра Павел Петрович, сидя на террасе собственного дома в предместье Асунсьона Вилья Мора, без единого звука или стона откинулся навзничь и выронил из рук томик Дюма… У поэта произошло сильнейшее кровоизлияние в мозг.

Смерть пощадила его, наступив мгновенно…

Предместье Вилья Мора, где жила чета Булыгиных и где в основном селились русские эмигранты, находилось километрах в восьми от столицы Парагвая, где именно в то утро начался мятеж против друга Павла Булыгина – президента Эйсебио Айалы.

Лучший друг П.П. Булыгина в Асунсьоне – Владимир Александрович Башмаков – отправился в город за священником и гробом для дорогого ему человека.

Из некролога в журнале “Часовой” (Париж, 1936, №171): “…17 февраля во время переворота в Парагвае, в Асунсьоне, В.А. Башмаков был смертельно ранен и скончался 23 февраля после тяжелых мучений. Это единственный русский, погибший в эти тревожные дни. Смерть настигла его при исполнении долга перед скоропостижно скончавшимся другом П.П. Булыгиным…” И вот, на русском кладбище в Асунсьоне рядом легли два друга, и некрологи их в журнале “Часовой” помещены один за другим…

Эпитафией В.А. Башмакову послужила строфа Евангелия от Иоанна (15,13):

“Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих”.

Надпись эта на надгробии русского кладбища Асунсьона сохранилась по сей день. “…Мир праху твоему, дорогой однополчанин…” – заканчивает “Д.Л.”, автор некролога П.П. Булыгину в журнале “Часовой”.

Уж не Дмитрий ли Гаврилович Лучанинов – Лейб-Гвардии Петроградского полка полковник – написал этот некролог? Предположить это можно исходя из того, что ещё в начале двадцатых годов Булыгин посвятил полковнику Лучанинову стихотворение. Они были связаны полковой дружбой, возможно, вместе прошли Ледяной поход…

Теперь это уже не предположение! Недавно меня познакомили с сыном полковника Лучанинова Сергеем, ныне живущем в США! Сергей Дмитриевич помнит друга своего отца Павла Булыгина, слышал рассказы о нем, сохранил письма вдовы Булыгина к отцу.

Через две недели после смерти Павла Петровича Булыгина пришёл, наконец-то, гонорар из Англии. И “…долг банку заплатила его вдова…” (газ. “Новое русское слово”, Нью-Йорк, 1936, №8482).

Ведь создание колонии “Балтика” велось преимущественно на средства Павла Булыгина, которых у него не было. Просто ему давали кредиты в банках “под его честное слово”!

У Башмакова осталась двенадцатилетняя дочь Зора, у которой были очень теплые отношения с Павлом Петровичем и Агатой. Булыгин всегда любил детей, умел с ними обращаться и всю жизнь мечтал о собственном “Петьке”. Но своих детей Павлу и Агате Господь Бог не дал! Теперь Агата взяла девочку с собой в Европу и навсегда покинула негостеприимный для них Парагвай.

Сначала Агата Булыгина посещает семью старшего брата Раймунда Шишко в Италии, потом младшую сестру Маргариту Олсуфьеву в Германии, а затем проводит более полугода в Варшаве у своей лучшей подруги Евгении Лембке, кузины Павла Булыгина. Обосновалась Агата на Юге Франции, затем в Германии, у сестры Риты, но Вторая Мировая война выгнала её из Европы окончательно.

После окончания Второй Мировой войны Агата Булыгина со своим новым мужем Эриком Фенвик-Циглером на целых шесть лет перебирается в Эфиопию, куда так стремился возвратиться из Парагвая Павел Петрович. Агата даже уговаривает свою сестру с её мужем переехать из Европы в Эфиопию, но Маргарите Титовне и Василию Дмитриевичу Олсуфьевым не понравилась жизнь в более “примитивной” (по сравнению с европейскими) стране. Года через три они уезжают в США, куда вызывают и Агату с Эриком. Сначала Фенвик-Циглеры живут в Нью-Йорке, где Агата работает переводчиком при ООН (она владеет шестью европейскими языками), затем оба работают в библиотеке Принстонского университета (Эрик знает четыре языка). Выйдя на пенсию (“получив ренту”) Агата с Эриком переезжают во Флориду, в город Сент-Питерсберг. Сюда же приезжают после получения ренты и Олсуфьевы. На русском кладбище Сент-Питерсберга лежат надгробные плиты обоих сестер Шишко родом из далекой Риги: Агата Фенвик-Булыгина скончалась в 1977-ом году, Маргарита Олсуфьева – в 1978-ом. Там же похоронены и их мужья.

Последнее письмо от Агаты в Россию было получено в начале 1974 г. Как стало известно позже, последние годы жизни несчастная вдова Павла Петровича провела в нервной клинике, где и скончалась.

В своих письмах Агата пыталась рассказать сестрам Павла Булыгина о жизни в эмиграции их единственного брата:

“…Он был светлый, честный, отважный, добрый до абсурда; все, кто его знал – от высших кругов до простых мужиков и рыбаков – его любили и чтут его светлую память. Слишком рано его Родина потеряла его… Но не теряю надежды, что так или иначе память о Павлуше в литературе и истории останется. Бог поможет, верю…”

В другом письме вдова поэта с отчаянием восклицает:

“…Нельзя дать забыть Павлушу, ни его жизни – самоотверженной и честной – ни его таланта. Это достояние России, но… Что же делать?”

Мне кажется, я обязана была отозваться на этот крик души Агаты, раз уж её письма чудесным образом попали мне в руки.

Отозваться и на последний крик души самого поэта:

Мне пальмы не нужны…
Верни меня России, Боже!
Мне иволга родимой стороны
Всех райских птиц сейчас дороже…

Асунсьон, 15.02.193б г.

Это четверостишье вдова поэта обнаружила после его кончины на обложке блокнота, бывшего в кармане покойного.

И Господу Богу было угодно вернуть России имя Булыгина! Впервые официально в России имя поэта прозвучало на выставке “Поэты русской эмиграции” в Музее Книги РГБ (Москва), открывшейся 16.02.1996 г. – через 100 лет (5.02.1896) со дня рождения и через 60 лет со дня его кончины (17.02.1936).

ВПЕРВЫЕ В РОССИИ стихотворный сборник Павла Петровича Булыгина “Пыль чужих дорог” был издан в Москве в 1998 году. Этим изданием имя поэта было возвращено в русскую литературу. В русскую историю имя Павла Булыгина было возвращено изданием его книги “Убийство Романовых. Достоверный отчёт”, осуществленное так же впервые в России в Москве в 2000 году. Обе книги были выпущены только благодаря помощи замечательного человека – Н.И. Андреева (г. Гороховец Владимирской обл.) и московского мецената Дмитрия Александровича Здраевского.

Первое издание сборника стихотворений П. Булыгина “Пыль чужих дорог” увидело свет десять лет тому назад. И вот теперь имя поэта, офицера исчезнувшей Российской Гвардии, вынужденного эмигранта, изгнанного не только с родной земли, но и из памяти родного народа, постепенно возвращается на Родину. Сначала были редкие упоминания в специальных докладах, публикации в некоторых журналах и газетах. Позже имя Павла Булыгина стало появляться в трудах историков и литературоведов. Теперь это имя уже включено в последние антологии поэтов русской эмиграции первой волны!

Но самой трогательной оказалась реакция земляков Павла Петровича Булыгина! Во Владимирской губернии – на границе с Нижегородской – расположены два уезда, которые спокон века меняют линию границы между собой. Это уезды старинных русских городов – Вязники и Гороховец, что стоят на высоких берегах реки Клязьмы! Имение же Петра Павловича Булыгина, отца поэта, находилось как раз в этой спорной пограничной зоне.

Родился Павел Булыгин в губернском Владимире, но крестили его в церкви Богоявления, в приход которой входило имение Булыгиных. Церковь находилась в селе Денисово, постоянно менявшего свою административную приписку*.

И вот, современные жители этих чудесных древних городов ни только вспомнили и признали своего земляка-поэта, но и начали нескончаемый спор за право называться “родным городом” Павла Булыгина!!! В единственном в России Музее Песни города Вязники уже четвёртый год проходят музыкально-литературные вечера памяти П.П. Булыгина. За эти вечера памяти надо благодарить Антонову Л.B., Обидина Д.А., Рубцову С.П. и Федотова И.Н. Последний, кроме всего прочего, пишет музыку на стихи П.П. Булыгина, а дети из руководимого им музыкального коллектива “Вишенье”, да и взрослые певцы, теперь исполняют романсы Федотова на стихи Булыгина на вечерах памяти поэта (в феврале) и даже на Фатьяновских праздниках песни в Дни Города (в июле).

_______________________

*В наши дни, к сожалению, не сохранились ни Богоявленская церковь, ни ее погост, где был похоронен отец поэта.

________________________

В городе же Гороховец, что раскинулся в 36 верстах от Вязников по Владимирскому тракту в сторону Нижнего Новгорода, стараниями краеведа Андреева Н.И. и заведующей Центральной библиотекой Гороховца Белозёровой Н.В. 5 февраля 2008 г. прошли уже V Булыгинские литературно-краеведческие чтения. На эти чтения съезжаются краеведы, учёные, писатели не только со всей Владимирской земли, но и из Петербурга, Москвы, Нижнего Новгорода, Казани.

Заботами Николая Ивановича Андреева читатель получает теперь возможность держать в руках новое дополненное и исправленное издание сборника произведений Павла Петровича Булыгина.

* * *

Составитель данного сборника, автор предисловия и комментариев приносит огромную благодарность всем добрым людям, встретившимся на её пути, особенно, сотрудникам отделов литературы русского зарубежья библиотек и архивов Москвы (РГБ, ГПИБ, библиотек ГА РФ и Фонда Культуры) и Санкт-Петербурга (БАН, библиотек Пушкинского Дома и “ИМКА-пресс”), без помощи которых не могли бы быть собраны материалы для данного издания!

Составитель приносит благодарность всем бескорыстным энтузиастам, поддерживавшим её силы и уверенность в осуществлении мечты: Абызову Ю.И., Андрееву Н.И., Бардеевой А.И., Баскаковой М.С. (Франция), Бови Г.И. и Роману (Швейцария), Бокариус М.В., Варшавской Т.Г. (Франция), Винокуровой Н.Н., Давидсону А.Б., Джавин Люси (Парагвай), Здраевскому Д.А., Земляковой O.K., Корольковой Т.А., Крейду В.П. (США), Кручинину А.С., Леонидову В.В., Ли Мен (США), Макаревич Е.В., Пантелли С.И.,  Полански П. (Гавайский университет), Равдину Б.Х. (Латвия), Рыжак Н.В., Себелеву А.А., Федюхину А.А., Шарый О.Н. и многим, многим другим!

П.П. Булыгин

СТИХОТВОРЕНИЯ

Первый прижизненный сборник стихотворений, изданный самим поэтом

Берлин, 1922 Издательство “Град Китеж”

* * *

ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕОДОРОВНЕ

К Твоим стопам, Страдалица Царица,
Дерзаю я смиренно положить
Разрозненных первыя страницы
Своей тоски и мыслей вереницы,
И о прощеньи Родины молить.

И верю я, что Ангел Утешителъ,
Собравши слезы царственных очей,
Их отнесет в Священную Обитель,
И Сам Христос, Великий Искупитель,
Утешит скорбь и боль души Твоей.

* * *

ВИДЕНЬЕ

Забылся я сегодня на мгновенье,
Я не видал ещё такого сна.
Мне чудилось великое виденье,
Им и сейчас душа моя полна.

Мне снилось, что стою я на высокой
Горе, вдали туман родных степей,
Восток алеет. Ветер издалёка
Доносит запах утренних полей.

Сверкнуло солнце. С первыми лучами
Туман растаял, как недобрый сон,
И город заблестел церквей крестами,
Рванулся в воздух гулкий перезвон.

Москва, Москва! Зубцы кремлёвских башен,
Сады, дворцы и купола церквей!
Москва воскресла! Сверженный не страшен
Кровавый зверь Красавице моей!

Дрожит весь воздух стоном колокольным
И кликами милльонов голосов, –
То Царь въезжает в град первопрестольный
Земли родной, услышав сердцем зов.

А в небесах над Родиной высоко,
Благословляя Самодержца въезд,
Горит в огнях пылающих Востока
Святой осмиконечный древний крест.

24 окт. прав. ст. 1921 г. Просткен

***

“Пройдут года. Не станет и следа
От ваших пестумов быть может”.
(Блок. Скифы)

“В белом венчике из роз Впереди Исус Христос”…
(Блок. Двенадцать)

Мне говорят: спасётся всё ж Россия,
Что сам Христос ведёт наш утлый чёлн,
Что разлилась безудержно стихия,
Что мы лишь мутный отплеск бурных волн;

Что час возмездия подходит ближе,
Что старая Европа уж трещит,
Что будем мы на подступах Парижа,
Что будет взят Берлин на скифский щит.

И что пройдя через костёр страданья,
Увидим мы, как это было встарь:
Из пепла, горя, муки, покаянья
Поднимется Великий Государь!

Быть может суждены пути иные
И будет так – кто это может знать?
Я не могу безумно не рыдать
На кладбище твоём, моя Россия!

26 авг. Прав ст. 1921 Берлин

* * *

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВОСТОКА

“И на челе ея написано имя; Тайна, Вавилон Великий, мать будницам и мерзостям земным”. “И вот конь бледный, и на нём всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…” “Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его, воевали против них”.

Апокалипсис

Ты слышишь гул подземного удара?
То говорит с тобой твоя Судьба.
Близка тобой заслуженная кара,
Европа – зверя жалкая раба.

Видало солнце, и не раз, паденье
Других культур. Растёт, растёт обвал.
На море жизни грозное кипенье –
До звёзд взметнётся скоро чёрный вал.

Я слышу на Востоке громыханье –
Там в тучи собирается гроза.
И в яростном, изломанном сверканьи
Зажгутся скоро гневные глаза.

И то, что ты считаешь невозможным,
Свершается – встаёт Россия, с плеч
Стряхнувши сон! Гудит набат тревожный.
Из ржавых ножен вынут старый меч.

Проснулся дикий Скиф и в изступленьи
Уже идёт. Ты слышишь шум шагов?
И ждёт тебя неистовое мщенье
Вчера друзей, сегодня же врагов.

Они враги – ты в этом виновата –
Нам смута чёрная тобой дана!
Россия нищая – была богата,
России нет- она была сильна!

Сорвав корону, голову ей ниже
Ты гнула в грязь – она была чиста,
Теперь в грязи и крови… Берегись же,
Европа, вновь распявшая Христа!

Он распят вновь тобой: ты позабыла
Уже давно Его блаженный Свет,
Своим ученьем лживым подменила
Его слова. Христа в тебе уж нет.

Прогнила ты в безбожия пороке
Темно в тебе и жутко. Одинок
Мерцал во тьме, далёко на Востоке,
Лампадный православный огонёк

Престола русского. И вот дерзнула
Кощунственно его ты потушишь!
Погас Престол… Но ты пожар раздула
И смотришь в ужасе теперь: как быть?

И озираешься кругом трусливо.
Свершилося. Из бездны вышел ад,
И Зверь воссел на царстве горделиво,
И вороны над трупами кружат.

И правит Русью Зверь. Во всём ему удача;
И многим, многим ещё надо лечь.
Но то творится мщения задача –
Подъят над ним уж Михаила меч!

Встаёт Россия, спаянная кровью,
Очищенная яростью огня:
Горит на небе радостною новью
Рассвет грядущего святого дня.

Заискрится неизреченным блеском
Родной Престол; и будет мир им дан,
И ляжет вновь спокойным, тихим плеском
К его подножью Русский Океан.

Грядет заря! И в радостной надежде
Взлетит Орел Двуглавый снова в высь,
Расправив крылья царственно, как прежде.
Твой кончен пир, Европа, повинись!

6-го декабря прав.ст. 1921 г.
Просткен. (Николин день)

***

Лейб-Гвардии Петроградского полка фельдфебелю Ивану Петровичу Петрову, Георгиевскому кавалеру Горного Дубняка; умер 93-х лет, за несколько недель до революции 1917 г.

Спокойно спи. Ты свой исполнил долг,
Тяжёый долг гвардейского солдата;
Ты, как семью, любил свой славный полк
И в нём дождался тихого заката.

Ты во время ушёл. В забвеньи гробовом
Ты не узнал позора распаденья,
Ты не видал под царственным орлом
Кровавой тряпки – символа паденья.

Во дни позора армии родной
Ты не смотрел, сжав зубы и без стона,
Как пред шутом бессильной головой
Склонялися столетние знамёна!

Ты не видал, как свой родной солдат,
Дававший столько мужества примеров,
Бежал без выстрела домой, назад,
И оскорблял страдальцев-офицеров.

Ты помнил славу Плевны, Дубняка,
О них ты нам рассказывал порою.
Ты честно отслужил, прощай!.. Легка
Земля пусть будет старому герою.

Когда болит душа и нет покою,
В часы тревожных дум бессонницы ночной,
Встают из тьмы и длинной чередою
Ушедшие бойцы проходят предо мной.

И чудится в томительном виденьи,
Что за пределами могильной борозды
Вокруг страдающей Великой Тени
Царёвой Гвардии смыкаются ряды.

1921 г. Берлин

***

ЗАЗДРАВНАЯ

Пенится чаша, до края полна,
Тоста заздравного просит она.
Вспомним же снова мы Родину нашу,
Выше поднимем заздравную чашу.

Пусть в этот Новый неведомый Год
Цепи стряхнет с себя русский народ.
Пусть же, как прежде, нам милость даря,
Светлые очи заблещут Царя.

Сбросивши сна ледяного бессилье,
Вольно расправив могучие крылья,
Взмоет над Русью победно весел –
Сильный Державный Славянский Орёл!

Чаша заздравная наша полна,
Выпьем за светлое, други, до дна!

1 января 1922 г. Берлин

***

В ПОЛКУ

Д.Г. Лучанинову

Что ты задумался, грустно затих? –
Или на сердце тоска?
Вспомним про громы сражений былых,
Вспомним про славу полка.

Жизнь, как любовница, выдаст, продаст;
Жизнь, как река глубока –
Будешь тонуть ты, кто помощь подаст?
Только лишь друга рука.

Может быть смерть уже близко и ждет,
Может быть завтра…
Пока Выше бокалы! Пусть вечно живёт
Дружба родного полка!

***

СЛАВА

9 февраля 1918 г. Начало Ледяного похода
Добровольческой Армии Корнилова

Слава погибшим бойцам,
С жизнью умевшим бороться.
Пусть их порыв по сердцам
Нашим, гудя, пронесётся.

В дикие хмурые дни
Злого и страшного века
Нам показали они
Силу любви человека.

Годы, меняясь, пройдут,
Пусть же всегда для народа
Жгучим примером живут
Дни Ледяного похода.

Жалкий развал февраля,
Речи паяца-кумира;
Ложь их Россию вела
К подлости Брестского мира.

Грянул удар октября…
Вопли измены о мире.
Горькие думы Царя
В саване белой Сибири…

Русь захлестнула волна
Низости, крови и смрада:
Черни привольна она, –
Чернь междувременью рада!

Всё, чем гордилися мы,
Рухнув, в крови утонуло.
Ночь. Но средь горестной тьмы
Что-то, блеснув, промелькнуло:

С скорбью на гордом лице
Там, на далекой Кубани,
Слава в терновом венце
Встала в кровавом тумане.

Кёнигсберг, Декабрь 1921 г.

***

ИЗГНАННИКАМ

“Здесь Tepпение и Bеpa святых”
Апокалипсис

Больное время. Люди – лишь названье.
Звериное рычанье нищеты.
Ненужное нелепое страданье.
Предчувствие ползущей пустоты.

Шутов продажных гнусное кривлянье.
Надежд опавших блеклые листы.
Бойцов последних скорбное молчанье.
Растут, растут могильные кресты.

О, вы, кто сохранили и в изгнаньи
Лампадное мерцанье чистоты,
В ком не угасло тихое сиянье
Родимой православной Красоты,

Храните веру в светлое призванье;
К престолу Русь идет путем страданья.

Просткен. Ноябрь 1921 г.

***

БЕРЕГИТЕ ЦВЕТЫ

Мы все сошли с ума! Во тьме кромешных дней,
Бессмысленных ужасных преступлений
Мы растоптали жизнь и мечемся над ней,
Как жуткая толпа безумных привидений.

И радости уж нет и смех наш ненормален:
Оставил Бог забывших Свет людей.
Нет в жизни Красоты и средь её развалин
В минуты горькие мы молимся о ней.

Нет старости былой – спокойной, благодушной –
Замучена, голодна и больна.
В кровавом хаосе пороков равнодушных
Нет старости у нас – озлоблена она!

Нет юности былой – порывистой и бодрой
Влечет её проклятая волна:
Нет юности святой, доверчивой и доброй,
Нет юности у нас – состарилась она!

Людей давно уж нет… Остались только дети!
Спасите их от жизни и людей!
Ведь гибнет Божий Сад! Спасите розы эти!
Надежда только в них – спасите нам детей!

Верхнеудинск 1919 г.

***

Н.А. Соколову

Ты часовой у знамени. Кругом
Бушует пламя яркое пожара;
Гремит набат, пылает дом
И тяжело дышать от дымного угара.

Стой на посту и знамя береги –
В нём наша честь! И в этот миг томящий
Будь духом твёрд. Вдали шаги –
То твой к тебе бежит поспешно разводящий.

Но если то не он, и некому придти:
Все растерялися, а пламя уже рядом,
Не думай долго ты, разбей окно прикладом
И знамя, торопись, из дома унести.

Париж 1920 г.

* * *

Н.А. Соколову

Караульный начальник убит,
Разводящий без вести пропал:
Может тоже погиб иль бежал…
Брошен ты на посту и забыт.

Сжав винтовку усталой рукой,
Прислонившись к родному Кресту,
Одинок на печальном посту
Ты – бессменный – стоишь часовой…

Берлин 1922 г.

***

19 ОКТЯБРЯ 1914 ГОДА

Шесть лет прошло, но этот день опять
В душе перевернул забытые страницы.
И вижу я полей родимых гладь,
На розвальнях твой гроб, семьи за гробом лица.

Октябрьский день. Снег медленно идёт.
Раскрыта мёрзлая, холодная могила.
Нестройный хор разрозненно поёт,
Торжественно, но как-то грустно и уныло.

Народом переполнен бедный храм;
Издалека сюда собралися крестьяне
Проститься с тем, кто был душою прям
И прост, и сердцем чист и добр, как христианин.

Среди толпы сермяжной скромный гроб,
Обставленный кругом хрустящими венками,
Среди живых цветов твой побледневший лоб…
Как пахнет ладаном, овчиной и цветами!

Я помню мрак закрывшихся очей,
Спокойное лицо, исполненное мира,
И жёлтый блеск мерцающих свечей
На тусклом золоте дворянского мундира.

Протоиерей, твой друг и духовник,
Поёт торжественно о праведных селеньях,
Да, знать любил: расплакался старик,
И молятся крестьяне на коленях.

Ты понял всё, отец, и оттого
Твоё лицо так радостно и ясно,
Так успокоенно, довольно и прекрасно…
Оставив мир, узрел ты свет Его…

19 октября 1920 г. Париж.

***

СТОЖАР

Ночь подошла стопою незаметной.
Уж догорел над городом пожар.
И горсточкою в небе самоцветной
Заискрился задумчивый Стожар.

Есть старое преданье, забывая,
О нём ещё толкуют в деревнях:
Что каждая звезда – душа святая,
По смерти здесь, сияет в небесах.

Есть тайный смысл в мерцании над бездной,
Есть свой закон в движении светил,
Не потому ль в глубины ночи звездной
Глядит с тоской, кто Бога не забыл?

Я знаю, с детства ты смотреть любила
На трепетный, мерцающий Стожар,
Я помню всё, что жизнь уж позабыла,
И ничего не вытравил угар

Проклятой жизни… Я устал от злобы,
Я утомлён изгнанием моим,
Я верю: там мы вновь сойдёмся оба,
Я верю трепетаниям твоим,

Великое созвездье! Загорелся,
Затеплился лампадный огонёк
Ещё один в твоём венце. Зарделся
В душе призыв… Когда же? Одинок

И грустен я, пути мои туманны,
В усталом сердце злой утраты жар…
Но нет, я не приду туда незваный,
Я буду ждать… Пока, прощай, Стожар!..

1921 г. Берлин

***

“КАК СТРАННО…”

Как странно, как странно – вас больше уж нет!
Я снова вернулся, я вновь у тех мест;
Я снова увидел ваш холмик и крест;
Я помню и ладан, и гроб, и левкой,

Я помню и дьякона “Вечный покой”;
И слезы, и пенье, и странное “нет”…
И вот теперь холмик, и вот теперь крест…
Вы умерли, знаю, но что это значит?

Как странно, как странно… Но я-то ведь есть?
Я вашу легенду успел ведь прочесть?
Но то, что вы были, куда же ушло?
Ведь солнце не умерло, если зашло?

Как странно, как странно… Но кто это плачет?
Но я то всё ж помню – и снова вы есть!
Я снова вернулся, я вновь у тех мест…
Зачем же тут холмик, зачем же тут крест?

Ростов-на-Дону. 1918 г.

***

У ГРОБА

Ты спала, а кругом тебя спали левкои.
Сладкий яд их дыхания ладан смешал.
Ты спала, утомленная, в строгом покое,
За стеною у двери кто-то тихо рыдал.

Колебалися свечи и часто мигали,
У стены рисовались другие гроба.
И так ясно, рельефно из тьмы выступали
Очертанья высокого, белого лба.

Тускло свечи играли штыком часового.
Тень густая ресниц шевельнулась на миг.
В этот час напряжения мозга больного
Много, много я в взоре закрытом постиг.

Ты спала, а кругом тебя спали левкои.
Сладкий яд их дыхания ладан смешал.
Ты спала, утомленная, в тихом покое,
За стеною у двери кто-то горько рыдал…

Ростов-на-Дону 1918 г.

***

За белой высокой оградой
На кладбище спит тишина.
Тревожить усопших не надо…
Зачем же так ярка луна?

И нервно томится, вздыхая,
Такая живая земля…
И чутко шумят, засыпая,
В луне, в серебре тополя.

Здесь кончено всё без возврата.
Не нужно уж плакать над ней…
И манит тревожно куда-то
Угроза туманных путей.

***

МОГИЛА

Кладбище, как церковь. Под сводом небес Заката лампады святые. В их розовом отблеске ярко горят Оклады берез золотые. И тихо, как в церкви, слегка шелестит Лист желтый, на землю спадая. И кажется мне, что чуть слышно звучит Там где-то молитва, стихая. Твой крест и могила вся в белых венках – Невеста под белой фатою… Кладбище твоё в этот розовый час Мне кажется церквью святою.

Ростов-на-Дону 1918 г.

***

Пам. Бр. Кр-ой

С неба темного яркой дорожкой
В глубь ночную в полуночный час
Вниз скатилася звёздочка-крошка,
Промелькнул огонёк и погас.

Бездну ночи прорезала ярко,
Озарила окрестность на миг –
В сердце кровь, вдруг, ударила жарко,
Что-то сердцем я словно постиг.

С неба вниз потемнела дорожка,
Ночь сомкнула объятья свои;
Унесла изумрудная крошка
Достижения духа мои.

Снова ночь и темна и бесцветна,
Снова близится призрачный час,
Очи тянутся вновь незаметно
К небу, где изумрудик погас.

Екатеринодар, 1918 г.

***

Пам. Бр. Кр-ой

Я сегодня вас видел во сне.
Я сегодня проснулся от слёз
На заре, утомившись от дум,
Под рифмованный шёпот колёс.
Улыбнулись вы мне в полусне,
И не верится мне, что вас нет,
Что я вас не найду уж нигде.
Я взглянул отошедшему вслед…
Я сегодня вас видел во сне.

Вологда – Вятка, 1918 г. Июнь

***

МОЕЙ МАМЕ

Как хочется домой! Как хочется мне ласки –
Я так измучился на жизненном пути…
О, если б можно было в детство мне уйти
К забытой няниной наивной, детской сказке!

Так хочется домой, хоть я совсем иной…
Я так соскучился по маленькой кроватке,
Я так соскучился по розовой лампадке,
Зажжённой в уголке любимою рукой.

Так много дней меняясь протекло!
И сердце миновавшему простило,
Но всё ж его, тоскуя, не забыло
И в этом счастье грустное нашло…

1918 г. Кубань, поход

***

Отчего мне скучно этой ночью?
Я стою один на брошенном пути.
С призраком тоски вновь встретился воочью –
Старый недруг мой, мне больно – отпусти…

Зачернили небо силою несметной
Галки. Сердце снова сжала жуть.
И томит тоскою беспросветной
В даль ночную уходящий путь.

В поезде Вологда-Вятка 1918 г.

***

Минувшее имеет надо мною
Какую-то особенную власть.
Всё то, чем ярок миг – восторги, страсть,
Проходит где-то мимо, стороною.

Душа живёт в совсем своём миру
Ушедших и умолкших впечатлений –
Они неясны, трепетны, как тени
Осенним тихим вечером в бору…

Чита, 1919 г. “Рубеж”, 1937, №33

***

ОТЧАЯНИЕ

Я чую Беззвучности зовы,
Готов Безнадежность приять;
О, если бы можно опять
Разбить, как когда-то, оковы!

Стою на тяжёлом пути.
О, если б, хотя на мгновенье,
Мне можно бы в детство уйти,
Забыться, хотя в сноведеньи.

Спаси меня Кроткая Мать!
Закрой меня тихим покровом,
Позволь отошедших позвать,
Пригрей примиряющим Словом.

Дай прежнюю ясность дорог,
Простри Свои светлые руки;
Прилечь мне позволь на порог
И слушать Предвечности звуки.

Я так истомлён на пути,
Я страстно молю лишь забвенья.
Позволь мне, хотя в сновиденьи,
В минувшую Ясность уйти!

***

НЕ СКОРО

Мы встретимся с тобой, мой друг, ещё не скоро,
Хоть скоро я умру, но встречи далеки!
Мне надо отдохнуть, очиститься от сора
Земных моих путей и от земной тоски.

1922

***

У ЕДИНОВЕРЦЕВ

Как странно мне слышать за гранью чужой
Молитвы родного народа!
Повеяло Русью, кондовой такой –
Тогда, в допетровские годы.

Как строго напевы они пронесли
Сквозь бури веков и изгнанья,
С какою любовью они сберегли
Уклад по завету преданья!

Суровые, тёмные лики Святых
Глядели в поблекших окладах.
Поклоны поющих. И лица у них
Какого-то старого склада.

И странно мне было осмыслить в себе,
Что это не так, не для виду,
Что это действительно я по тебе,
Родная, служил панихиду…

Осинки / Фёдорвальде / В. Пруссия, ст. 1921 г.

***

НЯНЕ

Сегодня я узнал, что нянюшка жива,
Но подряхлела и ослабла – всё хворает.
И писем от меня напрасно ожидает.
Трясётся старая седая голова.

Всё плачешь, ждёшь меня, старушка ты моя,
Любимца своего в разлуке не забыла,
А я… я далеко и так тоскую я…
Изгнание моё холодное постыло.

1921 г. Просткен

***

ОБОРВАННЫЙ СОНЕТ

В изгнаньи, вдалеке родного края,
Где я теряю молодость мою,
Как птица в клетке грустно я пою,
Минувшее напрасно вспоминая.

Зачем так горестно порой, скажи,
Мне снятся серебристые берёзы,
Весенние томительные грозы,
И шелесты неясные во ржи,

И юности далекой трепетанья?
Тебе, которой на земле уж нет,
Но с кем сплелись мои воспоминанья,
Шлю, жизнью злой, оборванный сонет…

1921 г.

***

Мне мучительно хочется спать.
Я устал от тоски и тревоги.
О, если бы вовсе не знать
Мне начала пройденной дороги!

Полно, сердце, былое забудь, –
Что прошло, то прошло без возврата…
Проживу, протерплю как-нибудь
До желанного страстно заката…

1921 г.

***

НОЧЬЮ

Сегодня я проснулся поздно ночью
И долго, радостный, не мог придти в себя:
Мне снилися угаснувшие очи…
Я говорил с тобой – я так люблю тебя!

Проснулся. В комнате, уже остывшей,
Уютно, дремотно. И ночь ползёт, ползёт…
Зажёг свечу. Шуршат за дверью мыши,
И телеграфный столб за окнами поёт.

И долго я с открытыми глазами
Лежал и слушал нудный стон его, потом
Прошёл к окну. По снегу полосами
Трепещут тени леса. Всё объято сном.

Пора глухая – ты её любила…
И там, на Родине уж скоро заснежит…
И побелеет дальняя могила…
Родимая моя, ужели я забыт?

1921 г. Просткен

***

В жизни так много ненужного холода,
Жизнь только в юности манит к себе.
Вспомни, что было вчера ещё молодо,
Нынче уж кажется скучным тебе.

Надо хранить свои думы заветнее,
Надо кого-нибудь очень любить,
Чтобы дорога прошла незаметнее,
Чтобы как можно теплее прожить.

1922 г. Берлин “Рубеж”, 1938, №6

***

СЕСТРЕ

Никто, как я, тебя понять не сможет,
Касаточка печальная моя,
Я знаю – тяжела судьба твоя,
Но верю, что Господь тебе поможет.

В часы тоски, когда рассудок нем,
Взгляни наверх, почувствуй звёзд узоры;
Поймешь ты вновь, что смерти нет совсем…
И стихнут в сердце горькие укоры.

Хоть он ушёл, но всё ж оставил след –
Ты не одна: взгляни, какою лаской
Сияют детские родные глазки!
А у меня и этого ведь нет…

Поверь, вся эта жизнь – лишь сновиденье,
И радостно нам будет пробужденье.

1921 г.

***

МОЙ ПОЛДЕНЬ

Мой полдень постучал уж на пороге.
Признаться надо – юность отошла,
И поглядеть, что мне она дала,
Пора свести минувшего итоги:

Да, были бури, были возвышенья,
Высоты дух лазурные видал,
И видел небо, но порою знал
И с высоты тяжёлые паденья.

Жизнь красочна была, узнал я много,
А позади – ряд дорогих могил…
И сердце растеряло много сил.
И впереди туманная дорога.

Настал мой полдень, но кого осветит,
Кого согреет теплотой лучей?
Пустынен путь лежит мой и ничей
Мне встречный взор ушедших не заменит.

Покорно, подчиняясь Высшей Силе,
Пора, пора сбираться снова в путь.
Но хочется немного отдохнуть
На дорогой оставленной могиле.

***

Смерть близка и зовёт —
Мне не страшен уход,
Только кажется всё же порою:
Надо что-то понять,
Догадаться… Сказать…
Что не всё здесь досказано мною.

***

Я не люблю людей, в них раздражает
Притворство, ложь, неискренность, обман;
Кривлянье их порой напоминает
Плохих актеров скверный балаган:

В провинции, в уездном городишке
Ломается накрашенный актёр.
И пьеса глупая: любовь, интрижка,
Рогатый муж, мораль – дешёвый вздор.

Всё б ничего, кому-нибудь ведь надо
Играть для пастухов? И не беда,
Пускай ломается – толпа так рада!
Я не о том; но плохо то, когда

Такой паяц начнёт играть Шекспира
Без вдохновенья, страсти и огня,
Того огня, которым образ Лира,
Ещё ребенка, потрясал меня!

Вот падает трагически пред нами
На деревянный меч презренный шут,
Стучит в гробу бессильными костями
И плачет оскорблённый бедный Брут!

И в жизни так: чем больше в ней страданья,
Тем бутафория у нас пошлей…
И простота лишь разве в умираньи.
Нет, нет я не люблю людей…

1921 г.

***

Одинокой душе безвозвратно минувшего,
Как досказанной сказки, мучительно жаль,
Как осеннему небу звезды промелькнувшего
Огонька, безнадежно упавшего вдаль…

1921 г.

***

Мне надоел мой мозг. Он тянет, тянет нить;
Работает он даже и во сне.
И поднимается, оживши вновь во мне,
Всё, даже то, что надо бы забыть…

Довольно дум. Мне думы надоели…
Хотелось бы наверное мне знать:
Ужель за гробом я на самом деле,
Всё буду бесполезно вспоминать!

Берлин 1922 г.

***

Счастье ушедшее кажется сном,
Горя грядущего пропасть темна,
В небе не светит звезда ни одна,
Сердце тоскует, болит о былом.

Канули в вечность, промчавшись года
Розовых юных весенних зарниц,
Глаз, мне сиявших из рощи ресниц,
Мне не найти никогда, никогда…

Новочеркасск, декабрь 1917 г.

***

Христос, Спаситель мой, я вновь к Тебе взываю!
О, научи меня любви, молю!
Мир холоден и глух, и в нём я изнываю,
Людей я, братьев, вовсе не люблю.

Любовь Ты нам принес и с нею в мир родился,
Прощать велел Ты даже и врагу;
Страдая, за врагов Ты на Кресте молился,
А я за них молиться не могу…

Харбин, 1920 г.

***

Цветут последние осенние цветы
И близко осени холодное ненастье.
Ты помнишь, как цветы со мной сажала ты?
Ты помнишь ли весны утраченное счастье?

Прощай, я ухожу, иное суждено;
Не надо слёз, мой друг, не надо сожалений;
Мой сад увял совсем, уж солнца нет давно
И близки осени задумчивые тени.

Горят печальные осенние цветы.
Волнует трепетно далёкая зарница,
Как обещание Небесной Чистоты…
Моя последняя повернута страница…

Сибирь, 1919 г.

***

(ИЗ ПИСЬМА)

Ты пишешь: “В книге жизни, неужель, твоей
Последняя повернута страница?
И дней твоих грядущих вереница
Не манит, не зовет загадкою своей?
Не обещает солнечной улыбки?” –
Да, ты права, одна осталася – на ней:
“Замеченные автором ошибки”…

1921 г. Просткен

***

ЖИЗНЬ

Н.М. Ронжиной

Жизнь – это призрак-экспресс,
Ночь прорезавший жутко огнями;
Жизнь – лучистая тайна небес,
Купол, затканный весь жемчугами;

Жизнь – постылая сказка старух
Под тоскливый напев непогоды;
Жизнь есть бой, закаляющий дух,
Бой жестокий с людьми и природой.

Жизнь – угрюмый седой монастырь,
Кипарисом пропахшая келья,
Жизнь – безбрежная водная ширь,
Жизнь – борьба и зевота безделья.

Жизнь – мечта, только встретится с ней
Тот, кто к цели стремится упрямо,
Жизнь – сплетение разных путей…
Дай Бог силы, идущему прямо.

Москва, 1915 г.

***

Жизнь монотонна в самом измененьи:
Всё те же дни, всё те же вечера,
Порыв смешён и нет конца сомненью.
И завтра будет то же, что вчера.

И жить так тяжело и хочется заката
Уйти, забыться как-нибудь, уснуть…
Любимое ушло и нет ему возврата,
И юных дум не вызвать, не вернуть…

Кисловодск, 1916 г.

***

К тебе я не вернусь. Назад мне нет возврата.
Меня умчал бурливых вод поток.
К тебе я не вернусь… Хотя в часы заката
Так грустно мне и так я одинок.

К тебе я не вернусь. Не надо сожалений –
Различные пути нам суждены;
Я не смущу в своём губительном стремленьи
Твоей души зеркальной чистоты.

Гонг-Конг, 1919

***

Глухая степь. В оврагах воют волки.
Нет ни звезды на темных небесах.
Безмолвен путь. Как мутные осколки
Блестит роса на сохнущих цветах.

Ни шороха, ни звука. Цепенеют
Далёкие курганы, стерегут.
На горизонте край небес алеет.
“Скорей, ямщик, пускай-ка в дело кнут!”

Тоска моя! Что сердце позабыло?
О чем болит, что в нём погребено? –
Не всё ль равно, что прежде было мило –
Всё позабыто мной, давно, давно…

Из-за кургана призраком зловещим
Встает луна, застыла и глядит.
Душа болит, о чём-то тайно-вещем,
Чего-то ждёт и бьётся, и дрожит…

***

ИЗ СКАЗКИ О МАЛЕНЬКОМ БЕЛОМ АНГЕЛЕ

Скатившись вниз падучею звездой,
Он оказался у подножья ската.
Здесь только что прошёл жестокий бой
И вдалеке гремят ещё раскаты.

Везде следы его: обломки фур,
Винтовки, каски, пятна ранцев рыжих,
И неудобно скорченных фигур
Холодное молчанье. А пониже,

В канаве раненый солдат кричит,
Зовёт и проклинает… Обе ноги
Его разбиты. А в пыли дороги
Упавший деревянный крест лежит.

И Ангел в трепете к кресту приник,
Узнав Поверженный Скорбящий Лик…

***

Я устал от жизни. Нет былых стремлений,
Нет былой тревоги, нет былой тоски.
В сердце много тихих поздних сожалений.
Не боюсь я больше гробовой доски.

Что за ней? — Не знаю, да и знать не надо,
Только бы безмолвье, только бы покой…
Осенью ненастной глубь нагого сада
Также ждёт прихода тишины с зимой…

***

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Знакомые места. Песчаный косогор
К реке спускается отлого.
Небес синеющих безбережный простор.
Сосновый лес шумит так строго.

Вот церковь вдалеке – здесь прадедов моих
Заброшенные мраморные плиты,
Уж некому придти поплакать здесь о них,
И имена их жизнью уж забыты…

Но дальше, мимо. Сжатые поля
Раскинулись безлюдно и уныло –
Родная и любимая земля!
Как всё знакомо здесь и как всё сердцу мило!

Спускается дорога под откос.
Холмы, покрытые краснеющей осиной.
Блеснула тускло речка; луг, покос,
Лиловым вереском поросшая долина.

Вот и усадьба. Старые берёзы
Всё также сторожат её; вот сад –
Но как разросся он! И навернулись слёзы,
И радостью и скорбью я объят.

Уж сада не узнать: как разрослись сирени,
Былых дорожек нет уж и следа,
Куртины заросли, как много стало тени,
Как вырос этот клён, чуть видимый тогда…

Да, сада не узнать… Лишь старая скамья
Стоит одна, знакомая как прежде.
Всё изменилось здесь, и я
Вернулся уж другим, усталым, без надежды…

А вот наш дом, мой старый друг,
Стоит один средь сада увяданья.
О, Боже мой, как в сердце, вдруг,
Нахлынули волной воспоминанья!

Бредёт старушка: ‘Нянюшка, здорово! –
Оглохла знать совсем, – меня не узнаешь?”
Узнала, плачет… “Милая, былого
Плачь или не плачь, всё ж к жизни не вернёшь!

Что, изменился я?” – Голубчик, сокол ясный? –
“Ну, сокола-то нет”… Что плачу? – Это так,
От радости… “Ну дождалась, прекрасно,
Что ты жива, не думал я никак…”

– Голубчик мой, родимый, как я рада!
Не думала сама дождаться снова я.
Они не дождались… “Ну, милая, не надо,
Не говори о них, расплачусь снова я.

Не плачь, не плачь, пойдем-ка лучше в дом,
Тебя теперь я больше не покину.
А вечерком подсядем мы к камину
И ты мне, нянюшка, расскажешь обо всём…”

Париж, 1920 г. октябрь

* * *

Бело, бело кругом. В тумане слился
Простор снегов с завесою небес.
Там, вдалеке, умолкнул, притаился
Загадочный, заворожённый лес.

Ямщик, тоскуя, тихо напевает
Про Волгу, про разлуку, про печаль.
Мне скрип полозьев думы навевает
И как-то радостно и тихо жаль.

Чего, кого? – Не знаю и не надо.
Мне хорошо. Я думать не хочу.
Чего грустить? Что в сердце нету ладу?
Я грусть свою размыкаю, умчу!

Рыдает колокольчик под дугою,
Тоска рыдает в песне ямщика.
Снега лежат безбрежной пеленою.
Темнее ночь. Дорога далека.

“Рубеж”, 1937, №7

ДОМА

Сыро в саду, неприветно,
После дневного дождя.
В сумерках еле заметно
Смутно белеет скамья.

Астр разноцветные пятна,
Звёздочка светит одна…
Как-то яснее понятна
Грусть уходящего дня.

Где-то вдали то и дело
Нервно мигают огни.
Астрам цвести надоело,
Скоро завянут они.

Только настурции жарко
Будут на клумбах пылать,
Их умирание ярко.
Саду пора умирать.

Утренник будет всё крепче,
Будет ненастье всё злей,
Буду ходить каждый вечер
В глубь поредевших аллей.

Тихо ступая на пёстрый,
Пышный, шуршащий ковёр,
Буду вдыхать пряный, острый
Воздух. Потом за забор

Выйду пустынной дорогой
В поле один постоять
И посмотреть, как у стога
Галок сбирается рать.

Что им здесь надо? Откуда
Столько слетается их?
Каркают, ссорятся… Худо
Видно согласье у них.

Как уходящее счастье
Отблеск во мгле облаков.
Ночью завоет ненастье
Сотнею злых голосов;

Будет рукою жестокой
В окна и двери стучать;
Там, за полями, далеко
Голосом диким кричать.

Весь истоскуешься ночью,
Слушая стоны в трубе…
Если бы ночь покороче!
– Слишком тревожно здесь мне…

Утром проснешься: как в сказке!
Липы стоят в серебре.
Эх, кабы детство, салазки!
Бело совсем на дворе.

Жизнь полюбивши, я снова
Буду ходить по полям,
Все ощущения новы –
Словно моложе я сам.

Сумерки будут ползучи…
Буду сидеть у огня,
Вспомнив, как было здесь лучше,
Вспомнивши снова тебя…

В мягких объятиях кресел
Так хорошо вспоминать,
“Что ты, соколик, не весел?
Хочешь приду погадать?”

– Полно, какое гаданье!
Я уже стал старичком.
“В эти то годы?” – Да, няня…
Знаешь, не будем о том…

Лучше, задуй-ка ты свечку,
Сядь, да мне сказку скажи,
Помнишь, как в детстве? А в печку
Новых дровец подложи.

1921 г. Берлин

***

ГДЕ ТЫ?

Как страшно на земле теперь!
Пройдена жуткая грань.
Человек человеку – зверь.
И вместо молитвы – брань.

Дымится пролитая кровь…
Я буду трупом тоже.
Кто-то говорил про любовь…
Где же теперь ты, Боже?

Видишь: лохматый и длинный,
Чёрный и, чувствую, враг,
В радостной злобе старинной
Тихо смеётся в кулак…

Господи, где Ты?

1922 г.

***

ПОД ЭФИРОМ

Я засыпал. Распухший и огромный
Кружился мозг. Устало меркнул взор
И сердце билось трепетно и томно.
Душа, дрожа, тянулась на простор.

Летели мимо смутные виденья –
Я тщетно их старался осознать…
И, вдруг, мне показалось – ощущенья
Я не могу словами передать –

Что мира нет… во тьме есть только звенья
Хрустальные, звучащие, моей
Последней мысли…

***

ИСТИНА

“Пилат сказалъ Ему: что ест истина?”
Евангелие отъ Иоанна, гл. 18, ст. 38

“Что истина?” Пилат Ему сказал
И руку поднял высоко над головою.
И, говоря о том, слепец не знал,
Что Истина пред ним с поникшей головою.

В томлениях изменчивых путей,
Блуждая в темноте усталыми ногами,
Об истине тоскуем мы сильней,
Не зная, что Она всегда, везде пред нами…

1921 г. “Рубеж”, 1937, №51

* * *

“Если бы вы знали, что значить: милости хочу, а не жертвы…”
Евангелие от Матвея, гл. 12, ст. 7

Не надо жертвы, а мы любим жертву.
И, жертвуя, жалеем лишь себя.
О, научи же, ближних возлюбя,
Любить Тебя смиренною любовью!

Дымят костры, омоченные кровью…
Где жалость, возвещенная Христом?
О, возлюбите мир – Господен Дом –
И милостыню сердца подавайте!

1921 г.

***

ВАШ ПРИЕЗД

Посв. А.А. Грамотину

Станция Богом забытая,
Глушь занесенных полей.
Шуба медвежая, крытая;
В сани поглубже – теплей.

“С Богом!” Продрогли лошадки,
Тронулись дружной рысцой.
С тёмного неба украдкой
Месяц глядит голубой.

Белое поле сверкает
Искрами синих огней.
Издали лес набегает.
Плачут полозья саней.

Лес задремал онемевший,
Шорохи ходят волной, –
Терем навек опустевший,
Храм, позабытый толпой.

Вот и деревня, глубоко
Снегом закрылась и спит.
Только кой-где одиноко
Поздняя лампа горит.

Мимо деревня мелькнула
В теплых объятиях сна,
Мягко в снегу утонула.
Вот и усадьба видна.

“Эй, вы, дружнее, голубки!”
Светит призывно окно.
С ужином поздним и трубкой
Жду у камина давно.

Сердятся в парке берёзы,
Пусть, здесь уютно, тепло;
После дороги, мороза
В комнатах тихо, светло.

В сонных объятьях природы
Славно в деревне зимой:
Бросим, забудем невзгоды,
Помолодеем душой.

Душного города доля
Сушит славянскую грудь,
Здесь наша прежняя воля, –
Всё остальное забудь!

А вечерком, в непогоду,
Мы, когда будем одни,
Вспомним минувшие годы,
Вспомним ушедшие дни.

Чита, ноябрь 1919 года

***

ПОЛЕ СЕЧИ

Бой, прошумев, за лесом затихает.
Вся вражья рать порублена, побита;
Уж вьются коршуны, других скликают –
Напьются крови здесь они досыта.

Из-за помятой ржи встает кроваво
Диск месяца, доспехи золотит,
Блеснул клинком меча. Вдали, направо,
Раскинул руки и как-будто спит

Почти ребёнок – юноша. Как смело
Изогнутая бровь приподнялась.
Но в горло тонкая стрела впилась…
Кто ждёт его?.. Кому какое дело…

1921 г. Просткен

***

ДРУГУ

В.В. Безладнову

Вечер совсем догорает.
Хмурая стелется тьма.
В окнах туманно мелькает
В саване белом зима.

Стукнула пальцем в окошко.
Пёс мой прижался ко мне;
Что ты ворчишь – или кошку
Злобную видишь во сне?

Хрипло в часах зашумело –
Видно раздумали бить.
Время крадется несмело…
Полно, не надо грустить.

Всё изменяясь проходит,
Время смыкает свой круг.
С запада солнце не всходит.
Счастье не вечно, мой друг.

Что же томиться напрасно!
Надо скорее забыть.
Жизнь только издали ясна.
Будем-ка лучше мы пить.

Пьём за того, кто в сплетеньи
Спутанных трудных дорог
Друга лишён утешенья,
Больше, чем мы одинок.

Пусть ему солнце забрезжит,
Будет дорога легка,
Пусть его в горе поддержит
Верного друга рука.

Печка совсем догорает.
Хмурая стелется тьма.
В голых аллеях мелькает
Злая старуха зима.

Просткен 1921 г.

***

Похоронный, тяжкий, скорбный,
Долгий звон.
Он вещает, обещает
Вечный сон –

Безучастный… и напрасно
Так рыдать.
Жизнь невечна, срок намечен,
Надо ждать…

Отозвали, оборвали
Жизни нить…
Ведь любил я, не забыл я –
Как забыть?

Ладан, свечи, гроб, левкои…
Мрамор рук…
Всё проходит, переходит,
Замкнут круг.

Похоронный, долгий, скорбный,
Тяжкий звон…
Наступает час печальный,
Наступает час прощальный
Похорон…

1921 г. Берлин

***

ЖИЗНЬ

Барону B.Л. Остен-Сакен, Тетенборн

Мы в тесноте бессмысленно блуждаем,
Старея и грубея каждый час,
Откуда и зачем пришли? – не знаем;
Не знаем, кто для жизни вызвал нас.

Разбивши обманувшие кумиры,
Мы строим новые, чтоб их разбить.
И жизнь смеётся хохотом сатира…
О, жизнь, зачем так зло дразнить!

Не сделав ничего в тоске бесплодной,
Уходим мы, чтоб место дать другим,
И память то о нас в толпе холодной
Развеется, как пред зарёю дым

Потухшего костра на брошенном биваке,
Как копоть нагоревших ночников,
Как эхо, потонувшее во мраке,
Как след коня в зыбучести песков.

Уходим мы… Приходят в мир другие,
Чтоб тоже бесполезно тосковать,
Искать свои пути “совсем иные,”
И, не найдя, уйти – к чему искать?

1921 г.

***

Христос, придя, людей освободил
От гнета перевоплощенья,
Самоубийцу лишь прощенья
Лишает воля Высших Сил.

И в этом кара – ты устал страдать,
Отдаться хочешь ты покою –
Немедленно судьбы рукою
Ты возвращаешься опять…

***

ОТЕЦ ИВАН

I

На невысоком берегу Оки,
У отмели пустынной, где играя,
Носились быстрой стайкой кулики,
В тени сенного старого сарая,

С Егором, спутником всегда моим,
Я отдыхал, с охоты возвращаясь.
Спокойствием вечерним наслаждаясь,
Лежал. Курил, следил, как тает дым

Высоко в ясном небе надо мною.
Куда-то плыло небо, синевою
Глубокою приковывая глаз.
Ока плескалась в берег, навевая

На сердце думы; а за мной, стихая
Шумел сосновый лес. Был тихий час.
Здесь услыхал я жуткое преданье –
Оно живет в моем воспоминаньи.

II

Недалеко от этих самых мест
Был некогда погост, но приказало
Его снести начальство – заливало
Его водой, стоит там только крест.

Лет двадцать уж теперь тому прошло,
Жил там священник и Иваном звался;
Был вдовый он, от сына отказался,
Поссорится или так нашло,

Но выгнал вон и не пускал домой.
И жил совсем один; не ездил в гости.
Был он худой и длинный, только кости
Да борода и сумрачный такой.

А сын запьянствовал и побирался,
Но возвратиться всё же не решался.

Ill

Вот раз Постом, неделе на шестой,
Весной повеяло. Вся посинела Ока.
Трещит, ломает, то и дело
Льёт ливмя дождь и лёд пошёл горой.

Река ревёт, гудит, — ни дать ни взять,
Там сила вражья с силой смертно бьётся;
Холодный ветер, – ночью разольётся.

А вечер чёрный, пальца не видать.
Домой старик уж в темноте пришёл,
Замешкавшись за делом на погосте,
И лег на печку, – знать ломило кости.

Не спится. Ощупью армяк нашёл,
Закрылся с головою. В нём угрюмо
Бродила старая больная дума.

IV

Уж за полночь. Вдруг стук, потом опять –
Стучат в ворота, гулко так, размерно,
Прохожий то застигнутый, наверно,
В пути ненастьем, как же не принять?

Вставать не хочется, но всё же встал,
Зажёг фонарь и вышел он. Во мраке
Водой залитого двора собака
Протяжно воет что-то. Отыскал

С трудом он доску, бросил прямо в лужу
И, кутаясь в армяк, от сильной стужи
Дрожа, калитки отыскал запор,
Открыл её – там гроб стоял!.. Волною,

Катившейся широкою рекою,
Он поднимался и стучал в забор.
Откуда приплыл он сюда один?
Отец Иван в испуге закрестился,

Открыл фонарь и навзничь повалился –
В гробу лежал отцом проклятый сын!

V

Верстах в пяти повыше, у Оки
Случилось в эту ночь такое дело:
Нашли там мёртвое чужое тело,
Поставили в часовню у реки;

Пришла вода и Божией рукою
Поплыл мертвец с озлившейся волною
К родному дому…

VI

С этих самых пор
Отца видали часто над Окою:
Растрепанный, с отросшей бородою,
Приходит по ночам на косогор,

Шагает долго, долго без конца,
Бормочет сам с собой и с страшным криком
Грозит кому-то, проклинает дико
Оку и землю, самого Творца,

Жизнь давшего живущему всему
И так карающего наши вины…
И мёртвого, загубленного сына,
Так страшно отомстившего ему…

Потом рыдает, смерти умоляет,
Да, знать, его земля не принимает…

VII

Я слушал и задумчиво смотрел
Туда, где над румяною рекою
Закат горел неяркой полосою.
Нагретый воздух быстро посвежел,

Небес вечерних синева темнела.
Чирков негромко стайка просвистела.
Ворчала за Окой вдали гроза.
Туман сгустился плотно. В нем порою,

Воображенья жуткою игрою,
Мне чудились безумные глаза.

Ноябрь 1921 г. Просткен

***

В ТЮРЬМЕ

Как неприятен человек,
Ведь тело – только труп…
Зачем же мучиться весь век?
И как он всё же глуп!

Опять кого-то увели…
Опять завыл мотор!
А где-то сладкий зов земли,
А где-то влажный бор…

В окне полоска янтаря,
Под нею, как пожар.
И золотит тепло зоря
Мой угол грязных нар.

Ужели те, что вот сейчас
Ушли, чтоб быть в гробу,
Как и убийцы их, не раз
Кляли судьбу свою?

Ведь раньше можно было жить
Под солнцем и дышать,
Молиться, думать и любить…
А тем – не убивать…

1918 г.

***

НАСТРОЕНИЕ

Свечка, случайно потухшая.
Эхо в лесу потонувшее.
Струны оборвавшейся стон.

Звёздочка, с неба упавшая.
Липа, листы потерявшая.
Дальний таинственный звон.

Ночи ненастные, жуткие.
Тени пугливые, чуткие.
Осени долгая грусть…

Новочеркасск, декабрь 1917 г.

***

НА ГРАНИ

Я умирал. За спинкой изголовья
Стояла Смерть. Я чувствовал её.
Душа тянулась. Медленною кровью
Чуть билось сердце бедное моё.

Порою зажигалося сознанье,
Сменив тягучий, надоевший бред:
Я различал и нянино вязанье
И в синей рамке дорогой портрет.

И слышал плач и шорохи в гостиной,
И кашель доктора в дверях глухой.
Но миг спустя, томительный и длинный
Спускался бред и тёплою волной

Мозг заливал мне. Стены колебались
И чудилось, что, если захочу
И напрягусь, чтоб нити оборвались,
То стану лёгким я и улечу.

***

ПЕТРОГРАД

Бродит по улицам много собак,
Но мало, ох, мало людей;
Взглянешь в глаза им – там голод и мрак –
И дальше уходишь скорей.

Гулкие камни пустой мостовой.
Плакатов постылый обман.
И над неласковой серой Невой
Промозглый ненастный туман.

В жёлтом тумане блестит на ветру
Грозящий могучей рукой.
Чем-то отплатит свобода Петру?
Не ждал Он развязки такой…

Лучше б осталось, как было всё встарь, –
А Он здесь окно прорубил…
Мудрый был Сын у Тебя, Государь!
Зачем Ты Его погубил?

1918 г. Петроград

***

Иней. Фабричные трубы.
Красный плакат. Торжество.
Люди теперь стали грубы…
Скоро опять Рождество…

Только не верю надежде,
В Деда-Мороза приход, –
Он здесь, как было то прежде,
Больше детей не найдет…

А без детей как же можно?
Как же встречать Рождество?
Где-то стреляют… Тревожно…
Красный плакат… Торжество…

1918 г.

***

В БРЕДУ

Опять проносится в сознаньи
Предчувствие грядущих бед
И сердце полно трепетаний:
Какой я дам Ему ответ?

Зачем я послан был на землю?
Не угадал, не понял я…
И ухом сердца чутко внемлю
Ответ загадки бытия:

“Ты прах от праха, пыль от пыли,
Но светоч дан тебе огня –
Любить, прощать… а ты любил ли?” –
Нет не любил… Прости меня.

1922 г. Берлин

***

БОЛЬНОЕ

Как тревожно в час полночный отбивают срок часы!
Сердце полно трепетаний,
Полно смутных ожиданий,
Сердце чует взмах косы.

Гулко бьётся, бьётся, бьётся, что-то знает, что-то ждёт…
Подожди ещё немножко
И к тебе, в твоё окошко
Кто-то стукнув, отойдёт.

Кто стучал, куда ушёл он, что он хочет, – как узнать?
О, не лги: ты знаешь точно,
Кто к тебе пришёл полночный,
И чего ты должен ждать…

1921 г. Берлин

***

НАСТРОЕНИЕ

Кто-то тихо вошел в спящий зал,
Кто-то свечку внезапно, зажёг,
И метнулся, дрожа, огонёк
В чёрной бездне бездонных зеркал.

И лица чей-то бледный овал
С синевою тоскующих глаз
Промелькнул в зеркалах и погас,
В безнадежности ночи пропал.

Потолок от теней задрожал –
Кто-то тихо прошёл со свечёй,
И на белой руке горячо
Каплей крови зарделся опал.

Тихо вздрогнул проснувшийся зал, –
Кто-то клавиш коснулся немых,
Стон мелодьи оборванной стих…
В темноте кто-то горько рыдал.

Белград, Август 1920 г.

***

Кн. А.А. Ширинскому-Шихматову

В час тревожный предрассветный
Сердце странно так болит,
Словно отзвук Чуть заметный
Струн забытых в нём дрожит.

За окном слегка светлеет.
Мыши шепчутся в углу.
Что-то страшное чернеет
Там, за печкой, на полу…

Тени призрачных мечтаний
Ум и сердце оплели.
Где-то в глубине сознанья
Что-то светлое зажгли.

И на дне души невольно
Всколыхнулася печаль;
Сердцу сладко, сердцу больно
И чего-то страстно жаль.

***

От. Д. Колпинскому

И, вдруг, упало сердце. Взвились вихри теней.
Мне судорга горящий мозг свела.
Как-будто в бездну чёрной ночи на мгновенье,
Споткнувшись, бег Земля оборвала…
Настало в космосе внезапное смятенье…

И в щели Времени я, в ужасе прозренья,
Увидел Пустоту… К ней Смерть звала…
Но, ринувшись вперед, Земля опять в движеньи,
И ужас сдвинулся секундою в забвенье…
Закрывшему Мир Временем, хвала!

1921 г. Просткен

***

В уютной маленькой натопленной гостиной,
Где фикусы и выцветший ковер,
Над плюшевым диваном старая картина:
Христос, идущий по водам. Свой взор

Он обратил туда, где в море погибая,
Ослабленный сомненьем, Петр взывал,
И, сжалившись, к Петру десницу простирая,
С упрёком кротким Он ему сказал:

“Почто ты усумнился, маловерный?”
О, да! О, да! одною только верой,
Одним Христом над бездной ходим мы.

1921 г.

***

НОЧЬЮ

В полночь на землю приходит Покой.
Комнаты с тонкой свечою обходит.
Влезет на стул и дрожащей рукой
Хриплое Время на сутки заводит.

Всем, кто не спит, закрывает он очи
И, задремав, они тотчас уснут.
И в тишине нарастающей ночи
Слышно лишь тиканье новых минут.

После садится он в кресло в гостиной
Старенький, маленький, тихий такой;
Дремлет, качая бородкою длинной,
Клонится низко на грудь головой.

Ночью Покой к утомленным приходит.
Только зачем же меня он обходит?

Просткен 1921 г.

***

СОН
(Из письма)

Я видел странный сон сегодня: колоннада
Знакомого во сне мне храма; перед ним
Большой бассейн, в нём лотосы; кругом же сада
Густая тень. Смеркается. Я – пилигрим,

Стою и жду: из храма должен выйти кто-то.
По каменным ступеням, близко от меня
Проходит жрица в белом медленно, и что-то
В ней показалось мне похоже на тебя.

Идет и вдаль глядит недвижными глазами,
На низкий мой поклон не клонит головы;
А по бокам её тяжёлыми шагами
Идут, оживши жутко, мраморные львы.

Что было дальше – я не помню, знаю только,
Что было страшно мне, но вместе с тем легко
И просыпаться не хотелося нисколько.
Проснулся. Сны ушли. Так в небо высоко

Дым от курильницы в окошко улетает…
И тщетно память я стараюся напречь…
Что это – только сон? Иль может быть, кто знает,
Воспоминанье, отзвук наших прежних встреч?

1921 г. Просткен.

***

ПОЛНОЧЬ

М.Н. Полякову

Есть ночью миг всеобщего молчания:
Щель в Времени в предвечностъ Пустоты;
Незримых крыльев тяжкое касанье
Исполнено особой красоты.

Я чувствую полночи приближенье:
В душе тревога чуткая растёт;
Чего-то сердце ждёт и вот, – через мгновенье,
Оно мучительно забьётся и замрёт.

Как в этот миг бледнеют тускло лица!
Ты смеха не услышишь ни за что!
И где-то разверзаются ресницы
И из-под них глядит на мир Ничто…

И сердце полно страшных достижений,
Почувствовав, что знать нам не дано,
Но… миг прошёл и снова всё в движеньи
И звоны полночи доносятся в окно.

И лица веселы, и взоры просветлели,
И всё по старому, знакомо, как всегда,
Ты хочешь вспомнить – чувства отлетели,
И сердцу не вернуть их никогда…

Но этот миг, но этот взгляд,
Но эти шорохи беззвучности предвечной!
Я не хочу смотреть назад…
Да будет Время с нами вечно!

1919 г. Афины, Пирей

***

ЖЕЛТЫЕ ГЛАЗА

Кн. Д.В. Репнину

Кто видел их, тот понимает,
Как в судоргах больных ночей
Из тьмы, пугая, наростает
Незрячий жёлтый взгляд – Ничей.

Коль к сердцу снова подступила
Тоска и цепкость теплых мук,
Знай, это Полночь наступила
И снова замкнут древний круг.

И вот из бездны чёрной ночи,
Из междувременья назад,
Откроются устало очи
И ты увидишь жёлтый взгляд.

И ужас страшных достижений
Ползет из щели и томит…
Продлися он ещё мгновенье
И ты погиб… но вот гудит

Полночный звон. И вновь устало
Закрылся взор и страх остыл,
И снова время застучало
И, не поняв, ты позабыл.

Что это было: бред, безумье?
Как трудно после вспоминать!
Бесплодно позднее раздумье…
Не дай мне Бог всего понять!

1921 г. Просткен

***

КАРТА №0 (БЕЗУМНЫЙ)

В картах Таро, мудрости забытой,
В наш теперь такой незрячий век,
Есть одна: плетётся весь избитый
По пустыне голой человек.

Он одет в лохмотья пёстрых тряпок,
Шутовской колпак звенит на нём,
На плечах мешок на палке.
Жалок Вид его. Сверкающим лучом

Солнце знойно жжёт, и больно ноги
Режут камни. Жаждою томим,
Он бредёт куда-то по дороге,
Всё вперёд. Вдали же перед ним

Пропасть, из которой поднимая
Голову, напрягся и застыл,
Жертву неизбежно ожидая,
Смотрит красный страшный крокодил.

Барс грызёт измученные ноги,
Прянув, вдруг, к нему из-за камней.
К смерти в пасть ведёт излом дороги.
Спотыкаясь, он бредёт по ней.

Улыбаясь, головой качает.
Кровь течёт по раненым ногам.
Тащит свой мешок, и сам не знает,
Что несёт в котомке он, а там

Собраны сокровища Вселенной!
Старый шут безумный и презренный –
Это человек. А крокодил –
Древний змий, исчадье Тёмных Сил,

Зверь, из бездны вышедший, готовый
Поглотить всё то, что есть святого
Даже и в шуте безумном. Барс –
Жизнь, что бьёт всечасно слабых нас,

Жалких, нищих, Истину несущих,
Но её в себе не сознающих…

1921 г. Просткен

***

СФИНКС

Всё на Восток глядит его безликий лик,
Туда, где три страны давно уже уснули.
Скажи, о сфинкс, кто мысль твою постиг?
Кому хоть раз глаза твои блеснули?

Плывут созвездия в небесной вышине,
Звучат, как письмена, алмазные узоры…
И сфинкс молчит… И в чуткой тишине
Так пристальны загадочные взоры.

Кто сотворил его в безумии своём?
Чья мысль великая здесь в нём окаменела?
Бесплодно всё… всё тлен… скорей уйдём!
Звезда, скатившись, в сердце прозвенела…

Уйди… Здесь всё всегда… всегда Пустыня спит..
И сфинкс молчит всегда – ему ничто не ново.
И в вышине над ним горит
Алмазное Божественное Слово.

***

Пустыня дремлет, темнотой одета.
Встаёт с песков нагретых знойный сон.
Залив дрожит дорогой лунной света.
Таинственно мерцает Орион.

Мелькнула лодка чёрной точкой где-то.
На море блеск – куда уводит он?
Быть может это медленная Лета,
А лодкой правит сам старик Харон?

Вот выплыл в свет и очертился чётко:
Лица не видно, только борода –
Какая странная ночная лодка…
Кто в ней плывёт – откуда и куда?

Весло взмахнуло медленно, устало.
Стекая, гаснут жидкие опалы.

1920 г. П-Саид

***

В ПУТИ

Пустыня меркнет. Близок ночи час.
Сойди с коня, молись, слуга Пророка,
И сотвори положенный намаз:
Сядь на ковёр и обратись к Востоку,
Склонясь челом на тёплые пески.

Закатный трепет медленно угас.
Над дальними вершинами Мароко
Звезды вечерней искрится алмаз.
Зелёный свет по небу так широко
Раскинулся, как древний стяг Эски.

***

В ПУСТЫНЕ

Всё жёлтые пески без края, без границы.
Загадочно луна льёт свой томящий свет.
Так нервно вспыхивают чуткие зарницы
На западе. Конца Пустыне нет.

Как много снов витает над Пустыней,
Как часто трепетание зарниц!
Туманы лунные, как странный иней,
Я вижу в их клубах овалы бледных лиц.

Бредут верблюды, медленно качаясь,
От запада к востоку сквозь туман,
Скрываясь за холмами, появляясь,
Как привидение, проходит караван.

Блестят Кентавры, что-то вспоминают –
Как-будто вспомнил, но опять забыл…
Как призраки, туманы наползают.
Как я устал и как мой путь уныл!

***

ЛЕГЕНДА

Одну легенду знаю я Востока:
Во время крестных нестерпимых мук
Святого Иссы – Божьего Пророка –
Часть Ангелов вверху объял испуг.

И, возроптав, они просили смело
Спасения Его, но Бог послал
На них других. Всё небо загремело,
Меч Михаила грозно засверкал,

И с неба в ад восставшие упали,
Увидев блеск Творца Вселенной глаз,
И в трепете смятенья там рыдали.
А на земле настал великий час…

И тайна на Голгофе совершилась.
И умер Исса. И спустился в ад
По слову Бога – дверь пред Ним открылась,
Он грешников, простив, вернул назад.

***

ПАГОДА

В розовой пагоде спит тишина.
Сива трёхрукий грозит.
Кайся, неверная злая жена,
Сива тебя не простит!

Ты от него не уйдешь никуда,
Лучше старания кинь.
Каплей по капле стекает вода:
Динь, динь, динь, динь…

В прудике лотосы жёлтые спят,
Карлики-сосны кругом,
Звонко лягушки, цикады кричат
Там, в тростнике, за прудом.

Было давно это, очень давно:
Жрец молодой полюбил
Дочь мандарина, пробравшись в окно,
К бегству её он склонил.

Ночью погоня – куда же уйти?
Около пагоды туг
Дочь мандарина, прелестная Ти,
Бросилась в илистый пруд.

Как ни молился отец мандарин –
Тело её не нашли.
С горя уехал в далёкий Пекин.
Годы меняясь прошли…

Пагода только стоит, как тогда, –
Время боится святынь –
Также по капле стекает вода:
Динь, динь, динь, динь…

Харбин ,1920 г.

***

В МОНГОЛЬСКОМ МОНАСТЫРЕ
(ХУРЭ)

В пустынной Халхе, около Урги,
На перевале каменном Мандала
Иду один. Вверху орлов круги,
Вдали в ущельи Тола заблистала –

Священная река, а в стороне
Концы вверх загнутой узорной крыши.
Спускаюсь вниз по камням, в глубине
Кедровой пади ещё больше тиши.

Хурэ покрашен в жёлто-синий цвет,
Звенят на крыше ветром колокольцы,
Пустынно, тихо, ни души тут нет.
Бумажки на верёвках – богомольцы

Их привязали. Я вошёл туда.
Все боги здесь из меди и из глины
И всё в пыли, блестит один Будда,
Покрашенный недавно, в позе чинной.

Пред ним на тёмном земляном полу
Курильница, потухшая недавно.
Чуть сладкий дым струится сквозь золу
И облачком в окно уходит плавно.

Дремотно, тихо… Пристально глядят
Глаза Будды’. На сердце много лени
И тишины. Вздохнув, иду назад,
Сажусь внизу на шаткие ступени.

Задумчиво в душе растёт покой.
Дрожит нагретый воздух. Потонула
В ущельи тишина и предо мной
Синеет в тучах контур Богдаула.

***

B XAЛXE

На бледном небе слабо проглянула
Сара – двурогий месяц. Тихий час.
В тумане очертанья Багдаула –
Святой горы. Закатный свет угас.

Эрден сошел направо от дороги
И, разостлав свой выцветший платок,
Снял малахай и сел скрестивши ноги,
Сжал амулет, бормочет на Восток.

О чем он просит? Что себе желает?
Что в будущем грозит его душе?
Из смертных ни один о том не знает –
Всё знает только Будда Аюшэ.

***

СМЕРТЬ ВАНА

В Угре окончен шумный праздник Богдыхана
И гости разъезжаются домой.
Кхя под уздцы подвел коня Хандо-Цинь-Вана;
Взяв жёлтый повод, стремени ногой

Уже коснулся тот. Но вот подходит лама,
С поклоном низким чашу подает:
«Великий Хутухта, о, Ван, храбрейший самый,
Тебя приветствуя, свою аяхэ шлёт!»

И вздрогнул Хандо-Джорджи, чашу принимая,
Он знал, о чём шепталися ламы
Вчера в совете тайном. И не поднимая
Опущенной тоскливо головы,

«Мне жаль тебя, Монголия», – сказал он тихо,
Потом глазами гордо засверкал:
«Здоровье Богдыхана! Сайн!» – и, выпив, лихо
Вскочил в седло, и мёртвый вниз упал…

***

ПРЕЖНЕЕ

Г.Н. Шипьдер-Шульднеру

К отрытому окну придвинут круглый стол,
На нём старушечье забытое вязанье.
Здесь кто-то был сейчас, не тот, что вот ушёл,
То ключница – другой, о ком воспоминанье

Хранят предметы все: под кисеёй мольберт
С каким-то начатым, неконченным эскизом,
И неотосланный, уж выцветший конверт,
Забытый времени насмешливым капризом.

На полке над столом колонка разных книг,
Не нарушали их давно уже покоя;
Открой одну из них, почувствуешь на миг
Чуть слышный аромат засохшего левкоя.

Вот томик кожаный – задумчивый Прюдом
С его изысканно печальными стихами –
И вложенным в него давно, давно письмом,
Оно хранится здесь меж жёлтыми листами:

“Всегда твоя Софи”… Её уж тоже нет…
А может и жива, да далеко, забыла…
И не её ли тот мечтательный портрет
С глазами синими… Тогда ей сколько было?

Сквозит узорчатая липовая тень
По шёлком шитому экрану у камина,
В окно врывается лиловая сирень
И ветром треплется тяжёлая гардина.

1921 г. Берлин

***

Кн. Л.И. Дондукову-Изъединову

Я видел сон: каникулы и святки,
Мой поезд подошел – приехал я домой.
Как резво мчат знакомые лошадки!
Пристяжки скачут, рвётся коренной.

Бледнеют на небе заката краски.
Предела грёз, волненья, счастья нет!
Скорей домой, под кров родимой ласки!
Ведь мне всего, пятнадцать лет…

И вспомнилась страстная мне суббота:
Оттаял снег, явилися грачи.
Везде кипит знакомая работа
И в доме вкусно пахнут куличи.

Я вышел в сад. Весенний вечер тает,
Спускается на землю синий сон,
Из-за леса сквозного наплывает
Великопостный заунывный звон,

Прозрачный воздух гаснет безмятежно.
Сомнений, дум совсем на сердце нет.
И я влюблен так трепетно и нежно…
И мне уже шестнадцать лет!

1916 г.

***

ЗА ГОРОДОМ

Бубенцы лепечут звонко
Ну, совсем, как смех ребёнка,
Небо – бирюза…
Скуки нет уж и в помине,
Васильки во ржи так сини,
Как твои глаза!

СОНЕТЫ

В ДЕРЕВНЕ НАРВА

Десятка два бревенчатых домов.
Кругом холмы, поросшие тайгою.
Темнеет небо ясной синевою
И, на заре, унылый стон козлов

Несётся с сопок дикою тоскою.
Как хорошо, ещё до петухов,
Уйти в тайгу звериною тропою
И слушать эхо смутных голосов.

Трава по пояс тёплая, сырая.
Туман в кустах лохмотьями висит.
Алмазный ковш, как ручка двери Рая,
Над чёрным кедром искрится, горит.

И ветер с сопок, шелестя листвою,
Душисто веет сыростью ночною.

1920 г. Владивосток

***

В УССУРИЙСКОЙ ТАЙГЕ

Изгиб ручья на каменистом ложе.
Лепечут струйки, что-то говоря.
Тайга шумит торжественней и строже,
Горит над сопками янтарная заря.

Здесь есть места медвежьих тайных лёжек –
Их не найдут собачие носы.
Я вижу след оленьих тонких ножек,
Хвоста и мягких лап прокравшейся лисы.

Зажжён костер. Из мрака выступая,
Столпился лес и слушает, глядит.
Трещит валежник, кедры освещая,
Кусок козлятины на шомполе шипит.

Потухла трубка. Угли догорают,
Подернутые серою золой.
Какой-то зверь ручей переплывает
И тихо фыркает – винтовка под рукой.

А ночь течёт. Меж ветвями мерцая,
В палатку смотрит звёздочка одна,
Душа дрожит, о чём-то вспоминая…
Какая ночь и глушь! Какая тишина!

Владивосток, июнь 1920 г.

***

УСТЬ-СИДЕМИ

Пустынный берег. Полукруг залива.
Зелёно-серый отблеск и простор –
Там Океан. Рыбалки, сиротливо,
Кричат, волнуясь. Крик их, как укор.

Пустынно, дико, но зато красиво.
Вдали тайга – суровый темный бор.
Туда ведут тропы моей извивы,
Скрываясь за песчаный косогор.

Повеяло дождем. На небосклоне
Причудливая туча, как дракон.
Пора идти. За сопкою, на склоне,
Звучит фазана заунывный стон.

Ещё шестнадцать вёрст – пойду скорее.
Там Синий Камень, а за ним Корея.

1920 г. Владивосток “Рубеж”, 1937, №13

***

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Дождь отшумел и солнце село ясно,
Хотя опять летали всё стрижи;
Но он прошёл для поля не напрасно,
Поля дождя давно молили страстно.
Напилися измученные ржи.

Сильнее пахнет скошенной травою.
Иду один за мельницу, на пруд
Размытою и скользкою тропою;
И в колеях, наполненных водою,
Звезды, дрожа, мерцает изумруд.

1921 г.

***

ЗА КОНСТАНТИНОПОЛЕМ

Сюда из туманного Стамбула
Прохладою и влагой потянуло.
Пропел уныло за горой мулла.
И трепетом вечернего стекла
Ко мне заря в окошко заглянула:

Тепло покрасила плечо мне, спинку стула,
Мерцанием рубиновым зажгла
Вино в бокале. А в окне была
Такая тишь, что слышно, как вздохнула
Устало грудь дремавшего Стамбула.

Луна над ним свой яркий серп зажгла.

1919 г.

***

НА ЦЕЙЛОНЕ

Я сел у двери. За порогом жарко,
Томительно и душно. Предо мной
Зелёный скат, а сбоку пальма ярко
Колышется нагретою листвой.

Старик индус за рупий предлагает
Достать с неё коричневый кокос.
Направо, где, волнуясь, набегает
Зелёный вал на пенистый откос,

Далёко в море выдвинулась роща
Кудрявых пальм, бананов, а за ней
Вода уж синяя и волны больше
И космы гребней пенистых длинней.

Проходит близко шхуна. Альбатросы
Кричат над ней о чём-то, суетясь;
И жёлтые малайские матросы
Натягивают парус, торопясь,

Большой и грязный с красною заплатой.
От борта поднялась, идёт волна,
Как индиго густая, и заката
Продёрнулась в ней ниточка одна.

Темнеет быстро. Море потемнело,
Но всё же жарко: “Эй, воды и льду!”
А галки у порога, то и дело
Толкаясь, ловят крошки на лету.

1919 г.

***

В АДЕНЕ

Это было в Адене. Я ехал
Чрез лагуну на лодке; гроза
Надвигалася с моря и эхо
Рокотало в пустыне, глаза

Уставали от сполохов синих.
Лодкой правил библейский еврей
С бородою седой, на картине
Его где-то я видел, – на ней

Он, наверно, написан пророком
В белоснежных одеждах, но здесь
Он был старый и грязный, и боком
Он стоял, изогнувшися весь,

И бесшумно работал правилом.
Босоногий мальчишка лежал
На носу и, гнусавя уныло,
Дымным факелом путь освещал.

Я смотрел через борт: под водою
Видел серый и жёлтый песок
И моей овладело душою
Ощущенье, как смутный намёк:

Показалось, что всё это было,
Но когда, я не помню, давно,
Так давно, что уж сердце забыло…
Это жёлтое темное дно,

Эти камни, поросшие мохом,
Этот бледно-зелёный хрусталь,
Этот старый еврей, что со вздохом,
Вновь налег на весло, эта даль…

Этот маленький, темно кирпичный
Крокодил, что меж камней мелькнул
(Мальчуган на носу, знать привычно,
На него только косо взглянул).

И сполохи мерцали так сине…
И опять, о, совсем как тогда!
Душный ветер повеял пустыней
И зеркально разбилась вода…

1920 г.

* * *

Бледнеют звёзды. Розовеет даль.
Встречаем день все вместе и без сна.
Всю ночь звучал тоскующий рояль.
Томилась ночь. Как пела нам она!

Пойдём к окну, накинь на плечи шаль,
Прохладой сад повеял из окна.
Совсем светло. Ты видишь, там видна
За речкою синеющая даль.

Горит заря и сердцу ночи жаль…
Не надо спать, ещё со мной побудь.
Душистый холодок волнует грудь.
Уснула в сердце скука и печаль.

Как молодо! Ещё бокал вина!
Мы будем жить, нам жизнь Творцом дана!

1921 г.

***

НА БАЛКОНЕ

Красный плющ, закрывший часть балкона,
Полон искрами недавних слёз,
Между листьев пурпурного клёна
Золотое кружево берёз.

Воздух синий, запад безмятежный,
Отшумев уходят облака.
На душе доверчиво и нежно,
И отрадно-горестно слегка.

Сердце вновь опсрылося надежде,
Хочется забыть, всю жизнь забыть…
Если б можно было, как и прежде,
Радостно и солнечно любить!

Чита, 1919 г.

***

ГАДАЛКЕ

Не ворожи мне, старая, и не гляди пытливо
На карты грязные – что можешь нагадать?
Жизнь вечно полную хлопот, тревоги суетливой,
Дорогу дальнюю, тоску в толпе друзей шумливой –
Я это и без карт могу тебе сказать.

Всё знаю сам отлично я, и всё мне надоело.
О жизни о моей ты мне не говори.
Что ждёт меня? Оставь, старуха, мне какое дело!
– Наверное, тоска. Душа давно устать успела…
Не надо, не гадай, и карты собери.

***

У ЯРА

В душном кабинете пение цыганское.
В окна смотрит зимний сумрачный рассвет.
На столе в бокалах искрится шампанское;
Лихо пляшет с Настенькой юноша-корнет.

Нынче он прощается с волей холостяцкою,
Скоро, скоро будет смирен и женат…
И с полком расстанется, с жизнью молодецкою –
Предпочёл он ментику шёлковый халат…

“Наливай полней – коли пир, так пир!
Распахнись душа, обойми весь мир!”

Но не всем здесь весело: у окна задумался
Ротмистр, устремивши взор в ночную даль;
Голова тяжелая, сам он весь осунулся, –
Знать терзает едкая, злая боль-печаль:

“Разлюбила, кинула – сердце позабавила…
Видно целовала тоже не любя!
Надоел и бросила… лишь письмо оставила:
“Не грусти, забудется… не кляни меня…”

“Коль томит тоска, ты вином залей!
Иль под песню плачь, только больше пей!”

Страстны переходы пен1Я цыганского.
“Опустите шторы – раздражает свет…”
Головы туманны… “Эй ещё шампанского!”
С Настенькой милуется уж жених-корнет.

За окном на улице бубенцы забрякали –
Видно то пристяжка головой трясёт,
Вновь от нетерпения жалобно заплакали…
“Барин, кони смёрзли уж и ямщик не ждёт!”

– Ну, пора, так едемте… Что же, до свидания…
“Нет, не до свидания, а совсем прощай!..”

– Наливай шампанскаго, чтобы разставание
Было веселее… Настя, вспоминай!

***

В ГЛУШИ

В лесах еловых северной страны,
Где тусклый день живёт ещё короче,
А сумерки томительно длинны
И беспросыпно соннфчёрны ночи,

В часы рождения больной луны,
В оврагах бродят стаи волчьи,
В туманах сизых водят табуны;
Как угольки горят во мраке очи.

В угарных избах лечат колдуны
От килы, злого сглаза и от порчи,
Хрипят, колдуя, в муках чёрной корчи…
Встают с трясин туманом ржавым сны…

И многое скрывают крылья ночи
В лесах еловых северной страны.

1921 г. Просткен

***

НА ОХОТЕ

Мутным туманом подёрнуты дали.
Филин, пугая, кричит вдалеке.
Чутко, сквозь сон, камыши зашуршали,
Что-то большое плеснулось в реке.

Месяц неяркий. Река, как из стали.
Сел отдохнуть я на влажном пеньке.
Крылья чирка в темноте просвистали,
Тени играют на бледном песке.

Хворосту много. Костёр распалил я,
Жадно огонь зализал тростники:
Ночь отступила – бесплодны усилья,

Звёзды бледнеют, теперь далеки.
Стаи напуганных лебедей крылья
Вьются, как красные в небе платки.

1921 г. Просткен

***

В ПУСТОЙ УСАДЬБЕ

Шаги в пустой усадьбе странно звонки.
В портьерах притаилась тишина.
Дверь в кабинет: на мраморной колонке
За темным креслом, вправо от окна,

Бюст Байрона позеленевшей бронзы,
На столике курительном в углу
Кивает головой китайский бонза,
Белеет шкура мягко на полу.

Над кожаным диваном гобелены,
У стен шкапы давно ненужных книг, –
Вот томик, так любимого Верлена…
Луч месяца сюда, дрожа, проник

И заиграл по выцветшим портретам
Забытых старцев в белых париках:
Рисует рамы окон по паркету
И зажигает люстры на столах.

Коснувшись клавиш пыльных клавикордов.
Я вышел в тёмный и холодный зал
И слушал, как, тоскуя, замирал
На хорах отзвук тихого аккорда.

Зал прятался в тенях пустынный, длинный,
Рождались чутко шорохи в углах,
И в холодно блестящих зеркалах
Дрожали лунно тёмные глубины.

1921 г.

***

ГАВОТ

Барон. М.Л. Остен-Сакен, Тетенборн

Холодное окно
Замёрзло уж давно,
Но вот взошёл

Серп яркий, мгла ушла
И тень окна легла
На лунный пол.

Коснулся луч один
Забытых клавесин
И, слушай: вот

Наделал что шалун, –
Как вздох уснувших струн,
Звучит гавот.

Ночей своих глухих,
Холодных и пустых,
Забыв печаль,

Весь изменился зал:
Огнями заблистал,
Горит хрусталь.

В портретной дедов ряд
Проснулся: все глядят,
Играет кровь.

Из рамок старых лег
Скользнули на паркет,
Оживши вновь.

Мелькают здесь и там
Головки стройных дам,
Синеет взгляд;

Белеют парики,
Краснеют каблуки,
Легко стучат.

Вот, опустивши взор
На милый бальный вздор,
Легко плывёт

Красавица одна –
Лишь год она жена…
Гавот, гавот…

С ней, нагибая стан,
Красавец, великан,
Прошёл гусар.

Глядит сердито муж –
Седые баки уж,
Хотя не стар.

Так каждый Новый Год
Танцуют здесь гавот.
И блещет зал…

Проглянет солнца свет,
Найдет слуга букет –
Кто потерял?

Покрутит головой:
“Фиалки, здесь, зимой?
Откуда он?”

– Взгляни-ка на портрет:
У бабушки Pachette
Помят роброн…

1921 г.

***

ЛЕПЕСТКИ

На хорах вальс так томно тосковал
И скрипка страстно плакала и пела
И, отраженная сиянием зеркал,
В такт музыки, толпа, скользя, шумела.

Как много было лиц здесь молодых,
И нежных слов и трепетных касаний,
И так не верилося в старых и больных..
Я полон был забытых ожиданий…

Ночь догорала. Утомлённый балом,
Я вышел из сверкающего зала,
Танцующим стараясь не мешать.

Вдали от зала, за портретной длинной,
Есть уголок оранжевой гостиной,
Где мы с тобой любили помечтать.

Из-за портьеры я взглянул украдкой:
Лиловый силуэт и шёлка складки
И розы смятой блекнут лепестки…

А вальс издалека рыдает в страстной муке
И чьи-то белые страдающие руки
Сжимают горестно увядшие виски…

И кто-то плачет горько и неслышно…
И понял я, что я тут лишний,
Что чей-то вечер тихо наступал…

Я вышел в зал: там музыка гремела,
В такт музыки – толпа, скользя, шумела,
Блистал огнями пышный бал.

1916 г., Красное Село

***

СТАРЫЙ ДОМ

В тёмном парке, над рекою
Старый дом стоит,
Тихо в нём и запустенья
След на всём лежит:

Грустно смотрят стёкла окон
На заглохший сад
И помятые куртины
О былом грустят;

Покривилися ступени,
Мхом зарос балкон –
Скучно в старом доме, видно,
Всеми брошен он…

Но… лишь последний замирает
Отзвук полночи глухой
Над далекими полями,
Над уснувшею рекой,

Старый дом весь оживает:
Зажигаются огни,
И в высоких мрачных залах
Слышны легкие шаги…

Ночь полна загадкой странной:
В чёрном парке над рекой
Тени движутся былого,
Озарённые луной.

Движется, что прежде жило,
В тихом сумраке ночном
И живёт… пока с рассветом
Не уснёт могильным сном…

Владимир 1914 г.

***

ДАЛИ

Бесконечная, безбрежная
Ширь кругом легла одна,
Краски в небе гаснут нежные
И колдует тишина…

Растянулся, пораскинулся
Горизонт к краям небес
И далеко отодвинулся
Синей лентой дальний лес.

Рожь волнуется, как море,
Песня слышна далеко…
Где же ты девалось, горе?
О, как дышится легко!

1 янв. 1917 г. Владимир

***

УТРО

Утро встало. Солнце льётся.
Небо ясно. День погож.
Я иду межой, смеётся
Васильками ярко рожь.

Звонко жаворонки лепечут.
След теряется межи.
И высоко в небе мечут
Стрелы меткие стрижи.

И куда ни кинешь око –
Всюду море юной ржи,
Небо синее глубоко…
Разве плохо жить, скажи?

Михайловское, 1914 г.

***

ВАСИЛЬКИ

М.П. Булыгиной

Синие глазки! Их много во ржи,
Я нарву себе целый букет;
Я окно отворю,
В вазу воду налью,
Будет радостно в доме моём.

Отчего я люблю васильки так, скажи?
Васильки это поля привет,
В них небес синева,
В них полей тишина…
Приходи, будем рвать их вдвоём.

Михайловское, 1913 г.

***

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Понадвинулась туча лиловая.
Чёрный лес так сердито шумит;
Всё сильнее тоска предгрозовая,
Жёлтый лист опадает, летит.

Всё сильнее удары грозящие,
Реют птицы – предвестники бурь.
И грустит полосой уходящею
Истомлённого неба лазурь…

Чем темней эта туча свинцовая,
Чем сильнее раскаты гремят,
Ярче тем полоса бирюзовая,
Куда взоры так страстно летят…

Михайловское, 1914 г.

***

ВЕСЕННЯЯ СУББОТА*

Н.П. Булыгиной

Как хороша весна! Какою силой новой
Мне в душу веет ширь распаханных полей!
Как я люблю там, в бездне бирюзовой,
Следить свободный лёт далеких журавлей!

Взойди ты в лес – душистая там пышно
Цветёт черёмуха, горят на ней лучи.
Прислушайся: под листьями чуть слышно

О счастье, о весне журчат, поют ручьи.
Как я люблю тебя, весенняя суббота!
К молитве звон зовёт далекого села.
Тяжелая окончена работа…

И тишина свои тенета заплела.
А синий вечер тихо, тихо тает,
И бледно-розовый темнеет небосклон.
Далёко звон вечерний замирает.

На крыльях медленных, дрожа, слетает сон…

Александровское Военное училище, октябрь 1915 г.

***

РОМАНС*

Распустилась сирень у меня под окном,
Зацвели её кисти махровые.
Я сижу и любуюсь, как падает тень
От листочков на грозди лиловые.

Много свежести в этих весенних цветах –
Их окрасило небо далёкое.
Я сижу и мечтаю о прежних годах,
О тебе, моя жизнь одинокая.

Михайловское, 1915 г.

_______________

*Найден вариант пяти заключительных строк этого стихотворения (см. Приложение).

_______________

***

ОСЕНЬ

Дождь надоевший по крыше стучит,
В парке промокли берёзы.
В окнах дождливая сетка висит –
Мелкие скучные слёзы.

Выйдешь ли в поле – всё дождь моросит:
Холодно, пусто и тихо.
Только в овраге вдали верезжит,
Плачет осеннее Лихо.

В лес ли взойдешь – сиротливо дрожат
Зябко ветвями осины,
Да, как забытые кем-то, горят
Красные грозди рябины.

1914 г. Михайловское

***

В ПОЛЯХ

Холмы, поля, гречиха, рожь, да лён;
Луга, опять поля, как море рожь.
Пора уж жать. Без тучки небосклон,
Июльский день нежарок, но погож

Кой-где махнут вдали за косогор
Заплатанные крылья ветряков.
Какой-то город на реке.
Собор Блеснул на солнце искрами крестов.

Совсем село – на город не похож –
И весь в садах. За речкой – монастырь
Белеет в зелени. А дальше — рожь,
Опять поля, опять простор и ширь!

И так весь день. Мне радостно скакать
Куда-то вдаль, в вечерние поля,
Мечтать, грустить и сладко осознать,
Что в сердце тишь, что вновь зовёт земля.

***

НА БУГРАХ

А.П. Булыгиной

В чаще влажной зелёного бора,
Только снег запоздалый сойдёт,
Между прелою хвоей уж скоро
Белый ландыш опять зацветёт.

Развернётся, посмотрит с улыбкой,
Белой грудкой душисто вздохнёт.
Лес подсохнет, теперь такой липкий.
Подожди, только солнце взойдёт,

Заиграет в сетях паутинки,
Лужи золотом все разольёт
И поглубже лесною тропинкой
Ночь от света дневного уйдёт.

Голубою глубокою чашей
Опрокинулось небо, зовёт…
Нет весны нашей северной краше!
Я люблю её светлый приход.

В чаще влажного темного бора,
Только снег побуревший сойдёт,
Между прелою хвоей уж скоро
Белый ландыш опять расцветёт.

***

Видно осень близка.
Лес угрюмый шумит.
Понахмурились сосны и ели,
Жёлтый лист опадает, летит…
И осины совсем покраснели.

На полях не пестреют уж жницы,
Пусто в них, хлеб давно уже снят.
По зорям журавлей вереницы
Над полями сырыми кричат…
Видно осень близка…

1914 г. Михайловское

***

ЗИМНЕЕ УТРО

Вставай же скорее, как стыдно
Так спать! Погляди-ка кругом:
И сад и усадьба покрыты
Пушистым и мягким ковром.

И в доме так весело: в печках
Дрова, разгораясь, трещат,
На окнах, на солнце, сверкая,
Морозные елки горят.

Заложим-ка тройку лихую
Любимых буланых коней.
Ты видишь там даль снеговую?
Как любо промчаться по ней!

Михайловское, 1913 г.

***

РОДНИЧОК

За пчельником, за чёрною избушкой,
Холодный и прозрачный родничок.
На колышке – берёстовая кружка,
Надетая на срезанный сучёк.

Был стан разбит разбойничьей ватаги
Здесь некогда в лесу, тогда глухом.
Здесь было выпито немало браги
Хмельной и зелена вина.

Потом Они ушли, и атаман, для спеху,
Зарыл ботник на белом дне ручья,
Наполненный червонцами, а сверху
Велел насыпать груду кирпича.

***

КАК ПРЕЖДЕ

Всё было, как прежде, как было не раз:
Темнела печаль небосклона.
Глядел я в мерцанье тоскующих глаз,
Прощаясь с тобой у вагона.

Тебя утешая, к глазам прижимал
Твои холодевшие руки,
Но тронулся поезд и я задрожал
В предчувствии долгой разлуки.

Коряк, ппатф. 1913 г.

***

Терраса погнулась, от старости видно, и мокрою стала;
У плюща от ветра совсем растрепалась коса.
В комнатах солнце, светло, а над домом
Синие, синие ярко горят небеса…

В поле так весело, жизнь просыпается всюду.
Дикие утки кричат за болотом вдали.
А вчера на закате так низко и близко
Чётким углом над полями неслись журавли…

Михайловское, 1914 г.

***

НА ПОКОСЕ

Сегодня дети старших упросили
Взять их с собой. Широкий луг, река –
Она видна вся стала, как скосили –
Вон, вон, блестит, ещё издалека.

Как хорошо на сене кувыркаться,
С Дианкою-шалуньей поиграть,
Сбежать к реке, над эхом посмеяться
И с иволгой печально посвистать…

А вечером, пойдёт в деревню смена
Скорей на воз последний и домой…
Трясётся воз, душисто пахнет сено
И звёзды искрятся над головой:

Блестят в ветвях, одна другой всё краше,
Вот эта крупная, как синее стекло –
Всё это земли также, как и наша…
А что, на них должно быть жить светло?

ИЗ ПЕСЕН НЕДОПЕТЫХ:

I

ВЕСНА ВО ВЛАДИМИРЕ

Снег рыхлый грязно-жёлтый. То и дело
Полозья санок камни мостовой
Царапают. Ученье надоело.
Запахло в влажном воздухе весной.

По вечерам зовущий монотонный
Великопостный заунывный звон.
Старинный храм, свечами озарённый,
Лампадное мерцание икон.

В оттаявшем бульваре солнце. Галки
Садятся шумной стаей на забор.
Уж скоро будут первые фиалки, –
Так хочется за Клязьму, на простор.

Мне радостно и нежно не на шутку
В толпе, где все давно уж знают нас,
Увидеть серую родную шубку
И встретить ясный взор лучистых глаз.

II

Солнце ласково греет проталинки,
Небо синее, пахнет весной.
Ты мне кажешься девочкой маленькой
В этом платье, и хрупкой такой.

Почерневшей дорогой размытою
Мы уйдем с тобой в Старый Заказ.
Пробуждаются силы сокрытые:
Солнце, небо, весна – всё для нас!

Сосны мокрые, радостно новые,
Ещё издали слышно, звенят.
Что сказать тебе, думал здесь снова я,
Пусть они за меня говорят.

III

В МИХАЙЛОВСКОМ

Месяц поднялся. Из влажного сада
Веет цветами ночная прохлада,
Скошенной пахнет травой.

Сильно и плавно взлетают качели,
Звёзды мерцают, качаясь сквозь ели,
Сосны скрипят надо мной.

Слышишь, в деревне играет гармошка.
Не уходи, посидим здесь немножко –
Жалко ложиться мне спать.

Ночь обступила, как старая сказка.
Сердце сжимает мне тёплая ласка,
Хочется что-то сказать…

Что же сказать тебе? Слов так немного!
Знаю одно я: какая б дорога
Мне ни была суждена,

Сердце мое неразрывно с тобою –
С самого детства старушкой-судьбою
Ты мне навек отдана…

IV

НА ТЯГЕ

Вот и опушка, дальше мне не надо
Идти. Здесь сяду, буду ожидать.
Повеяло вечернею прохладой.
Смеркается. Какая благодать!

Сильней запахло клейкими листами
Берёзовая заросль, а за ней,
Над озерком, под тёмными кустами,
Защелкал звонкий майский соловей.

Закат окрасил старую осину
И в лужицу у ног моих взглянул.
Из-за леса сквозного на долину,
Захоркав, вальдшнеп тихо протянул.

Забилось сердце трепетом веселья!
Блеснул огонь и вальдшнеп вниз упал –
Удача будет! На пенёк присел я
И слушал, как, слабея, замирал

Раскат громовый.Снова, чрез мгновенье
За рощей свист, и снова тянут два:
Я дал по ним три выстрела, в волненьи
Успевши зарядить ружьё едва,

Но эти мимо! И опять молчанье…
А запад уж погас и надо мной
Звезды зелёной тихое мерцанье.
Темнеет лес. И мне пора домой.

Среди кустов, росистою тропою
Иду и тишиной душа полна.
Над чёрным лесом, прямо предо мною
Краснея, подымается луна.

Иду один. И думать так отрадно,
Что дома ты, что я люблю тебя,
Что ты моя навек и безвозвратно…
Что целый мир люблю, тебя любя…

ЗАРНИЦЫ БЫЛОГО

Днём бескровным утомленный,
Тёмной ночью окруженный,
В мрак безличья погруженный,
В сумраке ночном,

Ты, внезапно, вдруг, проснёшься
И чему-то улыбнешься,
И невольно встрепенёшься,
Весь охвачен сном:

Промелькнули в сновиденьи
Тени радостных видений,
Озарили на мгновенье,
Сердце, вдруг, зажгли…

Но напрасно вспоминаешь,
Силы мысли напрягаешь,
Безвозвратно забываешь:
Грёзы уж ушли…

Ты во мрак вперяешь очи
В сумрак тихой скучной ночи –
Сон вернуть назад нет мочи,
Жар в груди остыл…

Ты во сне опять припомнил,
С жгучей болью снова вспомнил
То, о чём когда-то помнил,
Что теперь забыл.

И во мраке неизбитом
Будешь думать об отжитом,
О далёком, о забытом –
Сна ты не проси…

Что в тебе когда-то жило,
Что в душе твоей царило –
Сердце помнит, не забыло…
У него спроси…

Красное Село, 1916 г.

***

МЕЛОДЕКЛАМАЦИИ

С.П. Изъединовой

I

Летели журавли. Безоблачно сияла
Небес весенних ясная лазурь.
Под солнца ласкою природа оживала
И нет уже следа суровых зимних бурь.

Летели журавли и радостно кричали,
И ярко разгорался синий день;
Проснулся лес и птицы щебетали,
Поднялось солнце, уходила тень.

О, как прозрачен воздух! Полной грудью дышишь –
Вернулось снова счастье и весна.
Поёт в природе всё… Прислушайся, – ты слышишь?
О, посмотри, как даль полей ясна!

II

Грустит позабытый рояль.
Спускаются трепетно тени.
И розовый вечер весенний
Забытую будит печаль.

И, кажется, трепетно звуки
В пустынной гостиной летят…
Колеблются люстры, дрожат,
Незримые бегают руки.

И снова чего-то так жаль,
Ушедшим, забытым вновь веет…
За окнами вечер синеет…
Грустит позабытый рояль…

1914 г., Владимир

Ill

Вечерние тени так призрачны, жутки,
Узорною сказкой окутали сад.
Вечерние мысли так нервны, так чупси –
Знакомые струны на сердце дрожат.

Теней прихотливых приливы, отливы…
Меняются контуры, призрачен сад…
Оттенков и отзвуков в сердце извивы
Знакомою болью всё также томят…

Петроград, 1916 г.

***

ПОЛДЕНЬ

Там, где трава колесами примята,
За уткою, довольною собой,
Бредут неловко жёлтые утята
Весёлою болтливою гурьбой.

Визжит во сне, пригревшися на солнце,
Старуха Милька, ей не до проказ.
Бутылки белой выбитое донце
В густой траве сверкает, как алмаз.

Кухарка моет мокрою мочалкой
Блестящий, липкий от варенья таз.
А бабушка вздремнула на качалке
В тени террасы, уже в третий раз.

Воровки-галки, с лёту, вперегонки,
Хватают крошки хлеба со стола,
И дымчатый испуганный котёнок
Шипит на них из дальнего угла.

1921 г.

***

ШАРМАНКА

Люблю послушать к моему окну
В вечерний час забредшую шарманку:
В лохмотьях музыкант, а на его плече
Озябшая старушка-обезьянка.

У старика красивое лицо,
Но взгляд его безжизненный и вялый.
Все окна заперты – не слушают его
И ручку вертит медленно, устало.

Какой-то старый позабытый вальс,
Рыдает глухо хриплая шарманка.
Душа болит, болит… Конца мелодьи нет…
Дождь моросит, промокла обезьянка.

Окончен этот вальс, теперь плывет
Унылый и знакомый “Над волнами”…
Как много вспомнил он! А дождик моросит,
И двор окутан синими тонами.

Старик устал и медленно бредёт…
Как холодно, как тяжела шарманка!
Дрожит чахоточный измученный зверёк…
Как далеко до Охты от Фонтанки…

Петроград, 1916 г.

***

НОЧЬ СТОЛИЦЫ

Взошла луна над спящим Петроградом.
Зажглась огнями тёмная Нева,
Горят над тихим сонным Летним Садом
Опаловым узором облака.

Блестит Исаакий золотой главою,
Молчат громады каменных палат…
И высоко с простертою рукою
Вознёсся гордо бронзовый Гигант…

Люблю бродить вдоль улиц потемневших,
Люблю смотреть на лунный бег Невы,
Колонны храмов, жутко опустевших,
Какой-то тайной призрачной полны…

Петроград, 1916 г.

***

В АЛЬБОМЕ ХУДОЖНИКА

Есть утонченный аромат
В листочках блёклой белой розы.
Их поцелуешь – облетят
И на ковёр падут, как слёзы…

В них много грусти о былом,
О прожитом, невозвратимом…
Ты положи их в свой альбом,
Как аромат к твоим картинам…

1917 г.

***

M.Л. Бибиковой

Маятник мерно стучит.
Чётко слагает минуты.
Тянутся медленно путы…
Что-то прижалось, молчит.

Маятник мерно стучит.
Вдаль устремляюсь порывно,
Мысли текут беспрерывно,
Сердце устало, болит…

Маятник мерно стучит.
Полночь… Тягучие зовы…
Время! Зачем же оковы?
Кто-то далёкий забыт.

Петроград 1917.

***

Сесть за работу сегодня мне лень:
Мозг мой с душой не в ладу.
Хмурится в окна нерадостный день,
Сыро в осеннем саду,

Тусклые лужи повсюду блестят –
Всё же пойду как-нибудь…
Дикие гуси летят, да летят…
Гуси, счастливый вам путь!

Пахнет соломой, овинов дымком,
Мокрою прелой листвой.
Каждый здесь кустик давно мне знаком
Здесь мы гуляли с тобой…

Было давно это… Я одинок…
Много уже позабыл…
Этот ненастный осенний денек
Старую грусть разбудил…

***

ДЕТСКОЕ

Ек. Ф. Шенк

В чёрный омут задремавший
Крошка-звёздочка упала,
Отразилась, покатилась
И в испуге задрожала.

Всколыхнулся старый омут
И малютку, с нежной лаской,
Убаюкал, успокоил,
Усыпил журчащей сказкой.

Тихо в сумраке душистом
Камыши во сне шептали
И звенели, пели струйки –
Сны малютке навевали.

И рассказывали тихо,
Что на дне под ними скрыто,
О чудесном, неизвестном,
Что давным-давно забыто.

Ночь идет стопой неслышной,
Зорька ясная близка;
Привязалась, полюбила
Детка-крошка старика.

С этих пор, как в небе тёмном
Загорятся огоньки,
Заиграют, замерцают,
Как большие светляки,

Крошка-звёздочка с любовью
В омут дремлющий глядит.
И целует, и ласкает,
Огоньком в воде дрожит…

Петроград, 23 февраля 1917 г.

***

Как хочется домой, как тяжела чужбина!
Я так измучился на жизненном пути.
Моих полей широкая равнина,
Мои леса, о, если б к вам уйти!

Мой тихий дом, моя семья родная,
Я вижу вас в печальном, грустном сне.
Как рвётся к вам моя душа больная!
Мне тяжело – молитесь обо мне…

Харбин, 1920 г.

***

ШОТЛАНДИЯ

С. Вокер

Вереск лиловый на склоне холмов,
Неба далёкая просинь,
Заросли жёлтых осенних кустов,
Зелень прибережных сосён.

Грустно сижу я на камне, душой
Чёрные мысли владеют…
Плещутся волны внизу подо мной,
Дали туманно темнеют.

Серые тучи так низко плывут,
Чайки так стонут уныло,
Волны всё выше и выше встают,
Пена их гребни покрыла.

В грудь мне открытую ветер морской
Веет солёною влагой.
Как я свободен от скуки людской!
В сердце простор и отвага.

Всё позабыл я: тоску и печаль –
Волны размыкали горе!
Как я люблю эту грозную даль,
Как я люблю это море!

***

ЛЕТО

Пруд зацветший, две берёзы,
Мятая осока;
Бирюзовые стрекозы,
Небо так высоко.

Кувыркаясь, суетливо
Что-то ищут утки,
Из-за кочки, так пугливо,
Смотрят незабудки.

На лугах в траве ромашки,
Лютиков-то сколько!
Бело-розовые кашки,
Пахнет сладко-горько.

А трава почти по пояс,
Ждёт косы и песен.
Заберусь в неё, зароюсь,
Вечер так чудесен!

Надо мною сине, сине…
И глубоко, ясно…
В сердце тихо, как в пустыне…
Что желать напрасно?

1921 г.

***

Предчувствие встреч. Предначертанность числ.
Разгадка в прошедшем грядущих событий.
Ушедшего сна неосознанный смысл.
Дрожание с небом связующих нитей.

Вдруг, проблеск того, что не знал никогда —
Как будто смешенье своих ощущений
Теперешних, здешних, знакомых всегда
С забытою жизнью иных воплощений…

«Рубеж», 1937, №20

***

В СУМЕРКАХ

Печка гаснет – нет в ней жару.
Сумеркам чего-то жаль.
Сядь, возьми свою гитару
И унылой песней старой
Растрави мою печаль.

Спой о том, как слишком рано,
Белый снег занёс поля,
Как в порывах урагана,
В саван-иней все убраны,
Ночью стонут тополя.

Спой о том, как пленной птицей
При луне бледна, тиха,
У окна своей светлицы
Тосковала всё девица,
Ожидая жениха.

Как жених в неравной сече,
Вдруг, почуяв смерти тьму,
Где-то за морем, далече,
Был сражён. Как серый кречет
Очи выклевал ему…

1921 г.

***

Тройку выведу лихую,
Колокольчик отвяжу;
Улечу я в даль ночную,
Никому я не скажу.

Кони вихрем будут мчаться
Колокольчик зазвенит;
В сердце звёзды загорятся,
Сердце сладко заболит.

На морозе в шубе жарко –
Шубу сброшу с плеч долой!
Из-за облака украдкой
Месяц глянет голубой.

Прокричу я в даль ночную
Сердце сладостно замрёт…
Кто услышит, что тоскую?
Кто ответит, кто поймёт?

Только звёзды отзовутся,
Только звёзды всё поймут
Сердцу кротко улыбнутся,
Сердце тихо позовут…

1921

***

В СТЕПИ

Всё степь да степь, куда не кинешь взора,
Безбережность сознанию даря.
Какая ширь лилового простора,
Какая ясная вечерняя’заря!

Кой-где вздымаются далёкие курганы,
Свидетели столетие обид,
Рубцом закрывшиеся давнишние раны,
Народ, прошедший здесь, забыт…

Бредут волы так медленно… уныло
Скрипит арба. До дома далеко…
Так далеко… И сердце вновь заныло,
Но на душе и грустно и легко.

А степи меркнут тихо, безмятежно.
Закатный гаснет розовый пожар. ..
И скоро в небе трепетно и нежно
Заискрится задумчивый Стожар…

Кубань, поход, 1918 г.

***

ДЕВИЧЬЕ

На окне в стакане первые фиалки,
За окном – весенняя вода.
На дорожках сада радостные галки,
В небесах – лазури глубина.

Тянет всё куда-то и чего-то жалко…
Я сегодня ночью не спала…
Милый мой, любимый, ведь фиалки
Это я тебе из сада принесла.

1918 г. Кубань, Ст. Незамайковская, поход

***

НА НОЧЛЕГ

Икона Божьей Матери с Младенцем.
Над нею вербы сломанный пучок,
И вышитое гладью полотенце
Висит с боков, надето на крючок.

Зелёная лампада на цепочке.
Темно в избе. Открыто в сад окно.
Под ним сирени клейкие листочки,
Берёзы распустилися давно.

За садом смех, гармошка, прибаутки
И звонкие девичьи голоса.
Я видел девушку – глаза, как незабудки,
И русая до пояса коса.

***

ДЕД

Старик задумался в качалке у окна.
Рука с сигарой свесилась бессильно.
На подоконнике – бокал вина,
Как кровь густого, корки апельсина.

Полнеба охватил, как зарево, закат.
Душисто пахнет мокрым свежим сеном.
Темнеет сад, левкои, розы спят,
И тени ползают по серым стенам.

Дым от сигары тянется в окно,
Из сада веет ночью и цветами…
О чём он думает упорно и давно
И вдаль глядит усталыми глазами?

1921 г.

***

ЯЛТА

Всё море и море, лазурное, ясное,
С отливом рубина в закатных лучах.
Безволно-шумливое, вечно прекрасное,
Блестит бирюзою в прибрежных струях.

Ни облака в синей безбережной чаше
Небесного купола. Вечер горит.
Что значат волнения, радости наши?
Не всё ли равно, если море шумит?

Чей парус белеет там в розовой дали?
Стремится в безвестность неведомый чёлн.
И небо и море лиловыми стали…
Как думы, меняются отсветы волн.

Ялта 1918 г., Сентябрь.

***

В МОТОРЕ

Вечер близок. Холоднее.
Жёлто-красные поля.
И уходят вдаль, алея,
Золотые тополя.

Горы, горы… Скоро море,
Сердцу чуется простор –
Разметать тоску и горе
Мчится к морю мой мотор.

Глубже в шубу, ветер свежий, –
Середина октября.
Запад гаснет ясный, нежный,
Ярко пурпуром горя.

Лес совсем уже осенний,
Жёлто-розовы кусты.
Отчего ж на сердце тени?
Отчего со мной не ты?

Симферополь-Ялта, Октябрь 1918 г.

***

В КРЫМУ

Тонет в море золото,
Море бирюзово.
Хорошо мне, молодо,
Сердце слышит зовы…

Отчего не чайка я,
Что над морем вьётся?
Слышу, как у чайки
Вольно сердце бьётся…

Вот взвилась! На солнце
Крыльями блеснула,
Вот крылом, так четко,
По морю черкнула.

В море бирюзовом
Солнце утонуло…
Море потемнело,
Влагой потянуло…

Море неспокойно:
Ветер волны гонит,
И над чёрной бездной
Чайка вьётся, стонет.

Отчего кричишь ты,
Чайка? Что ты знаешь?
Отчего меня ты
Предостерегаешь?

Симферополь-Ялта, Октябрь 1918 г.

***

РОДНОЕ

Пора мне в путь. Я выхожу из хаты,
Беру ружьё, сажаю в сено пса,
Сажусь и сам. “Ну, трогай!” Полосаты
Кругом поля гречихи, льна, овса.

Спускается телега косогором,
Трясусь на ней я, голову печет,
Беседую с возницею Егором
Об урожае сена в этот год.

Жара и пыль, глаза слепит от зною,
Какой сверкающий июльский день!
Бредут в пыли коровы к водопою,
Потом, вздохнув, ложатся снова в тень.

Мальчишек ратъ, в молчании глубоком,
Залезла в воду, что-то ловит там.
Въезжаем в лес. Телега, как-то боком,
Трещит по сучьям, рытвинам, корням.

Лес кончился. Опять поля и пожни
И цепь высоких пахнущих стогов;
Кустарник мелкий, ягодник, – здесь можно
Мне поискать с Нана тетеревов.

Я взял зарю, оставивши телегу
В деревне у знакомца-мужика,
Ходил по вырубкам, теперь к ночлегу
Бреду межой, измученный слегка,

Но радостный. Плечу немного больно –
Пять жирных птиц в тяжёлом ягдташе!
Как дышится глубоко мне и вольно
И как отрадно, тихо на душе!

Поужинав, уснуть на свежем сене
Под звёздным небом, утром снова в путь.
Опять жара, ни облака ни тени:
“Куды теперь, барчук?” – Куда-нибудь…

Россия, милая, твои картины,
Родимая приветная земля,
Твои необозримые равнины!
Вернусь ли к ним, тоскуя и любя?

Париж 1920 г.

***

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Моей крестнице Тапюше

Зорька на западе чуть догорает.
В Божьих светёлках зажглися огни.
Ночь на усталую землю слетает,
Влажные крылья свои отряхает.
Спи, моя детка, усни.

Сад засыпает. Над речкой, украдкой,
Робко защелкал в кустах соловей.
Кот на лежанке мурлыкает сладко.
Розовым светом мерцает лампадка.
Глазки закрой поскорей.

Спи, моя детка, пусть Ангел-Хранитель
Будет с тобою во все твои дни,
Пусть защитит тебя Кроткий Спаситель,
Правде научит Великий Учитель,
Спи, моя радость, усни.

Париж, ноябрь 1920 г.

***

В ПОЕЗДЕ

Мокрые красные сосны.
Блеск бирюзовых небес.
Окон мельканья несносны –
Хочется выбежать в лес.

Вновь, как когда-то ребёнком,
Мягкой тропой побежать,
Голосом радостно-звонким
В мокрую глушь покричать.

Поезд несется тревожный.
Сзади так много утрат…
Что, если выводы ложны?
Время, нельзя ли назад?

1921 г., Свенемюнде-Берпин

***

ДЕТСТВО

Проснёшься ночью: в детской тихо, тихо,
Тепло, уютно. Маятник стучит
Упрямый, старый. На лежанке тёплой
Мурлычет кот, пригрелся и лежит.

Мерцает светом розовым лампадка.
На белом непокрашенном полу
Лежат большие лунные полотна.
Трещит сверчок за печкою в углу

Так дрёмотно. Опять было закрылся
Один мой глаз, но, вдруг, издалека,
Потом и близко, звонкий колокольчик;
Уж тройка у ворот – коренника

Я узнаю бряцанье глухарями.
Двор яркий голубой. Степан открыл
Скрипящие замёрзшие ворота
И белый пар от тройка повалил.

Отец вошёл и говорит в передней,
Скорей к нему: погладить шерсть лисы
Громадной шубы, пошалить немножко,
Поцеловать обмёрзшие усы

И, получив щелчок – под одеяло.
Приходит няня: “Ну, ты, егоза,
Опять не спишь?” Но я уже согрелся
И тёплый сон слепит мои глаза.

1921 г. Берлин

***

НА ПЧЕЛЬНИК

Старик Пахом отрезал ломоть хлеба
И мажет тёплым медом, а барчук
Стоит и ждет. Сквозит, сверкает небо
В узорных листьях клёна и вокруг

Гудят сердито ульи, пахнет воском.
Нагретой хвоей, мятой и землёй.
Стучит телега весело и жёстко
Поросшею цветами колеёй.

Барчук ест хлеб. Старик рукой корявой
Ласкает мягкий лён его волос,
А в лысину его комар упрямый,
Жужжа, нацелился и впился, как прирос.

На ясном небе белые барашки,
Блестят на солнце розовые пни,
И мальчика лиловая рубашка
Мелькает в яркой клёновой тени.

1921 г.

***

МАНДАРИНЧИК

Стоял на нижней полочке
Китайский мандаринчик,
Он ростом был с мизинчик,
С головкой на иголочке.

Его любила детка,
Болтала с ним нередко,
Он понимал отлично
И всё кивал привычно.

Как вдруг, однажды, кошка
Забралась на окошко,
Достала лапой полку
И, ах, одни осколки!

Фарфоровое счастьице
Разбилось на кусочки!
И плачет горько дочка
И градом слёзы катятся
На розовое платьице.

1921 г.

***

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

I

По снежной грязи к дому от сарая
Плетется, ковыляя, важный гусь,
Рычит с соломы мокрой шавка злая;
А надо мной, куда ни повернусь,
Всё синева, безбрежная такая.

За речкой на пригорке сосны, ели,
Туда сегодня я пойду гулять.
Мне города томленья надоели…
Здесь буду от людей я отдыхать
Две длинные блаженные недели.

II

Погода хуже. Село в тучи солнце.
Летят листы – последние они.
Темнеет вечер. Вот в одном оконце,
Потом в другом затеплились огни.

Холодным пустырем, по мёрзлым кочкам,
Где вьюга плачет над собой сама,
Бредёт старушка в сереньком платочке:
“Старушка, ей, старушка! Ты – зима?”

III

А к ночи небо снова разъяснилось.
Из-за пригорка слева тихо встал
Двурогий месяц и засеребрилась
В канаве мёрзло лужа. Заблистал
Направо мой Стожар… Зашевелилась

В душе тоска… И вспомнил я опять
Моих полей задумчивую гладь,
Дорогу к дому за лесистым скатом,
Где я любил давно, давно когда-то…
Всё, что осталось – только вспоминать…

1921 г. Просткен

***

НА ЕВРЕЙСКОМ КЛАДБИЩЕ

Здесь на границе самой с Польшей, на холме,
Еврейское кладбище небольшое.
Сегодня я гулял там, молодое
От снега утро – знать не терпится зиме.

Кладбище огорожено со всех сторон
Высоким, в добрый рост, сплошным забором,
Чтобы прохожие нескромным взором
Не потревожили покой гробниц. Ворон

Я наблюдал не раз, несчетные полки
Сюда летят вечернею порою,
И шумною крикливою толпою
И карканьем противным сразу уголки

Кладбища наполняют. Но зато сейчас
Здесь тихо, хорошо. Сквозь ветви сосен
Глядится неба ласковая просинь.
Вот белка по сучку к забору пробралась,

Уселась, круглым карим глазом вдаль глядит
И моет мордочку забавно лапкой,
Потёрла спинку и зевнула сладко;
И шёрстка красная в косых лучах горит.

1921 г. Просткен

***

НА ЛЫЖАХ

Как хорошо на лыжах пробежаться
По насту крепкому, как толстая слюда,
Морозным воздухом до боли надышаться
И в спящий белый лес войти. Сюда

Косым лучом румяно смотрит солнце,
На снеге зайчьи пухлые следы,
А в просеке широкой, как в оконце,
Опять поля далёкие видны.

Так тихо, тихо, что порой не знаешь,
Живёшь иль нет. Чего-то очень жаль…
Душа болит и снова вспоминаешь
Забытую, но милую печаль.

Порой сучёк под белкой треснет громко
И снежный пласт беззвучно упадёт;
Заплакал заяц, голосом ребёнка,
В когтях лисы, бедняга пропадёт.

Последний луч ползёт по веткам выше.
Лес потемнел, смеркается давно.
Скорей домой. Вдали усадьбы крыши;
Вот серое пустынное гумно:

Здесь на приваду сторожил я волка
Когда-то в детстве, ночью, в ноябре;
Как было радостно и страшно! Только…
Волк не пришёл. А там, на той горе,

Рос дряхлый дуб, его своим считал я,
Сюда я часто ночью приходил
Смотреть и слушать ночь и, замирая,
Следить в выси движение светил.

На нём жил старый ворон. На вершине
Чернело одинокое гнездо.
Теперь же дуба нет уж и в помине
И ворон улетел уже давно…

Какое дело мудрой старой птице
До нас, внизу тоскующих людей?
До той чудесной, детской небылицы,
Что там в душе рождалася моей

Под тихим дубом?.. Потемнело поле,
Я засветло домой не попаду.
Довольно грусти, хорошо на воле!
Коль завтра будет солнце, вновь приду.

1921 г.

***

Догорел закат.
Стоны медные
На селе гудят
И тоской томят
Сердце бедное.

Взял гитару он,
Заливается.
Под гитары звон
Жизнь моя, как сон,
Вспоминается.

Свет зари погас.
Ну, в последний раз:
“Знать увидел вас
Я не в добрый час…”

1921 г.

ТРОЙКА

Оскалив зубы, кучер ухмыльнулся
И, вдруг, своим кнутом,
Загикав дико, разом размахнулся
По всем, по трём!

Рванулася и подхватила тройка!
Вся ночь навстречу нам…
“Эй, ты, держи!” Не слушает и только, –
Как её там!

Визжат полозья, сани накреняет,
Вот, вот, – и прямо в снег!
Кусты бегут, не разглядишь, мелькает, –
Безумный бег!

И бубенцы, в испуге, заметались…
О чём кричат они?
На чёрном небе звёзды закачались…
Гони, гони!

Что впереди? – Не знаю! Разобьёмся? –
– На всё согласен я!
Как хорошо! Мы спим и не проснёмся…
Люби меня!

РАЗДВОЕННОСТЬ

Раздвоенность в себе я ощущаю:
Жизнь тела дух давно опередил;
В исканиях сокрытых Вечных Сил
Я духом в Неизвестности блуждаю…

Но тщетно в Мрак взглянуть пытаюсь смело –
Познание живущим не дано.
Да и к чему здесь, на земле, оно?
Душа и без него устать успела…

Что будет там? – кто может угадать?
И будет ли? – и это безразлично…
Мне знать не хочется — ведь скучно знать…
Здесь на Земле так глупо и привычно…

ОСЕНЬ

А.П. Рогович

Больные вздохи осенней ночи.
Руками машет в тревоге сад.
Темнеет быстро – дни всё короче.
Аллеи пусты, там листопад.

Берёзы жёлты, багряны клёны,
А на сирени уж листьев нет.
И только ели одни зелены.
В аллеях тусклый дрожащий свет.

Дымится мутный туман над прудом.
В осоках жёстких шуршанье спит.
В холодном небе алмазной грудой
Над чёрной елью Стожар блестит.

1921 г. Просткен

ВЕЧЕР

День был осенний, ненастный, короткий.
Сыро в безлюдьи аллей.
Ржавой железной калитки решётка
Плющем обвита. Печальна и кротка
Даль потемневших полей.

Ивами старыми пруд затенённый.
Длинные ветви глядят
В чёрное зеркало. Парк полусонный
Дремлет под шорох дождя монотонный.
Мокрые нимфы дрожат

В редких кустах облетевшей сирени,
Влажною пахнет листвой.
Шелестом листьев нисходит забвенье…
Тихо иду я, и прячутся тени
Робкою бледной толпой…

1921 г.

СТЕПНАЯ МОГИЛА

Русские степи. Стоит одиноко,
Издали виден, могильный курган.
Тихо, пустынно… Высоко, высоко
Птиц запоздалых летит караван.

Были хозары, прошли печенеги,
Половцев время умчало навек…
Лились столетья… В покое и неге
Духом и телом ослаб человек.

Стали преданием гордые были,
Сказкой теперешних робких селян,
Правнуки славу былую забыли,
Стали рабами потомки славян…

Гей отзовитеся, старые кости!
Гнёт жидовина терпеть нам не в мочь!
Русь истерзали незваные гости…
Встаньте, гоните, как прежде, их прочь!

Чем оживить вас? Какою водою?
Горькие слёзы и жгучая кровь
Льются повсюду широкой рекою…
Встаньте, встряхнитесь, спасите Русь вновь!

Степь безответна… Безмолвна могила…
В ней миновавшее русское спит,
Древняя русская гордая сила…
Коршун над ней свою жертву когтит,

Да ветерок от Москвы налетает
И, шелестя побуревшей травой,
Грустно, тоскливо поёт… Напевает
Вечную память и вечный покой…

1922 г.

Ранее неопубликованные стихотворения Павла Булыгина из архива его сестры Наталии Петровны Булыгиной

Сборник стихотворений Павла Булыгина настолько стремительно был сдан в печать, что я не успела осознать и систематизировать даже те сведения о поэте, которые мне уже удалось собрать к тому времени.

В отделе Русского зарубежья РГБ все сотрудники были совершенно уверены, что в наше время мне не найти никого, кто захотел бы финансировать издание стихотворений неизвестного в России эмигрантского поэта.

А я ведь даже не понимала, что значит искать издателя.

Естественно, я верила профессионалам, но для меня главными оставались стихотворения Павла Петровича!.. Я терпеливо взялась переписывать от руки для мамы стихи её дяди… Снимать ксерокопии сборников было очень дорого! К тому времени я почему-то взялась выискивать адресатов поэзии Булыгина.

И вдруг случилось очередное чудо! В читальном зале ко мне подошел человек и спросил: “…не хотите ли издать что-нибудь из Булыгина?..”. Это был краевед из Гороховца, Владимирской области, бывший инженер, учитель истории Н.И. Андреев.

Сам предложил!

Через пару месяцев, наскоро расшифровав адресатов, кому были посвящены стихотворения, я сдала в редакцию сборник “Пыль чужих дорог”. Название сборнику дала племянница П. Булыгина Е.М. Губская (урожденная Изъединова).

И сразу же посыпались новые данные и новые сведения! Но…

Следующим этапом началась работа по переводу и редактированию книги Павла Булыгина “Убийство Романовых. Достоверный отчёт”. И только после выхода в свет “Убийства Романовых” (М., 2000г.) настало время взяться за более тщательную работу над стихотворениями Павла Петровича Булыгина.

В разрозненных старых бумагах Наталии Петровны Булыгиной, снятых при очередной уборке с антресолей, среди писем от кузин Лембке из Польши, от младшей сестры Марии из Аргентины, от вдовы поэта Агаты Фенвик-Булыгиной из Флориды, США оказались и несколько листов автографов Павла Булыгина, и остатки общей тетради с его ранними стихотворениями, не вошедшими ни в один из изданных им самим и его вдовой сборников… Сначала я не очень внимательно отнеслась к тетради стихов… Булыгинская молодёжь и их друзья часто играли в “буриме”, перекидывались шуточными посланиями. Писала стихи и вторая сестра Павла Булыгина – Анна Петровна.

Итак, я взялась за более тщательное изучение бумаг тёти Наташи, и обнаружила, что тетрадь со стихами принадлежит Павлу. Самым грандиозным для меня открытием было то, что в этой тетради оказались стихи 1914-1917 годов, не вошедшие в первый сборник Павла Булыгина “Стихотворения”. Лишь несколько из них попали в сборник, но с некоторыми вариациями строк, что, впрочем, только подтверждает мою версию о том, что свои ранние стихотворения Павел Петрович записывал по памяти. Нельзя же предположить, что поэт возил с собой “архив” по дорогам всех войн и революций.

В своё время мне было сказано, что переиздание сборника стихотворений можно считать правомочным лишь в том случае, если в него можно включить хотя бы три-четыре новых стихотворения. В данное издание добавляется свыше двадцати новых стихотворений. Следуя вышеизложенной логике – переиздание сборника “Пыль чужих дорог” – правомочно.

Стихотворения Павла Булыгина печатаются по автографам поэта, хранящимся в архиве семьи.

***

Заката лучи догорали
За садом в далеких полях,
Унылые звуки свирели
Вдали замирают в ярах…

Кукушка кукует за лесом,
Замолкли уж птицы в кустах,
Туманной покрылись завесой
Луга и река в камышах…

Михайловское июнь 1914 г.

***

ВЕЧЕР

Заката лучи догорают,
Колышется спелая рожь,
Волнения в сердце стихают…
Мечтательно вечер хорош…

Я сел на крылечка ступени…
Поднялся туман над рекой,
Длиннее становятся тени
И даль вся залита луной…

Серебряной лентой сверкает
Река в голубых камышах,
Да жемчугом ярким мерцает
Роса на уснувших цветах…

Корякинская платформа, июль 1914 г.

***

СОН

Посв. Н.В. Ерофееву

Мне снился сон: прозрачный вечер мая
Уж засыпал над меркнувшей землей…
Румяный луч заката, догорая,
Играл в реке с.бегущею струей…

Я вышел в сад… Скрипели под ногою
Ступеньки старого прогнившего крыльца…
Куртины спящие душистою волною
Пахнули мне в лицо… Какая тишина,

Ни шороха… ни звука… Лишь порою
Ленивый ветерок ласкал моё лицо…
Недвижно я стоял и мирной тишиною
Была полна душа… И было так легко…

Проснулся… Серый, мутный и холодный
Рассвет глядел в окно, мучительно томя,
Осенний дождь стучал по крыше монотонно…
И ветер злобно выл, опавший лист крутя…

Владимир ноябрь 1914 г.

***

Леса родимые! Опять я вижу вас!
Я снова к вам вернулся другом.
И верю я, что в добрый час
Меня знакомым вы приветствуете шумом.

Я часто здесь ночной порой
Меж спящими бродил стволами,
Когда залитые обманчивой луной
Вы грезили, окутанные снами…

Как я любил под вашим тёмным сводом
Прилечь на мягкий мох, росой покрытый…
Как я далёк всем бурям и невзгодам
Тобой здесь, верный друг, от всех сокрытый…

В часы тревог и горьких дум
Я уходил под ваши своды,
И снова ваш знакомый шум
Моей души рассеивал невзгоды…

Михайловское май 1915 г.

***

УШЕДШИМ

Вечерний звон! Вечерний звон!
Как много дум наводит он!…
…

Как много нет уже в живых
Тогда веселых, молодых…

Спит река… Чуть шумят камыши,
Задремала лениво волна…
В этой мирной волшебной тиши
Отдыхает и дремлет душа.

Тихо, тихо кругом… Лишь порой,
Нарушая чарующий сон,
Над уснувшей, недвижной рекой
Колокольный доносится звон…

То в далёком погосте звонят…
Величавые звуки плывут,
Над уснувшей рекою гудят…
И гудят, и томят, и зовут…

И опять шевельнулась тоска…
Что-то поднял в душе этот звон…
Стало грустно, заныла душа,
Много прошлого вспомнил мне он…

В стороне, вдалеке одиноко стоит
Церковь в темной ограде крестов.
И над ними теперь величаво гудит
Звон, в тиши замирая лугов…

Колокольный призыв… Этот благостный звон
Из Лазурного Царства Любви…
Но не слышат они… Непробуден их сон,
Не проснутся, не встанут они…

Владимир 10 апреля 1915 г.

***

ВЕСЕННЯЯ СУББОТА*

Как хороша весна! Какою силой новой
Мне в душу веет ширь распаханных полей!
Как я люблю там, в бездне бирюзовой,
Следить свободный лёт далеких журавлей!

Войди ты в лес!.. Душистая там пышно
Цветёт черёмуха … Горят на ней лучи …
Прислушайся… под листьями чуть слышно
О счастье, о весне журчат-поют ручьи…

Как я люблю тебя, весенняя суббота!
К молитве звон зовёт далекого села,
Тяжёлая окончена работа,
И миром дышит грудь, и миром даль полна..

А синий вечер тихо догорает,
И розовый отсвет на соснах уж погас,
И звон вечерний тихо замирает.
Затихло всё кругом и близок ночи час…

Александровское Военное Училище, октябрь 1915 г.

_____________

*Измененный вариант этого стихотворения опубликован в сборнике “Стихотворения” (Берлин, 1922 г., с.96). Курсивом даны строки из этого издания. Там стихотворение посвящено сестре Наталии Петровне Булыгиной. Ошибочно поставлено место написания – “Михайловское”. (Здесь и далее примечания составителя).

_____________

***

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ*

Закат за рощами угас.
Надвинулися тени…
И ночи близок тихий час …
И дали потемнели…

Туман клубится над лугами,
Защелкал коростель,
Луна поднялась над полями,
Пора тебе в постель…

Луной залитый пруд дрожит,
Спят ивы над водой…
На тихих крыльях сон летит…
Спи, детка, Бог с тобою…

Лагерь под Красным Селом, 23 июня 1916 г.

___________

* Предположительно, эта “Колыбельная песнь” могла быть посвящена единственной тогда племяннице Павла Булыгина Леночке Изъединовой, так как вторую свою племянницу – Веру – он даже не видал (она появилась на свет Божий только 3 августа 1916 года по старому стилю).

____________

***

Умирало лето…
Листья пожелтели.
Под порывом ветра
Липы шелестели…

Угасали краски…
Осыпались розы…
И в последней ласке
Чудились морозы…

Умирали чувства…
Умирали розы…
И в глазах потухших
Накопились слёзы…

Владимир, 19 ноября 1916 г.

***

ТОСКА ОСЕННЯЯ

Всё длиннее становится вечер.
Почернел, затуманился лес.
И сырой, и порывистый ветер
Гонит тучи быстрее с небес…

Дождь стучит так уныло по крыше …
Жутко, страшно там в поле, в лесу…
И назойливо возятся мыши
За обоем в гостиной, в углу.

За окном всё темней и темнее,
А минуты ползут и ползут…
Дождь стучит монотонно, сильнее,
И часы лишь шипят, но не бьют…

Кто ударил железом по крыше?
Кто там смотрит из сада в окно?
Всё проворнее возятся мыши…
Что-то умерло, что-то ушло …

Оседлать бы сейчас вороного
Да тоску с плеч бы сбросить долой!
Но мне жалко спугнуть домового,
Он один ведь остался со мной!..

Вот он возится с чем-то в прихожей…
Вот он скрипнул ступенькой в сенях…
Это он там лохматою рожей
Смотрит, плотно к окошку припав…

Дождь стучит всё сильней и сильнее,
Мыши что-то под полом грызут…
И на сердце темней и темнее…
А минуты ползут и ползут

Владимир, 19 ноября 1916 г.

***

ЛЕСНОЙ ОМУТ*

Спит вода.
Склонились над омутом ивы…
Чуть белеют купавы…
Ллии нежный льют аромат…
Посмотри…

Черный омут молчит.
Тихи сонные травы…
В них словно звёзды горят
Светляки…
Посмотри…

Поднялася луна…
Чёрным жемчугом искрится омут.
Стало вдвое темней
И страшней…
Посмотри…
И усни…

Владимир, ноябрь 1916 г.

____________

* Имеется еще один, не датированный вариант стихотворения, с другой второй строфой:

Чёрный омут молчит.
Звёзд вечерних изгибы
Отражает вода.
Тихи сонные травы,
В них словно звёзды горят
Светляки…
Посмотри..

_______________________

***

ОСЕННИЙ САД

Закрыта калитка,
Нахмурился сад.
Листы облетают
И тихо шуршат…

Цветник умирает…
На клумбах пустых
Горят только взгляды
Настурций одних…

Пустые дорожки,
Не видно следов…
И вспомнилось горе
Прошедших годов…

Нависло ненастье…
Закат не горит…
И дождик уныло
Сквозь сон моросит…

Промокла беседка…
Разбито окно…
И горе утраты
На сердце легло…

Нахмурились клёны,
Сад грустно шумит…
И вечер темнеет…
И дождь моросит…

Кисловодск, 12 декабря 1916 г.

***

Летели журавли… Безоблачно сияла
Небес весенних яркая лазурь…
Под солнца ласкою природа оживала,
И нет уже следа суровых зимних бурь.

Летели журавли и радостно кричали…
И ярко разгорался синий день,
И пробуждался лес, и птицы щебетали,
Поднялось солнышко и уходила тень…

О как прозрачен воздух! Полной грудью дышишь!
Вернулось снова счастье и весна,
Поёт в природе всё… Прислушайся… Ты слышишь?
О посмотри, как даль полей ясна!..

Кисловодск, 12 декабря 1916 г.

***

Поев. Г.Т. Т…у

Астры печальные
Дороги мне.
Ласки прощальные…
Грусть о весне…

Жизнь одинокая
Вся прожита…
Смерть бледноокая
Близко… видна…

Пусть же последние
Астры горят…
Сердцу так много
Они говорят…

Кисловодск, 14 декабря 1916 г.

***

ФИАЛKИ

Синее небо и синие звезды
В траве…
Далеки невзгоды, тихо, отрадно
В душе…
Солнце всё ниже и тени длиннее,
Вечер горит…
Ствол серебристый берёзы кудрявой
Луч золотит…
Синеют фиалки под кротким закатным Лучом…
О чём-то грустят и о чём-то тоскуют…
О чём?..

Кисловодск, декабрь 1916 г.

***

О чём шумит седая ель вершиной?
О чём грустят увядшие цветы?
Что досказал последний вздох рояля?
Куда ушли минувшие мечты?..

Рыдает колокольчик под дугою…
Что кончила упавшая звезда?..
О, не топчи цветы!.. Они в пыли,
Но в них болит печальная душа…

Владимир, 1 января 1917 г.

***

РОДНОЕ*

Бесконечные, безбрежные
Всё поля кругом, поля…
Краски в небе гаснут нежные,
И колдует тишина…

Растянулся, пораскинулся
Горизонт к краям небес,
И далёко отодвинулся
Синей лентой дальний лес…

Рожь колышется, как море,
Песня слышна далеко…
Где же ты девалось, горе?
О, как дышится легко!..

Владимир, 1 января 1917 г.

____________

* В сборнике «Стихотворения» (Берлин, 1922 г.) под названием «Дали» помещено это стихотворение с измененными первыми двумя строками, печатаемые поэтом, видимо, по памяти:

Бесконечная, безбрежная
Ширь кругом легла одна.

____________

***

РАССВЕТ

Как прекрасен, как нежен, как юно-хорош
Летний радостный свежий рассвет!
Солнце только взошло, птицы звонко поют,
Всё проснулось, но дня ещё нет…

В поле жавронки вьются. .. пахнет лесом, смолой,
Земляникой поспевшей, цветами…
Я иду по меже… А кругом меня рожь
Золотится под солнца лучами…

Владимир, 3 января 1917 г.

***

На западе багряной полосой горит закат,
В гостиной окна настежь в сад
Раскрыты.
В стакане на окне левкои умирают…
Сорваны…
Забыты…

…

Рояль закрыт и струны отзвучали…
Как он рыдал!
Как пел он, как молил, как счастья он желал!..
Как ярок был тот день, как нежили, ласкали
Лучи!..

Уж поздно… Запад догорел…
Левкои умирают…
Прости…

Владимир, 3 января 1917 г.

***

Синие глазки… Их много во ржи…
Я нарву себе целый букет…
Я окно отворю… В вазу воду налью…
Будет радостно в доме моём…

Владимир, 1917 г. (?)

***

Была весна. Цвели сирени.
Был радостен рассвет могучих сил земли…
И по утрам задумчиво свирели
Мечтали на дворе о счастье, о любви…

Весна прошла… Нет больше грёз…
На сердце грусть, унынье и печаль…
Последние цветы убил мороз…
И голубой мечты мне жаль…

Петроград, 10 января 1917 г.

***

НОЧЬ

Нюре посв.

Ночь подкралась незаметно…
Сном объят наш старый дом.
О, пойди в цветаик! – Там пышно
Разрослись цветы кругом…

Глазки Нюрины с мольбою
В небо звёздное глядят
И печалятся с тоскою…
Астры тихие грустят…

Льёт табак свой запах нежный,
Розы яркие горят,
И нарциссы белоснежно
Между зеленью блестят…

Ветерок душистой лаской
Резеды льёт аромат…
Веет дивной лунной сказкой…
Побежим скорее в сад…

Петроград, 14 января 1917 г.

***

СМЕРТЬ НА ЧУЖБИНЕ

Как горько сознавать, что нет души родной,
Кто облегчил бы мне мой горький час…
Последний страшный час прощания с Землёй…
И некому закрыть угасших глаз…

Я умираю здесь, судьбой заброшен…
Как далеко моя родная сторона!..
Один… Совсем один!.. Один и брошен!..
И меркнет уж моя печальная заря…

Петроград, 23 января 1917 г.

***

ГИБЕЛЬ БЕЗУМЦА

И я упал… Меня сломила
Судьбы слепой железная рука…
Мой час пробил… близка могила…
И вечная настанет скоро тьма…

Проходят люди… Редкие с участьем
Посмотрят на меня… Проходит их толпа…
Но не поможет мне никто в несчастье!
В них сердца нет и кровь их холодна!..

О люди! Вас я не боялся!
Не вы меня сломили! Над толпой,
Бросавшей камни, я смеялся!..
Меня сгубил мой жребий роковой…

Как был я юн! Как в высь стремился,
Как я мечтал о синих небесах!
Но сил не рассчитал …разбился…
И крылья сломаны… и мрак в глазах…
Прощай мечты!..

Петроград, 23 января 1917 г.

***

ФИАЛКИ

Цветут фиалки голубые
Весны пленительной мечты…
Как я люблю вас, полевые
Так чутко-нежные цветы!

Вы мне напомнили былые
Моей весны далёкой дни…
И детства годы золотые,
И грёзы чистые мои…

Закат последней кроткой лаской
Целует ваши лепестки…
И веют юной синей сказкой
Весны задумчивой цветы…

Петроград, 25 января 1917 г.

***

НА КАПИТАНА… (?)

Не люблю я город душный,
Город чванный и бездушный,
Город пошлых дел и слов,
Царство нравственных оков.

Раздражают меня лица
Бледных жителей столицы;
Кровь в их жилах холодна,
Речь – бесцветна и скучна…
…
…        …например:
Капитан и кавалер
Этот то зачем живёт?
Только ест, да горько пьёт…

Скандалист и вечно пьяный,
Глуп, как пробка, и упрямый…
Ну, скажи, на кой же бес,
Он коптит лазурь небес?!..

Петроград, 23 февраля 1917 г.

***

Ну, брось ты тоску и печаль свою прочь!
Раскрой поскорее окно:
Какая сегодня душистая ночь!
А в парке так жутко, темно…

В росистой траве светляков огоньки
Таинственным светом блестят,
Куда ни посмотришь – везде светляки!
И звёзды так ярко горят…

Узорами звёздными в небе сплелись
Огни самоцветных камней,
И отсветом в озере чёрном зажглись
Игрою жемчужной своей…

Петроград, 23 февраля 1917 г.

* * *

Аккорд оборван… Звуки тихо умирают…
В окно глядит темнеющий закат,
И в полумраке струны затихают…
Последние лучи на клавишах горят…

О чём тоскуют, плачут, замирая, звуки?
О чём грустит закатная печаль?
И почему так много в сердце муки?
Чего-то лучшего так страстно, больно жаль.

Душа вдруг вспомнила о чём-то позабытом.
И светом прошлого заполнилась на миг –
И вновь забыла в мраке неизбывном…
В раздумье к клавишам я головой приник…

Петроград, 24 февраля 1917

***

ПАМЯТИ Н.В. ТУХОЛКА

Николай Владимирович Тухолка происходил из польской дворянской семьи, оказавшейся во Владимирских землях после подавления Польского восстания 1863 г. Был влюблен в старшую сестру П. Булыгина Софью Петровну, вышедшую замуж в январе 1912 году за Михаила Алексеевича Изъединова. На Великую войну Н. Тухолка ушёл с первых дней вольноопределяющимся и был убит в первом же сражении…

И ты погиб. Тебя не пощадила
Судьба… Рука её сильна, слепа…
А смерть всё косит, косит… Ночь темна..
Ещё одна знакомая могила…

Как грустно стало мне… Припомнил я тебя
Весёлым, молодым и полным сил
В усадьбе нашей. Ты её любил.
Как наша дружно в ней жила тогда семья!..

И вспомнил я отца… Он близок был с тобой…
Как славно нам жилось там в тишине
Родной усадьбы нашей! Я к тебе
Привязан страстно был всей юною душой!

Мелькает вереница близких мне картин:
С тобой одни гуляем по полям,
И любо, вольно дышится так нам
В тиши задумчивой Михайловских равнин…

Как было хорошо! Опять в душе моей
Горят так ярко прошлого страницы;
Встают во мраке ночи снова лица
И образы уже ушедших светлых дней…

Петроград, 24 февраля 1917 г.

***

Кроме этих новых стихотворений Павла Булыгина, в старых бумагах Наталии Петровны Булыгиной есть ещё автографы её сестры – Анны Петровны Модестовой, которая тоже писала стихи и часто перекидывалась шутливыми диалогами с братом Павлом. Есть письмо Анны Петровны середины 1950-х годов к своим польским кузинам, в котором она рассказывает о написании совместного с Павлом Петровичем стихотворения. Вот выдержка из этого письма:

«…Сколько воспоминаний, в которых всегда участвовал он (Павлуша). То вспомнишь его шалости, то видишь, как он сидит в гостиной у окна летним вечером, а Соня играет свои фантазии … (Софья Петровна, в замужестве Изъединова (1889 – 1945).

…Это была игра. …Мы сидели летним вечером в Михайловском, в саду. Решили с ним вместе написать стихотворение. Я начинала две первые строки, а он тут же отвечал двумя следующими. Рита и Таля Гедройц были с нами, и Наташа с Марусей и Гришей. Рита тут же записывала. Это было вдохновение. Нельзя было задерживаться!..

Nocturne…

Нюра Как пахнут левкои… Как тихо в гостиной.
Как трепетно меркнет закат…

Павел А мысли бегут вереницею длинной.
Я снова минувшим объят…

И снится мне вечер другой, позабытый,
Такой же грустящий закат.

И розовый сумрак повсюду разлитый,
Тенистый, разросшийся сад…

И снишься мне ты на перилах балкона,
Твой долгий задумчивый взор.

Румянится отсветом нежным колонна,
Кудрявится плюща узор…

И снится мне шёпот в тенистой аллее,
Твой смех, и любовь, и весна…

Левкои так пахнут… В гостиной темнеет,
И реют видения сна…

…Я вдруг замерла. Как он придумает такую трудную рифму? И как он мастерски ответил! Ведь это сразу целая картина дома с колоннами, увитыми плющом… Вот она, наша юность, полная поэзии, романтики!.. Разве её можно забыть?!»…

Павел Булыгнн

ЯНТАРИ

СТИХОТВОРЕНИЯ

Посмертный сборник стихотворений, изданный вдовой поэта – Агатой Фенвик-Булыгиной (ур. Шишко). Предисловие – П. Пилъского.

Рига, 1937 г. Издательство М. ДИДКОВСКОГО

БУБЕНЦЫ

…«Бубенцы на вечерней дороге говорят об утраченных днях»…

***

Как странно жить, как странно вспоминать
О том, что было близко и любимо,
И что ушло… А жизнь не хочет ждать
И всё идёт… и всё проходит мимо…

Пора седлать привычного коня, –
Зовёт труба вдали призывно где-то.
Пора мне в путь. Что ждёт ещё меня,
Охотника, скитальца и поэта?

Увижу ль вновь пылающий Суэц,
Леса Цейлона, улицы Шанхая,
Иль, сжалившись, судьба мне, наконец,
Вернет тебя, Монголия родная?

Степей безлюдных выжженный простор,
Кумирни, позабытые могилы…
Твоих богов незрячий, тёмный взор…
Монголию и время позабыло…

Орлов круги и клёкот в вышине,
Змеи ползущей пёстрые извивы;
В сухой степи, в полночной тишине
Издалека и стоны и призывы…

В кумирне старой, за резным окном,
Визжат божки и крови просят снова.
Я не пойду к ним. За костром ножом
Я начерчу известное мне слово…

Далёк мой путь и нет дорог назад,
Но буду помнить всё же, как когда-то,
Из под ресниц опущенных твой взгляд
И санный бег по улицам Арбата.

***

САПОЖКИ

У меня есть к былому дорожка, –
Я её для тебя проторил.
Ты надень только эти сапожки, –
Их Волшебник мне мой подарил.
Я тебе покажу то, что было,
Ты увидишь былую себя.
Жизнь так много страниц позабыла,
Мы так мало ведь помним, любя.

Видишь, плещется море под кручей?
Эти скалы давно здесь стоят.
И над соснами вороны тучей,
Чёрной тучей кружат и кружат.
Вот расселися все на вершины
И кричат. А ты знаешь о чём?
– Здесь погибла варягов дружина
В бранной схватке с чужим кораблём.
Спит варяг под скалою, в пучине,
Сжав в руке свой топор боевой…
А в Трубчевске, узнавши, княгиня
Ночью бросилась с башни большой…

Дальше… Жаркое солнце пылает,
И идут, колыхаясь слоны, –
Их Цейлонский Раджа посылает
Властелину Восточной страны,
Чьё зловещее, чёрное имя
Из-за гор, словно туча ползёт;
А за ним, между вихрями дыма,
Смерть стопою кровавой идёт.

Нет страшнее владыки от века!
И Раджа шлёт скорее дары:
Шлёт рубины, как кровь человека;
Жемчуга, как орех, и ковры.
Не помогут Радже и подарки,
Неизбежен приход роковой.
И не даром под мраморной аркой
Загрустил его слон боевой…

Там, над степью туманной уснула
Розовея в предутреннем сне,
Невысокая грудь Богдаула, –
Здесь впервые ты встретилась мне.
Видишь, девушку с чёрной косою
И с замотанным шалью лицом,
Полускрытый высокой травою,
Мчит монгол, наклонясь над конём?
Помнишь ты, как ревниво запела,
Догоняя монгола стрела,
Как твое онемевшее тело
Положил поперёк я седла?
После – песни весёлого пира
У подножья священной горы,
Вкусный запах бараньего жира,
И мои голубые шатры…

Над поблекшею степью станицы
Журавлей вереницы летят.
Мы, в сапожках, ведь тоже, как птицы,
Хочешь с ними, в Египет, назад?
Покажу тебе троны Рамзеса,
Проведу тебя вглубь пирамид.
Там есть дверь, а за нею – завеса
Тайну Тайн фараонов хранит.
На изгибе тяжёлого Нила
Белый храм – разве можно забыть?..
Ты по этим ступеням сходила
Крокодилов священных кормить.
За тобой, в ожиданье, сидели
Побуревшие, старые львы,
И на них из-за грота шипели
Три удавьих, больших головы…

…

Подарил мне волшебник сапожки,
В них могу далеко я уйти,
Но к тебе всё ж, к последней, дорожку
Не могу, не могу я найти…

***

Насыпь круто в берёзы ведёт.
Рельсы мокрые гулко дрожат,
Тишина по болоту идёт.
Над берёзами – красный закат.

Уже по пояс встала трава.
Незабудки в канаве живут.
Я опять повторяю слова,
Что когда-то сказал тебе тут.

Ты мелькнула – огонь на заре,
Ты растаяла – звон из села…
Но мое голубое взяла
И угасла в вечерней игре…

Одинокая насыпь зовёт.
Одинокие рельсы гудят.
В облаках разноцветный закат,
Замирая, надеждой цветёт.

***

Есть у меня ночные миги.
Я жду. На люстре — лунный блеск.
Поднявши голову от книги,
Я слышу рядом тихий треск!..

Треск половицы. Кто-то дышит,
Колеблет сумрак в зеркалах…
Понятно сердцу… Сердце слышит…
И умирает тёмный страх.

И неизбежней и яснее
Тоска невозвратимых грёз,
И благодарней и нежнее
Из рамки взгляд твой, полный слёз…

Абиссиния

***

Я поставил свечу у портрета
И смотрю вам в глаза. Где-то, где-то
Мое солнышко светит теперь?
Я найду вас едва ли, едва ли…

Распахнулась балконная дверь
И погасла свеча… Задрожали
Мои руки, сжимая портрет, –
Неужели же это ответ?

Гамбург

***

Отчего так устало плеснулась волна,
Отчего так печально вокруг?
Отчего в содроганиях павшего сна
Замыкается медленный круг?

И кружится моя голова,
И на память приходят былые слова,
И опять, как тогда,
Я шепчу: никогда, никогда…

***

Перебирая старые, забытые тетради,
Найти случайно выцветший портрет…
И вдруг понять, как много стало сзади,
И вдруг понять неуловимость лет…

И, как укор невзятому порыву,
Посмотрят пристально печальные глаза…
Жизнь подошла к пустынному заливу…
Мертвея, зеленеет бирюза…

***

Случайность фразы. Сходство лиц.
Призыв духов, проплывший мимо.
И снова росплески зарниц,
И вновь тоска неудержима..

И промелькнёт опять безвольно,
По краю памяти скользя,
Всё то, что помнить слишком больно,
Но позабыть совсем – нельзя…

1925 г.

***

Синие сумерки тихо слетали,
Медленно вечер угас.
Что-то душой мы опять угадали,
Что-то прошло мимо нас.

Дымная вдаль уводила аллея,
Колокол близко гудел.
Крепче любил я тебя и грустнее,
Но рассказать не сумел.

Как позабыть этот терпкий и влажный
Запах опавших листов,
Этот осенний, унылый, протяжный
Церкви молитвенный зов.

Как позабыть твои тонкие руки,
Маленький жемчуг кольца,
Это предчувствие вечной разлуки.
Призрак проплывший конца…

Абиссиния

***

Мне часто снятся тихие равнины
Моих полей, усталый сосен шум,
Вечерний сад, душистые куртины…
Мой путь был слишком, слишком длинный,
Я утомлён от злых и горьких дум.
Ты помнишь догоревшего заката
Последний блеск, скользивший по окну?..
Мне хочется домой, мне хочется возврата,
Мне хочется как прежде, как когда-то,
Любить тебя и чувствовать весну…

Германия

***

К МОЕМУ ВОРОНУ

Я вижу в памяти моей:
Сошлися в поле две дружины,
И гулко ахнули равнины
От лязга встречных их мечей.

Я помню, помню этот бой!
Рубились бешено варяги,
Победно надувались стяги
Над их железною толпой.

Закат кроваво помертвел.
Вся вражья рать лежит побита.
Напьются вороны досыта

И наклюются мёртвых тел…
Горят костры. Стихает стан.
О чём задумалась ты, птица?
Ты вспоминаешь мёртвых лица

И кровь, текущую из ран?
Мечом порубленный стонал
Я на земле во ржи примятой…
Не ты ль, скажи, тогда, проклятый,

Меня, бессильного, клевал?..
Как неохотно ты слетел,
Когда нашли меня варяги!
И к трупам, стынущим в овраге,
Расправив крылья, полетел!..

***

ПОД КОЛЕСОМ

Чем бы мы ни заполнили дни,
Чем бы мы заниматься ни стали, –
Всё равно, – мы повсюду одни,
Всё равно, – мы смертельно устали..

Шёл, волнуя, поднявшийся вал,
Разрывая нежданные кручи,
Не дойдя, – опустился, упал,
Разошлися нахмуренно тучи.

Глянул день, незнакомый, чужой.
Тускло издали смотрит иное…
Непонятен мой путь предо мной,
Даже сердце как-будто чужое!

…

Колокольчик примят колесом
И поднимется снова едва ли…
Я не знаю, что будет потом, —
Но сейчас мы… смертельно устали…

***

Бессильны, скучны вы! Едва увидев солнце,
Вы убеждаетесь, что вреден яркий свет,
И, занавесивши последнее оконце,
И изучая свой тоскливый кабинет,

Не видите, что в нём так много пыли,
И что слуга, проспав, не выбил ваш диван.
Вы в детстве помнили, но после позабыли,
Что есть простор вам неизвестных стран.

И, если, забредя случайно, у камина
Я расскажу вам путь в безлюдный край озёр,
Где звёзды ближе нам и светят, как рубины, —
Вы скажете: “Какой забавный Фантазёр!”

***

Я пришёл к тебе сегодня
Рассказать, что я тоскую,
Что душа каким-то светом
Изнутри озарена.

Уж неделя – лишь засну я,
Слышу пальмы долгий шелест
И я знаю, – где-то, где-то
Ждёт меня моя страна.

И больным я засыпаю,
Просыпаюсь я несчастным..
Как найти бы мне всезнайку,
Чтоб спросить, где та земля?

И тогда, прости, голубка,
Но тебя я променяю
На матросскую фуфайку,
На ветрила корабля…

***

Не говорите мне о невозвратных днях,
Не пойте песни, мною позабытой…
Лежат на отмели, на розовых камнях
Обломки лодки, волнами разбитой,

И лижет их солёным языком
И понемногу слизывает море…
О, бойтесь в полночь встречи с кораблем,
Которым правит в бурю Горе!

Ушкуйник молодой, я вёл свою ладью,
Нагруженную жемчугом добытым,
Всё там — на дне… И молодость мою
Не вспоминайте песней позабытой…

***

Жалко жизнью зачёркнутых строк,
Недоверчиво встреченных снов,
Одиноко пройдённых дорог
И в борьбе отпылавших годов…

Приоткрыть бы в минувшее дверь!
Я сумел бы кругом обойти
Те утёсы, где море теперь
Моет рёбра разбитой ладьи.

***

Не просите меня больше петь,
Я устал, утомлён, не поётся.
Меня нужно сейчас пожалеть,
Моё сердце томительно бьётся.

Я всё понял, всё понял, узнал…
Вот, вы слышали, дрогнули стены,
Меч дымящийся с неба упал
И карает ночные измены…

Вереницы весёлых людей,
Развиваясь, свиваются в группы;
Вы смеётесь над маской моей,
А мне кажется: трупы, все трупы…

Нарастает невидимый хор…
Панихида сплетается с танцем…
Горе грузно ползёт на забор
И грозит окровавленным пальцем,

И белеет оскал черепов
Под людскою улыбкой презренья…
Я уйду от безумья годов.
Свете Тихий, спаси от прозренья!

***

Так вот куда меня вела
Моя тревожная дорога.
Следы – пороша замела,
И в даль мою смотрю я строго.

О главном я забыл давно.
В душе моей томятся зори,
Которым вспыхнуть не дано…
Замёрзшим камнем стынет горе.

Над кручей низки облака.
Взлетевших мыслей свищут крылья,
И вновь зовут издалека
Мои ненужные усилья.

***

Под облаком, оттиснулся над кручей
Двурогий лик.
Куда зовёт неясный и тягучий
Далёкий крик?

На чёрном дереве ночная птица,
Узнал – моё…
В душе зажглась забытая страница,
– Я не пойму её…

Я не вернусь. Прощай, мои равнины!
Я вижу вас в бреду…
Мой одинокий путь был слишком, слишком длинный,
– Я не дойду…

***

Снова всматриваюсь в даль.
Чёрной ночи низок полог.
По отлогам спит печаль,
Час утешный так недолог.

Поле скошенное ржи, –
Всё осеннее, а Где-то
Лента узкая межи,
Что меня водила летом.

Синий купол, звон, стрижи…
Рожь, гречиха, поле, лето…
Отчего сейчас, скажи,
Вспоминается всё это?

По отлогам спит печаль.
В облаках луны осколок.
Скучно в поле. Солнца жаль…
Час утешный так недолог.

***

Я шёл в степи. Луна катилась,
Ложились тени на песок,
Река за ветками дымилась,
Я был один и… одинок…

Дрожала дальняя зарница
И, как сквозь сон, томился гром.
Над степью низко стлалась птица,
Касаясь вереска крылом…

Всё это, всё когда-то было…
Я также ночью, без дорог
Куда-то шёл; луна светила
И зажигала мокрый стог.

И тот же всадник мне навстречу
Скакал к реке и стих в кустах,
И также тронул, вдруг, за плечи
Меня холодным пальцем страх…

Восточная Пруссия

***

Усну когда-нибудь и я
Под крышкой белою навеки,
А в звёздной смене бытия
Плескаться также будут реки.

Из сердца выпавший алмаз,
Скатившись, промелькнет куда-то…
И скажут люди: – вон погас
Зелёный луч в игре заката.

Я жил! Я жил! И я сгорел…
Пусть я раздавлен у порога, –
Но я дыханием согрел
Один янтарь на чётках Бога!

“Рубеж”, 1936, №4

***

В сердце догорают отблески пожара.
Я сегодня что-то очень много пью.
Плачет о далёком тихая гитара,
Жизнь – стеклянный шарик. Хочешь разобью?

Заплясала тройка. Заметались тени.
Я опять, как прежде, я лечу назад.
Ждёт меня родимый, старый дом в сирени,
Голубые ночи. Соловьиный сад…

Всё давно минуло…Тройки отзвенели…
Нет дороги к дому… Свет в окне погас…
Только и остались смятые постели,
Только и остался этот томный час.

Пойте же, гитары, звонче, звонче, звонче!
Свечка догорела… Оплывает воск…
Может быть в разгуле будет ночь короче,
Может быть скорее утомится мозг…

Абиссиния

***

С.П. Изъединовой

Уж скоро волны золотые
Сомкнутся глухо надо мной,
И пропоют слова чужие
Над замолчавшей головой.

И жизнь, клубясь на тесном шаре,
Забудет выбывшего прочь.
И шар земной, кружась в угаре,
Стремится также будет в ночь.

Но через гроб познавши тайну,
Томясь предчувствием других,
Увижу я, что не случайно
В душе рождённой бьется стих.

Освобождённою душою
Приявши трепеты светил,
Кому-нибудь себя открою,
Волью ручей звенящих сил.

Зарею ласково-туманной
Войду меж складками гардин,
И прозвучит тоскою странной
В руках артистки клавесин…

Уютным полон настроеньем,
Приду на лампы поздний свет,
И загорится вдохновеньем
И вздрогнет юноша-поэт.

И, если в сумерках ты детям
Расскажешь сказку про меня,
И вдруг услышишь в кабинете
Какой-то шорох, – это я…

Абиссиния

***

Жизнь связана. И в шелесте минут
И в вихре прогремевшего столетья, –
Во всём тоска первоначальных пут.
Мир Время гонит старой плетью.

И мир течёт, и след горит за ним.
Хоть непонятны нам его причины,
Но вольный дух слиянием томим,
И в звёздные вплетается дружины.

И есть мгновения, – кто знает их, тот жил,
Того глаза открылись не напрасно…
Я всё забыл… Я всё простил…
“Остановись, мгновенье, – ты прекрасно!”…

***

ЗВОНЯТ КОЛОКОЛА

Сегодня не засну я, –
Душа назад ушла.
Издалека, волнуя,
Звонят колокола.

Гудят, зовут и манят…
Грустят о той поре…
Кто в душу мне заглянет?
Кто встретит на заре?

Не надо звать. Уж поздно.
Костер давно погас.
Встречаю я морозный,
Предчувствованный час.

Но утра голубые!
Но радостная новь!..
Тогда была Россия,
Тогда цвела любовь!

Газ. “Слово” (Рига), №498, 08.05.1927г.

***

Старой Полночи стынут сырые минуты,
С ветром старый Звонарь размеряет размах…
Нарастают издревле проклятые путы,
Ржавой цепью за сердце цепляется страх.

Страшно в Полночь взглянуть в бездну павших мгновений,
Страшно в душу поверить свою…
Сквозь туман неостывших, печальных молений
Я отходную сердцу пою…

***

Надо больше солнца, надо больше песен,
Надо верить сонным трепетам луны.
Будем проще, проще… Этот мир чудесен!
Ты подумай только – сколько тишины!

На окне играют лунные опалы.
Посмотри мой кубок: в нём вино, как кровь,
Кровь, что бьется в сердце… Выпьем же бокалы,
И, пока мы живы, их наполним вновь!..

Абиссиния

***

Ив. Ал. Бунину

Мне стихи Ваши близки, понятны,
Как Стожары в ночных небесах,
Как лебяжьи крики закатные
На лесных, заповедных водах,

Как берёзка далекого Севера,
Как ко всенощной звон из села,
Как в полях зацветающих клевера
На заре медуница — пчела.

Аддис-Абеба

***

У дверей в пустую залу,
Где в окошке бирюза,
Опустила ты устало
Потемневшие глаза.

Ночь прошла. Светлеют тени.
Близок день, а путь далёк.
Зарумянились ступени…
Вот опять я одинок.

Сердце снова загрустило,
Миновавшей ночи жаль…
Разлюбила, позабыла,
Зябко кутается в шаль.

***

Сегодня мне снились русалочьи пляски,
Туман на поляне и месяц в лесу.
Проснулся я – сердце томится от ласки,
Я думы свои бережливей несу.

Душа моя снова дрожит молодая.
Задумчивый мальчик! Я вспомнил себя! –
Ты шёл не как все, осторожно ступая,
Луну и туман навсегда полюбя.

***

Иду один в лесу, над головою
Блестит Медведицы алмазный ковш.
Мой путь белеет смутно предо мною.
Морозный вечер чёток и хорош.

Иду, и навиваются томленья
Сквозь сладкую, знакомую печаль,
На сердце нет ненужных сожалений,
Молчит тоска. Мне ничего не жаль.

Душа полна прозрачной звёздной лаской.
Мне кажется: — я здесь когда-то шёл…
Двурогий серп какой-то русской сказкой
Глядит сквозь сосен редкий частокол

***

ПРОСЁЛКОМ

В смолистой тишине просёлочной дороги
Заросшей колеёй уйду я на простор.
Увижу мельницу, плотину, храм убогий.
Кладбище тесное всползло на косогор.

Я помню, здесь живёт священник старый, строгий,
В его больных глазах всегда глядит укор.
Вот дом его в саду, и кошка на пороге,
И к старой яблоне прижавшийся забор.
Ракиты молнией спалённая верхушка,
В осоке длинный пруд с затопленным плотом,

Дорогой пыльною, как прежде, побирушка
Плетется медленно к дьячку, наверно, в дом.
Стемнело. Сторожа ночная колотушка
Стучит над садом. Звёздно над селом.

***

ВО ТЬМЕ

Одиноко иду. Ни звезды. Ни просвета.
Ночь темна, как душа разлюбившего мир.
Кто-то крикнул вдали – я не слышал ответа.
Это леший сзывает нечистых на пир.

Но куда я иду? – Я не знаю… Всё странно…
Вот споткнулся о камень опять… Упаду!..
Я сегодня проснулся особенно рано,
И решился, вставая – довольно, пойду!

Я не знаю куда, – знаю только, что надо,
Что я ждать уж не в силах. Что я должен идти
Одинокая ночь одинокому рада…
Я чего-то ищу… И я должен найти…

Германия

***

Опять бежит дорога к дому,
И веет пылью и дождём.
И машут, машут по родному
Мне крылья мельниц за бугром.

Опять безбережное поле
И голубые глазки льна…
Нет ни томления, ни боли,
И снова жизнь моя вольна!

***

ВЕСНОЙ

Небо стало как-то выше,
Солнце смотрит на балкон.
Целый день стекает с крыши,
Слышен капель тонкий звон.

Завтра Вербная Суббота.
В доме пахнут куличи.
Возле кочек у болота
Ходят важные грачи.

В зале возятся котята,
В доме с каждым днем светлей…
И зовёт, зовёт куда-то
Даль распаханных полей…

Gross-Ddllen. Германия

***

Поля вечерние. Отлогость ската.
Сосновый бор.
У озера вдали, сквозь сад, белеет хата.
Какой простор!

Какая тишь! Спокойно и глубоко
Вздохнула даль.
И сердце бедное не так уж одиноко,
Молчит печаль…

***

СЕСТРЕ

Маруся, помнишь старый дом?
Заглохший сад и под окном
Кусты разросшейся сирени.
Широкий и пустынный двор,
Гигантские шаги, забор,
Прохладу, трепетанье тени?..

По вечерам далёкий звон…
Темнеет, гаснет небосклон.
В полях свирельные напевы,
Из леса долгий, долгий шум…
Рождал он много грёз и дум

Заветных. Грёзы детства, где вы?
А лето… васильки во ржи,
Тропинка узкая межи,
Простор и тишь родных полей…

Ты помнишь утро наших дней?
Ты помнишь старый дом?

***

Берлин давно уже затих,
Луна меня как-будто греет.
И льётся, льётся грустный стих,
И сердце бьётся и немеет.
Я мыслями опять у них…
Кто их накормит, кто согреет…

Близка заря… Берлин затих.
Но кто тоску мою развеет?

Берлин

***

ВЕСНА НА РОДИНЕ

Гладь реки. Откос отлогий.
Заревная ширь.
И за рощею далёкой
Белый монастырь.

Убегает вдаль дорога,
Прячется во ржи.
Чертят в небе имя Бога
Быстрые стрижи.

Ветер морщит, набегая,
Голубую гладь.
Льётся благовест, стихая,
Льётся Благодать…

Dire Daoua. Abyssinie Ж, “Рубеж”, 1935, №25 Харбин

***

ИЗ СКАЗКИ

С лесных озёр встают толпой туманы.
Мерцают в темноте полугнилые пни.
В густой траве берёзовой поляны
Мигают светляков зелёные огни.

В болоте ухает плохая птица,
Меж кочками уткнув свой длинный тонкий нос.
На отмели оттиснулись копытца
И прядь зеленая осталася волос.

Пищит комар назойливо и тонко:
На курьих ножках ведьмина избёнка
Прищурилась окном, – и старый серый кот
Ученый разговор с корягою ведёт.

***

…В овраге притаилася речёнка.
Зелёный луг, полей вечерних гладь.
Мне хочется кого-нибудь позвать,
Кому-то крикнуть весело и звонко.

Мне хочется кого-нибудь сейчас,
Кто понял бы меня совсем такого,
Каким давно я не быль. В этот час
В душе так много ясного, родного…

Германия

***

С колокольни глухой
Слышны стоны порой: –
Это колокол Время задело.
И ответила медь, –
Ей отрадно звенеть,
Её сердце давно онемело.

Белый город уснул,
Только слышится гул
Запоздавшего шага гуляки.
Тускло хмурится газ,
Как прищуренный глаз,
Да уныло тоскуют собаки.

Ночь томится и ждёт:
Скоро кто-то умрёт,
Чья-то жизнь докоптит и погаснет…
С колокольни глухой
Слышны стоны порой, –
Время колокол медленно дразнит.

***

Е. И. В. Великому Князю Александру Михайловичу

В сплетениях изменчивых путей,
Томясь тяжёлою медлительностью тела,
Душа тоскует вяло и несмело
О прежней окрыленности своей.

Но мы не брошены – есть в мире голоса,
Как вешний колокол, зовут они к надежде…
Закатная прощает полоса …
Я всё пойму, лишь вслушаюсь, как прежде.

Как хорошо и как просторно жить!
Пределов нет и временна бескрылость.
Нельзя о Родине Лазоревой забыть…
Есть голоса… Храни их Божья Милость!

Июнь 1932 г., Аддис-Абеба

***

БЕЗ СНА

Мысли какие-то странно-несвязные…
Снова томлюся без сна.
В доме шевелятся шорохи разные..
Есть ли вообще тишина?

Что позабыл я? Что сердцем утрачено?
Что мне ещё ожидать?
Видно судьбою мне было назначено
Так по ночам тосковать…

Чудится мне, что все думы, сомнения,
Слёзы тоски и забот,
Лет миновавших в своём цепенении
Дом притаил, бережёт…

Что надавило, как гирей тяжёлою,
Горе чужое на грудь…
Тягу его в эту ночь невесёлую
Мне до утра не стряхнуть…

Берлин

***

ВОЛЯ ЖИВАЯ

В румянце розовом угасшего заката
Есть тайная к Познанью Бога дверь.
Он также освещал, давно-давно когда-то,
Былое – позабытое теперь.

Он видел празднества, пиры и игры Рима,
Железных легионов мощный строй
И варваров победный, дикий вой
На старом Форуме… Потом Иерусалима

Священные сады, Голгофу в страшный час,
Он видел, как сверкнувши, как алмаз,
Скатилась вниз, прозрачна и чиста,
Слеза евреями распятого Христа…

Он знал и блеск двора и славу Псаметиха,
Великого Рамзесса, – он горит
Сейчас в моём окне, как умирал он тихо
На первых камнях старых пирамид,

Он видел воинов суровой Ассирии
И Индии таинственный расцвет,
Погибшей Атлантиды древний свет,
Загадочной ещё доныне Лемурии…

Бежит поток времён и мы, страдая
И радуясь, трудимся, созидая –
Но пробил Смерти час – и человека нет.
Культуры Целой потерялся след.

Пройдёт и этот мир… А небо также ясно, –
И меленькой песчинкою вперёд
Летит моя Земля, и стройно и согласно
За ней несётся звёздный хоровод…

Но в нежном трепете закатного разлива,
И в этой бездне блещущих миров,
И в аромате утренних садов,
И в рокоте вечернего прилива,

И в юности неясном трепетанье,
И в северном мерцающем сиянье,
И в капле дождевой, ползущей по окну, –
Я вижу Волю Мудрую одну.

Берлин

***

РОМАНС

Поев. Д.М. Фесенко

Неяркий блеск янтарного заката,
Вечерний звон, плывущий над рекой –
На сердце странно так. И снова, как когда-то,
Припомнился далекий образ твой,

Всё кончено, и нет давно обмана,
Я сам вернул ненужное кольцо.
Так для чего ж взглянуло из тумана
С такой тоской знакомое лицо?..

Былого нет. И нет ему возврата.
Гроза прошла. Я крепко, крепко сплю,
Но в этот тихий час мерцания заката.
Я снова твой, я так тебя люблю!

Париж

***

СОНЕТ

Я седой, стародавний утёс.
Много помнят расселины эти.
Я своим основаньем пророс
Сквозь подземные дрожжи столетий.

Надо мной – грохотание гроз,
Всплески Смерти в томительном свете,
Но не их я боюсь, – а угроз,
Тоскованья подземного сетей.

Всё, что было когда-то, жило,
Что от солнца ушло слишком рано, –
Мои камни тоской обросло,
Путь подземный мне в сердце нашло…

И мне тяжко, и сладко, и странно…
И сочится рубинами рана…

Абиссиния

***

Умолк ещё один на сердце горький ропот,
И в мыслях умерла ещё одна тоска.
Слышнее и слышней мышиный смерти шёпот,
И улыбается могильная доска.

Конец уж близок мой… Ну что же на прощанье
Сказать тебе, мой старый тесный шар?
Не нужен я тебе… Скажу, не в оправданье, –
Меня не увлекал твой маленький пожар.

Мне грустно было здесь… Порывы вдохновенья
Сменялися тоской заплаканных ночей.
Наскучили мои неловкие паденья,
И я, любя, сгорал, но всё же был – ничей…

Простимся мирно мы, не надо укоризны,
Я удержу поток полуостывших слёз.
Я тихо отойду. Друзья не справят тризны.
И память заглушит забвения мороз.

Германия

***

Не надо слёз. Не надо слов.
Пора в дорогу. Корабль готов.

Мертвеет небо. Темнеет ночь.
Никто не может уже помочь.

Всё было прежде, теперь давно…
Не надо плакать… Мне всё равно…

Устал я. Поздно. Желаний нет.
Прощай. Я кончил. Света нет.

Абиссиния

***

«ИСПЕПЕЛЯЮЩИЕ ГОДЫ»…
(А. Блок)

Прошло отмеренное время,
Открыта дверь. Окончен срок.
Ещё неведомое племя
Встречает розовый Восток.

Помолодевши, на пороге
Вздохнуть родным, не счастлив кто?
Какие грустные итоги!
Какое странное “не то”!..

Года прожгли твои морщины
И молодым видна лишь даль…
Шумят по своему вершины
И милых пней давно не жаль!

Газ. “Слово” (Рига), № 662, 23.10.1927 г.

***

Окончен путь. Блестят зарницы.
Встает туман.
С последней, перевернутой страницей
Ушёл роман.

Опять один, но всё ж как-будто,
Спокойствия былого нет.
И кажется – приблизится минута,
Я уберу портрет.

Абиссиния

***

Знакомая дверь на балкон…
В открытые окна гостиной
Вливается запах жасмина.
За рощей горит небосклон.

Опять на минуту я прежний…
Далёкая юность цвела
Так ясно, так просто, так нежно,
Как вечером – звон из села…

***

Тишина оплела
Вкруг меня свои мягкие руки…
Подзакатные звуки,
Засыпающий говор села,

Дремлет чуткий камыш.
И летит над полями от края до края,
Припадая к земле, над рекой нарастая,
Утомлённая Тишь.

И опять улыбнулась зелёной надеждой
Замерцавшая в небе звезда.
Знает сердце: обманет, обманет как прежде…
Но спокойней читаю года.

И мне хочется снова поверить,
И кому-то, ласкаясь, шепнуть:
Нет, нельзя все глубины тоскою измерить,
И нельзя мне, живому – уснуть…

***

Весна опять зазеленела,
Но нам неясен жданный срок.
Мы неуверенно, несмело
Бредём в пыли чужих дорог.

Одни – речами истекают,
Бранятся, как кого назвать,
Другие – просто начинают
Жизнь по чужому создавать.

И молодёжь уже не помнит
Далёкой Родины лица,
Не знает Иверской Часовни,
Не знает Зимнего Дворца.

Абиссиния

***

СТАРАЯ ПЕСНЯ

Годы золотые мимо пролетели,
Грустно, одинокий, я смотрю назад.
Замолчали птицы, что когда-то пели,
Пели про сирени, про душистый сад.

Оборвались струны старой, верной скрипки,
Укачало море лодку рыбака,
Умерла в бассейне золотая рыбка…
Путь-дорога к дому где-то… далека!..

Абиссиния

***

…Всё проходит, тихо и устало…
Сердце шепчет, что огонь погас,
Что заря на окнах отблистала,
Что приходит одинокий час…

В ПУТИ

***

Умолкнет шум дневных исканий,
Себя не в силах превозмочь,
Сухими шелестами ткани
Сойдёт томительная ночь.

Полны нечайных достижений
Мгновенья зрячести ночей, –
Увижу белые ступени,
И Храм – забытый и ничей…

Я снова закричу от боли,
И буду звать её… одну…
В часы глухих моих безволий
Я буду слушать Тишину.

И кто-то тёплый, кто-то нежный,
Шепнёт, склонившись: “Не забудь!”
И засыпая, в дали снежной
Провижу я мой странный путь…

***

В моём окне, где в сумерки с шуршаньем
Роняет листья медные каштан,
Сквозь сладкую тоску воспоминанья
Встают картины позабытых стран.

Ещё немного, и совсем поверю,
Что это я на рыжем скакуне
Несусь вдогонку раненому зверю
С моей стрелой на вытертой спине.

Кто девушка, пришедшая с народом?
Забилось сердце радостно моё!..
А вот шатёр, и перед входом
Бараний череп, вдетый на копьё…

Повозки, степь… Немного ноет рана,
Над головою фыркает верблюд.
Мычат волы обоза Тамерлана,
Зурны, рожки – куда-то вдаль зовут…

…”Сестрица, пить!”… Откуда эти стоны?
Здесь что-то новое совсем вплелось…
Телега, степи… Но на мне погоны!
Ах, Боже мой… Корниловский обоз!..

Германия

***

ПОРОША*

Поев. Ив. Ал. Бунину

«…Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток…»
Пушкин

I

Два дня в полях гуляла вьюга,
Бросала в окна снег с дождём,
И, отрываясь друг от друга,
Дрожали липы за окном.

Всю ночь шёл снег, а утром рано,
Сквозь клочья сизого тумана,
Взглянуло солнце: – всё бело.
Всё поле снегом замело!

Какое сонное молчанье!
Как рады снегу беляки,
Как их прыжки теперь легки!
В лесу всё тихо, лишь с шуршаньем
Под снегом ветка упадёт
Да звучно хрустнет тонкий лёд.

_____________

* Поэма «Пороша» была удостоена I премии на конкурсе зарубежных поэтов и писателей в Варшаве, в 1930 году (Примечание издателя 1937 г.).

_______________

II

Пора охоты. Трелью звонкой
Сзывает рог издалека.
Борзой кобель, стремглав, угонкой
Там доспевает русака.

Как я любил порою этой,
Встать на заре ещё до света,
И на горячем скакуне
С борзыми ехать в тишине.

На сердце нет иной заботы,
И вся надежда на собак,
И самый страшный враг – русак!
А, возвратившися с охоты,
Как славно пировали мы,
У печки, не страшась зимы.

III

Спустился зимний вечер длинный,
Накрыт в диванной стол, на нём
Весёлый ужин: водка, вина,
А в уголке, перед огнём,
На круглом столике у печки
Готова жжёнка; гаснут свечки.
Пылает синий огонёк,
Чуть освещая потолок.
Примолкли все, печальны взоры,
Рассказы, вдруг, оборвались
И вот с дивана полились
Гитары тихой переборы…

Забилось сердце так моё…
И каждый вспомнил, вновь, своё…

…

IV

Гитара, пение, цыгане, —
Вы неразрывны меж собой…
Всё, всё ушло и как в тумане
Лишь вспоминается порой.
Но помню, — странной белой ночи
Прозрачный отблеск, чьи то очи,
И храп бегущего коня…
Куда он мчит стрелой меня?

– К цыганам, к милому народу,
Где я все ночи проводил.
А утром вновь скакал без сил,
Чтоб во время попасть к разводу,
И слышал вместо трубачей
Напевы Настеньки моей.

V

Я помню день, тот день печальный,
Когда повис над нами меч.
Я помню рокот струн прощальный
И трепет шалью скрытых плеч,
В твоих глазах слеза дрожала
И песню, вдруг, ты оборвала…

Как грустно пел нам хор тогда,
Прощаясь с нами навсегда…
Всю ночь вино лилось рекою,
Когда ж, сквозь сумрачный рассвет,
Взглянул Октябрь к нам в кабинет,
Цыган дрожащею рукою
Перекрестил нас и сказал:
“Пора вам в путь. Уж день настал!

VI

Поминки знатные! Прощайте…
В последний, — барин, — и до дна!
Любили вас… Не забывайте…
Пришли худые времена, —

Извозчик всякий хочет в бары,
А не поймёт вовек гитары!
Ну полно, Настя, не реветь!..
Кому теперь мы будем петь?..”

Ты прав, старик, с веками это
Сроднилось с нами и не зря
В цыганском таборе заря
Встречала смуглого поэта,
Воспевшего мятеж Невы…
Кому теперь поёте вы?

VII

Нас разнесло волной мятежной,
И горек нам изгнанья чад,
Но лаской милою и нежной
Мне струны чуткие звучат…

VIII

О, странный город ночи белой,
Усталый город над Невой,
Опять неясно и несмело
Возник в тиши ты предо мной.

Твоих дворцов пустые залы,
Где дремлет то, что там бывало,
Твоих витрин незрячий взор
Скрывает бывшего позор.

Безмолвны гулкие громады
Пустынных храмов и дворцов,
Печаль запущенных садов, —
Припомнил всё — и сердце радо.

А там взметнулся на коне
Узревший Смерть в своем окне…

IX

Но поздно, Пётр, твоим стараньем,
Твоим могучим топором
Пробита брешь, и с содроганьем
Ты видишь, как в твой Русский Дом
Вползают с Запада туманы,
И трупный запах старой раны,
И сладкий запах мёртвых тел…
Скажи, ты этого ль хотел?

X

Усталый город! Ты безвольно
Стоишь и грезишь в полусне,
И лишь Исаакий колокольно
Вещает об угасшем дне…

Да солнца стрелы золотые
Дрожат на окнах, как в былые
Давно ушедшие года,
Что не вернутся никогда…

Какую новую дорогу
Укажешь ты чужим краям?
Иль нет уж сил и крепко сам
Ты засыпаешь понемногу,
И нет тебе путей назад…
Ужель ты умер, Петроград?

XI

Я много странствовал по свету,
Я видел Нил, Гонг-Конг, Цейлон.
Везде добыча есть поэту,
Везде трепещет лирный звон.

Поэт — скиталец настроенья —
Повсюду ищет в нетерпеньи,
А я к тому ж (удел то мой),
Чужой томлюся я тоской…

Я тосковал в Версальском Парке,
Грустил с Marie Antoinette,
И к Тамплю, где её уж нет,
Я, подходя, томился жарко…
Но лишь одна тоска – твоя,
Мой Петербург, совсем моя!

XII

С каким томительным волненьем
Тебя я в мыслях оживил!
Тебя любил я настроеньем,
Но сердцем… я Москву любил!

Москва! Плющиха… Поварская…
Какая ты была родная,
Какой же стала ты теперь –
Не знаю я, – закрыта дверь!

Как странно думать – всё минуло…
Жизнь надо строить без Кремля…
О, как родимая Земля
Сейчас в глаза мне заглянула,
И я услышал, как сквозь сон,
В душе далекий перезвон…

XIII

Звонят в Москве… Так гулко, внятно…
Любил я благовест весной,
Когда так юно, так понятно
Казалось быть всегда с тобой:

Я помню розовые зори
И трепетанье в сердце горя
И блеск у Иверской свечей,
Как блеск твоих родных очей…

А вот вечерний шум Арбата.
Звонит Москва, весь Кремль в огне,
И кто-то едет на коне,
И кто-то ходит, как когда-то…
Вернёмся ль мы? – ответа нет…
Забыли нас… Какой ответ?!..

XIV

Однако, как же так, Создатель!
Я начал говорить с тобой,
Насколько помню я, читатель,
О зайцах. Кончил же… Москвой!

Так много вспомнилось мне сразу…
Вернёмся всё же мы к рассказу:
Дай Бог тебе ещё со мной
Там поохотиться зимой.

Былое ожило невольно…
Пора кончать, однако, мне.
Уж ночь прошла, в моём окне
Светлеет небо. Спать. Довольно…
Что было – было, но прошло…
А нас… порошей замело…

***

ОТЪЕЗД

Я уезжал. Открылися ворота,
Мигнул фонарь, качнувшись на крыльце…
Там, провожая, улыбнулся кто-то
Улыбкою застывшей на лице.

Рванулась ночь. Запели колокольца
И побежали призраки стволов.
Но вместо звёзд – твои цветные кольца,
А в шуме леса – ритм моих стихов.

Германия

***

СОНЕТ

В облаках разноцветные полосы,
Как монгольского Вана халат.
Ты стоишь на балконе, и волосы
Твои золотом красным горят.

Я скажу тебе тихо, вполголоса,
Что люблю твой задумчивый взгляд…
Повернёшься и вздрогнешь, и волосы,
Выпрямляясь, откинешь назад.

Лес устал, затихает за птицами…
С перепёлками шепчется рожь…
Усмехнешься одними ресницами:
“Нет, никто на тебя не похож!..”

Абиссиния

***

Агате

Я в забытую сказку поверю,
И уйду – никому не скажу.
Я навстречу трехглавому зверю.
Смело меч-кладенец обнажу.

Разыщу потайную тропинку,
Что людских не слыхала шагов,
Вновь поглажу пушистую спинку
Волка старого. В путь? – Я готов.

Мне Царевна-Лягушка укажет
Топкий путь среди мшистых болот,
И под дубом зелёным расскажет
Про Кащея медлительный кот.

Знаешь, если ты болен немножко,
Если в сердце не видно ни зги,
Хорошо посидеть у окошка
Вечерок у Старушки Яги!

Пусть кудрявится синее море,
Потускнел жёлтый солнечный круг,
И моё безысходное горе
Ставит парус и смотрит на Юг!

Пусть гроза рассверкалася гневно,
И седая поднялась волна, –
– Мне твоими глазами Царевна
Улыбнулась сейчас из окна!

***

Темнели дали. День усталый
Склонялся, выбившись из сил.
Закат коснулся кистью алой
Узора выцветших перил.

И ночи синяя безбрежность
Из сада глянула в окно.
В душе к тебе такая нежность,
Какой не помню я давно…

Дремотно звёздными крылами
Взмахнуло небо. Сад затих.
И в сердце старыми словами
Затрепетал, рождаясь, стих…

***

Запевали гитарные струны.
Запевал голос медленный твой,
Как в степи заметали буруны
Путь далёкий и горестный мой.

Закатилось тяжёлое солнце,
И, забывшись, вставала луна,
И в моё золотое оконце
Постучала рукой Тишина.

И я видел душою смятенной,
Что сейчас я не так одинок,
Что в глазах твоих, песней рождённый,
Промелькнул голубой огонёк.

Ночь из сада смотрела луною,
За кустами дымилась река,
Зазвенела неверной струною
Задрожавшая страстью рука.

***

Ясней берёз колонны стали.
И сквозь зелёную вуаль
За белой рощей свежи дали.
А мне ушедшей ночи жаль…

Румяны в окнах занавески
И расписная ткань ковра.
Твои жемчужные подвески
Мне говорят: – теперь пора…

Пора – так в путь. Давно за рощей
Меня заждался добрый конь.
В просторах трав мне как-то проще:
Развеет ветер мой огонь,

Огонь, твоей зажжённый лаской…
Дорога лесом далека.
А в небе утро метит краской
Разрозненные облака.

Не знаю, как ты дальше будешь, –
С горячим солнцем встанет Новь…
Но всё ж не скоро позабудешь
Мою случайную любовь…

***

Подожди, подожди до утра,
До рассвета со мною побудь.
У лесного, глухого костра
Прежней, ласковой, чуткою будь…

Небо бледным проснётся с утра
И потянется длительный путь;
За туманами ты не забудь
Теплоту золотого костра!

***

Я вышел в ночь. За пылью вьюжной
Дорога мне видна едва.
Какой ошибкою ненужной
Мои припомнились слова!

Я помню вечер на Неглинной,
Твой грустный взгляд в ответ тогда,
И после – сумрачный и длинный
Мой путь, уведший навсегда…

Я снова там, и снова больно…
О, если б мог я раньше знать…
Довольно, мысль моя, довольно,
Я не хочу припоминать!..

***

Мой конь, бряцая удилами,
Хватает стебли мокрых трав.
Кто жизнь мою исчислил днями?
Кто скажет мне, что я не прав?..

Пустынный ветер мне навстречу
Повеял, гриву теребя.
Я этот день в душе отмечу: –
Сегодня я забыл тебя.

Нет, не забыл, – не это слово, –
Я всё былое сберегу,
И день придёт, я верный, снова
Взгрустну на этом берегу.

Я не забыл – но я поверил,
Что солнце есть и без тебя.
Я сердце удалью измерил
И, вновь просторы полюбя,

Из твоего ушёл я плена,
Разбил досадное кольцо,
И вольный ветер, запах сена,
Поцеловал мое лицо.

***

Сердце вновь разгорелось от боли,
Как костёр, позабытый в лесу.
Я мою стародавнюю волю,
Как свечу на ветру – донесу!

Всё отдам, всё раздам, всё размыкаю,
Лишь одно для себя сберегу: –
Мою тайну глухую и дикую!
Не узнаете вы, кого кликаю
Вечерами на том берегу…

***

Подошла, обняла безразличьем и холодом,
Закружила и вдаль унесла мою грусть.
С грустью в поле ушло всё, что было так молодо…
Если так было нужно – ну что же – и пусть!

Листья белой берёзы желтеют и валятся,
Кисти красной рябины краснее цветут.
В сердце что-то отпало, – теперь уж не кажется…
Скоро будут морозы: – простят и скуют.

***

С зарею ты ушла украдкой
В туманы мокрых площадей.
Опять я с чёрною тетрадкой:
Смотрю, ищу, читаю в ней.

И непонятное – понятно,
Я слышу тихий шорох дня…
И всплески прожитого сна
В душе дрожат уже невнятно.

***

Мне всё равно, что ты не та,
Что не такой тебя я видел,
Что лгали красные уста; –
Я даже ложь твою предвидел.

Прервав на .час свой долгий путь,
Я не присматривался строго,
Мне сладко было отдохнуть,
А завтра… – Новая дорога…

***

Я костёр распалил на своём берегу,
Звал, кричал в подступившую ночь.
Не поверила ты, что тебя берегу,
И ушла нерешительно прочь.

Я огонь потушил, разбросал головни,
Угли в реку с откоса сшвырнул.
Вновь потянутся долгие, странные дни…
Я страницу опять повернул…

***

Серый день недовольно кончается,
Бледный свет над полями разлит,
Красный плющ за окошком качается,
Дождь с утра по окошку стучит.

Что сказалось, — теперь уж не скажется…
Трудно верить сырому концу.
Странно как-то сегодня: — всё кажется,
Кто-то должен подъехать к крыльцу.

Всё стирается, память стирается…
Кто ушёл, кто забыл, кто забыт?
Бледный свет над полями разлит,
Красный плющ за окошком качается…

***

В.П. Вельяшевой

Во рву зелёная вода.
Столетья канули сюда.
Столетья старый замок спит.
Зацвёл седой его гранит,
И зарастает двор глухой
Высокой жадною травой.

По замку сонно бродит Тишь –
Седой старик, седая мышь.
И солнце тонет в зеркалах
И будит что-то, будит страх…
Взгляни, взгляни – и снова нет,
И снова брезжит красный свет…
Кровь на заломленных руках, Кровь на кровавых жемчугах…

По замку сонно бродит тишь,
Седой старик, седая мышь…
Во рву зелёная вода.
Столетья канули сюда.

***

Н.Г. Псиол

В сумерках, в церкви едва освещённой
Красным мерцаньем лампад,
Снова я вижу в душе моей тёмной
Мой затерявшийся клад.
Вновь разгораются тонкие свечи.

Старые слышу слова,
И, содрогаясь, колеблются плечи,
Никнет на грудь голова.
В сумерках в церкви, едва освещённой
Красным мерцаньем лампад,
Грустно и сладко душою смиренной
Мне поклониться назад.

***

Дорога лесом далека,
Ночь из дупла глядит, как птица,
И кто-то вновь, издалека,
Меня зовёт, меняя лица.
Я потерял ведущий луч.
Былое сзади светит смутно,
И острый холод близких круч
Меня пугает поминутно.
Но вот вдали, среди ветвей,
Тепло краснеется лампада,
И наклонилися над ней
Глаза из тёмного оклада…

***

Я не знаю, когда это станется,
Но не скоро ещё, – не теперь,
Вдруг услышу: – последняя станция
А за нею – открытая дверь.

И ступлю я ногою отвыкшею,
В сердце кровь застучит, застучит…
Не назвать бы извозчика “рикшею”…
“Будьте добры, – какой это “Street?..

А когда, призывая ко Всенощной,
Загудит и вблизи и вдали,
Опущусь на колени я, немощный,
Поклонюся Москве до земли.

По вишнёвому городу нашему,
Где прошли голубые года,
Я пойду поискать миновавшее,
Я попробую быть, как тогда…

И своё вспоминая цветение,
Весь охваченный им, как в бреду,
Я подумаю в странном смятении:
Неужели тебя не найду?

За высокою белой оградою –
Холмик мягкий, заросший травой…
И к нему я с последней отрадою
Утомлённой прижмусь головой…

***

Тщетно память сберечь, сохранить мне старается
Темный шёлк задремавших ресниц,
В небе синею кистью стирается
Вспышка вспомнивших что-то зарниц.

Только миг! Посмотрели испуганно-радостно
И сомкну лися рощи ресниц…
В небе искра, а где-то раскатно и тягостно
Глыба ахнула, павшая ниц.

Всё, что надо – сказалось иль будет досказано…
Жизнь идёт, ничего не тая.
Знаю, где-то намечена, кем-то указана
Заревная могила моя…

Абиссиния

***

Я устал от тоски по родному,
Я здесь слишком, уж слишком чужой.
Мне всё снится, что еду я к дому
По дороге знакомой такой.

Огоньки занесённой усадьбы…
Наши звёзды и светят нежней…
Хорошо мне сейчас подремать бы
Под скрипучую песню саней!

Я люблю наши снежные дали,
Ясность мысли и свежесть лица…
Путь далёк мой, – едва ли, едва ли
Он меня доведёт до крыльца…

***

Я шёл в подзакатные дали,
Взволнованный снами моими,
Вверху журавли пролетали,
И сердце просилось за ними.

Хотелось молиться и плакать,
Хотелось поверить чему-то,
И капали тихо минуты
С небес на зелёную пахотъ.

И сонная одурь вставала,
Вставало туманом безверье…
И ночь над рекою устало
Раскинула жёлтые перья…

ж. “Наш огонек”, 1926, №6 Рига

***

Я старой тайны не нарушу,
Я не открою чисел моих…
Мою встревоженную душу
Размерный успокоит стих.

Внезапно, мстительно и знойно
Прошла шумящая гроза.
И снова жизни я спокойно
Смотрю, прищурившись, в глаза.

Цветите, синие фиалки,
Благоухай, моя сирень!
Я не уйду, – мне солнца жалко…
Дождь освежает жаркий день.

***

Я не вернусь. Я не поверю.
Забытых слов не повторю.
На ваш призыв закрою двери,
И ставни плотно затворю.

Но не затем, чтоб тихомолком
Вздыхать, и думать о былом, –
Нет, есть друзья, – они на полке,
Есть мысль, рождённая вином.

***

Вечерний город затихает.
Лишь изредка гудит мотор.
В Гостином ставни опускают
И замыкают на запор.
Потухли церкви и над ними
Погас последний луч зари,
За занавесками цветными
Гостей встречают фонари.
И, вспыхнув острою чертою,
Восторг измерив до границ,
И стёртый с неба тишиною,
Упавший Ангел канул ниц…

***

Темнеет небо. Солнца нет.
Пошли прощальный ему привет.
Молчи и слушай, и молчи.
В вершинах красных ещё лучи,
Но через миг не будет их,
Не будет листьев золотых.
И будет ночь, и будет тишь, –
И всё поймешь, и всё простишь…
Погасло небо. Солнца нет.
Пошли прощальный ему привет.

Дубона, Абиссиния

***

Я, наверное, скоро умру, —
Всё тоскую, томлюся без толку,
Знаешь, как хорошо по утру
Поклониться росе и Востоку.

Я дошёл. Отдыхая стою.
Вижу парус встающий багрово, —
Я войду в гробовую ладью,
От земли оттолкнуся я снова.

***

Я дошёл. Уж к концу добежала дорога,
Дальним заревом гаснут года.
Я в раздумьи стою у земного порога.
Скоро надо шагнуть, но куда?

Сердце, чуя родимое, бьётся сильнее.
Я в своё возвращаюсь опять.
Вечность глянула близко, и духу вольнее, –
Примет ласково Синяя Мать.

Вечность, Синяя Вечность, безвольность покоя
Вновь мою закачает звезду…
Уж давно там внизу, содраганье земное…
Вспомнил, вспомнил!.. Иду!

***

Нельзя предугадать, что завтра ждёт меня,
И буду ли ещё в своём любимом теле…
Быть может завтра же, холодного себя
Покину на чужой теперь уже постели.
И будет жалко мне моих горячих губ,
Любившего огонь, теперь пустого взора…
И я уйду скорей, чтобы не видеть труп
И погребального, ненужного мне вздора…

***

Я затворил окно. Жизнь опустила шторы.
Часы текут и маятник стучит.
Меня мой час убьёт, я знаю, знаю, скоро,
Но грань не пройдена, — и он ещё молчит.
Молчит и ждёт, тяжёлый и угрюмый,
Считает дробь секунд, в мгновеньях данных скуп,
Следит, как мечутся мои больные думы,
Как Парки путы ттсут, ему готовя труп.

***

Встала туманом. Подкралась тропинками,
Птицей глядит из дупла.
Манит, качаясь, нагими осинками,
Сердце костром разожгла.

Кончено всё. Ни покоя, ни радости…
Господи, что я могу?
Знаю, что утренний, солнечный благовест
Тело найдёт на лугу…

***

Светлеет ночь. Опять рассвет.
Но видеть солнца желанья нет.
И этот бледный рассвет в степи
Пугает смутно… Терпи, терпи…
Старайся жить, чтобы устать,
Устать же нужно, чтоб крепче спать.
А то проснёшься, захочешь встать,
А крышка скажет: “Нельзя вставать!”

***

Моя одинокая жизнь утомилась.
Уже раздражает подчас вороньё…
Но ночью мне что-то хорошее снилось
И радостно утро проснулось моё.

Во сне я был снова в знакомом и синем,
Забытая Радость назад увела…
Я знаю, — вернёмся, лишь сроки здесь минем,
Туда, где фиалкой душа расцвела.

***

Ковылём зарастала дорога моя,
Серой пылью ковыль замело.
Жизнь промчалась моя, ничего не тая,
Солнце пасмурно в тучи ушло…

Жизнь, промчавшись, сверкнула на солнце дугой,
Бубенцами манила вдали.
Погрозила, сердитая, смуглой рукой
И примяла мои ковыли, –

И уже далеко, – только мечется пыль…
Бубенцы далеки… далеки…
Лишь доносятся вскрики цыганской тоски…
Расправляется смятый ковыль…

***

Не суди меня, милая, строго,
Что устала большая дорога,
Что свернула в лощину устало,
Затерялась, тропинкою стала…

Не люблю я большую дорогу,
Очень людно там, шумно и строго, –
Горячатся и спорят о деле,
И друг другу давно надоели.

На тропинке моей мне куда веселей,
Всё леса, да луга, да просторы полей.
И идут по траве на закатный пожар
Воин, бражник и старый гусляр.

Воин помнит про честь и свой меч бережёт,
Старый ночью про звёзды поёт,
Ну, а третий – молчит, пьёт вино и молчит,
Только ночью зубами скрипит.

***

Я помню белые ступени
И освещенное окно.
Шёл мокрый снег, чернели тени
То было, было… так давно…

Года, как птицы пролетели,
Тебя не жду уже давно,
И вспоминаю еле-еле…
Давно погашено окно.

***

Ещё один угасший день,
Ещё умершая фиалка…
Всё это жизнь: – и свет, и тень,
Но сердцу грустно, сердцу жалко.

Как странно – никого не ждать…
Так было раньше, так и будет…
Я не могу не тосковать
О том, что никогда не будет…

***

Опять в дорогу. Но рассвет
Встаёт навстречу как-то бледно.
И уж опять желаний нет,
И на душе светло и бедно.
И пусто в мире.
И пути Мои неясны…
Знал — так будет…
Но как не хочется идти!
Не скоро сердце позабудет!

***

Промолвилось разлуки слово.
Я ясно слышал: “позабудь!”…
И предо мной змеится снова
Мой одинокий странный путь.

Куда ведёт он – я не знаю,
И где конец моих забот…
Я неизвестность не пытаю,
Иду один – куда зовёт.

Промолвилось разлуки слово…
Меня не встретишь на пути,
Но прежде, чем полюбишь снова,
Дай мне подальше отойти.

***

Миги шли, проходили, касались,
Каждый что-то с собой уносил,
Никогда ещё мне не казались
Мы с тобою так явно без крыл.

И зажжённая ночью лампада
Догорит в растворяющем дне.
По глазам твоим вижу, что рада,
Что упавший лежу на спине.

Но не вечно, – и это ты знаешь, –
Мы уже у прощальных границ.
Оттого-то теперь опускаешь
Тёмный бархат печальных ресниц.

***

И вот уж я опять далёко,
Давно не слышу голос твой…
Но и тебе ведь одиноко,
И город стал совсем чужой?..

Иль это только нам приснилось
И не бывало никогда?..
Лишь на мгновенье отразилась
В душе упавшая звезда…

Иль потому, что в дали снежной
Мои шаги сокрыла мгла,
Иль потому, что так мятежно
Меня любить ты не могла?..

***

Е.В. Лембке

Устали цикады. Застыла луна.
Над миром летит тишина.
Стеклянные нити застывшей луны
Ломает полёт тишины.

В колодце души зацветают цветы.
Вглядись в отраженье: и ты, и не ты…
И тот, кто на дне неподвижен и спит,
Шевелится слабо, теплеет, дрожит,

И если очнётся, внезапно, во мне,
Порвёт, и прорвётся к Луне, к тишине…
И тело моё, опрокинув назад,
Опять будет волен, несчастлив, крылат…

***

На закате русалки бледнее,
Небо проще, понятнее даль,
Прижмись ко мне поплотнее: –
Мне тебя жаль.

Ты сама, как русалка больная,
Зачем свой покинула дом?
Поверила солнцу, не зная…
Даже любишь с трудом.

Вернись в глубину под осоку,
В зелёной воде утопись,
И там, где далёко, глубоко,
Как прежде – царевной проснись!

***

…Вновь подошло и стало рядом,
И потускнел огонь зеркал.
И медленным тяжёлым ядом
Мой затуманился бокал.
И у гитары в лентах пёстрых
Печально лопнула струна.
И взоры женщин стали остры,
И надавила тишина…
И ты пытливым, ясным взглядом
Во мне не встретила своё, –
Всё оттого, что стало рядом
Неотвратимое моё…

***

Растревожено и глухо
Рокотал полночный гром.
И отчетливо и сухо
Освещался старый дом.
Не грусти — шуметь устанут
Сад и лес, пройдёт гроза.
А с зарёй на клумбе глянут
Незабудкины глаза!

***

Века, как день. Земля лететь устала,
Закрыта дверь. Ответа не ищи,
Один укус мучительный кинжала
И прянет дух, как камень из пращи.

Взметнуться ввысь! Забыть свои пределы!..
Забыть “нельзя” и Вечность осознать!..
Но тянет вниз ликующее тело,
Зовёт любить, смеяться, плакать, – ждать…

Абиссиния, ж. “Наш огонек”, 1925, №20 Рига

***

Я видел тайфун на Амурском Заливе,
Я знаю печальный Цусимский Пролив,
Грозу у Цейлона, светящийся ливень,
И волн Океана разгневанный взвив.

Но Черное Море в капризах коварней, –
Твердят моряки с незапамятных пор.
Я помню и снежную бурю у Варны,
А после – горячий закатный Босфор.

Всю ночь ураган, как дождавшийся мститель,
Ревел голосами, по птичьи свистел,
В волну зарываясь дрожал истребитель
И на бок ложился, и тяжко скрипел.

И, двигаясь с креслом по стенке каюты,
Мы молодо пели про Солнце Земли, –
Но падало сердце, и были минуты,
Когда мы стаканов налить не могли.

***

А.И. Бенклевскому

Я чую силы непоборные!
Чем строже хмурится гроза
И громоздятся тучи чёрные, –
Тем ярче блещут паруса.

На дне, впотьмах шалят чудовища,
Расколыхали океан.
Мои несметные сокровища
Оберегает капитан.

Разгладилось лицо суровое, –
Избегнут самый страшный риф,
Проглянет утро бирюзовое, –
Блеснет коралловый залив!

ж. “Наш огонек”, 1925, №24 Рига

***

Риточке (М. Т. Олсуфьевой)

Растаял очерченный берег земли,
В вечернее море ушли корабли.

Закатные волны вольнее шумят
И винт разрывает сапфировый клад.

Последняя чайка отстала, – прощай!
В лимонах давно меня ждёт попугай.

Маяк подмигнул и качнулся вдали…
В открытое море ушли корабли.

***

Я в жизни дочитал ещё одну страницу.
Я снова повернул свой беспокойный руль,
Мой лучший друг сейчас – вон та над морем птица,
И, покидая вас, я рад не потому ль?

Куда направит путь корабль мой непокорный?
Прощайте же враги, простите и друзья, –
Вы, проводить меня пришедшие притворно,
Со сходен корабля вам улыбаюсь я.

Я улыбаюсь вам, но сердце уж не с вами.
Простор дохнул в лицо солёною волной.
И нарастает даль широкими валами,
И киноварь кипит за низкою кормой.

***

М.Л. Арцимович

Я видел сон… Дул ветер с Нила,
Был тихий плеск багровых вод.
Скользя, галера уносила
Меня медлительно вперёд.

Я помню мирный стук уключин,
Румяный парус вдалеке.
Я сердцем снова был приручен
К спокойно дышащей реке.

Блестел неяркий серп Изиды,
Рождая тайны на Земле, –
И очертанья пирамиды
Росли, волнуя, в полумгле.

Под шум папирусов усталый,
Склонялись тихо веера, –
В ритм танца с синим покрывалом
В честь отдыхающего Ра.

S/S “Indier”. Близ Канарских Островов. Май 1934

***

Гремело море. Облака
Неслись, как духи, стаей дымной,
Зелёный глаз издалека
Мигал, ныряя над пучиной.

Пугал сирены .жалкий вой.
Наш пароход кренило сильно.
Приподнимаясь над волной,
Тревожный винт стучал бессильно.

И то валясь на правый бок,
То выпрямляяся лениво,
Я вспоминал Владивосток
И гладь Амурского Залива.

Но ночь прошла. И на заре
Утихло море. В полумраке
Скользнуло солнце по горе,
Блеснули крыши Нагасаки.

ж. “Наш огонек”, 1925, №31

***

Ушли из пальмового плена,
Цейлон – едва-едва вдали.
Кипит сапфировая пена
И винт ломает хрустали.

Последних чаек крик и писки.
Солёный ветер… Синий шум…
Пропахший Capston’oм и Whisky,
Нагретый солнцем “Smoking-room”.

Стемнело. День горячий прожит.
Но знаю, душно будет спать,
И вентилятор не поможет.
Я, истомясь, уйду стоять

Туда, где сонно поднимает
Текучих звёзд своих обман
И светом фосфорным мерцает
Старик Индийский Океан.

***

В.О. Эттингену

Спать не могу. Томит постель.
В ушах призыв далёкий гонга.
Я вспоминаю Pick-Hotel
И пальмы жаркого Гонг-Конга.

Тяжёлый, синий океан.
Рикш быстроногих вереница.
Я снова знойной жизнью пьян!
Но неужели только снится?..

Я узнаю, он мне знаком,
Цветочный переулок узкий,
Там, на горе белеет дом,
Где ждёт учтивый консул русский.

Всплывёт луна под звон цикад
И ночь вздохнёт благоговейно,
Сойду один в душистый сад
К цветами полному бассейну.

Причалив к лунным берегам,
Покорный тёплой власти Рока,
Открою душу странным снам,
Ночным шуршаниям Востока.

ж. “Наш огонек”, 1925, Ns34 Рига

***

ОТРЫВОК ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ
«Mont-Lavinia»

… Вот домик, где когда-то жили
Разбитых буров главари.
Они на берег выходили
Следить мучение зари,

И утомленно вспоминали,
Пока не меркнула земля,
Свои плетённые кроали
И кукурузные поля…

***

Немая ночь на сон похожа.
На небе россыпь звёздных рос.
На набережной шаги прохожих,
И вспышки редких папирос.

Огни на море. Целым бортом
Мерцает чёрный пароход.
Он далеко, – у входа порта, –
И на рассвете он уйдёт.

Забьётся снежно за кормою,
По борту поползёт греметь…
Бушприт неясною иглою
Царапнет розовую медь.

Солёный ветер будет влажен,
Навстречу двинется простор.
Сирена взвоет и протяжно
Пошлёт оставшимся укор…

Встаёт туман. Рассвет не скоро.
Бульвар стеснил знакомый путь.
Мне надоел лимонный город.
Пора уйти – куда-нибудь.

***

У КОСТРА

Горит костёр. Из чайника уютно
Бурля выходит пар – сейчас он запоёт.
Внизу под сопкою в тумане смутно,
Как привидение, двурогий серп встаёт.

Тайга уж заросла давно, густая…
Трава полна росы. Был труден долгий путь.
Болит всё тело, сладко отдыхая,
Мы выспимся с тобой, а завтра – как-нибудь…

Как хорошо устало повалиться
На свежий ворох пахнущих ветвей.
Пока ты будешь с ужином возиться, –
Я расскажу тебе о Родине моей.

“Известковый ключ ” близ Корейской границы

***

ДОМА

В потаённых чащах бора
Козия тропинка.

Промелькнула скоро, скоро
Рыжей белки спинка.

Солнце гладит прихотливо
Мшистую лужайку.

Ястреб тянет от залива
Голубую чайку.

Стонет каждый день к закату
Кто-то под горою…

Что случилося когда-то
Здесь давно со мною?

Всё забыто, но знакомо,
Всё полно укора…

Сердце здесь как-будто дома
В этих чащах бора…

Устъ-Сидеми. За Амурским Заливом

***

…Храм Зуба Будды… Парк… Отели…
Развалины: гарем Раджи.
Как непонятны здесь коктейли!
Который век теперь, скажи?..

Цейлон

***

ИЗ ЦИКЛА «КРАСНОЕ МОРЕ»

I

ПОРТ САИД

Блестящий мол горяч от зноя,
И Порт Сайд от солнца пьян.
Окаменелою рукою
Путь открывает Великан.

За бортом голые мальчишки,
Ныряя, ловят медь монет. –
Совсем, как было в детской книжке
Тому назад уж много лет.

Зажав остаток папиросы
Углом горячих бритых губ,
Бредут английские матросы
Попраздновать на берегу.

Хозяин сам у двери низкой
Встречает шумный вход гостей:
Здесь можно много выпить Whisky
И счастье испытать костей.

Седой араб, худой и прыткий,
Беззвучно обходя столы,
Им запрещённые открытки
Продать спешит из-под полы…

II

СУЭЦ

Тысячелетий чую дрёму…
Закат, три пальмы и звезда,
Не на неё ли к Вифлеему
Шёл караван волхвов тогда?..

С дарами, золотом и смирной,
И ладаном, – дары Царю…
Тогда Пустыня также мирно
Встречала медную Зарю…

Пустыня спит, смежив ресницы.
Ночь распласталась на песке.
Цветут безмолвные зарницы
Цветами рая вдалеке…

III

АДЕН

Аден… Мечети… Солнце, скалы…
Верблюды, козы и песок…
Прошло как сон, – и замигала
Звезда – маячный огонёк.

И Море Красное уснуло.
Лишь винт стучит, да цепь ползёт,
Да скользкобрюхие акулы
Сопровождают пароход.

***

…Пригнали стадо. Овцы. Дети.
И козы с выменем в чехлах.
Седой старик на минарете
Кричит заре: “Велик Аллах!”

***

Я берегу свой тёплый плен
И синих глаз боюсь укора,
Всё здесь знакомо: – гобелен,
Часы саксонского фарфора,

Уютность шкуры на полу,
На шторах отблески камина,
И маска Пушкина в углу,
И замиранье клавесина!

Ты знаешь, — я тебя люблю.
Но всё ж, я целым миром болен!
Я жадно жизнь во всём ловлю,
Я слишком жаден, слишком волен!

Люблю толпу на Place Vandome,
Сны о былом в Версальском Парке,
Мой абиссинский, бедный дом,
И путь в Годжам, где очень жарко,

Лазурный солнечный Босфор,
Кривые улицы Стамбула,
Степей Монголии простор,
Священный контур Богдаула,

Таверну в угольном порту, –
Кладу шары я метко в лузы, –
Солёный ветер по утру,
Смолой испачканные блузы,

Ночные всплески волн о борт…
Люблю следить маяк во мраке,
А утром – вновь знакомый порт,
И чайный домик в Нагасаки…

Какое счастие дышать
Ветрами всех миров над бездной!
Её глубины осознать
И мчаться с миром в пыли звездной!

***

«ЧУЖИЕ ЗВЕЗДЫ»
(Абиссиния 1924-1934)
Памяти Н. Гумилёва

…Я жду товарища от Бога,
в веках дарованного мне…
Гумилёв

Я Гумилёва не встречал, –
А встреча так была нужна нам, –
Я о расстреле прочитал,
Уйдя в Пустыню с караваном.

И стало пусто… И костры
Уже не радовали треском,
И над палаткой скат горы
Белел ненужно в лунном блеске.

Гонец, привёзший почту мне,
Привёз бессильной мести муку.
Теперь я только лишь во сне
Пожму твою, быть может, руку.

Аддис-Абеба

***

Д.Л. Велъяшеву

Закружило меня, оторвало и кинуло,
Это было сильней, — я не мог не идти, —
Меня Африке Красное Море подкинуло
На прожжённые солнцем пески Джибути.

В третий раз покидаю я Красное Море,
Несравнимое с рядом знакомых морей,
Вслед за мною причалило жданное горе,
И погнало в Пустыню послушать зверей.

Солнце Старой Пустыни отрадно и благостно.
Горя мелкий ручей под лучами иссяк.
Звоны воли моей беспечальны и радостны, —
Я в Пустыне — Колумб-Открыватель, Моряк!

***

ИЗ ЦИКЛА «ПЛЕНЫ ПУСТЫННЫЕ»

***

И здесь в горах, среди ветров пустыни,
Среди зыбей песка,
Где прошлое томится и поныне,
Живёт моя тоска.

Но только здесь она острей и суше,
Яснее сердцу зов.
Чем жарче зной, чем звоны ветра глуше,
Тем резче звук шагов.

И жутки мне ночные завыванья
И хохоты гиен.
И древнее твержу я заклинанье,
Хотя люблю свой плен.

Душа в плену и что-то вспоминает,
Шаги зовут назад.
Мне снятся ирисы – то зацветает
Царицы Савской сад…

Старинных мест былое многолико,
Оно глядит со стен.
Тоскуя въ кресле Менелика,
Я чувствую свой плен…

***

Я развернул всю ширь мою,
Всё отдал жизни без оглядки.
Теперь читаю жизнь свою
Один с свечёй, в тиши палатки.

И пробегая цепи дней,
Душа сгоревшему прощает.
И небо Африки родней
Чужими звёздами ласкает…

***

Рассветный час наступит скоро.
В овечьей шкуре идёт пастух.
В лиловой мгле поднялись горы.
В Аддис-Абебе поёт петух.

Бледнеет ночь. Ясней дорога.
Молочно-сизый встаёт туман.
Кричат мулы – их много, много.
Проходит мимо там караван.

Зелёный луч в сетях рубина.
Колонны храма – из янтаря.
Как райский сад, как хвост павлина,
За эвкалиптами цветёт заря,

Мой путь глухих томлений кончен.
Открою дверь я. Ночник потух…
Восток в огне и звонче, звонче
В Аддис-Абебе поёт петух…

ж. “Рубеж”, 1936 №19 Харбин

***

ИЗ «АБИССИНСКИХ СОНЕТОВ»

***

И день и ночь смешались на земле.
В лиловом сумраке поднялись кряжи,
Воздушные в вечерней полумгле,
Как кружево какой-то тайной пряжи.

На облаках туманные миражи:
Кресты, зубцы на розовом Кремле…
Растёт верблюд, на нём тюки поклажи.
И явь и сон смешались на земле…

Плывёт волна молочного тумана,
В ущелье – рёв отставшего мула,
И гулкий шаг большого каравана.
Деревня близко: – слышу речь галла,
Невдалеке заплакала багана.
Горят алмазы Божьего чела…

***

В КАРАВАНЕ

В прохладном ущелье, у самой воды,
Где бьётся река у порога,
На мокром песке я увидел следы,
Большие следы носорога.

Мы здесь ночевали. Бивуак затихал…
Умолкли и пенье, и крики.
Я здесь, у костра, в первый раз услыхал
Далекие львиные рыки.

Костёр догорел. Побелила луна
Ущелья отвесные стены.
Опять проворочался ночь я без сна,
И уханье слушал гиены.

Холодным рассветом увёл караван
Вожак на переднем верблюде.
И нас провожая, в сплетенье лиан,
Седые качалися люди…

***

Открылась даль на повороте…
Бежит в равнину ночи тень.
Каким ветрам, какой заботе
Меня отдаст пришедший день?

Я полюбил свою палатку,
Поверил меткости ружья.
Я не могу понят загадку,
Того, кто прежде звался Я!

Внизу, глубоко подо мною
Прохладной речки полоса,
И беспредельной тишиною
Пустыня дует мне в глаза…

***

…Закат горит. Палатку ставь. Спеши!
Слеза звезды дрожит сквозь воздух синий.
В тумане контур дальний Мангаши…
Блестят костры глубоко в котловине…

***

Из глубины Мароко, с русских постов, присланы нам эти талантливые стихи молодого русского поэта, скитальца и воина П. Булыгина

газ. “Слово” (Рига), №403, 30.01.1927 г.

Вниз на Фурри, на Ауаш, на Мароко
Шел караван по спалённым холмам.
Рыжие коршуны вились высоко,
Чёрные всадники кланялись нам.

Длинными копьями наши ашкеры
Вьючных мулов подгоняли, крича…
Грязные хижины, дети… пещеры…
Ночью костры и в палатке свеча.

Ночью вблизи собиралися звери,
Павшую лошадь делили, визжа,
Выли тоскливо, пугая потерей,
И разбегались от вспышки ружья.

Много в пути вспоминается, много…
Горько и гневно смотрел я назад…
Синие мысли далекого Бога
Звёздными каплями в небо дрожат.

***

…В золоте кряж Мангаши.
Тень горы пол-равнины измерила.
Ласковы путы тиши,
Давнему сердце поверило…

Пёстрые птицы кричат.
Мулы шагают лениво.
Красно-кирпичный закат…
Глинистой речки извивы…

***

КЛАДБИЩЕ СЛОНОВ

В долине, стеснённой отрогами гор,
В глубине заповедной страны,
Есть ущелье, куда с незапамятных пор,
Умирая, приходят слоны.

В побуревшей траве много белых костей,
И поломанных жёлтых клыков, –
Много грустных сюда собиралось гостей
Из глубин неизвестных веков.

Европейцы пытались пробраться сюда,
Но дороги никак не найдут! –
Закрывает её крокодилья река,
Лихорадки её стерегут.

Треск поломанной ветки, кряхтенье, и стон,
Черепа под ногами хрустят, –
По оврагу спускается медленно слон
И ведут его двое слонят.

Умирать сюда, видно, приплёлся старик,
Свой предчувствуя близкий черёд,
Молодой подпирает поломанный клык,
Вялый хобот другой бережёт.

Грузной тушею рухнул в расщелины скал…
Тусклый взор закрывают уж сны…
Молодые трубят… И на долгий сигнал
Отовсюду выходят слоны.

Обступив его тесно, качаются в лад,
Головой повернувшись к слону,
И, качаясь, протяжно трубят и трубят,
Песней смерти тревожа луну…

***

«СОУ-ДЖИН»
(Человек-Гиена)

Только ночь по плантации сонно пройдёт
И чарака¹ поднимется ярко,
И расскажет мимозам ручей в свой черёд
О серебряном лунном подарке,

За высокой кудрявой кофейной стеной,
В тайниках заплетённой трущобы
Раздаётся короткий, придушенный вой, –
Вопль трусливой, растерянной злобы.

То как-будто гиена, – а может быть, нет, –
Крик гиены сильнее и строже,
И когда она ухнет, нежданно, в ответ,
То увидишь, что мало похоже…

Есть старик, человек, его знают кругом,
Днём как все, за волами он ходит,
Но и в полдень и днём его глиняный дом
Мать с ребенком подальше обходит.

Если, встретив ребенка, похвалит его,
Саблю воина тронет рукою,
Заболеет дитя ни с того, ни с сего,
И гурада² покроется ржою…

Но лишь с ночью не сладив, закатится день,
Зашевелятся кактусов стены,
Пробирается чакою³ чёрная тень,
Подражая движеньям гиены.

Его можно убить, коли встретишь в кустах,
И убивший за то не ответит,
Если ж в город, схвативши, отправить в цепях,
Альгораш⁴ его тотчас повесит.

Как ни грозен в лесу леопард-господин,
Как ни страшны тюремные стены,
В каждом округе есть свой, наверно, один
Или два человека-гиены.

Плантация Дубона, Абиссиния ж. “Рубеж”, 1935, №46. Харбин

^{_________________________}

¹ луна (при заклинании – навсегда…)
² сабля
³ кустарник, лес
⁴ наместник, правитель (амхарский яз.)

***

РУССКИЙ В АБИССИНИИ
“Русский легионер”

Я не всегда таким был скучным, –
Слагал немало небылиц.
Теперь к Пустыни я приручен,
Я так отвык от белых лиц.

Раз в месяц раб приносит почту,
Пробыв в пути двенадцать дней,
Я сам себе читаю ночью
Приветы вспомнивших друзей.

Храню погоны и кокарду
От службы Русскому Царю, –
Кормя ручного леопарда,
Я с ним по-русски говорю, –

И вспоминаю Гумилёва…
Что ждёт, скрываясь впереди?
Когда-нибудь вернусь я снова, –
Теперь же, жизнь, меня не жди!

Аддис-Абеба, Абиссиния, газ. “Слово”, Рига, №403 30.02.1927 г.,
ж. “Рубеж”, 1935, №32 Харбин

***

С нагретого красного камня
Блеснула мне взглядом змея.
Открыла тяжелые ставни
Усталая память моя,

И вижу, — нет слаще отравы, —
Лесной задымился костёр,
Кровавя примятые травы
И кактусов колкий забор.

И снова, знакомый, но странный,
Дрему опрокинувший вмиг,
Попавшей в капкан обезьяны,
Далёкий придушенный крик…

Абиссиния, 1924 ж. «Рубеж» (Харбин), 1935, №4.
ж. «Наш огонек» (Рига), 1925, №26.

***

Я не знаю печальней страны,
Я не знаю тоскливее ночи,
В небе призрак ущербной луны,
И грозы разошедшейся клочья.

Воет тонко над гнилью шакал,
И зловеще смеётся гиена.
Переход был тяжёл. Я устал.
Отдыхая, томятся колена.

Нехороший, полуночный час.
Чутки шорохи старой Пустыни.
Промелькнул и сейчас же погас
Огонёк, недалекий и синий.

Кто там? Может быть прячется враг,
И меня уж наметило дуло…
Этот призрак луны, этот мрак
В сердце подняли то, что уснуло.

Абиссиния, ж. “Рубеж” 1935 №24 Харбин

***

…Ночь побледнела, но утро далёко.
Серый сумрак в ущелье прилёг.
Под ногами, в тумане, далёко
Одинокий горит огонёк…

Ночь прошла и ненужно, и странно,
Неожиданно пуст мой итог…
Но волнует, волнует туманно
На заре золотой огонёк…

***

Я иду пустынною дорогой,
Много дум осталось позади.
Если ты томишься тоже много,
Хочешь, будем вместе? – Приходи…

Много снов непонятых мне снилось,
Много мыслей новых на пути.
То, что мне немного приоткрылось,
То меня заставило идти…

У реки, у глинистого ската
Я огонь навстречу распалю,
Помню, также ждал уже когда-то
Ту, кого теперь я не люблю…

Если ты костёр увидишь дальний,
И в душе ответ зажжётся вдруг, –
Знай, что ждёт тебя печальный,
Незнакомый друг…

***

Агате

Солнце прячется вниз за осоками,
От зари разрастается Тишь…
Отчего ты такая далёкая?
Отчего ты так долго молчишь?

Днём здесь небо горячее, синее,
Попугаи в лимонах кричат…
У тебя же – в серебряном инее
Замороженный, стынущий сад.

И ночами Большая Медведица
Видит город и свет фонарей.
Здесь же небо алмазами крестится
За пустынные души зверей.

Пусть приснится тебе, моя дальняя,
Как в луне загорелся камыш,
Как плывёт неподвижно-зеркальная,
Серебристо звенящая Тишь…

***

В час прозрачный, час хрустальный,
В час, когда горит закат,
Вспоминаю я, печальный,
Лет ушедших ясный взгляд.

И опять на миг я, давний,
Снова даль моя легка…
Стынут розовые камни,
Стынет дымная река…

ж. “Рубеж” 1936 №19 Харбин

***

День погасает сонно. Из болота
Всплывает медленно багровая луна.
С последней уходящей позолотой
Слетает тишина.

Опять, как встарь. Берёзовой опушки
Зелёный полусвет. В канаве у плетня
Знакомые, весёлые лягушки
Приветствуют меня.

По колее заброшенной дороги,
С надеждой смутной в смутной голове
Иду один и мягко тонут ноги
В густой траве.

Ах, знаю: – это только сон! И снова
Проснусь в чужой неласковой стране,
Но жалко оторваться от былого,
Проснуться жалко мне!

Абиссиния, ж. “Рубеж” 1935 №51 Харбин

***

Ночные дали молчаливы,
Лишь спорит с камнями ручей.
И звёздны синие разливы
Моих задумчивых ночей.

Уже прошло немало дней,
Мой путь запутанный был странен,
Я тяжко был без боя ранен
Безумной мыслею своей.

Не надо много вспоминать –
Душа сгорит, свечей истает…
Никто о том не должен знать,
Как до сих пор никто не знает…

***

Зажёгся огонь на горе,
Синеют оконные стёкла.
В последней вечерней игре
Желтея, полоска поблёкла.

Мне грустно, далёкий мой друг,
Ночь медленно давит на плечи.
Земля, огибая свой круг,
Торопит назначенность встречи.

Когда раздражает свеча,
Шакалья томит перебранка,
Тихонько цепочкой бренча,
Со мною грустит обезьянка.

Абиссиния,
1924 ж. “Рубеж” 19365 №6, Харбин ж.
“Наш огонек” 1925 №22 Рига

***

Близится туча лиловая,
Ветер, играя бессильными,
Буйно шумя, эвкалиптами,
Дымами веет кадильными,
Ладаном веет, молитвами…
Близится яркая, новая…

Тешатся грохоты бурные,
Всплески огней ослепляющих,
Вихри кружатся над безднами.
А над горой – улетающих,
Громами смятых железными,
Ангелов крылья лазурные…

***

Здесь на горе я снова волен.
Простор опять в глаза взглянул.
А снизу – звоны колоколен
Да полудневной пушки гул.

Лишь солнце, коршуны и ветер…
Я не считаю синих дней,
Но провожаю каждый вечер
С порога хижины моей.

Всё в этот час закатный свято.
Ночь преклоняется в тиши.
На грани медного заката –
Зубчатый гребень Мангаши.

Гора туманно потемнела,
Заката нет, и лишь над ней
Струятся золотые стрелы
Двух Моисеевых лучей.

***

В лес за лиловой горою
Солнечный падает диск.
Больше запахло рекою,
Жалобней коршунов писк.

Хрипло кричат попугаи
В чащах колючих мимоз.
Грузно дрожит, затихая,
Эхо ушедшее гроз.

Ночь выползает из щелей,
Из заповеданных мест.
Скоро над серым ущельем
Выйдет нагнувшийся Крест.

***

БАЗАР

A.Л. Дабберт

Разноголосый говор люда, –
Субботний начался базар.
Глаза надменные верблюдов…
То караван пошёл в Гондар.

Они идут степенно, важно,
Им далеко теперь идти.
Навьючен ящиками каждый, –
На стенках надпись: “Lipton Tea”.

Небритый грек с своей мастикой
Ушёл от зноя под навес.
Индус клянётся Менеликом,
Что не возьмёт двух стёртых “бэз”.

Двенадцать. Бухнет пушка скоро.
Вопя, покойника несут.
Кричат, бегут – поймали вора,
И всей толпой к судье ведут.

За проскакавшим европейцем
Ашкер в тюрбане голубом,
Противно пахнет маслом, перцем,
Сенной трухою и козлом.

Распарилась Аддис-Абаба
Под знойной лаской жгучих стрел.
На чёрных ветках баобаба
Пять мёртвых, вытянутых тел.

А надо всем такой манящий
Зелёный шёлк соседних гор,
И дальше – в небо уходящий
Лилово-розовый простор.

Абиссиния, 1925 г.
ж. “Рубеж” 1935 №34 Харбин

***

Когда-нибудь, настанет время, –
Европа снова позовёт.
Я променяю ширь и стремя
На океанский пароход.

И он, пришедший из Сайгона,
Дав мне каюту и chaise-longue,
Напомнит сладко зной Цейлона
И белый ласковый Гонг-Конг.

Попав опять в людские щели,
Услышу речь гудков и гам.
А может люди уж успели
Изобрести воздушный “tram”?..

И будет весело и тесно –
Париж, Берлин иль Эдинбург…
А может быть (кому известно?)
Ты, позабытый Петербург?

Но, отдохнувши от Пустыни,
Мне будет дорого не раз
Припомнить то, на что я ныне
Не подниму усталых глаз.

Воспоминаньями овеян,
Я расскажу тогда в стихах,
Как на плантации кофейной,
Я жил, потерянный в лесах,

И как полгода, – не короче,
Я европейца не видал,
Как в шалаше, при блеске ночи,
Я леопарда в гости ждал.

***

Е. Ив. Юрьевич

Палатка. Ночь. Внизу костёр.
Мулы легли перед восходом.
Надоедает мне узор
Ковра, висящего над входом.

Как странно, как не нужно жить!
Какие жалкие итоги…
Всю жизнь идти и лишь кружить
Вокруг изъезженной дороги…

Из-под ковра, из темноты
Влетела бабочка на свечку.
Какая мягкая, как ты…
Могу убить и не замечу…

Вошла в палатку тишина,
И обняла, и зашептала…
Спасибо бабочке, – она
Меня доверьем приласкала.

***

Когда догорит полоса над пустыней,
И коршунов крики замрут,
В дали неприветной, сиренево-синей
Уснувшие силы встают.

Нужны человеку надёжные стены,
И свет и веселье нужны.
Забудь о Пустыне — там стонут гиены,
Там бродят кровавые сны.

Века и века сон Пустынь не нарушен.
Сознанье — пески замели.
Поддайся, усни — и измучают душу
Видения Чёрной Земли.

Ж. «Рубеж» 1936 №19 Харбин

***

Агате

Здесь много ярких, странных птиц,
Здесь слишком много ярких красок,
Плетёных хижин, чёрных лиц, –
Знакомо всё из детских сказок.

Я очень рад, попав сюда, –
Слежу изгиб ручья небрежный,
Смотрю, как запад меркнет нежный,
И янтарём горит вода.

По вечерам, издалека,
Приносит ветер запах розы,
И пахнут колкие мимозы,
И дышит тиною река.

Гурагских женщин силуэты
Идут с кувшинами к реке,
Поёт багана смутно где-то,
Напоминая о тоске!..

И вновь, взволнованный туманно,
Я слышу сердца голоса.
И вспоминаю странно, странно
Про васильковые глаза.

***

Какая странная мечта!
Ночь в серебре и месяц светел.
Не надо, друг, – она не та,
И не её теперь ты встретил.

Не пой ей больше – не возьмёт
Невозвратимого порыва…
Ночь в серебре. Иди! – Зовёт
На повороте у обрыва…

***

Уснула Пустыня и спит непробудно,
И вряд ли Европе её разбудить.
От сна удержаться подползшего трудно, –
Нельзя молодому сюда приходить.

Проходят мулы караванов с их грузом,
Завёрнутый в шкуру идёт человек.
Холмы, баобабы, поля кукурузы, –
Так было, так будет, – который уж век.

По праздникам бьют в деревянные бубны,
Не в такт завывают, трясут головой,
Уж тысяча лет их напевы так скудны, –
Пещерных прапрадедов жалобный вой.

Без гроба ложатся в лесные могилы, –
Не мало я видел угрюмых могил!
Чтоб гроб смастерить нужны доски и пилы, –
А люди ещё не придумали пил.

И трудно мне верить в фабричные трубы,
В огни ресторанов, и в биржи азарт…
Смеются гиены визгливо и грубо
И нюхает козьи следы леопард.

И запах Пустыни такой стародавний…
Жизнь спит здесь давно, и давно уж без снов.
Устало бредёт, спотыкаясь о камни,
Оглохшее эхо далёких веков…

***

Вечерами я с трубкой сижу у ворот,
Провожая вечернее время,
Там, внизу, за плантацией буйно живёт
Обезьянье шумливое племя.

Но лишь кашлянет глухо в кустах Господин –
Обезьяны спешат на вершины.
В этот час Леопард лишь хозяин один
Потемневшей туманной равнины.

Нерешительно месяца серп золотит
Струйки речки, – то вспыхнет, то тухнет,
Лишь цесарка спросонья в траве заскрипит,
Да гиена унылая ухнет.

Далеко, далеко за пространством морей,
Там, в начале пройденной дороги,
Жизнь, чужая теперь, но когда-то я ей
Отдал силы, любовь и тревоги…

Разметалась, угрозу и страсти тая,
Непонятная, злая Пустыня,
И тоскует душа беспредельно моя
С бездной звёздной сливая святыню.

Абиссиния, ж. “Рубеж” 1935 №12 Харбин

***

Прошли пылающие сроки,
Умолкло эхо гневных бурь,
И давней Родины лазурь,
И всё, что с нею – так далёко…

Но жизнь, ушедшая в Пустыню,
Хранит тепло далёких дней…
И я свои тревоги ныне
Встречаю проще и ясней…

***

Ночь, Пустыня. Туманная светит луна,
Скат горы от луны голубой.
Догорают костры. Лагерь спит. Тишина.
Лишь вдали чей-то жалобный вой.

Край пустынный и дикий, звериный, ничей,
Баобабов и колких мимоз,
Раскалённого неба, холодных ночей,
Затаённых, лукавых угроз.

Край гиен. Как томительно слушать сквозь сон
Их унылый и жалобный вой…
Ощущения давних, дремучих времён,
Колыхаясь, плывут надо мной…

Вдруг, мгновенье, и грёзы метнулися прочь!
Нарушая томление снов,
Вновь вернул и луну, и палатку, и ночь
Хриплый, властный, торжественный рёв.

И забились мулы, задымились костры,
Зашептали рабов голоса, –
– Это вышел на склон освещённой горы
Царь пустынь – рыжий лев-Амбасса!

***

За эвкалиптами желтеют облака.
Луна глядит, как глаз больного зверя.
И сердце мучает, касаяся слегка,
Предчувствием потери…

Ещё один ненужный день ушёл…
Заплакала далёкая багана.
Рука опять ласкает ствол
Холодного Нагана…

***

…”Нельзя молодому
Сюда приходить”…

Я устал без голоса живого,
От пустынных, одиноких дум.
Здесь теперь мне кажется всё ново, –
Рёв гудков и улиц шум.

Абиссиния – страна печали,
Медленной покорная судьбе.
Здесь стихи мои по-новому звучали,
И за это кланяюсь тебе.

Я любил полуденные горы,
Караван, идущий по холмам.
Знает сердце – затоскую скоро,
Но свободу снова не отдам.

Твоё небо слишком, слишком сине,
Жизнь бредёт куда-то, не спеша,
В дрёмогных объятиях Пустыни
Засыпает медленно душа…

Я ушёл. Пускай опять ошибки, –
Всё приемлю, только бы не сон!
Я встречаю радостной улыбкой
Копотью пропахнувший перрон.

Дни пройдут. Когда-нибудь в журнале,
Я увижу, удивясь на миг,
Девушку в соломенном кроале,
Сахарный жующую тростник,

Въезд Негуса, босоногих воинов,
Вдруг узнаю свой когда-то дом…
Шевельнутся мысли беспокойно,
Я вздохну, забывшись, о былом…

***

МОЛИТВА ВЕЧЕРНЯЯ

За эвкалиптами зелёная заря.
На небе полосы, как крылья птицы-жар,
Под низким облаком, где струйки янтаря
Седло верблюжее – лиловый Ирреар.

Темнеет розово, и близится намаз,
Песком омоемся и вспомним, Ибрагим,
Молитвой узника, кого зовут Лидж-Ясс…
Хоть принял крест отца, но сердце наше с ним

Лев Абиссинии, могучий Менелик,
Взгляни сюда с небес на Негуса в цепях
И внуку помоги! Велик, велик Аллах,
И Мухамет, его святой пророк, велик!

Абиссиния,
ж. “Рубеж”, 1935, №48 Харбин

***

Н.S. Walker

Попав сюда, припомнишь скоро,
Как-бы совсем не забывал,
Индейцев книжек Фенимора
И Джека Лондона закал.

Лишь в меткость глаз имеешь веру,
Беря на мушку чёрный бок,
Когда притихшая пантера
Готовит гибельный прыжок.

Как чувства ярки и тревожны,
Как на борьбу за жизнь готов,
Когда вступаешь осторожно
В толпу бунтующих рабов,

И лишь в кармане незаметно,
Снимая страха грузный гнёт,
Предохранитель пистолета,
Рука на “fire” переведёт.

ж. “Рубеж” 1936 №19 Харбин

***

Я не ваш, я – чужой. Я – бродяга поэт.
Я люблю запах моря и воли,
Здесь трамваи, гудки, электрический свет,
Ваши правила – цепи неволи.

Я тоскую. И мысли уносятся прочь
От Европы холодной и шумной.
И сияет опять Африканская ночь,
И рассвет я встречаю угрюмо.

Я люблю по ночам со слугой у костра
Обсуждать непонятные крики,
Или слушать в палатке, без сна до утра,
Отдалённые львиные рыки.

По звериной тропе пробираясь к реке,
Встав на камень, горячий от зноя, –
Увидать, как бредёт с длинной палкой в руке,
Обезьяний вожак к водопою.

Я люблю, как чуть-чуть шелестят паруса
В час рассветного утра на Ниле,
Меж папирусов тонко горит полоса,
Как фламинго взлетевшего крылья…

Как из розовой меди отлита спина
Старика-мусульманина в лодке.
И рубиновой ниткой играет волна –
Потонувшие Божие четки.

А ночами, когда величавым Крестом
Перекрестится небо Пустыни, –
Много тёплого чую я в сердце моём,
Что оно сохранило поныне…

Havre /Memel

***

Только спустишься вниз по скалистым отрогам
Абиссинских крутых и широких террас, –
Караванная вновь зазмеится дорога
И лиловые дали обрадуют глаз,

Баобабы, мимозы, далёкие горы,
Добробрхана зелёный, возделанный скат.
Пятый день каравана, – теперь уже скоро, –
Сердце рабьей торговли – лесистый Ифат

Здесь уходят тайком, на заре караваны –
Европеец не должен и слышать о них, –
То уводят рабов в отдаленные страны, –
И оттуда, в оковах приводят других.

Здесь не надо трудиться совсем человеку, –
Дикий кофе повсюду свободно растёт,
Бог дал людям обильную быструю реку,
А река двухаршинную рыбу даёт.

Я люблю этот край, я люблю эти дали.
Я люблю вечерами сидеть у огня.
Здесь недавно ещё Гумилёва встречали,
А теперь эти звёзды ласкают меня.

Перед сном, мой слуга, грея воду для грога,
Говорит про удава, что видел в реке,
Про найденные утром следы носорога
За излучиной низкой, на мокром песке.

А ночами, когда к моей хижине бедной
Подступают вплотную все сказки лесов, –
Нахожу я в душе смутный клад заповедный
Днём непонятых дум, неразгаданных снов…

***

Ты вернулась с румяным закатом,
Ты шепнула, нагнувшись: “поверь
В моём сердце, тоскою измятом,
Ты открыла заветную дверь.

Я устал. Дай мне ласково руки,
Дай прижаться к ладоням лицом.
Я бежал от томленья и скуки,
Расскажи мне о доме твоём…

Как усталая цепь каравана,
Здесь проходят столетья и дни,
Но за лунною пряжей тумана
Незаметны, ненужны они.

Там летают прозрачные тени…
Как прозрачны ладони твои…
И в душистой небесной сирени
О забвеньи поют соловьи…

И жемчужные, лунные росы
Отряхают, качаясь, цветы,
И мерцают туманно утесы,
А за ними таятся мечты…

Я взойду за тобой на ступени,
Я пойму трепетанье зари…
Ты прижалась, склонивши колени
И услышал я только: “гори!”…

***

НА СТРАСТНОЙ

Я забыл в своей беленькой хате
Абиссинского солнца неволю.
Мне приснилось, что я на Арбате,
Пробираюсь к Девичьему Полю…

Над проржавевшей красною крышей
Ярко-синие луковки храма.
В палисадниках слова не слышно
От весёлого птичьего гама.

Разгуделась Страстная Неделя…
И гудит, и гудит непрестанно…
В голубую прозрачность Апреля
Я, как в юность далёкую, канул…

Абиссиния, ж. “Рубеж” 1936 №15 Харбин

***

Люблю ночные полыханья
В лиловой тьме далёких гроз,
И красных светов трепетанье
В ручьях дождя и в каплях рос.

И в тишину грозы влюблённый,
Я до рассвета слушать рад
Шум эвкалиптов полусонный,
И рёв гиен, и звон цикад.

Гроза идёт и зажигает
В душе мерцающий ответ.
И вспышка мысли освещает
Сгоревших мыслей хмурый бред.

***

Я не знаю, куда мой направится путь,
И придётся ли в жизни мне снова
Позабытым лицом заглянуть З
а закрытые ставни былого.

Лебедою заглохла моя колея,
Но не стану искать я другую…
Я боюсь, что уж поздно, что встретившись,
Там об Африке вновь затоскую…

***

ИЗ ПЕСЕН НЕДОПЕТЫХ

Много дорог мной исхожено,
Светлые дни далеки
Вижу дорогу я в Кожино,
Солнце, во ржи васильки…

Грозные дни надвигаются…
Помню, как будто сквозь сон, –
Мы торопливо прощалися, –
Мой уходил эшелон.

После… к тебе бы, измученный, –
Больших не надо наград!
Грянули молний излучины
Заревом встал Петроград!..

…

Много дорог мной исхожено…
Юные дни далеки…
Знаю из писем: – положены
В гроб твой цветы… васильки…

Германия

***

Отслужили вечерню у Троицы.
И народ разбрелся тротуарами.
С провожатыми весело ссорятся
Гимназистки смешливыми парами.

В окнах церкви Училища нашего
Огоньки протянулись шеренгами,
Серый Гоголь загрезил Полтавщиной,
Бронзу рук подперевши коленами.

В переулок с глухими заборами
Небо звёздное глянуло весело –
Там, где маленький домик
Суворова, Где черемуха ветви развесила.

Абиссиния

***

ПРОШЛОЕ БЫЛО ВСЁ ТАК

Всё так было доверчиво-просто;
Ты пришла, – не придти не смогла,
За изгибом горбатого моста
Фонарями раздвинута мгла.

Фонари стерегли нашу встречу,
Под ногами шуршал листопад,
И шумел нам приветно навстречу
За чугунной решёткою сад.

Много в жизни я видел иного,
Я – живой, и живущему рад.
Но бывает, забудусь, и снова:
Фонари, и решётка, и сад…

Абиссиния, ж. “Рубеж” 1936 №45 Харбин

***

… “L’ame slave!..
Oh!., c’est mysterieux!..”
(Французская болтовня)

Ночь поёт песни ветровые,
У волков мелодию взяв.
Скрипят сосны вековые, –
Тоскует “L’ame slave…”

Вчера её похоронили
В Париже на “Рёге Lachaise”,
Выпили… и… забыли…
Ей не нужно французских месс.

Она сюда притащилась,
Где когда-то жила.
Как долго противное снилось…
А ведь она человеком была!

Помнит дом и сирени,
И Чайковского, и “Вишневый Сад…”
А теперь люди бродят, как тени,
И всякий – жизни не рад.

Ходят волки, не волки – собаки,
Каждый ищет забытую кость,
И пропадают во мраке,
От других скрывая злость.

Вот так Чайковский! И разве нужны
Все мысли и чувства, что пронёс
Через ветер снежный и вьюжный,
Чтобы теперь скулить, как пёс!

Бедная душа!.. Бедный Петрушка,
Верный глупым сказкам бытия.
Ты и у Смерти только игрушка.
Но таким же буду и я…

***

Посмотри, там на изломе
Серой реки – белый храм.
Не надо грустить о доме,
Этот дом открыт и нам…

Когда колокол мерно заплачет
О закате в тихую даль,
Мы увидим: – Белый прискачет, –
И ему заката жаль.

И мы вместе помолимся чуду,
Чтобы пришло опять погудеть
И рассказать голому люду,
Что нужно… побольше жалеть!..

И тогда, может быть, снова
Загорится сломанный крест,
И разбудит ожившее Слово
Покойников наших мест.

Абиссиния