Игорь Н. Петренко,
руководитель проекта “Uniting Generations”
Книга Павла Ивановича Кулешова – уникальное свидетельство очевидца, прошедшего сталинскую мясорубку. Здесь описано то, что видел, испытал и пережил автор в течение своей жизни, начиная с того времени, когда в его родное село – Николай-Львовск, в Приморском крае, – пришла советская власть, в корне изменившая жизнь крестьян путем насильственной коллективизации. В предисловии читаем: “Я одиннадцать лет пробыл в лагерях, испытал все ужасы лагерной жизни и чудом остался жив, и, внимая голосу совести, еще раз решился пережить свое прошлое и рассказать о нем, о прошлом, которое забыть невозможно. Такое не забывается”. Действительно, в наше время трудно представить, как можно все это пережить… Огромная благодарность Людмиле Ангус, директору Библиотеки Русского клуба в Стратфилде (Сидней), предоставившей эту книгу для оцифровки 23 октября 2023 г.
П.И. КУЛЕШОВ
Хождение по этапам
Сидней – 1987
P.I. KOULESHOV
From Camp to Camp: a Journey
ISBN 1 86252 865 9
All rights reserved Все права сохранены за автором
Printed by Unification Printers & Publishers Pty. Ltd.
155 Regent Street, Redfern, NSW, Australia 2016
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие
Скитания и концлагерь
Караганда
Освобождение
Здесь описано то, что видел, испытал и пережил автор этих строк в течение своей жизни, начиная с того времени, когда в его родное село – Николай-Львовск, в Приморском крае, – пришла советская власть, в корне изменившая жизнь крестьян путем насильственной коллективизации. Для значительной части крестьян это сопровождалось карательными мерами: арестовывали, судили, ссылали, отправляли в лагеря и даже расстреливали. В один из лагерей попал автор, обвиненный на основании только что вышедшего указа от 7-8-1932 года, и приговоренный к восьми годам лагерей; в 1933 году ему удалось бежать в Маньчжурию, которую Япония оккупировала в 1932 году, создав новое государство – Маньчжуго. После поражения Японии в 1945 году пришли советские войска. С этого времени судьба русских эмигрантов оказалась в руках советского командования и разведки ”СМЕРШ”; много русских было арестовано и увезено из городов и периферии Маньчжурии в пределы СССР, в концентрационные лагеря, где царили голод, холод и жестокое обращение. Вывезенные из Маньчжурии, многие из этих лагерников не вынесли тяжелых условий и погибли, осиротив свои семьи; многие родители не знали, при каких обстоятельствах и как и где, и когда погибли их дети; спрашивается, за что так поступили? Большинство из них не было преступниками, а их обвинили в шпионаже, в пособничестве буржуазии и других преступлениях против Сов. Союза.
По данным советской статистики установлено, что во время войны погибло 20 миллионов, а о том, сколько погибло невинных людей в лагерях, раскинутых по всему Советскому Союзу, статистика умалчивает; а те, кто совершал в сталинские времена эти преступления и много знал, – такие как министры внутренних дел Ягода, Ежов, Берия, Абакумов, Рюмин – не умерли своей смертью, ибо они знали, больше, чем верхи власти. Спрашивается, откуда в лагерях столько уголовного элемента, именующего себя ворами, значительный процент которого составляют порой подростки? Это – паразиты, живущие за счет работяг-“зеков”, они способны на все: отобрать, убить, зарезать, выколоть глаза и тут же сплясать чечетку, как будто ничего не было; администрация лагерей особых мер не принимала, даже в некоторых случаях поощряла этот тип новых людей, воспитанный в марксистском духе, без веры, без совести, без жалости; и среди такого элемента в лагерях пришлось пребывать нашим маньчжурцам.
Я одиннадцать лет пробыл в лагерях, испытал все ужасы лагерной жизни и чудом остался жив, и, внимая голосу совести, еще раз решился пережить свое прошлое и рассказать о нем, о прошлом, которое забыть невозможно. Такое не забывается.
Павел Иванович Кулешов
Красив и богат своей природой Уссурийский край на стыке корейской и китайской границы, не столь далеко от пригородов 1 и 2 речки города Владивостока; напоминает своей природой далекое прошлое, теплые климатические условия. Вот в этом треугольнике и сохранилось разнообразие лесного массива: здесь дубовый лес со своими могучими кронами и стволами толщиной в несколько обхватов, в дубовом лесу нет зарослей за исключением сломанной ветки – бурелома, или же дерева, вывернутого с корнем. Осенью почва покрывается сплошным покровом – урожаем желудей. За дубовым лесом простирается хвойный лес вечнозеленой полосой, как будто его кто-то отделил, – это дальневосточный кедр. Почва покрыта небольшим мхом, но очень густым. Редко где пробиваются солнечные лучи, и лишь северная часть ствола обрастает мхом, что служит ориентиром некоторым охотникам. В смешанном лесу встречаются разной породы деревья, такие как пробковое, ореховое и разный кустарник, не исключены и лекарственные растения, обильный орешник, виноград, земляника и другие осенние злаки. В то время в лесах обитало также и разное зверье, как то: тигр, медведь, кабан, изюбр, пятнистый олень, а также и пушные звери – соболь, лисица, белка, и безобидная козулька нашла приют среди многих хищников. Урожай кедровых орехов и желудя давал обильную пищу обитателям леса.
Весна в Уссурийском крае приходит немного раньше обычного, с дружным таянием снега и теплыми днями. А как хорошо встречать рассвет весной в лесу, когда только начинает зеленеть лес, с рассветом просыпаются пернатые обитатели и лес как будто живой от птичьих трелей и разных голосов, от стука дятлов, эхо раздается по окрестностям. Лето бывает жаркое, с обильными дождями; луга и плоскогорья покрываются цветами разного цветения. Пчеловоды от ранней весны цветения липы и до поздней осени снимают обильные урожаи меда, осень – самое прекрасное время года, с теплыми солнечными днями, где позволяет – с уборкой урожая и овощных культур. Зимы бывают холодными, с обильными снегопадами, метелями и буранами, но не такими сильными морозами.
В одном из таких местечек, в шести километрах от самой границы с Китаем, проходившей по быстрой, неглубокой речке, находилось мое родное село Николай-Львовск, живописно раскинувшееся среди долины и невысоких гор, окруженное густыми зарослями кустарника. По его площади широко раскинулись три улицы с домами, садами, огородами. Самая большая средняя улица протянулась на гору, где среди зелени высилась небольшая церковь, а неподалеку от нее находилась контора Сельского Управления. Прошло много лет, а в памяти моей все сохранилось так ясно и живо. Мысленно прохожу по улицам, где мне знаком каждый дом, каждая стежка. В юные годы стечение роковых обстоятельств заставило меня уйти отсюда, и вряд ли приведется мне снова увидать родные пределы!
Население пограничных сел и деревень состояло тогда из переселенцев, приезжавших из России, которых зачисляли в казацкое сословие, наделяли землей по количеству членов семьи, давали ссуду на постройку дома, лошадь, корову и выдавали оружие. Всякого рода недоразумения и споры, возникающие между поселенцами, разрешались на сходках при выборном атамане. На казаков налагалась обязанность следить за спокойствием на границе, но за переход таковой никто не преследовался.
Китайские купцы, жившие у границы, пооткрывали лавки, построили мостики через речку, и жители села свободно ходили к ним за разными товарами. Мирно протекала жизнь поселенцев в сельскохозяйственных работах, в охоте, в разведении скота и т.п. Так – до 1919 года.
С 1919 года по 1921 год Приморье было оккупировано японцами, почти в каждом селе, включая наше, стояли их гарнизоны. Мне тогда было только семь лет, но я так хорошо запомнил их. Они мне казались такими смешными и неуклюжими на вид, одетые в две шубы, одну с рукавами, а другую сверху – без рукавов, в косматых меховых шапках и рукавицах. При такой одежде им было трудно повернуться и ходили они, не поднимая ног, а просто волочили их. Большинство из них было в очках. Часто было слышно, как они говорили: ”Самуй! Самуй!” – что означало по-русски – холодно.
В это же самое время китайские бандиты хунхузы стали делать нападения на пограничные села русских и грабили, а этим обстоятельством воспользовались японцы, чтобы продлить оккупацию под предлогом защиты казацкого населения от бандитов, тем более, что жители обращались к японцам с просьбой о помощи.
А между тем, клубок политических событий развертывался: каппелевцы отступали к Маньчжурии, японцы покинули Дальний Восток, к Приморью приближались красные, и вскоре с их приходом воцарилась в Приморье советская власть. Вместо выборного атамана назначили председателя, и во вновь созданный сельский совет поступило распоряжение сдать оружие. За несдачу лица будут привлекаться к уголовной ответственности; а охотничье ружье зарегистрировать во вновь созданном союзе охотников. При районе в селе Покровка некоторые ухитрялись не сдавать его, переделывали на обрезы, а старое оружие, которое уже вышло из употребления, – как берданка, – разрешено иметь членам союза. Охотник обязан сдавать дичь и пушнину в магазин союза и на вырученные деньги покупать охотничьи припасы.
Отобрали оружие у казачества, а в сельском совете объявили, что “вы теперь – граждане рабоче-крестьянской власти”. С тех пор казачества как такового в Приморье не стало. Вначале граница была открыта, и жизнь продолжалась по-прежнему, а затем границу стали укреплять, закрыли, и для охраны ее возникли отряды пограничников.
Вскоре советская власть приступила к выполнению своих планов. Наступила эпоха “НЭПа”, т.е. новой экономической политики, основанной на принципе ”Шаг назад, два вперед”, во время которой никто не испытывал притеснений от правительства, а крестьянам стало жить даже лучше. Из Америки были навезены сельскохозяйственные машины, которые крестьяне приобретали на выгодных условиях, в рассрочку, предъявляя при покупке справку из сельсовета о своем местожительстве и небольшой денежный взнос. При машинах техника обработки земли улучшилась, увеличилась посевная площадь, быстрее происходила уборка урожая и заготовка кормов для скота.
По окончании полевых работ все освобождались к зимнему времени и работали мало и, будучи обеспеченными, соблюдали все праздники и часто устраивали гулянки, собирались по пять, по десять дворов. Всюду тогда по селу слышались песни, гремели пляски, звучала гармонь. Спирт лился рекой. Его не только пили, но даже умывались им на похмелье. Доставая его контрабандным путем из Китая, где он был очень дешев. Старики же неодобрительно относились к этому буйному веселью и гулянкам и твердили, что не к добру они, а к беде. И слова их вскоре оправдались.
А в 1929 году наступила в селах тишина, прекратились гулянки. Начались собрания за собранием. Появился в каждом селе ”актив”, и стали образовываться комсомольские ячейки. Из центра понаехали хлебозаготовители. Жителей стали вызывать в сельсовет и вручали им постановления о том, сколько каждый должен сдать зерна государству. Вначале потребовали сдать только излишки, вручая взамен квитанции на мануфактуру. Это было первое обложение, но правительство на этом не остановилось. Через некоторое время было предъявлено повторное обложение и призыв о вступлении в колхоз. Некоторые стали уезжать из сел в города, а другие – нелегальным путем пробираться в Маньчжурию. Граница охранялась войсками ОГПУ, и по ней были поставлены заставы на расстоянии 20 километров одна от другой.
Пойманных беженцев приговаривали к тюремному заключению сроком не менее трех лет. Для перехода границы самым удобным временем было лето, когда лили дожди и не было слышно шуршания травы и листьев. Маленьких детей при этом поили опием, чтобы они спали и не нарушали тишины. И часто случалось так: семья, которую еще не раскулачили, собираясь уйти за границу, старалась не возбуждать ни в ком подозрения к себе с этой стороны. С утра и до вечера все были дома, занимались по хозяйству, загоняли вечером скот с пастбища, а на другое утро обнаруживалось отсутствие хозяев, выданное ревом голодного скота, да пустой дом. Тогда Сельсовет забирал скот и недвижимое имущество в организующийся колхоз, а личные вещи опечатывал и продавал с аукциона.
Жителей без конца вызывали в Сельсовет и предъявляли требования или подписать посевной план, или же подписать заявление о вступлении в колхоз. И большинство сельчан, зная, что посевной план им выполнить будет невозможно, вступали в колхоз, стараясь избежать разного рода притеснений и голода.
На восток от нашего села в нескольких хуторах проживали корейцы. Одни из них за неимением подданства нелегально жили и работали на участках, арендованных ими у коренного населения. Другие же были православного исповедания, имели подданство и пользовались всеми правами, как и все жители Приморья. Сельсовет предоставил им участки, которые они арендовывали. Начиная с 1932 года, корейцы, учитывая события, происходившие в русских селах, и видя, что проживать и работать в такой обстановке невозможно, целыми хуторами уходили в Корею или Маньчжурию. Тех же, которые пытались убежать и были пойманы, как это было с жителями хутора Пявчиха, увозили в город, и дальнейшая судьба их была неизвестна. Впоследствии всех корейцев выселили с Дальнего Востока в Среднюю Азию и Казахстан.
Во время раскулачивания мне невольно пришлось быть свидетелем многих случаев, когда отнимали не только имущество и скот, а самих людей безжалостно выгоняли из дома, даже в зимнее время, при температуре минус двадцать пять градусов по Цельсию, с ребятишками на улицу и держали там несколько часов, а потом увозили куда-то. И никто не оказывал им приюта, каждый боялся, что его за это может постигнуть такая же участь. Так, например, случилось в поселках Покровка и Гранатовка.
Многие крестьяне стали уезжать из села, отдавая свой скот и имущество колхозу, чтобы получить из Сельсовета справку о том, что предъявитель таковой вступит в колхоз в другой области. Эта справка заменяла паспорт, по ней можно было устроиться в городе на работу или же завербоваться на Сахалин или Камчатку. В нашем селе получить справку было легко, так секретарь Сельсовета был поклонником Бахуса и носил при себе чистые бланки со штампом и печатью председателя, и мог за мзду составить любую справку, принимающуюся везде как документ.
Получив ее, люди подавались в разные стороны, куда придется.
Во Владивостоке на пристани я наблюдал, как много семей там месяцами ютилось в ожидании парохода. Ужасное зрелище они представляли собой. Жутко было смотреть на их изможденные лица, на их одежду: были кто в чем попало. Но особенно жал кии вид являли собой дети, укутанные в разное тряпье и мешковину. Я тогда в свои 16 лет не понимал вполне, зачем столько нищих ютится на пристани и куда они стремятся уехать. А на вокзале та же картина. Владивосток – это конечная станция, и поезда шли в обратном направлении от него. Днем он был переполнен, а ночью, когда поездов не было и в залах производили уборку, то если дежурила женщина, не помню ее фамилии, то всех пассажиров выгоняли на улицу. Летом это было довольно сносно, но зимои, с полураздетыми детьми, это было трагедией. В дежурство мужчины все оставались в залах. Люди же покорно все переносили и ожидали возможности уехать.
Время шло, и насильственная коллективизация усиленно набирала темпы. Красная метла по-хозяйски прошлась по всем амбарам и закромам – все зерно почти было забрано. В тех семьях, которые не вступали в колхоз, мужчин арестовывали, сажали в тюрьмы и отправляли в лагеря.
Зерно, свезенное на заготовительные пункты, часто хранилось под открытым небом, загоралось и начинало гнить. Запах гниения разносился по всему району. Для крестьян выхода не было, сопротивление их было сломлено, и они поголовно начали вступать в колхоз, свозили туда скот, птицу, зерна на пропитание было мало; также не хватало корма скоту. Лошади пропадали, их трупы валялись на дорогах. Проводить посевную на лошадях было невозможно. Администрация колхоза старалась находить виновных и судить их как вредителей. Так было у нас в колхозе. Решили пахать трактором, пригнал его тракторист Заглоба. Но трактор час работал, а полдня простаивал, а потом и вовсе перестал заводиться. Так проходила в нашем колхозе посевная, чреватая последствиями. Все предвестники голода были налицо, а в газетах в передовицах писали о том, что крестьяне добровольно вступают в колхозы, что тов. Сталин вполне удовлетворен таким головокружительным успехом.
7 августа 1932 года вышел указ Верховного Совета о том, что лица, виновные в расхищении государственного имущества будут приговорены к высшей мере наказания – расстрелу, при смягчающих обстоятельствах к лишению свободы на десять лет. Причем приговор не подлежит никакой амнистии. Согласно этому указу, сотни граждан пополнили тюрьмы и лагеря: подростки, женщины, старики – большинство пострадало за сбор колосков на убранном поле. Это считалось расхищением государственного имущества, за это привлекали к суду и приговаривали к трем годам заключения. Наблюдались и такие случаи как, например, колхозник взял сноп овса выше нормы из жалости к колхозной голодной лошади, и за это ему давали срок. Судили за все: за кусок хлеба, за несколько картофелин, за катушку ниток, необходимых для починки. И несмотря на строгости указа, люди нарушали его: голод и отсутствие всего необходимого заставляли их делать это. Вскоре и я испытал на себе действие этого указа. Дело было так. Поля корейцев-хуторян, убежавших за границу, перешли в ведение колхозов и считались государственными. Убирали урожай с них колхозники вручную, так как у корейцев был особый способ посадки руками. Уж наступила осень, шли дожди, наконец, выпал снег, а на некоторых полях кое-где оставались кустиками соевые бобы. Kqe-кто из крестьян пытался втихомолку их собирать. И я тоже пошел, собрал, помню, килограмм бобов и попался. Меня привели в Сельсовет, составили акт на предмет расхищения государственного имущества, дело передали в суд, который приговорил меня к лишению свободы на восемь лет, два года сбросили как несовершеннолетнему.
После суда в конце ноября 1932 года меня привезли в Никольск-Уссурийскую тюрьму, в трехэтажное здание, обнесенное высокой стеной. По углам стен стояли будки со стоящими на них часовыми. Посадили в общую камеру, переполненную, где уже находилось около ста человек. Те, которые пришли раньше, захватили себе местечки на нарах и спали валетом, а другим приходилось спать сидя на полу или стоя, – такая была теснота. На ночь ставилась ”параша”, переливающаяся к утру через край, и содержимое ее разливалось по бетонному полу, где тоже лежали почти друг на друге заключенные. Утром и вечером выводили нас во двор на оправку, перед этим по звону колокольчика все становились на поверку по десять человек, один к другому в затылок. Считали нас и пересчитывали. Арестованные в большинстве своем быле крестьянами и из ближайших, знакомых мне сел: Борисовки, Новоникольска, Покровки, Черниговки, Монастырищи, Голенки и других. Всех их объявляли кулаками, и после раскулачивания арестовывали и сажали. К ним применялась статья 58-10 – за агитацию против вступления в колхоз и кулачество, и другие статьи.
Прошло несколько дней, и меня в числе 60 человек арестантов отправили на работу в лес, являющийся подсобной отраслью хозяйства тюрьмы. Там разместили нас в бараках довольно свободно, конвоя при нас не было, а был только один надзиратель. Здесь чувствовалось нам легче и свободнее на лоне природы. Работа наша заключалась в рубке леса, в распиловке досок вручную, в заготовке дров. Затем мы гнули полозья и делали сани. Наш дневной паек состоял из 500 граммов черного хлеба, от которого нас вначале тошнило и даже чувствовалось опьянение, 750 граммов жидкого супу и 300 граммов каши и чаю утром. Этого было недостаточно при такой работе, как наша, и нас мучал голод.
Мой напарник по работе, по профессии – часовой мастер, житель Самары, был на несколько лет старше меня. Он был осужден на три года за нарушение дисциплины в армии. Мы подружились за это короткое время. Почти каждый день нам с ним удавалось немного побродить по лесу. Такие отрадные были эти минуты, когда мы отыскивали съедобные коренья или ягоду, стараясь обмануть чувство голода, или же, сидя на полянке, делились воспоминаниями о наших прожитых днях, забывая о своей настоящей трагедии. Но вскоре мое пребывание на работах в лесу закончилось – месяца через полтора. Со мной произошел несчастный случай. При закатывании бревна на козлы один конец веревки оборвался, и бревно одним концом повалилось вниз, и я не успел отскочить, как оно меня прижало. Подбежали люди, работавшие неподалеку, приподняли бревно, но встать я был не в силах: у меня отнялись ноги. Меня отнесли в барак, где я пролежал без медицинской помощи четыре или пять дней в ожидании обоза, который должен был прийти за дровами. Мой напарник в это же время тяжело заболел желудком. Когда пришел обоз, нас вместе с ним повезли в тюремную больницу. По дороге не обошлось без происшествий: лошади понесли, сани обо что-то ударились, и нас вывалило в сугроб. Кое-как обоз остановили и нас положили, привязав к саням, и так доставили в тюремную больницу. Там я лежал на кровати на соломенном матрасе. На вопрос фельдшера, на что я жалуюсь, я рассказал ему о том, что со мной случилось, и что у меня отнялись ноги. После его ухода я заснул и спал, как убитый. А наутро, проснувшись, пошевелил ногами – шевелятся, попытался встать – встал и пошел, как ни в чем не бывало. Это просто чудо, ведь ноги были совсем без движения. На утреннем обходе врач спросил меня: ”Как твои дела?” На мой ответ, что мне хорошо, и ноги не болят, он сказал: “А ну-ка встань!” Я встал и прошелся немного. Он, посмотрев на меня, закричал: ”Выгнать его, симулянта! Захотел еще в больнице полежать!” Меня сейчас же выписали и отправили в тюрьму, поместили в общей камере, называемой рабочей. В ней находилось человек 60. Из них 20-30 человек ежедневно ходило копать могилы и еще на какие-то работы, остальные почти все были больны сыпным тифом. Больных из камеры не клали в больницу, так как там не было мест. За всю ночь я не мог ни на миг сомкнуть глаз, мое тело нестерпимо горело от укусов насекомых (вшей), которые ползали повсюду. От этой обстановки мне стало жутко, и хотелось выбраться из камеры. И я, чувствуя сильную слабость, попро- сился на работу в шахте. Во время проверки на месте местный врач осмотрел меня и сказал: ”Нам таких не надо!” И меня отправили обратно в камеру. К вечеру у меня поднялась температура, тело покрылось сыпью, я с трудом добрался до врача. И на приеме, сняв рубашку, я почувствовал, что меня обдало чем-то горячим, и я потерял сознание. Сколько времени я пробыл в таком состоянии, я не помню. Это было просто чудо, что я выжил. На мое счастье, за мной в больнице ухаживала женщина, работающая там. Она меня выходила. Я не помню ее имени и фамилии, но знаю, что она была осуждена на три года за попытку перейти границу. Когда миновал кризис, я пришел в себя и не мог понять, что со мной произошло: я не мог поднять руки, не мог пошевелить ногами. Оказывается, я был привязан к кровати. Посмотрев на дверь, я увидел, что кто-то смотрит в волчок. Позвать у меня не было сил, губы с трудом шевелились, а звука не было. Санитар, войдя, подошел и развязал меня. Он сказал, что меня привязали потому, что в бреду я был очень буйным. Я с трудом шевелился, все мое тело болело, голова была тяжелая, перед глазами мелькали какие-то страшные видения. Наутро, во время обхода врач, взглянув на меня, сказал: “С этого толку не будет! Только занимает место!” Ужас охватил меня при этом. Как я узнал впоследствии, были случаи, когда безнадежных больных выносили в сарай и посыпали известью. Но дежурная сестра отстояла меня. Она при нем измерила у меня температуру, и он меня оставил. Поправляться я стал довольно быстро, мне очень хотелось есть, а так как моя порция не утоляла моего голода, то я пытался брать порции тех больных, которые были без сознания или не хотели есть, и порции их оставались нетронутыми. Но мои попытки были напрасны. Сестра зорко следила за мной и отбирала их у меня. Я возмущался, сердился, но она была неумолима. Потом я только благодарил ее за это, так как узнал, что после тифа есть сразу много нельзя, и я узнал о том, что кто переболел тифом, больше не заболеет. Когда меня выписывали из больницы, то предложили работать в ней санитаром. Я подумал, что на тюремном пайке и режиме я навряд ли поправлюсь, и согласился. Итак, в марте 1933 года я стал санитаром. В то время на тюрьму был наложен карантин. Новых арестантов в тюрьму не принимали. Общие камеры были превращены в больничные палаты. Поголовно на нарах один возле другого лежали больные. Ужасное зрелище представляли они собой. Большинство из них лежало в бреду, одни буянили, другие жаловались, вспоминая свою семью, родных и т.п. Больных кормили супами из протухших конских голов, тухлой рыбы-камбалы, кашами из чумизы и овса. Хлеб давали черный, всегда сырой, а что касается лечения, то оно заставляло желать хотя бы сносного. При таких условиях смертность была большой: 10-15 человек в день.
Во дворе тюрьмы находилось небольшое помещение – временный морг, куда мы, санитары, сносили трупы из камер и клали их один на другой за неимением места, привязывая к ноге каждого изготовленную Учетным Отделом тюрьмы бирку с обозначением фамилии, имени, отчества и года рождения умершего. В первую очередь хоронили тех, кто был осужден и приписан к этой тюрьме. Тех, которые не были осуждены, а состояли под судом и следствем, хоронили только с разрешения прокурора или судьи, или особого совещания (ОСО). Трупы лежали в морге по неделе и больше, в мае месяце от тепла начинали разлагаться, и чтобы найти по бирке умершего, а он часто находился внизу, приходилось переворачивать трупы, чтобы извлечь его.
Обычно к вечеру нагружали арбу 10 или больше трупов, совершенно голых, так как было приказано снимать с них белье. Груженую арбу выводили за ворота тюрьмы и направляли их к приготовленным общим могилам. Те, которые хоронили, рассказывали, что трупы сбрасывались в могилу как попало, а иногда просто переворачивали повозку, сваливая туда трупы, засыпали, заравнивая землей.
Днем у ворот тюрьмы всегда стояла толпа родственников, свидания были запрещены, а передачи принимались. Большинство из сидевших в тюрьме было раскулаченными крестьянами, обвиненными в агитации против колхозов или за то, что противились вступлению в колхоз. У большинства были семьи, брошенные на произвол судьбы. Дети их уходили в города, бродяжничали, занимались воровством, пополняя армию беспризорников.
В тюрьме же продолжалась борьба с эпидемией тифа: производилась дезинфекция камер, одежды и т.п. В июне карантин был снят, и опустевшие камеры начали пополняться новым контингентом арестованных.
Состав этих новых ”зэков” был весьма разнообразен как по их социальному положению, так и по категориям обвинений. Многие сидели по доносу, многие были приговорены к расстрелу, сидели в камерах-одиночках и, подавши на касса- цию, ждали результата. Другие же числились за учрежденной ОСО (особое совещание) , за так называемой тройкой, и ничего не знали о своем деле, только каждую минуту, каждый час ожидали решения своей участи. Когда подходило время, им объявляли решение, под которым они расписывались. Тех, кто был приговорен к расстрелу, ночью вызывали из камеры с вещами. Поднимался шум, крик, вызываемый сопротивлялся, надзиратели силой уводили его. Последнее его слово к оставшимся было: ”Прощайте, братцы!”.
Учетный отдел составлял списки осужденных для отправки в лагеря, и в один из списков попал и я. Всех нас, назначенных к отправке, вызвали с вещами, вывели во двор, еще раз пересчитали и вывели за ворота, где нас ожидал конвой. Там стояли толпой родственники, принесшие передачу, пришедшие на свидание и проводить увозимых. Моя бедная мать, не раз приносившая мне передачу пешком за пятьдесят километров, на сей раз принесла в котомочке сухарики.
Конвой пересчитал нас, построил по пятеркам в ряд. Начальник конвоя прочитал инструкцию, и нас повели на станцию. Должны были идти строго в рядах, отклонение рассматривалось как попытка к побегу. В этом случае конвойные применяли оружие без предупреждения.
Никто не знал и не слышал, куда нас везут. Погрузили в вагоны и повезли. В вагоне среди нас начались разговоры, высказывались разного рода предположения и догадки. Особенно боялись Колымы. Редко кто оттуда возвращался. Все заболевали цынгой: выпадают зубы и выпадают волосы. Человек слабеет и умирает. На Колыме холодно, лета почти не бывает, почти ничего не растет, овощей нет. В вечной мерзлоте добывают золото. На языке зэков Колыма обозначалась тремя словами: лом, кирка, лопата. Во время навигации Дальстроевские пароходы увозили туда заключенных вместе с запасами продуктов в сухом виде. Когда же судоходство прекращалось, Колыма оставалась отрезанной на всю долгую зиму, продукты не доставлялись, и заключенные были обречены на голодную смерть. Говорили, что заключенных расстреливали. Вообще, правду о Колыме в тридцатые годы было трудно узнать. От охраны тоже ничего нельзя было узнать, так как они давали подписку о неразглашении. Только бывшие охранники, лотом попавшие в лагерь, могли дать кое-какие сведения об условиях заключения на Колыме. Но правды не скроешь, рано или поздно она восторжествует. Большинство зэков работало там по добыванию золота, в шахтах жгли костры, оттаивая вечную мерзлоту. Часть же их работала на строительстве столицы Колымы – города Магадана.
Наш эшелон отправлялся к Владивостоку; со станции Угольная нас повезли в Артемовские лагеря. На станции Артем нас высадили и под конвоем доставили в лагерь, где состоялась процедура принятия нас, после которой мы были введены в зону лагеря, состоявшего из десяти бараков, окруженных высоким забором, обнесенным колючей проволокой в несколько рядов. По углам квадратного забора находились караульные вышки.
По прибытии нас сразу же повели в баню и подвергли санитарной обработке: остригли головы и выстригли всюду волосы, смазав выстриженные места какой-то неприятно пахнувшей мазью. Одежду нашу забрали в каптерку, а нам выдали лагерную одежду.
После бани, часов в одиннадцать меня вместе с одним зэком привели к вахте, а оттуда часовой повел нас к шахте. Подвели к шурфу, около которого стоял часовой, открыли люк и приказали спускаться по лестнице, узкой, со скользкими ступенями, с капающей сверху на нее водой. Спутник мой спустился первым, я за ним, крышка люка с грохотом опустилась над нашими головами. Спускаться было трудно, так как подошвы ботинок не сгибались. Кое-как мы с ним одолели глубину в семьдесят метров и добрались до коридора, где нас ожидал десятник, который повел нас по штрекам на место работы.
Работа в шахте производилась в три смены, работали бригадами, в каждую входило 50-60 человек. Бригада должна была выработать определенную норму. После работы в шахте было так трудно подниматься наверх по лестнице (“по гора”, как называли ее арестанты) истощенным, усталым зэкам. Как бывало выберешься наверх, то просто не можешь двигаться, колени подламываются, руки и ноги дрожат, опустишься на землю – и сидишь, а после так трудно подниматься. А в клеть зэков не допускали. Ею пользовались только мастера, десятники и вольные лица.
Паек, который мы получали на такой тяжелой работе, состоял из 800 граммов полусырого хлеба, 750 граммов супу, сваренного из крапивы или дикого винограда, или еще какой-то травы, называемой нами противоцинготной, затем 300 граммов каши. От такой еды дизентерия косила нещадно. Каждый день вывозили трупы.
Через каждые десять дней нас водили в баню. Некоторые всячески старались не пойти, но их гнали насильно. Ужасное зрелище представляли мы собой в бане. Буквально мы были – кожа да кости; смотрел я на других и думал: ”Ведь и я такой. От горячей воды мы ослабевали, а температура понижалась.
В лагере я встретил отца, обвиненного в агитации какогото рода и осужденного по статье 58-10. А старший мой брат находился недалеко от нас, в лагере в Озерных Ключах. Статья, по которой он был осужден, не предписывала строгого режима: он ходил на работу без конвоя и ему дали пропуска. И иногда он, воспользовавшись этим, уезжал к семье. И в один из его отъездов младшие братья пришли на свидание со мной и. поздоровавшись со мной за руку, передали мне его пропуск и мою фотографическую карточку и сказали, что они, как только вернутся домой, то уйдут за границу. Я сразу стал готовиться к побегу. На пропуск я наклеил свою карточку так, чтобы совпали все оттиски печати. В намеченный день я пошел в барак к отцу проститься и сказал, что у меня есть пропуск, и я ухожу, и, вероятно, все наши уже ушли. Простившись, я смело пошел на вахту к воротам и предъявил пропуск часовому. Он взял пропуск, посмотрел на него и спросил меня: ”Зачем ты сюда приходил?” Я ответил: ”Приходил навестить отца”. Часовой вызвал дежурного, тот потребовал от меня объяснений, я повторил ему то же самое, что сказал часовому. Он взял пропуск и ушел в помещение. Я не помню, сколько времени я ждал его возвращения. Как это было мучительно, и как от страха каждый нерв трепетал во мне. ”Пройдет ли! Что будет? Здесь, на вахте решается моя судьба.” Наконец, он вышел, отдал мне пропуск, сказав: ”Больше сюда не приходи, пока у icon пропуск!” Просто не верилось. Неужели я выйду из этих ворот! Вышел и пошел по тропинке вдоль зоны. Мне так хотелось бежать, но я боялся вызвать подозрение и поэтому шел не торопясь, но как только отошел от зоны на значительное расстояние, то побежал, что было силы, временами останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Станция Угольная лежала левее меня, а я бежал напрямик, через курстарник, к станции Кипарисовой. К счастью, никто не встретился мне на пути, и никого не было видно, ни души, словно все вокруг вымерло. В ожидании поезда из Владивостока я старался держаться незаметно, чтобы не обратить на себя внимания. Ждать пришлось долго, поезд прибыл на станцию к десяти часам вечера. Я заскочил в один из вагонов, и поезд тронулся.
Через некоторое время ко мне подошел проводник и потребовал билет, а так как билета у меня не оказалось и не было денег уплатить за билет, он сказал: “Ты – заяц!”. В это время подошел другой, спросил: ”Это ты зайца поймал? Давай выбросим его! Будет знать, как ездить без билета! Они схватили меня, один справа, другой слева, приподняли, я ударился о боковину двери. Они меня держали на размахе, а поезд в это время входил в туннель. Один из них сказал: ”Пусть поезд из туннеля выйдет, тогда мы с ним поговорим! – отпустили меня и ушли. Я побоялся так ехать дальше и на следующей станции соскочил, а до Уссурийска было еще далеко, но я решил идти пешком. Шел я, и путь мой преградила река, которая в это время была полноводной вследствие недавних дождей. Она бурлила в быстром течении, и было рискованно пуститься по ней вплавь. На противоположном берегу лежала линия железной дороги, и чтобы продолжать свой путь вдоль нее, мне нужно было перейти мост, охраняемый день и ночь. Я решил дождаться утра, пошел в сторону по скошенной траве и вскоре наткнулся на стог сена, зарылся в него и уснул. Проснулся рано утром. Такой густой туман затянул местность, что на расстоянии пяти метров можно было с трудом различать предметы. Я близко подошел к мосту и стал внимательно приглядываться и прислушиваться. Часовой ходил по мосту, и по мере того как его шаги удалялись, я подвигался ближе. И, к моему счастью, он’ спустился с моста и скрылся в караульном помещении. Это был такой удобный момент для меня, я быстро, изо всех сил пробежал весь мост и отбежал подальше от него, но стараясь держаться железной дороги, пошел по проселочной. Было тихо, никого не видно, туман рассеивался, красные полосы потянулись по небу, возвещая приближающийся восход солнца. Вокруг в природе так было безмятежно спокойно, а душу мою томили тоска и страх перед будущим. Вдруг я услышал на линии впереди меня шум, это приближалась дрезина. Сердце у меня тревожно забилось.
Дрезина поравнялась со мной, остановилсь, и я услышал голос: ”Смотри, человек!” Я продолжал храбро идти вперед, и дрезина тронулась дальше. С облегчением вздохнул я: ”Пронесло!” Так, настороженно прислушиваясь и оглядываясь, я добрался до Красноармейского разъезда.
Там на станции собрались пассажиры, ожидающие поезда из Владивостока. Денег у меня ни копейки. Что делать? Без билета ехать боялся, было рискованно. Я предложил мужчине, стоявшему рядом со мной, купить у меня ремень на брюках. Он охотно согласился и купил, давши мне за него три рубля, которых только хватило купить билет. Да еще он дал мне веревочку впридачу подвязаться. Через час поезд прибыл в Никольск. Там на одной стороне платформы стояло много военных, и я сойти там побоялся, а слез с другой стороны. Город этот хорошо мне знаком. Я сразу отправился на базар, продал свои юхтовые сапоги за 150 рублей, купив взамен старые ботинки и булку хлеба. Затем я вышел из города. Отсюда до моего родного села оставалось еще 50 километров. Но дорога была мне хорошо знакома, и деревни, мимо которых я проходил.
Через речку Суйфун я переправился на пароме, и, раздевшись на ходу, кинулся в чистую прохладную воду, такую прозрачную, что на дне видны были камушки. Какое это было наслаждение – поплавать и полежать на траве. Купание освежило меня, я почувствовал в себе прилив здоровой силы и бодро продолжал свой путь. Я повстречал несколько обозов, среди которых было два с сидящими на них знакомыми мне женщинами с детьми; от них я узнал, что жителей сел, расположенных у границы, поголовно выселяли и увозили вначале в города. Обычно это происходило таким путем: небольшие отряды военных ночью окружали село, а утром, никого не выпуская, собирали подводы и всех жителей подряд забирали, нагружали ими подводы и увозили, оставляя только немногих, считавшихся активистами и помогавших властям в этом мероприятии.
В опустевшие села привозили колхозников из разных мест РСФСР, Украины, Белоруссии, а большинство наших колхозников увозили на их места. И люди, оторванные от своих мест, попадали в новые условия. Раскулаченные колхозники из пограничных сел ссылались в такие глухие места – в тайгу или степь, где ничего не было, и надо было начинать все сначала, большинство мужчин из них сидело в лагерях. Так осуществлялся на практике первый план пятилетки.
Еще я узнал, что вышел указ, по которому лица, ушедшие за границу, считались изменниками родины.
Поздно вечером добрался я до села Алексей-Никольск, находившегося в 15 километрах от границы, где жили мои родственники. У них я пробыл целые сутки, прячась на чердаке. Моя сестра, жившая недалеко от шахты, узнав о моем приходе, пришла ко мне проститься, рассказав мне о том, что наши родные все ушли из села.
Из этого села я вышел поздно вечером, дошел до леса и пошел по нему, взяв направление выше моего родного села на двадцать километров, и вышел к корейской границе, в гористую местность, покрытую лесом и густыми зарослями. Идти дальше было рискованно, так как можно было нарваться на разъезды пограничников, а некоторые из них были с собаками. Чего доброго, попадешься к ним в руки. Сидел я на вершине сопки и наблюдал оттуда, сколько раз проезжали пограничники, и обдумывал, как лучше пройти мне эти места. Так я просидел до вечера, а как только стемнело, спустился с горы по тропинке в падь, быстро и благополучно перешел ее и поднялся снова на гору, с которой спустился в другую падь и, наконец, вышел к самой речке Ушагоу. Это была граница. Забрался я в заросли над рекой и сидел там, вспоминая детские годы свои, родных, разруху, тюрьму и лагерь. Прожил на свете мало, а пережил так много. Так жаль было расставаться с родными местами, но выхода не было. Вернуться будет возможно только тогда, когда там не будет ни насилия, ни лагерей.
Река в верховье была неглубокой, я легко перешел ее вброд, приблизительно в 40 километрах от стыка китайскокорейской границы, и направился к городишку Дунин (СанЧао-Гоу), куда большей частью направлялись беженцы с русской стороны. Уже начинало темнеть, когда я поднялся на вершину сопки, наломал орешника, смастерил себе подобие постели и лег отдохнуть. Усталость взяла свое, я вскоре заснул глубоким сном и проснулся уже на рассвете, поднялся и продолжал свою дорогу вдоль границы, держась подальше, так как страх и недоверие настораживали меня, я старался не встречаться с китайцами, обходил их деревни и шел по полям, засеянным розовеющим гаоляном и чумизой. Идти так было безопасней, так как высокий гаолян совершенно скрывал идущего человека. Поля оборвались, и мне поневоле пришлось выйти на дорогу, огибающую сопку и выходящую к реке. И затем снова потянулись поля. Я только с дороги направился к ним, как тут у меня произошла неожиданная встреча. У дороги под деревом я увидел свою старую знакомую китаянку, жившую в нашем селе. Она узнала меня, назвала по имени и стала расспрашивать про моих родных и о том, что происходит на русской стороне, и о том, как я очутился здесь. Затем она достала из корзинки узелок с едой, развязала его и предложила мне поесть, приговаривая: ”Куша! Куша! Моя знай, твоя голодный!”
Я с жадностью ел, а она рассказала мне о том, что некоторые китайцы выдают беженцев ОПТУ, которое им за это платит, о том, что в городе есть японцы, что к русским они относятся с подозрением. Советовала мне быть осторожнее.
Я наелся, поблагодарил ее и продолжал свою дорогу по полям, стараясь избегать встреч с кем-либо, но поля оканчивались и пришлось выйти на тракт, ведущий к городу. По нему вереницей двигались арбы, повозки, торговцы с корзинами на коромыслах, и пешеходы. Я затесался между ними и шел, присматриваясь и прислушиваясь ко всему окружающему. Вскоре с этой толпой я был уже у самых ворот города, где солдаты осматривали повозки и опрашивали входивших. Меня охватила тревога. Удастся ли мне благополучно войти в город? И, на мое счастье, выпала такая минута, когда солдаты сосредоточили свое внимание на осматривании одного воза, и я, воспользовавшись этим, проскочил мимо них к город и уже пошел по главной улице. И тут судьба приготовила мне приятный сюрприз, я даже глазам своим с трудом поверил. Среди играющих детей на улице я узнал своих двух родных племянников. Я окликнул их, но они, не узнав меня, с криком бросились от меня бежать. Я последовал за ними и вошел во двор, в который они забежали, а навстречу мне из дома выбежали мать и братья, очевидно, испуганные криками детей.
Радостной была наша встреча, несмотря на тягостные условия, в которых мы оказались. Братья рассказали мне о том, что китайцы вначале намеревались их выдать, но потом отпустили, изрядно ограбивши.
В городе находился японский гарнизон, оказывающий помощь беженцам из Советского Союза, выдавая им еду из столовой гарнизона. Ожидался обоз, с которым должны были отправить беженцев на станцию Пограничная.
o Ждать его пришлось почти две недели. Вся наша семья жила у знакомого китайца. По городу мы почти не ходили, остерегаясь, да и опасно было из-за стрельбы, возникавшей по ночам и не прекращавшейся в течение дня. Настроение у нас было подавленное, нас томила неопределенность, не было уверенности в том, что нас отправят отсюда.
И, наконец, настал долгожданный день – обоз пришел, сопровождаемый японскими солдатами, но в состав обоза входили исключительно русские, среди которых оказались и наши знакомые. Сборы наши заняли несколько дней, и затем обоз отправили по его назначению. В двадцати километрах от города дорога переходила в ущелье, тянувшееся на семь километров.
Место это имело дурную славу; там часто китайские солдаты или хунхузы делали засады, нападая на обозы. Мы тоже было подверглись нападению, но охрана у нас была сильная и попытка нападающих не достигла цели. Утром на следующий день наш обоз прибыл на станцию Пограничная. Нас встретили и поместили в здании бывшей школы, где уже проживали беженцы, прибывшие раньше нас. Нам пришлось прожить там некоторое время, пока мы не устроились как следует. О нас заботились и помогали священнослужители и члены женской благотворительной организации, снабжавшие нас едой, одеждой, обувью и т.п.
Население станции Пограничной состояло в большинстве своем из советских граждан, служащих и рабочих Китайской Восточной Железной дороги (КВЖд), живших в своих домах или в казеных квартирах на готовом освещении и отоплении, получая приличные оклады в золотом рубле, многие из них имели прислугу. В большие праздники, на Рождество и на Пасху, их столы ломились от разного родя яств и напитков, и даже незнакомому визитеру оказывалось внимание и предлагалось угощение. Жилось им, как помещикам в старой России. В отношении же беженцев вообще их мнения разделялись. Одни из них с сочувствием относились к беженцам, старались помочь, другие же осуждали, считая причиной беженства нежелание работать, остальные же были просто равнодушны.
Жизнь в Пограничной казалась мне сном, когда я сравнивал здешние условия жизни с условиями, господствующими в СССР. Там царили ужасающая нищета и голод, здесь все было в изобилии, и дешевизна цен. Какой резкий контраст. Мне трудно было поверить. Я долго не мог опомниться от впечатлений пережитого там.
В течение 1933-34 годов сокращение перевозок на КВЖд, вызванное падением маньчжурского экспорта в связи с мировым экономическим кризисом, разбоя хунхузов, ряда крушений и, наконец, политических событий, принудила советскую сторону продать свои права на дорогу Маньчжуго, что и совершилось 1-го сентября 1935 года.
В этом же году началась эвакуация советских служащих в СССР. Большинство из них, уверовавшее в радужные обещания представителей советского посольства, ехало с надеждой на лучшее будущее, с патриотическим подъемом жить на родине и трудиться на ее благо. Они старались запастись всем необходимым на продолжительное время, и в связи с этим необыкновенное оживление царило не только среди отъезжающих, но и среди коммерсантов, выполняющих их заказы, которыми были завалены мастерские, ателье мод, магазины.
Проводы их на родину были обставлены торжественно.
Но через некоторое время от некоторых из них приходили неблагоприятные известия о том, что по переезде границы у них было конфисковано имущество, что некоторые попали в концентрационные лагеря. Живыми свидетелями, подтверждавшими эти слухи, явились братья Мамины, которые, уехав в СССР, сначала подверглись конфискации, а затем попали в лагерь, но каким-то чудом бежали оттуда и с большими трудностями добрались до Харбина, где жили их родители.
Советские граждане, не уехавшие на родину, стали переходить на эмигрантское положение. На дорогу стали принимать русских эмигрантов, где оставались на своих местах лица, имеющие китайское подданство.
Японская армия стала хозяином положения. Японцы развили лихорадочную деятельность по строительству. Стали укреплять границы Маньчжурии, строить подземные ангары, проводить вторую колею железной дороги. Тысячи китайских рабочих были заняты на постройках. Условия, на которых они работали, были ужасными: помещениями им служили палатки, даже в зимнее время, теплой одеждой и обувью их не снабжали, кормили плохо и в результате этого рабочие умирали, как мухи. Никто не мог уйти с работы, так как их караулили и держали насильно. Часто случалось, что подрядчик-японец по окончании подряда исчезал, и рабочим не выплачивали зарплаты. Рабочие, строившие ангары, не выходили оттуда живыми по окончании работ. Что же касается остального населения, то оно жило в постоянном страхе, испытывая разного рода неприятности и лишения от мероприятий и реформ, насильно проводимых японцами. Японская военная миссия проводила кампанию по выявлению неблагонадежных лиц. Русские служащие помогали им в этом.
На станции Пограничной вплоть до станции Мулин миссию возглавлял полковник японской армии Сато. Его русскими сотрудниками были: Б. Н. Шепунов, И. О. Вощило, Ф. Ташлыков, А. Лучко, А. Логинов. Были еще добровольные ”сексоты”, которые старались услужить японцам, и благодаря их деятельности пострадало немало людей. При допросах применялись пытки и избиения.
Население Восточной линии страдало от разного рода репрессий и арестов. Мой старший брат был вызван в миссию, жестоко избит и был отпущен только тогда, когда мой младший брат, 17 лет, подал заявление о своем добровольном поступлении в военный отряд ”Осано”, находившийся на Сунгари 2-я. В это время я работал шофером в фирме ”Ничиман Шокай” и приехал в Пограничную увидеться с братом. У меня там отобрали паспорт, несколько раз вызывали и предлагали служить в военной миссии. Я не соглашался, целый месяц продержали меня, но потом отпустили и вернули паспорт. Некоторые из арестованных, не выдержав пыток, кончали жизнь самоубийством. Но из особо старавшихся служащих миссии двое погибли в страшных условиях: Володько задрал медведь, а Ташлыков, охотясь, попал в капкан, расставленный на зверя, ему перебило обе ноги, и он замерз. Так прекратилась их ”благородная” деятельность.
Я продолжал работать в Муданьдзяне. Все шло как будто спокойно, но в один из вечеров ко мне приехали жандармы, забрали меня и привезли в какое-то помещение, похожее на тюрьму, и посадили под замок. Я недоумевал и терялся в догадках – за что меня взяли. Так прошло около недели, и меня доставили к Сато, переведенного в это время со штабом в Муданьдзян. Там мне было объявлено, что я состою в какомто черном списке, но меня прощают и отпустили на свободу. Но с работы в Муданьдзяне вместе с машиной меня перевели на станцию Шитоухедцзы, где я должен был подвозить цемент к туннелю. Русских там жило много, занимавшихся хозяйством и охотой, многие из них в зимнее время работали на лесных концессиях. Я там сдружился с одним человеком, фамилии его не помню, а по имени Кирилл. В свободное время мы читали с ним книги. Среди книг была книга Солоневича ”Россия в концлагере”. Она произвела на меня сильное впечатление. То, что он описывал, было мне так знакомо, и читая ее, я снова пережил то ужасное время, когда я сам был в лагере. Я пытался поделиться своим впечатлением от этой книги с Кириллом, но он стал возражать мне и говорил, что Солоневич все придумал, что так не могло быть. Как я ни старался доказать ему правоту всего написанного, приводя ему в пример мой собственный опыт, он остался при своем мнении. Но впоследствии, когда мы встретились с ним в 1946 году в лагере на Урале, он, одетый в тряпье и обутый в какую-то немыслимую обувь, являл собой жалкое зрелище, я напомнил ему о нашем споре об этой книге, и он сказал, что Солоневич был прав, только еще не все описал.
Прожив в Шитоухедцзы некоторое время, я рассчитался и уехал в Харбин, никуда больше не выезжая.
Харбин произвел на меня сильное впечатление. Это был не китайский, а подлинно русский город, где на каждом шагу встречались русские люди, слышалась русская речь. Так приветно сияли кресты православных русских храмов, и на многих магазинах виднелись вывески на русском языке. К европейской части города примыкал китайский город Фудцзядян. В Харбине проживали десятки тысяч русских, составлявших большую часть европейского населения: старожилы, служащие и рабочие КВЖд, прибывшие еще до революции, затем военные участники белого движения в 1921-22 годах и позже, лица, покинувшие пределы СССР и поселившиеся в Маньчжурии, в частности в Харбине, других городах и на периферии.
Деятельность русских проявлялась в разных областях сельского хозяйства, пчеловодства, охоте, торговле, в ремеслах и других мелких предприятиях, и в области искусства. Но особенно деятельность русских строилась в деле образования. Большое количество школ, средних и высших учебных заведений говорило о культурных запросах русских харбинцев.
Служащие и рабочие КВЖд составляли зажиточную часть населения. Тем же, которые перебрались в Маньчжурию в 1921 -22 годах, в частности чинам Белой армии, было трудно устроиться на работу. Некоторые из них служили в охране на лесных концессиях, или работали там, другие же перебивались случайными заработками. Были и такие, которые, разочаровавшись во всем, потеряв надежду на лучшее будущее, спивались.
Очень печальным явлением ознаменовалось то время для молодежи, это было пристрастие некоторых из них к наркотикам, главным образом к героину. Это их захватывало настолько, что они совершенно выходили из рамок нормального существования, опускались, отдавая в обмен на наркотики все, что могли унести из дому или приобрести незаконным путем, уходили от родителей, обитали по ночлежкам и в результате погибали. Большая часть молодежи училась и работала.
В Харбине было много благотворительных организаций: приютов для детей, для престарелых. Харбинцы всегда отзывались на любые предприятия благотворительных организаций, таких как концерты, балы, лотереи, базары. Жизнь кипела ключом. Я продолжал работать шофером.
Время шло и несло коренные изменения для русских, проживающих не только в Харбине, а и во всей Маньчжурии и Китае.
Япония, оккупировав Маньчжурию, создала марионеточное государство Маньчжуго с императором Пу-И, и начала осуществлять свои планы, о которых было сказано раньше: по укреплению границ Маньчжурии, по постройке второй колеи дороги, по постройке подземных ангаров, по борьбе с хунхузничеством.
Все население Маньчжурии было взято на строгий учет; для русских было создано специальное учреждение ”Бюро по делам российских эмигрантов”, имевшее несколько отделов. Начальником 3-го отдела был М. Матковский. Бюро ведало всеми делами русских. При Бюро было довольно значительное число служащих. Русским были выданы специальные значки с номерами, которые они должны были носить на верхней одежде.
Русскую молодежь вербовали в специально созданные отряды ”Осано”, находившиеся на станции Ханьдаохедцзы и на Сунгари 2-я. Учащиеся старших классов проходили военную подготовку под руководством полковника Наголена. Функционировали русские объединения: Монархический союз, Воинский союз, Союз молодежи, организация фашистов во главе с К. Родзаевским, проводившая военизацию. Все жители города должны были принимать участие в ”обороне”, т.е. готовиться к нападению врага и учиться тушить пожары.
Так жил Харбин в период войны с 1939 по 1945 год, относительно спокойно, только ощущался недостаток товаров и продуктов, и на получение их была введена карточная система.
Несмотря на заключенный с СССР договор о ненападении Япония как дружественная страна, входящая в состав ”Оси” – Берлин, Рим, Токио, согласно тайному договору с Германией, в 1941 году начала перебрасывать свои войска к границе СССР с Монголией, когда Германия без объявления войны вероломно напала на СССР. После же своего полного поражения под Намохапом и Халхинголом Япония снова заключила с СССР договор о ненападении, направив свой морской и воздушный флот на острова в Тихом океане, занятые американскими морскими базами.
В 1945 году война закончилась полной победой Советского Союза над Германией. Германия капитулировала 8 мая того же года. После капитуляции Германии и расторжения договора с Японией советские войска вошли в пределы Маньчжуго, сломив сопротивление японцев в течение 9 дней.
Судьба русских эмигрантов оказалась теперь в полной зависимости от советского командования и разведки СМЕРШ. Начались грабежи, насилия, аресты. Всех тех, кто служил в Бюро эмигрантов, в военной миссии, в жандармерии, в кейготае, кто служил в отрядах ”Осано”, арестовывали и отправляли в СССР в концентрационные лагеря.
Особенно тяжело переживали это время жители станций железной дороги на Восточной линии, особенно в Это и Муданьдцзяне, где почти все мужчины и даже подростки были забраны, да и женщин было взято немало. У многих жизнь катастрофически изменилась, и меня не миновала эта участь. Я никогда не забуду этой роковой даты – 20 сентября 1945 года. Утром послышался стук в дверь моей квартиры. Я открыл. Передо мной стоял военный (лейтенант), а у ворот стояла грузовая машина. Он спросил: ”Здесь проживает Кулешов Павел Иванович?” Я ответил: “Да, это я”. Он продолжал: “Мы к вам с просьбой. Нам нужен шофер часа на два. Кое-что требуется перевезти”.
Я почувствовал, что их приход не предвещает доброго, но с другой стороны, я подумал, ведь я нигде у японцев не служил, ни в какой организации не состоял, я только работал шофером по хозяйственной части, единственное, что я относился к числу беженцев 30-х годов. И я поверил, что они не арестовать меня приехали, а я нужен им для работы. Я хотел разбудить жену, а лейтенант сказал: ”Зачем! Вы скоро вернетесь!” Как только я сел в машину, мы поехали в Новый город, подъехали к одному зданию, заехали во двор, у ворот которого стоял часовой. Я понял, что я арестован. Меня завели в помещение, в котором уже были арестованные. Допросов никаких не производилось, а только записали имя, отчество, фамилию каждого арестованного. Прошло два дня, нас всех и вновь пришедших отправили в тюрьму. Там все камеры были полны до отказа арестованными харбинцами. На третий день к вечеру всех нас стали вызывать по спискам во двор тюрьмы и затем грузить на автомашины, по пять пятерок на одну машину. Всю ночь возили машины к вагонам, стоявшим в тупике. В каждый вагон погружали 100 человек с четырех машин. К утру эшелон был весь укомплектован; но не сразу отправили, а еще целый день продержали нас в тупике. В каждом вагоне находился солдат без оружия, а на тормозных площадках находилась вооруженная охрана. Вечером прибыл паровоз, подцепи.’! наши вагоны, и нас повезли на восток, на каждой станции останавливались, подбирали арестованных, подцепляли вагоны состав рос, и росло пополнение.
Во время пути, недалеко от станции Ханьдаохедцзы, где поезд шел в гористой местности, в густых зарослях леса произошло происшествие. В нашем вагоне было несколько японцев. Дело в том, что вагоны снаружи полностью не закрывались, была в них небольшая щель, и в каждом вагоне дежурил солдат. Один из японцев на ходу поезда спрыгнул под откос. Дежурный солдат поднял тревогу, эшелон остановили, послышались автоматные очереди, часть охраны кинулась в лес на поиски убежавшего. Через некоторое время привели не его, а корейца, работавшего в поле, и затолкали в вагон вместо японца, чтобы заполнить счет. На станциях Мулин и Пограничная были взяты несовершеннолетние.
Так мы добрались до границы, переехали ее и прибыли в Гродеково. Там нас разгрузили и поместили в камерах большого барака. Продержали нас там около месяца и желающих водили на работу, состоявшую главным образом в разгрузке разного рода трофеев. Я всегда вызывался на работу. Однажды мы разгружали рис. Вместе с нами работали солдаты-японцы. Начальник охраны к обеду разрешил сварить рис, а когда наступило время обеда, то он отделил нас, русских, от японцев, сказав, что нам не положено обедать, а будут обедать японцы. Старший из японцев спросил начальника охраны: ”Почему русские не будут обедать? Мы все работали вместе.” А так как начальник ответил: “Не положено!”, то японцы отказались от риса и обеда. Они не могли понять, почему не положено.
В это время в Гродеково оборудовали товарные вагоны, делали в них нары, устанавливали печи, снаружи вагонов проводилось электрическое освещение – готовили эшелон к дальнему следованию.
Уже приближался ноябрь, наступали холода, а некоторые были одеты по-осеннему и не имели теплых вещей.
Но время отъезда подошло, приоыл специальный конвой. Всех нас вызвали во двор, стали вызывать по списку, и каждый вызванный подходил к солдатам, стоящим у входа, которые молчаливо обыскивали его и осматривали вещи, находившиеся при нем, произнося только три слова ”подходи”, “не положено”, – когда отбирали вещи, и потом ”проходи”.
После обыска конвой приказал всем садиться по десять человек в ряд. Сели.
Появился перед нами начальник конвоя с блестящими погонами, в новом теплом полушубке, с пистолетом на боку. Он два раза пересчитал ряды, принял списки и подал команду: ”Колонна, внимание! Встать, держать ряды ровно! Не отставать! Не растягиваться! Шаг налево или направо считается за побег, конвой будет применять оружие без предупреждения”. Затем нас повели на станцию к приготовленным вагонам, стоявшим в тупике.
Прошли мы около двух километров, – и вот уже перед нами линия вагонов. На каждый вагон отсчитывали по 80 человек. В каждом вагоне вдоль стен были построены нары. Против двери посередине стояла железная печка, у глухой стены вагона на полу было небольшое отверстие для необходимых нужд. Сквозь щели в вагон пробивался свет, а снаружи вагоны были опоясаны электрическими проводами. На площадках помещался конвой.
Перед тем как отправиться в путь конвой стал проверять вагоны. Подошла очередь нашего вагона, открыли двери и вошло несколько солдат, один с палкой, другие с железными штырями и молотком. Приказали нам всем поместиться в одну сторону вагона, а в освободившейся стороне проверяли каждую доску в стенах и полу, простукивали. Потом таким же путем проверяли вторую часть вагона и снова стали нас пересчитывать. Этот конвой был очень строгим и суровым. На вопросы почти не отвечал, а если отвечал, то только нецензурными словами. Это был специальный конвой, в обязанности которого входило развозить заключенных по Союзу в разные лагеря.
Наконец, вся процедура проверки закончилась, и мы уже в дороге. Никто в нашем вагоне не знал, не слышал, куда нас повезут. Мы могли только высказывать свои предположения. Но одно было ясно для всех: будущее сулит нам несчастье и гибель для многих. Нас вырвали из нормальных рамок бытия и превратили в бесправных существ-зэков. Мы во власти темной и беспощадной силы. Во время остановок нам не говорили, где мы находимся, но через щели вагона и из маленького окна наверху через решетку можно было увидеть и прочитать назвав ние станции или разъезда, где мы останавливались. Вдоль дороги с обеих сторон валялась масса пустых банок из-под консервов американской тушенки – по всему Сибирскому пути. Это остался след от войск, ехавших на Дальний Восток.
Сначала нас привезли в Никольск-Уссурийск, а оттуда повезли по направлению к Хабаровску. Миновали Хабаровск, и по мере того, как наш эшелон продвигался вперед по Сибири, тем становилось холоднее. Наступили сильные морозы, часто падал снег, бушевала метель. Ветер пронизывал вагон на ходу, печь слабо грела, так как уголь, каким нас снабжали на станциях, плохо горел. Внутри стенки вагона начали обмерзать, покрылись инеем и местами обледенели; создавалось впечатление, что мы – в помещении, построенном изо льда, словно в якутском чуме.
Но стало в нем немного теплее, потому что затянуло щели. Спали мы вплотную, прижавшись друг к другу; те, которые спали в середине, давали свою кое-какую одежду тем, кто спал у стенки или с краю, головы же укутывали кто чем мог, так как шапок почти ни у кого не было. Кормили нас ниже всякой нормы. Староста в нашем вагоне получал булку черного хлеба на 6 человек. Если же стояли где больше суток, то получали горячую похлебку, так называемую баланду. Хлеб давали часто мерзлый, трудно было делить, да и к тому же случались и перебои в выдаче, а на все наши жалобы и просьбы конвой отвечал: ”Где мы возьмем? На станциях ничего нету!”
И мы на остановках слышали, как местные дети просили хлеба у конвоя. В это время можно было выпросить кусок хлеба у военных, и конвой имел его и мог дать просящим, мог и продать. Вот так обстояло дело у нас со снабжением.
От тяжелых условий дороги, от холодай голода люди стали слабеть, особенно старики. В нашем вагоне умер старик, взятый из Харбина, фамилии его не помню. Он лежал в вагоне трое суток, и конвой, проверяя и считая нас, его не забирал.
Путь наш продолжался. Нас считали, стучали молотками по полу, по крыше, определяя, нет ли признаков к побегу. За умерших конвой не отвечал, только составлялся ими акт для отчета за подписью любого попавшегося доктора или фельдшера на месте остановки. За убежавшего отвечал начальник конвоя.
В пути мы находились целый месяц и, наконец, прибыли на Урал. Эшелон продвигался по направлению к Свердловску, но, не доезжая до него,свернул по ветке на север, к Тавде, но до Тавды мы не доехали, а нас разгрузили неподалеку от нее, на станции Озанка. Там были расположены ВосточноУральские лагеря (ВУРЛ) с управлением в Тавде.
От Свердловска к северу вдоль железной дороги тянулись сплошные лагпункты, заборы зон и вышки. Так нас встречала родина.
Подвели нас к лагерной зоне, конвой сдавал нас, а лагерь принимал, пересчитывая несколько раз, вызывая по спискам, пересматривая наши вещи.
Когда же порядок этих действий закончился, нас впустили в зону, разместили по баракам.
Всего на территории зоны было десять бараков, столовая, прачечная, баня, домик для Спецчасти и канцелярия начальника лагеря с бухгалтерией. И в первом бараке около вахты в одном из углов находилась Санчасть, изолятор или карцер для штрафников-отказчиков и для тех, кто нарушал дисциплину в лагере. В столовой находилась небольшая сцена. Иногда ”Культурная бригада зэка” посещала лагерь, ставила постановки, иногда организовываемые силами самих лагерников.
Лагерь был окружен двумя рядами колючей проволоки. Первый ряд окружал сам лагерь, к нему примыкала на всем его протяжении полоса земли шириною в 5 метров, за которой тянулся второй ряд заграждения. Зимой эта полоса была покрыта чистым, нетронутым снегом, а летом на ней выпалывали траву, вскапывали ее, разравнивали, сглаживали так, чтобы был виден на ней отпечаток любого следа. На середине лагеря и по углам его стояли вышки, а на вышках часовые (голуби мира – так называли их зэки) .
Снаружи лагеря вдоль заграждения стояло несколько собачьих будок. Собаки также несли караул, их назначали и сменяли в определенной время. По рассказам зэков, одна из собак была награждена золотой медалью за нескольких беглецов, пойманных с ее помощью.
Несмотря на то, что на севере Урала ночи светлые, вся зона освещалась электрическим светом, зато в бараках пользовались лучиной из сосны.
При распределении нас по баракам нам дали места на нарах. Нары были не сплошные, а особой формы, они назывались ”вагонками”, были они двухэтажными, по два места вверху и внизу. Делались они так: брались две крестовины, соединялись
досками, на крестовины клали щиты, закрепляли клиньями, могли их собирать и разбирать. Множество клопов заводилось в этих вагонках, и трудно было их уничтожать.
Как только процесс размещения у нас закончился, нас начали водить в баню партиями по сорок человек. В обязательном порядке мы должны были подвергнуться санитарной обработке. Одежда сдавалась в ”прожарку”, а парикмахеры под машинку стригли волосы на голове и в других местах. Особенно сопротивлялись староверы против бритья бороды, и некоторым с большим трудом удавалось сохранить бороды. Затем шли мыться. Мылись почти холодной водой и какой-то желтой массой вместо мыла, даже покрасились от нее. В самой зоне воды не было, и ее каждый день в упряжке привозили 8 или 10 зэков-водовозов, в обязанность которых входило снабжать водой кухню, баню, кубовую, прачечную. Однажды начальник зашел на кухню и сказал повару: ”Накорми двадцать человек водовозов”. Повар отвечал, что у него нет продуктов на них в данный момент. А начальник сказал: “А тебе что, мало водовозов? Все понятно, разбавляй водой!”
Баню обслуживали старые зэки с суровыми лицами, почти неразговорчивые, а в разговоре же у них преобладали блатной жаргон и нецензурная брань, непривычные для нас, харбинцев. Надзиратели торопили нас скорей выходить из бани, и мы, не вымывшись как следует, выходили в холодный предбанник и, съежившись от холода, ожидали, когда нам выдадут вещи из прожарки. Некоторые недосчитывались своих вещей, и когда обращались к обслуживающим с просьбой найти, то никаких объяснений не получали, а слышали от них: ”Проваливай, падла!” Маньчжурцам все это было странно и удивительно, и тяжело привыкать к такому обращению и необычному для них лексикону. Жаловаться было невозможно, некому, да и жалоба могла повлечь за собой опасные последствия. Надзиратели с ворами были в контакте, переправляли вещи за зону и продавали. Зэки меняли свои вещи на хлеб. Иногда новый костюм отдавали за килограмм хлеба. И сложилось там так, что хороших вещей нельзя было держать при себе: не отдашь, так отберут, если не отберут, так утащат воры. Выхода не было, и голодный человек отдавал вещи за кусок хлеба, черного, не известно из чего испеченного, но и этот хлеб казался вкусным, и старались медленно его жевать. Курящие меняли хлеб на махорку, а бросить курить в лагере было трудно; за спичечную коробку с махоркой отдавали паек хлеба. Но приобретая махорку, курящий полностью ее не выкуривал, а ему приходилось делиться с другими. Не успевал он сделать себе закрутку, как ему тут же заказывали: ”Покурим!” – и заказы продолжались поочереди. Такой был заведен порядок: не дашь – наживешь врагов.
В лагере у зэков утвердился такой обычай: меняли, но просить никто не просил, а воровать – воровали. У меня были кожаные ботинки, я их очень берег, когда ложился спать, клал их под голову и шнурками привязывал к шее, да и то гарантии не было, что их не утащат.
Через два дня после бани в зоне появилась медицинская комиссия. Всех нас прибывших начали вызывать на осмотр. За столом восседало шесть человек – врачи: две женщины и один мужчина, начальник лагеря Лесовский, оперуполномоченный и один из спецчасти. Доктор приказала раздеваться и подходить поочереди. Производилось обследование и после на специальную карточку записывалась фамилия, имя, отчество, год рождения каждого. Эта карточка – последственный формуляр – являлась паспортом зэка. Она его всюду сопровождала, куда бы его ни увозили. Среди зэков сложилась по этому поводу поговорка: ”Был бы формуляр, а человек найдется”.
Само обследование производилось своеобразно. Врач задавала стереотипный вопрос: “На что жалуетесь?”. А жаловаться было бесполезно, так как жалобы во внимание не принимались, и к тому же врач не прослушивала. Главное внимание комиссия обращала на физические недостатки и упитанность. У них была цель – отобрать рабочую силу, способную выполнять ту работу, на которую ее намерены были послать. В это время слышалось от них: ”Подойдите ближе! Повернитесь!” Если человек был упитанным и молодым, то его определяли в первую или вторую категорию, а это означало назначение на самые тяжелые работы: на повалку леса или на погрузку. К третьей категории относили худых, у которых кожа на ягодицах отвисала, а если у худого кожа не отвисала, то его причисляли ко второй категории. Третья категория работала на объекте: пилила дрова на пилораме, доски, жгла сухие ветки на повале.
Дошла очередь до меня. Подхожу, повернулся, как было сказано. Посмотрели, обратили внимание на позвоночник, спросили: ”Что со спиной?” Отвечаю: “В 1932 году меня бревном придавило, и я долго не мог ходить”. К тому же я выглядел очень истощенным, и они меня зачислили на ОКА (оздоровительная команда) . С нами поступали так же, как в древности с рабами, – сортировали, определяли на работу. Только есть одно различие при этом: тех рабов хоть кормили, а при этом строе (на пути к коммунизму) заставляют работать голодом. От зэков нашего этапа начальник был в восторге, так как большинство в нем были молодыми, служившими в отрядах ”Осано”. И он был доволен, что с такой рабсилой план будет выполнен, а там ему будут премия и повышение.
После комиссовки нас разбили по бригадам, назначили бригадиров, на ответственности которых лежало выполнение плана работы, а вверенные им лагерники теперь уже непосредственно обращались к ним со своими запросами. Тем, у кого не во что было одеться, дали старые телогрейки и ватные брюки, видно, ношенные красноармейцами. Двум бригадам грузчиков выдали даже валенки, а лагерникам третьей категории ничего из одежды не дали, а выдали только лапти, плетеные в один ряд, поэтому снег набивался в них, приходилось его высыпать, что было нелегко. А еще попадалась обувь, называемая “ЧТЗ” (по наименованию Челябинского тракторного завода), которая делалась из старых автомобильных покрышек. В такой обуви (колодках) с негнущейся подошвой не только ходить, передвигаться было трудно. Еще хуже обстояло дело с портянками. Не каждому удавалось их получить, да часто и по размеру они были такие, что обвернуть всю ногу было невозможно: обвернешь пальцы, пятка голая; пятку обвернешь – пальцы голые. При таких сортах обуви многие обмораживались.
Были назначены дневальные по баракам, в обязанность которых входило носить в сушилку мокрую одежду, приносить кипяток и мыть полы. Полы были некрашенными, из плохо строганых досок, и дневальных заставляли их скоблить, при этом скребки выдавал им сам комендант лагеря, и по окончании работы они сдавались ему.
Что же касается постельных принадлежностей, то за два года нашего пребывания в Озанке мы их в глаза не видали. Спали на голых щитах вагонок. Но и ночами покоя не было. Вернутся усталые голодные люди в барак, засыпают быстро, но сон длится недолго – заедают клопы, нет спасения от них. Они и в вагонках, и падают с потолка, жалят огнем и пьют кровь, которую трудно пополнить в наших условиях. Пытались уничтожать их, но средства были примитивными. По выходным дням или в какой-нибудь праздник (их было три) разбирали эти вагонки, грели воду в баке, чтобы шпарить клопов, и обычно вода не доходила до кипения, так что этот способ был бесполезен.
Погрузочные бригады были сформированы из молодых, крепких людей. И начальник лагеря, учитывая это обстоятельство, требовал больше вагонов для погрузки леса, и иногда погрузочные бригады выводили в любой час ночи. А за отсутствием вагонов также выводили на работу комплектовать штабеля, подкатывать лес к железнодорожным путям.
По всей линии от Туринска до Тавды только силами зэков пилился лес и нагружались вагоны.
Для восстановления хозяйства после войны требовалось много леса, и работы было много, а работники были даровые, полуголодные, полураздетые зэки, жертвы безжалостной эксплуатации. И это творилось в наш двадцатый век – век атома и большого прогресса науки и техники, это рабство, страшнее форм которого еще не было в мире. Очевидно, братство, свобода, равенство понимаются и осуществляются там в превратном смысле: свобода и братство для власть имущих и управляющих, а равенство остается на долю тех, кто подчиняется.
Подъем в лагере был в 6 утра, когда били в рельс, повешенный около вахты. Тогда бригадир с несколькими зэками шел за хлебом в хлеборезку, а затем раздавал пайки своим подопечным, вызывая их по фамилиям. Иногда при этом происходили инциденты: воришки из малолетних старались выбить поднос из рук несущего и расхватывали упавшие пайки или выхватывали хлеб и убегали. Часто при выдаче происходили споры из-за самых кусков, каждому хотелось получить горбушку. Казалось, что в горбушке больше хлеба, чем в куске из середины. Сахару полагалось 14 граммов на человека, но его не всегда выдавали. Некоторые, получив его, меняли на хлеб или на табак.
В 7 часов начинался развод, и часто лагерное начальство наблюдало за нарядчиком, отмечавшим количество людей в выходившей бригаде. Всех тех, кто оставался в зоне, выгоняли для проверки на линейку. Этим занимались так называемые ”пожарники” из бывших воров и уголовников, безжалостные и жестокие. Вооруженные дрыном, они с грубой бранью выгоняли из бараков тех, кто не успел выбежать на линейку. На линейке ждали надзирателя, который пересчитывал их. Затем нарядчик вызывал по списку освобожденных, а остальных как отказчиков выводили в зону и посылали на работу, а тех, ко- торые отлынивали от работы, сажали в холодный изолятор дня на два, давали уменьшенный паек и гнали на работу, а с работы опять в изолятор.
Освобождение по болезни от работы можно было получить только в том случае, если была повышена температура или произошло увечье, на остальное не обращалось внимания. Некоторые, идя на прием к врачу, старались искусственным способом повысить температуру: съедали скопленный ими сахар, не пили воды и, стоя в очереди, потирали ладони и – помогало.
На ближайшем объекте находился сарай с установленным котлом, где варили суп. На отдаленные объекты обед привозился из зоны – 750 граммов баланды, 300 граммов каши. Те же, которые работали на объекте, по вызову шли в столовую. В ней было очень холодно, так как топки были под котлами. Ложек не было, баланду выпивали, а кашу вылизывали. Ложки были у немногих, достать их можно было у старых зэков, они лили их из алюминия, но надо было ждать и достать их за пайку хлеба. Деревянных мисок не хватало.
Вечером с работы возвращались в зону, сразу нас не впускали, а держали на морозе, пока пересчитают и обыщут. Те, кто плохо себя чувствовал, спешили занять место в очереди к врачу. И те, кому врач давал освобождение, на другой день оставались в зоне.
Зима 1946 года выдалась холодной, в бараках ставились железные печки, но тепла от них было мало, в столовой тоже было холодно, топки были под самым котлом, а изолятор совсем не отапливался.
В Озанке были такие зэки, которые сидели там во время войны, правда, их было немного, большинство – инвалиды. Мне пришлось быть в бане с их бригадой. И, к моему удивлению, у каждого из них была грыжа. Я спросил: ”Что это у вас и отчего?” Мне ответили: ”Побудешь здесь у нас и наживешь!” Сколько покалеченных, а сколько из них осталось в северных лесах, погребенные под мхами. Если бы вороны могли говорить, то они рассказали бы о том, как они пировали среди трупов, в первую очередь выклевывая у них глаза.
Рядом с мужской была зона женщин, их на работу выводили через одну вахту с мужчинами. Работали они на бирже вместе. Состав женщин был разный: блатные жучки, необразованные колхозницы, ткачихи и совсем молодые девушки. Я спрашивал девушек: “3а что сюда попали?” – “3а все, дяденька! – они отвечали. – Больше – за аборты. Мужчин нет, судьбу не пристроишь, а жить хочется, а на весь колхоз 3-4 мужчины, остальные все – женщины. Мы думали, что на фронте всех наших мужчин перебили, а оказывается, их много сидит в лагерях. Если и удастся побыть с мужчиной, то потом последствия. А жизнь-то какая! Что будешь делать! Одинокая! А за аборты, как видите, судят!”.
Однажды на разводе, когда выводили женские бригады, нашим глазам представилось следующее зрелище: два надзирателя тащили волоком по снегу женщину, она упиралась и кричала: ”Гады! Паразиты!” Начальник Лесовский закричал на бригадира: ”Что это у тебя за отказчики в бригаде?” Женщина же закричала ему: “Ты, начальник, тебе видней! Мне еще осталось три месяца! Я на твоем гвозде прокручусь!”
Женщины на разводе часто пели песни, большей частью лагерные.
Вот Новый год, порядки новые,
Колючей проволкой наш лагерь обнесли,
И всюду смотрят глаза суровые,
И смерть голодная к нам на пути!
В начале 1947 г. в лагере зэков поубавилось, бараки опустели. Начальство говорило: ”Свято место пусто не бывает!” Они ждали этапа с запада.
Этап пришел с блатными ворами, украинцами-бендеровцами, с женщинами, подростками-беспризорниками по 12-13 лет, среди которых – девочки, якобы бывшие связистами у бендеровцев. Беспризорников после войны было много, и большинство из них стало настоящими преступниками, за ними числились убийства, они находились под защитой воров.
Воры предъявляли повару ультиматум: или он будет их кормить, или они с ним расправятся, даже пытались душить его. Что же ему оставалось делать? Только одно – кормить их. Сами воры в столовую не ходили, а если и приходили, то к раздаточному столу не подходили, согласно воровскому закону, и работать для них являлось нарушением закона. Подростков на работу не выводили, они болтались в зоне и промышляли: следили за теми, кому пришла посылка, у кого имеются вещи и какие. Потом об этом они докладывали ворам. Получателям посылок воры приказывали: ”Принеси!” И угрожали расправой, если не принесет. Когда приносил, отбирали то, что им хотелось – и тогда его не трогали. А тому, кто этого не сделал, приходилось жить в постоянном страхе, под угрозой смерти. Но таких почти не находилось. Мой сосед по нарам получил от матери посылку: табаку и немного пшеничного зерна. Ворам он отнес табак, но они считали, что он что-то скрыл от них, не поверили ему, заманили в свою секцию и в наказание обмотали ему шею простыней, и двое, стоя на нарах, стали его поднимать. Когда ему становилось плохо, то его отпускали, а затем поднимали, и так – несколько раз.
На соседнем лагпункте воры и блатные настолько обнаглели, что стали забирать у лагерников все, что им понравится. Администрация никаких мер не принимала, чтобы пресечь это. И однажды несколько лагерников, из бывших фронтовиков, начали драку с ворами. К ним пристали другие, и началось избиение воров и блатных, которые бежали на вахту. С вышек началась стрельба. На какое-то время воры притихли, но потом опять все началось снова. Подростки высматривали и следили за намеченной жертвой, выжидая удобного случая напасть. Особенно удавалось им сделать это в отхожем месте. Несколько человек набрасывалось на него, а он в таком положении не мог сопротивляться. Они выворачивали у него карманы, забирали то, что находили, и потом разбегались в разные стороны. У них у всех были клички вроде Попе, Мопс и другие. Расправляться с такими подростками было невозможно – за них заступались воры, да они и сами умели защищаться: даже и не ожидаешь, – а они тебе в глаза два пальца запустят. Воры заставляли их, и они беспрекословно выполняли их приказы – вплоть до убийства. Приведу, к примеру, случай, когда на лагпункте в Тавде два наших маньчжурца, раньше служившие в отряде ”Осано”, стали жертвами подростков-беспризорников. Валеев был назначен начальником бригады, а Брезжитский – его помощником. К Валееву в бригаду зачислили несколько воров, которые с бригадой выходили на место работы, а работать – не работали, бригада должна была отрабатывать за них их норму. Валеев им говорил: “Вы у меня будете работать! Я вас заставлю! Подумаешь, – воры! Мне не надо вас в бригаде! Уходите!” Они ему в ответ: ”Хочешь жить, так помалкивай!” Но Валеев был тверд и стоял на своем. Тогда воры приказали подросткам зарубить их. Ночью, когда все спали, в бараке, где находилась бригада Валеева, двое подростков подошли к спящим Валееву и Брезжитскому, выхватили из-под телогреек топоры и зарубили обоих, а сами выбежали из барака. Воров часто перебрасывали из одного лагпункта в другой, и на дальние этапы. И они, узнав куда направляют, и если место было неплохое, – ехали. А когда посылали на Колыму, в Воркуту, Норильск* на Печору и на отдаленные точки Севера, то они принимали всевозможные меры, чтобы избежать отправки: одни резали животы, отрезали пальцы, глотали металлические предметы (проглотить чайную ложку ничего не стоило) и разными такими путями попадали в больницу. Впрыскивали керосин под кожу, чтобы получить флегмону или заражение крови, или же брали нитку, смачивали ее керосином и на ноге в икру протягивали глубже под кожу, на некоторое время нитку оставляли – до тех пор, пока нога не начинала краснеть, тогда нитку выдергивали, нога распухала, делалась как колода. Некоторые врачи, особенно неопытные, не знали, отчего такое происходит, отправляли таких в больницу. Были случаи, что ампутировали ногу, и человек становился калекой. Среди лагерников тоже наблюдались попытки изувечить себя. Доводили их до этого непосильный труд и ужасные условия, в которых они находились. И когда администрация находила, что увечье сделано умышленно, то виновных предавали лагерному суду и отправляли в штрафной барак – “Бур” – на пол го да или на год, а это место было еще страшнее лагеря, как о нем говорили, – там 99 плачут, а один смеется. Один наш харбинец – Никулин – настолько ослабел, работать почти не мог, норму не выполнял. За это его сажали в карцер, давали штрафной паек, 300 граммов хлеба, на третьи сутки – черпак баланды, и выводили на работу. Так держали его 10 дней. Он отрубил себе палец на руке.
Его предали суду за умышленное увечье, но вся бригада подтвердила, что с ним произошел несчастный случай – палец ему отрезало на циркульной пиле, и тогда его забрали в больницу. Он там поправился После больницы его перевели на легкую работу. Так он спас себе жизнь и в 1956 году освободился. Но немало умерло их от таких потпыток причинить себе вред, чтобы попасть в больницу.
В новом этапе, прибывшем с запада, были молоденькие девушки. Участь их была трагична. Получить легкую работу каждая могла только в том случае, если могла приобрести себе покровителя, т.е. хахаля (так называли его на лагерном языке) – кого-либо из лагерной администрации, начиная с начальника. Покровитель устраивал свою ”зазнобу” на теплое местечко, на легкую работу. Без этого блата, оплачиваемого телом, трудно было бы ей вынести 10 лет лагеря. И она старалась сохранять это покровительство для спасения своей жизни. Потеря его влекла за собой печальные последствия.
Окончилось наше пребывание в Озанке, нас перевели в Тавду, в лагерь, находившийся на последней станции железной дороги, почти у границы тундры. Тавда – это небольшой поселок на реке, носящей то же название. Дома там большей частью низкие, покрытые тесом снаружи, неоштукатуренные. Там жили сосланные за кулачество крестьяне (в 30-х годах), которые и основали этот поселок, окруженный лесами. Там строились новые лагпункты и переводились они дальше по мере того, как работа по повалке леса уходила в глубь тайги. Лес сплавлялся по реке. В Тавде лес вытаскивали на берег, складывали в штабеля. Рабочая зона в Тавде была большая, вольных рабочих там не было, кроме десятников и прорабов. Зэков в лагере было около двух тысяч. Там находились деревообрабатывающий цех, столярный цех, малярный цех, швейная мастерская. Сам лагерь был в два раза больше лагеря в Озанке.
Посередине лагеря, по дороге к вахте, откуда выводили на развод, справа и слева стояли фанерные щиты, на которых написаны были призывы: ”Выполним и перевыполним норму! Будем трудиться честно! Мы должны искупить свою вину трудом!” – это на правом щите. А на левом – таблица с планом выработки количества продукции стали, зерна, мануфактуры ит.д.
Лагерные условия в Тавде были немного лучше. Здесь нам выдали матрасы, набитые стружками или сеном. Снова комиссия определила нас по категориям, разбила по бригадам. Работали на повалке леса, на погрузке его, на заготовке шпал, на производстве фанеры, заготовке деталей для водочных ящиков, делали парты для школ и всякие мелкие работы. Рядом с мужской зоной была женская. На повале леса и на бирже женщины и мужчины работали вместе.
За зоной недалеко находился Сангородок, и при нем был детский питомник для детей, рожденных в лагере. Мать, родившую ребенка, через один или два месяца отправляли на работу, а ребенок оставался на попечении мамок и нянек, которые могли кормить ребенка грудью. Мамки были из заключенных, кормили детей неплохо. Для детей отпускали со склада молоко, даже сливки, овощи и другие продукты по раскладке и нормам бухгалтерии. Дети росли, не зная ни отца, ни матери, хотя ребенка записывали по фамилии матери, а отцов вообще не признавали.
Мать после родового отпуска переводили в другой лагерь, и она годами не видела своего ребенка, ничего не знала о нем, жив он или нет. Некоторые матери, отсидев свой срок, отыскивали своих детей в детдомах. Многие женщины, особенно осужденные на долгий срок, разуверившись в надеждах на будущее, шли на сожительство, приходили к выводу: ”Живи пока живется”. До родов отпуск на месяц, после родов освобождение на два месяца или три, кантовка, как говорят, живи по-лагерному: день кантовки – год жизни, а детей пусть воспитывает государство. Так было до 1948 года, а в этом году женщин отделили, организовали одни женские лагеря.
Когда женщин увозили с Тавды, то проводы их были необыкновенно шумными. Вся зона оглашалась криками и гамом, слышались всякие пожелания и наставления. Администрация лагеря молчаливо наблюдала за всем происходившим. Правление лагерей пришло к выводу, что держать женщин вместе с мужчинами невыгодно и опасно. Невыгодно было государству воспитывать детей, и не было постановления отпускать матерей на свободу, как это было в 30-х годах.
Некоторые женщины из блатного мира, воровки, имели связь с ворами, урками, числились с ними в законе, шантажировали других, склоняли их на сожительство; были среди них лесбиянки, которых в лагерях называли ”кобел” и ”ковырялка”. Эти женщины были отъявленными головорезами, несколько таких держало всю зону в своих руках.
Приведу, к примеру, такой случай. В женскую зону привез возчик хлеб. Возчик был расконовированный, ему оставался маленький срок. Как правило, возчик, привезя хлеб, оставался сам на вахте, а подводу пускали в зону; хлеборезка принимала хлеб по накладной, а потом подводу возвращали на вахту. А тут хлеборезка заявила, что наличие хлеба с накладной не сходится, и потребовала, чтобы возчик пришел в хлеборезку. Ему разрешили пойти в зону, и когда он шел, раздались крики женщин: “У нас появился настоящий мужчина!” И они все выбежали смотреть на него. Когда он пришел в хлеборезку, то лагерница-хлеборезчица закрыла дверь и сказала ему: “С хлебом все в порядке. Но ты – мужчина, вот я тебя и позвала. Затем она открыла дверь, около которой собралась большая толпа женщин, и крикнула: ”Вот, девчата, берите и любуйтесь!” На него накинулись … и после принесли на вахту измученного, обессиленного. После этого мужчин в зону женщин не пускали, да и начальство побаивалось заходить туда в одиночку.
Администрация была довольна, когда женщин увезли.
Через некоторое время в Тавду приехала специальная комиссия по расследованию виновности лагерников-маньчжурцев. Большинство из них обвинили в шпионаже, терроре, в действиях против советской власти, в особенности тех, кто служил в отрядах ”Осано”. Их вызывали в спецчасть и объявляли сроки. Одного парня, Верховцева, осудили на 25 лет. Я его спросил, кем он был в отряде. Он ответил, что там он был конюхом, ухаживал за лошадьми и чистил конюшни. Спрашивается, за что дали такой срок? Следствие у них происходило быстро. Спрашивали: “В отряде служил?” – ”Служил”. – “3а границей жил?” – ”Жил”. – “В бюро эмигрантов состоял?” – ”Состоял”. ”Вот, твое преступление налицо. По статье 206. Подписывай!” Подписал. Большинство подписывало. На этом следствие заканчивалось.
И на разводе нарядчик вычитывал фамилии тех, кто должен остаться в зоне, и в том числе назвал мою фамилию. Ну, думаю, подошла моя очередь. После развода надзиратель поведет меня к следователю. Зашел в кабинет, стою, а он что-то пишет и меня как будто не замечает. Стою и жду, он пишет. Наконец, прекратил писать, смотрит на меня, приглашает садиться. Сначала уточняет данные об мне: фамилию, имя отчество, год рождения. Затем спрашивает: “Ну, давай, рассказывай, что ты делал против советской власти?” Отвечаю: “Я ничего не делал”. – “А зачем ты бежал за границу в 1933 году?” -“Я убежал из лагеря, куда мне было деться?” – ”Состоял в бюро эмигрантов?” – ”Состоял”. – ”Вот это и есть твоя вина. Где работал?” – ”Шофером-таксистом в городе”. ”Японских офицеров возил?” – ”Возил”. – “А! Возил, значит – помогал им!”.
– “Я всех возил, кому нужно было, кто садился, того и вез”.
“А у японцев служил?” – ”Нет, я не служил, я работал в одной фирме. Возил лес.”.
Он посмотрел на меня пристально испытующим взором и проговорил: “Ну! Рассказывай!” – ”Мне нечего рассказывать!”
– “Ты мне расскажешь! Посажу тебя на голодный паек!” Он вызвал надзирателя и приказал посадить меня в карцер на три дня на голодный паек. Меня привели в какую-то клетушку, метр на метр, нар там не было, сидел на полу, выпрямиться не было возможности, ноги затекли. Ночь продолжалась в течение 24 часов – не было окна. Хлеба мне давали 300 граммов. Я ничего не просил, даже воды. Слышал, как надзиратели менялись и говорили: “Ты вот за этим поглядывай! Что-то его совсем не слышно, живой он или нет!? Как бы дубаря не врезал!”.
Через три дня меня вызвали к следователю. “Ну, что? Будешь говорить?” – ”Гражданин следователь, мне нечего говорить, но я знаю, припишете 10 лет”. “Ну, ладно! Иди!”. Вечером он вызвал снова: ”Подписывай 205, но вперед прочти: статья 58-11 – групповая организация и пособничество буржуазии.”. Доказывать свою невиновность бесполезно. Я подписал. На этом следствие моего дела закончилось.
В Тавду пришел этап с запада, там были военные, еще в форме, большинство из них – фронтовики, и те, которые попали в плен к немцам и были освобождены американцами и англичанами, которые их выдавали советским. Советские представители вели агитацию среди них за возвращение на родину. И некоторые поверили им, что родина простила им. Дома их ждали матери, жены, дети. Но как только они переехали границу, то их сразу под конвой и за колючую проволоку; всех судили, как изменников родины, и того, кто сам пожелал вернуться, и тех, кого насильно выдали союзники. Все они были осуждены на 20-25 лет.
В мою бытность в лагере была объявлена амнистия и сокращен срок тем, кто служил на оккупированной немцами территории – как, например, в полиции, и большинству – тем, кто просто был в оккупации, и тем, кого выдали Советскому Союзу. А на тех, кто побывал на западе, амнистия не распространилась, а власовцев загнали в отдаленные места, как каторжан. И, по рассказам, какая-то часть их находилась на Байкале, работала на сопках. Я продолжал работать на заготовке дров вместе с напарником – Барановым В. В. из Харбина, бежавшим в 1930 году в Маньчжурию. Мы распиливали бревна толщиною в 70-80 сантиметров пилою в полтора метра. Когда начинали пилить, то еще кое-как тянули, а когда доходили до середины, то выбивались из сил, пробовали забивать клинья в щели, это едва помогало, И чтобы заработать свой паек и не попасть в изолятор, мы с принятых штабелей, находившихся недалеко от нас подтаскивали бревно в свой штабель с осторожностью, чтобы никто не увидел, а вечером сдавали свою работу десятнику. Делать так было очень рискованно и не всегда удавалось.
Мой напарник опух от воды, а пил много оттого, что варил и ел суп из селедочных голов и картофельных очистков, которые собирал на помойке. И однажды, когда мы с ним возились около бревна, приехало начальство на работы. И проходя мимо нас, один из них посмотрел на моего напарника, очевидно, принял его за упитанного и здорового человека, и сказал начальнику лагеря: “Ого, какая харя! План трещит, а у тебя такие хари развелись!”
А Василий Слободчиков, старовер из поселка Романовка, в Мулине, ел улиток, собирая их на объекте в лужах, варил и щелкал, как орехи. Я как-то спросил его: ”Что это у тебя за варево? Как ты можешь его есть?”. Он ответил: “Я – старый охотник! Знаю, что делаю!” И в самом деле, он казался бодрым. А таких, как он, было немало. Люди прибегали к разным средствам, только как-нибудь заглушить муки голода.
Между тем время шло, и маньчжурцев, осужденных по статье 58-11 сроком на десять лет, начали отправлять на новые пункты лесоповала за 3040 километров в глубь тайги, и я, согласно своему приговору, попал в эту партию отправляемых.
Лагпункт, куда нас привезли, находился в лесу. Там был единственный большой барак, куда и вместили нас, 150 человек. Ни бани, ни сушилки, ни прожарки не было там, а только сколоченная из досок летняя кухня с двумя котлами внутри.
В первую очередь стали строить изолятор, и строили его особенно крепко. Сруб поставили из цельных бревен с прокладкой из мха. На пол и потолок настелили бревна в два наката, а на них клали доски толщиной в пять сантиметров. В небольшие окна вставили толстые решетки, а к верху окна приделали козырьки-доски с наклоном в 20-30 сантиметров. Низ окна забили наглухо, оставив маленький просвет. При такой крепости изолятора побег из него был невозможен ни через чердак, ни через подкоп.
После изолятора стали строить второй барак – так же из цельных бревен с прокладкой между ними. Его не оштукатурили ни снаружи, ни изнутри. За работами во время постройки наблюдал прораб, бывший лагерник. Пытались с ним поговорить, спрашивали о том, долго ли будут нас здесь держать. “Мы из Маньчжурии, нас осудили, но мы не чувствуем вины за собой!”. Он, помолчав немного, ответил: ”Они тоже не знали вины за собой, надеялись, а сколько из осталось под мхом!” – повернулся и ушел.
И начались наши мытарства. В щели барака летом проходил ветер, а зимой, в мороз, стены покрывались инеем. Хотя стояли железные печки, но достаточного тепла от них не было. Вблизи печек ощущалась теплота, а по мере удаления от них становилось холоднее. Мылись мы как придется. Врача на натем лагпункте не было, его замещала сестра, недостаточно опытная: она не умела делать как следует перевязки. Давала освобождение только тем, у кого была повышенная температура. Как-то я, побывав у нее на приеме и получив освобождение, остался в бараке и лежал почти весь день, не ожидая, что над моей головой собиралась разразиться большая гроза. Вечером бригады вернулись с работы, и у двух приятелей-лагерников пропала пайка хлеба. Они утром, получив хлеб, вместе съедали паек одного, а паек другого оставляли на вечер, припрятав его где-то в бараке. Обычно они предупреждали дневального о том, что оставляют паек, показывая, где положили. А в это утро они, уходя на работу, не предупредили его и, вернувшись в барак, обнаружили, что паек исчез. Спросили дневального, а дневальный им ответил, что он не знает, так как они ему ничего не сказали о пайке. Где искать виновного? Спросили: ”Кто оставался в бараке?” Я отозвался. Они подошли ко мне с допросом. “Ты взял паек?” Я ответил им: “Я никакого пайка не видел!” – ”Врешь! Признавайся!” Я старался их убедить: “Я никогда чужого пайка не возьму! Я никогда ничего ни у кого не брал!” – но напрасно. Они были убеждены в моей виновности. С криками ”Врешь! Мы таких знаем!” они накинулись на меня и стали бить. ”Признавайся” Я стал умолять их: “Не бейте меня! Заберите завтра весь мой паек! Только не троньте!” Но они продолжали бить меня. Каким чудом я остался жив, сам не знаю – только больше месяца понадобилось мне, чтобы оправиться от побоев. А впоследствии выяснилось, что один из приятелей не вытерпел и втайне от другого съел свой паек, а сознаться в этом у него не хватило мужества. Настолько они все были озлоблены, что в то время, когда били меня, ни один из них не заступился, не сказал: “Не бейте его, возьмите его паек,, ведь он говорит, что не брал. А потом может выясниться”. Так зверели люди от лагерных условий, что добрые человеческие чувства стали им чужды. Бывали случаи, когда убивали за кусок черного хлеба.
К тому времени нашей кухней завладели блатные, и условия стали невыносимыми. Баланда состояла из воды, чуть заболтанной мукой, хлеба давали меньше нормы. Вообще преступный мир стал хозяином лагеря. И мы вдвоем с моим напарником – Савелием Максименко – стали думать, что делать. ”Если так будет продолжаться, то мы не выживем! Выхода нет, бежать бесполезно”, – говорил я, а он твердил: ”Так жить – лучше не жить! Надо бежать!” Решили бежать.
Местного населения мы не знали, ни с кем не были знакомы. Не знали, как относятся жители к беглецам. По всей ветке от Тавды до Свердловска тянулись сплошные лагеря. Мы решили бежать хоть куда-нибудь, только подальше от этого лагпункта. Стали мы присматриваться и обдумывать, как перейти запретную зону. Никаких припасов на дорогу у нас не было, да и запастись было нечем и неоткуда. Побег решили мы начать поближе к вышке, выжидая удобного момента. И в один день наш план осуществился. Работали мы вблизи от вышки, и я стал наблюдать за часовым, и когда он повернулся в другую сторону от нас и стал глядеть в даль, чем-то привлекшую его внимание, мы, воспользовавшись этим, в этот момент переползли запретную зону. Часовой нас не заметил. Мы отползли подальше к лесу и потом пошли. Была осень, и мы надеялись найти чего-нибудь съестного в лесу или на огородах.
А вечером, во время съемки с работ, нас хватились, за нами была направлена погоня с собаками, но они потеряли след, так как мы шли по воде – ее в лесу было по колено. Нам попался горох, мы поели, немного утолив голод. Уже стемнело, а мой напарник не мог идти дальше, перестал видеть, так как страдал куриной слепотой. Что было делать нам дальше? От лагеря мы ушли, а от погони уйти было почти невозможно. Оказывается, население ближайших пунктов от лагерей за помощь в ловле беглецов получало награду в виде муки, селедки и нескольких метров материи. И были такие среди них, которые охотились за беглецами. Так что заходить в населенные пункты было опасно. Мы шли всю ночь, мне пришлось вести его за руку. На рассвете мы подошли к какой-то небольшой речке, решили отдохнуть и присмотреться, сидели в кустах. Какой-то услышали шорох. Савелий сказал: “Я сейчас вижу хорошо, встану и посмотрю”. Только он поднялся, как раздалась очередь из автомата. Он упал, схватился за живот и застонал. Охранники подбежали ближе к кустам, закричали: ”Выходи”. Я встал, поднял руки и пошел к ним, думая: ”Пришел мне конец”. Но они не стали стрелять в меня, вывели меня на тропу, и стали совещаться, что делать с раненым. Я слышал, как один сказал: ”Что с ним возиться, давай добьем его! Разрежем ему живот. Он с японцами знался – а они режутся”. Один охранник стоял около меня, а двое добили его, сказав, что он сам разрезал себе живот ножом. Затем один охранник остался возле убитого, а двое повели меня в Тавду. Идти надо было 10 километров. Они толкали меня прикладами в спину, и один из них говорил: “Бей его, отбивай ему легкие, такому гаду!”
Как я дошел, не помню, но дошел, как в тумане.
Привели меня в Тавду, на вахту, а там стоял начальник в начищенных сапогах, в блестящих погонах, надушен, окруженный сотрудниками. И вот я стоял перед ним изнуренный несчастный зэк-беглец. Один из сотрудников подошел ко мне, размахнулся во всю силу и ударил меня по лицу, сказав: ”Вот так надо бить!” Я едва устоял на ногах, лицо у меня залилось кровью. Он не повторил удара, так как стоящие возле него стали уговаривать его: ”Брось!” Мне принесли воды. ”Умойся!” И меня отвели в изолятор. Три дня я отсидел там, а на четвертый день вызвали к следователю. С ним у нас произошел следующий разговор: “Ты куда хотел бежать?” – “Я не хотел бежать, но на таком лагпункте, где творится произвол и насилие, умрешь с голоду! Вот с Тавды я бы не сбежал!” – ”Врешь!” – “А чего мне врать! Тут и врать нечего!” Он вызвал надзирателя и тот отвел меня в изолятор. Через два дня следователь вызвал меня подписать протокол. Я подписал. Спустя две недели состоялся лагерный суд надо мной. Судьей была женщина, а заседателями – две молоденьких девушки. Судья спросила: ”Бежал?” – ”Бежал”. – ”Сопротивление охране оказывал?” – ”Нет, не оказывал”, – отвечаю я, – ”ведь охранники стреляют без окрика!” Я не стал говорить судье о том, как нас поймали, как они расправились с Савелием. Какой смысл им говорить об этом? Ведь судят того, кто остался жив. Суд удалился на совещание и вернувшись, вынес постановление: меня как саботажника и подрывника государственного плана , согласно статье 58-14 уголовного кодекса приговорили к двум годам исправительных лагерей общего режима и одному году БУРа (барак усиленного режима). Я был очень истощен. Меня месяц продержали на половинном пайке: 300 граммов хлеба утром, 750 граммов баланды в обед и 250 граммов каши вечером. Для отбывания срока, присужденного лагерным судом, меня и еще нескольких человек отправили на место назначения: сначала везли на поезде, на каждой остановке из лагпунктов пополняли такими, как я, а потом километров десять мы шли пешком; вещей у меня никаких не было, только то, что на мне; мы поздно вечером прибыли на место, где на небольшой прогалине, окруженной лесом, стоял один-единственный барак, обнесенный высоким частоколом под самую крышу. Завели меня в маленькую зону, запустили в барак, провели по коридору, открыли одну камеру, одного меня втолкнули, и дверь, окованная железом, закрылась за мной. Я стою на пороге и ничего не вижу, в камере темно, не знаю, куда направиться. Послышался какой-то шум – обитатели пришли в движение, невидимые руки со всех сторон хватаются за меня; все с меня стащили, оставили голым. Страшно стало – такого еще со мной не было. И так я простоял до утра. Стало рассветать, я стал присматриваться, – куда попал и что за люди; кто-то кинул мне брюки с верхних нар: “Эй, ты, возьми”. Я взял, надел, хотя они и были рваными, но все же брюки, хоть как-нибудь прикрыть свою наготу, и стал осматривать камеру. У маленького окошечка на верхних нарах сидело несколько человек, игравших в карты. Все они были однорукими, у каждого на левой руке не было кисти; присмотрелся и увидел другую группу – все сидели без рубах, и на их телах не было живого места – в шрамах, в татуировках; нары в камере были сплошные – нижние и верхние, сделанные из горбатых досок, окованы полосками железа, постельных принадлежностей не полагалось. Подумал я: ”Правду говорят, что БУР – это то место, где 99 плачут, а один смеется”. Открылась двери и появился надзиратель, спросил, где новенький. “Я здесь”, – ответил я. Кинул он мне одежду: ”Небось, раздели, мы эту индию знаем, одевайся”, – говорит. Одежда старая, рваная, вся в заплатках. И сам не знаю, во что я преобразился. Ботинки мои порвали, вытащив из задников картон; как я узнал потом, из него делали карты и за неимением бумаги употребляли для курения. Телогрейку всю прощупали по швам, а потом разорвали, повытаскивали вату: оказалось, что из ваты добывают огонь для прикуривания – спичек в лагере не было, а в БУРе запрещали. Огонь добывали таким способом: туго скручивали кусок ваты, терли подошвой ботинка или дощечкой об пол или доску, когда начинало пахнуть, ее разрывали, внутри она загоралась. Благодаря такому способу-изобретению, который существовал по лагерям, я остался без телогрейки и ботинок.
Мне стало ясно, что большинство обитателей этой камеры – преступного контингента. Здесь сидели за разные лагерные преступления, – такие как саморубы, которые из-за тяжелых условий, не находя выхода из своего положения, прибегали к крайним мерам, – подставляли пальцы или руки под топор или под пилу; их так же судили, лагерным судом, а после суда отправляли в штрафные места, такие как БУР, ЗУР. Беглецов, остававшихся в живых, не меньше, чем на один год, отправляли в БУР или в ЗУР, и большинство из них пристреливали на месте; воров и сук также отправляли в режимные места за тяжкие преступления, – за возникавшие между ними поножовщины, вплоть до убийства, и за нарушения лагерного режима, за вымогательство, а так как они не работали, то каждый начальник лагеря старался избавиться от такого контингента, и поэтому их часто перебрасывали из одного лагпункта в другой. Воры – это такая организация с жестокими законами и нечеловеческим образом мышления; объединенные воровской профессией, возглавляют ее выдающиеся рецидвисты, так называемые паханы. Между ними существует связь – как на воле, так и в лагерях; вор в законе, слово его есть закон, мелкие воришки, особенно подростки, безоговорочно выполняют его указания и пользуются защитой в лагерях. Суки – это те же воры, только их вывели из состава воров за нарушение их законов; предательство карается смертью, между ними идет жестокая вражда. Ссученные воры имели право работать, поощрялись начальством, занимали легавые должности коменданта, подрядчика, бригадира, пожарника. При помощи их отправляли на развод, а после развода, кто остался на поверку, гнали каждого из барака, кто не успел выскочить, били по чему попало. В лагерях они были жестокими по отношению к простым зэкам. А иногда оперы использовали их для своих целей, забрасывали воров на лагпункт, где в большинстве преобладали суки. Между ними возникали беспорядки, вплоть до поножовщины. Оперуполномоченный доносил, куда следует о своей бдительности и требовал укрепления режима.
Ворам прислуживали подростки ”шестерки”, которые получали паек для воров (воры не подходили к раздаточному окну, это считалось нарушением их закона), добывали огонь, прикуривали и исполняли все их приказания. Дежурные надзиратели, зная порядки воров, угождали им.
Воры целыми днями играли в карты на вещи, на пайки или на намеченную жертву. В 6-й камере группа воров, обвинив Сергея Иванова в том, что он на следствии выдал соучастников, повесила его на скрученной простыне, на решетке печей, окованных железом. Он висел, а они продолжали играть. Когда же он был мертв, они постучали в дверь и, вызвав надзирателя, сказали ему: ”Заберите! Один гад повесился!”.
Камера наша была большая, печи топились из коридоров. Обогреватели были окованы железом. Нары неровные, сделанные из горбыля. Постельных принадлежностей не полагалось. В одном углу камеры стояла ”параша”, большая бочка, которую выносить должны были поочереди, а мне и пустую поднять было трудно, и я отдавал свой паек хлеба тому, кто заменял меня.
Еду мы получали три раза в день: утром 200 граммов хлеба и кипяток, в обед 750 граммов баланды и 200 граммов хлеба, вечером баланду и 250 граммов каши.
Есть водили в столовую, находившуюся в небольшой камере барака. Ложек в столовой не было, мало кто их имел, и баланду приходилось пить через край миски, держа ее обеими руками, так как она была горячая. И если хлеб случалось положить на стол, то он моментально исчезал. И хотя все видели, кто взял, – никто не скажет. Таков был обычай. Если скажешь, – то берегись. Выколют глаза. В БУРе – не в лагере, лишнего куска хлеба не достанешь, посылок не выдают.
Воры начали наглеть и требовать, чтобы приносили им пайку хлеба или порцию сахару. Не принесешь – изобьют до полусмерти или совсем прикончат, это им все равно, что плюнуть, ничего не стоит. Ставками для ни, в игре были хлебные пайки, не свои, а других, одежда и даже жизнь лагерников, четных, покорных работяг.
Если проигравшийся не мог выплатить своего долга, то долг ему заменяли наказанием, жестоким и диким. Приведу, к примеру, следующий случай, который произошел в нашей камере. Один проигрался, платить ему было нечем, то за это ему заменили долг наказанием: он должен был прибить себя к нарам, что он и выполнил: сел на нары, оттянул мошонку и прибил ее гвоздем к нарам. Пришло время обеда, стали нас из камеры выводить; все, кроме него, вышли, а он остался сидеть. Надзиратель спросил его: ”Чего сидишь?” Он отвечает: ”Видишь, – прибитый”. Надзиратель вызвал врача. А врач-то наш, харбинский, Приходько, пришел с двумя санитарами; щипцами вытащил гвоздь и увел пострадавшего в больницу. Приходько, увидев меня, узнал, несмотря на то, что я был очень изнуренным, в чем душа держалась. Он взглянул на меня и сказал: “И ты сюда попал?” “Да, попал”. “Ну, потерпи немного, я посмотрю и что-нибудь для тебя сделаю”. И ушел. Я ждал. Прошло две недели со времени нашей встречи с ним, как заходит в камеру надзиратель и вызывает меня: ”Собирайся в больницу”. И вот я в больнице. Пришел Приходько: “Ну, теперь отдыхай!”.
Санитар отвел меня в баню, после которой выдал мне белье, заключавшееся в одной майке. Я попросил трусики, а санитар мне ответил: “Ишь, чего захотел! Трусиков нет, все так ходят!” Отвел меня в общую палату, показал место наверху на нарах. Вижу – лежит матрас, набитый соломой, такого же рода подушка и одеяло, простыня. Это показалось мне роскошью после голых нар. Больных в палате человек 50, и все в майках. И я заметил, что на них майки чуть не до колен. Оказывается, они растягивались. Растянул я свою майку, проделал дырки в середине, завязал веревочкой, и получилось что-то вроде женского купального костюма. Но зато теперь я мог свободно ходить по палате, не стесняясь. Как добрался я до постели, так почти двое суток спал с перерывами на обед и ужин. В БУРе на горбылях бока отлежал, а здесь с матраса вставать не хочется. Так устало и намучилось тело. И кормили здесь лучше. Баланда была погуще, хлеб – получше, давали сахар, порцию рыбы в 100 граммов. Немного поправился, отдохнул.
Во время моего пребывания в больнице в БУР наехала комиссия из военных во главе с подполковником. Формы на них были добротные, а сами они – сытые. Собрали нас, и полковник задавал нам вопросы, которые записывались. “На что вы жалуетесь? У кого какие претензии?”
Тут один из зэков вышел и стал перед начальством. Был он такой изможденный, с тоненькой шеей; расставив ноги, произнес еле слышно: “Мы голодаем! Нас плохо кормят!” Начальство кринкуло: ”Громче, пожалуйста, не стесняйтесь! Погромче!” Какое тут стеснение, когда у человека нету силы говорить. Большинство из лагерников просто молчало. Все уже привыкли к тому, что никакие жалобы во внимание не принимались. Сколько комиссий ни было, сколько жалоб ни записывалось, а улучшений не было. Ясно было, что дистрофикам нужно пи 1ание. Когда те, которые работали на лесоповале, совсем обессиливали или, как говорили в лагере, ”доходили”, то в больничной зоне было для них особое отделение – ОПЕ (особое питание), и таких помещали на месяц на двойной паек, на работу не выводили, и через месяц их снова распределяли по категориям и почти всех отправляли на лесоповал.
Меня выписали из больницы и вернули в мою камеру, где хозяевами положения были воры, проводящие время за игрой в карты. Наглость их по отношению к другим, работающим, возрастала. Надзиратель Блинов отдал распоряжение дежурным надзирателям, чтобы они всем лагерникам, за исключением воров, хлеба в руки не давали, а крошили хлеб в миски, и чтобы лагерники ничего в камеру не носили.
Это распоряжение значительно облегчило положение, теперь каждый мог съедать все сам, что ему давали. Игра на хлеб прекратилась, и воры не могли приказывать лагерникам, чтобы те принесли им хлебную пайку. И теперь воры стали находить в среде своей кого-либо послабее, или обвиняли в нарушении закона, выводили его из своей среды, а паек его забирали, и когда он совсем обессиливал, заявляли дежурному, чтобы его из камеры убрали, и дежурные переводили его в общую камеру. Сам он туда не стал бы проситься, так как там находились те, у которых он раньше отбирал пайки. Теперь они могли отплатить ему.
Наступила осень 1948 года, прошло десять месяцев моего пребывания в БУРе на голодном пайке, почти без свежего воздуха. Нас начали брать на работу, на огороды – копать картофель, каждый хотел пойти. Наш маньчжурец, Кузнецов М., бывший в отряде Осано, утром еще мог ходить, а к вечеру он обезноживал; таких, как он, не брали. Я ходил. Нас привозили на поле. Конвой отмерял нам делянки и на границах их ставили палки с флажками, за которыми была запретная зона. И вот, хорошо помню, в одно утро привели нас на картофельное поле, и мы принялись за работу. Воры, как всегда, не работали, а сидели у костра и пекли картофель. Один из них, некий Швецов, крутился возле них, собирал им корешки для костра, вообще – ”шестерил”. Они же давали ему покурить или бросали испеченную картошку. Мы же, фраера или шведы, как они нас называли, работали. Лично я старался всчески избегать воров, никогда к ним ни за чем не обращался. Я попробовал есть сырой картофель и съел несколько штук.
Когда мы закончили копать картофель на одной делянке, нас стали переводить на другую, рядом с которой шло поле с турнепсом (породой редьки). При переходе я как раз оказался недалеко от запретки и турнепса, и мне захотелось выкопать один турнепс. И только я лопатой дотянулся до турнепса, как раздался выстрел. Я отскочил вовнутрь делянки и быстро оглянувшись, увидел, что Швецов прильнул к земле. Он хотел перенести горящую головню из костра на следующую делянку и когда нагнулся и стал раздувать пепел, то в этот момент стрелок Коркин, стоявший в конце поля, выстрелил ему в голову.
Нас тут же сняли с этого поля, отвели подальше, посадили. Конвой переставил палки с флажками, т.е. перенес запретную зону так, что Швецов оказался за ней, и якобы он нарушил правила. Пепел костра засыпали и вызвали начальство. Прибыл оперуполномоченный, составили акт. Двое из наших зэков под- писали акт как свидетели в том, что Швецов как нарушитель дисциплины перешел запретную зону. Им, по возвращении в БУР дали каждому по 600 граммов хлеба за это. А стрелок Коркин получил медаль за усердную службу и внеочередной отпуск. Случаев такого рода было немало. Стреляли при всяких удобных для них обстоятельствах.
Прошел год моего пребывания в БУРе, и меня вызвали и объявили, что отправляют меня в Тавду вместе с какими-то зэками. Под вещи нам дали подводу, а сами мы шли пешком к лагпункту, находящемуся недалеко от железной дороги. Пройдя небольшое расстояние, я дальше идти не мог, ноги совершенно не повиновались мне, и по лицу невольно лились слезы. Мой рост 1 метр 70 сантиметров, а я не весил и 40 килограммов. Конвой, видя такое мое состояние, посадил меня на подводу, – так меня доставили до самого лагпункта.
На лагпункте, когда я пришел в столовую и подошел за пайком к раздаточному окну и еще ничего не сказал повару, то он оценивающим взглядом окинул меня и налил мне два черпака баланды, заболтанной мукой, ее было полтора литра. Я съел половину, живот у меня окаменел, я согнулся, опустился на пол, разогнуться не мог, с трудом переводил дыхание. Полежал так, не шевелясь некоторое время, стало легче дышать. Потом поднялся, встал и думаю: ”Слава Богу, смерть миновала меня!”
На следующий день нас собрали группой в 50 человек и повели на станцию, там посадили в товарный вагон с нарами. И тут один из воров разошелся, закричал: ”Шведы – под нары!” И те из нас, которые по опыту знали, что означает этот окрик, сразу полезли под нары. Те же, которые еще не вполне были знакомы со всеми обычаями воров, подумали, что он шутит, и не послушались. Тогда он напал на первого попавшегося ему и начал бить его чем попало, потом напал на другого, пинал его сапогами. И всех загнал под нары, а сам ходил по вагону, выбивал чечетку, ругался и кричал: ”Шведы! Я вас поубиваю”. Зверь зверем был. Как может человек дойти до такого состояния – стать воплощением зла, жестокости и беззакония.
По пути некоторых высаживали в лагерные отделения, где они находились раньше, до отправки в БУР. К вечеру несколько лагерников, в том числе и меня, привезли в Тавду, накормили. А на другой день вызвали в санчасть на комиссию. После обследования, по которому я был признан инвалидомдистрофиком 3-й категории, меня зачислили в инвалидную бригаду. Лагерь был переполнен, мест не хватало. Бригада инвалидов была разбросана по всем баракам, спать приходилось, где придется. За год моего пребывания в БУРе рубашка моя на мне истлела, брюки кое-как держались, а бушлат был весь в разноцветных заплатках. Со здоровьем у меня было совсем скверно. Кожа покрылась коростой, шелушилась и чесалась. Этим страдали и другие. Врач определил, что у нас чесотка. Днем нас гоняли в баню, натирали какой-то мазью. После мы должны были по часу сидеть, а потом мыться. От такого метода лечения мне не было легче. Кто-то посоветовал обратиться к старому врачу Pop. Она, оссмотрев меня, сказала, что у меня не чесотка, а болезнь кожи от дистрофии, т.е. плохого питания. Она взялась помочь мне: делала прогревания лампой с ультрафиолетовыми лучами. И мне стало легче, кожа перестала шелушиться и стала заживать.
Я бродил по зоне и заглянул в ларек, где торговал махоркой наш харбинец Вано, у которого в Харбине была столовая на углу Китайской и Саманной. Он знал меня давно, знал о моем побеге из лагеря. Он спросил: “Ты – инвалид?” – “Да”, – отвечаю. ”Инвалид”. Он сказал: “А работать будешь?” Работа нетрудная, при хоздворе. Закрывать и открывать ворота, очищать от снега дорожку к каптерке и крыльцу. ”Если хочешь, приходи вечером, тут придет человек, и я ним поговорю о тебе”.
С каким нетерпением ждал я вечера! Прихожу к Вано, а у него сидит высокий пожилой мужчина, грузин Джанелидзе, заведующий каптеркой. Вано ему что-то сказал, а он, обратившись ко мне, спросил: ”Работать будешь?” – ”Буду!” – говорю я. ”Тогда пойдем”. Он привел меня к вещкаптерке, открыл склад. Мы вошли. Несмотря на то, что на складе было холодно, склад не отапливался. Я быстро сбросил с себя свое рубище и надел данные им пару нового белья, ватные брюки, телогрейку, валенки, шапку, бушлат. Получил рукавицы и даже портянки. С каким наслаждением я надел все это новое, чистое!..
Мои обязанности заключались в том, чтобы отворять и затворять ворота, когда въезжают и выезжают повозки, привозить дрова для кухни, привозить на склад продукты и расчищать дорожки к каптеркам и крылечку от снега.
Итак, я приступил к работе. Как только начинался подъем, я шел на хоздвор, работал там и уходил спать на ”отбое”.
На хоздворе еще работали два старика, один из Муданьцзяна, а другой, Бирюков, дьякон со станции Яблоня. Оба они плотничали, делали бочки и разную мелочь по-хоздвору. Во дворе находились продуктовый склад и хранилище для овощей. Кладовщиком был зэк Черменев, а помощником его был старик Белогуб. Они принимали и отпускали продукты на лагерь, на санчасть, на деткомбинат. Истопники же работали по ночам, топили котлы на кухне.
Я старался, чтобы у меня все было в порядке, и выполнял все, о чем бы меня ни попросили повара, кладовщик, или что надо было выполнить по двору. Кроме того, я стал помогать деду Белогубу на складе набирать и взвешивать продукты. Дед Белогуб с сыном и внуком сидели за веру. Они соблюдали праздники и посты. Меня он подкармливал, говоря: ”Подкрепляйся! Бог даст – выживешь!” Давал мне есть морковку, только говорил: “Ешь, не раздавай! Донесут, и тебя выгонят”. Я набирал в карман морковки и целый день жевал. Я был хорошим помощником деду. Так прошло три месяца, и вдруг прошел слух, что инвалидов собираются вызвать на комиссию. И действительно, слухи эти оправдалась, инвалидов стали вызывать на исследование и определять их категорию. Что делать? Я еще не окреп, как следует. Дед Белогуб посоветовал мне не ходить и обещал мне, что он попросит врача отметить меня в категории инвалидов еще на три месяца. И просьбу деда удовлетворили, и мне продлили инвалидность еще на три месяца.
Из БУ Ра привезли еще двух беглецов: Онуфриева, старовера, и другого. Они отсидели по году, их зачислили в нашу бригаду по инвалидности.
По их рассказам, они бежали из Тавды. Онуфриев был опытным охотником, мог хорошо ориентироваться в лесу. Оставив Тавду, они шли лесом в течение десяти дней, направление держали на Тюмень, чтобы там выйти к железной дороге. Питались ягодой. Добрались до железной дороги, а оттуда всякими путями пробрались за Иркутск. По дороге избегали показываться местным жителям, заходя поздно ночью в какойнибудь дом, пытаясь что-нибудь достать съестного. Они побывали в колхозах, население которых было разорено и жило впроголодь; из жителей там преобладали женщины, дети и немощные старики (шел 1947 год). Днем беглецы прятались, а по ночам ехали на товарных поездах. Все как-будто складывалось для них благополучно, уже приближались к Байкалу, но не до- ехали. Их обнаружили на одной из станции, задержали и отправили в Тавду, а оттуда в БУР. Судить – не судили, так как они уже были осуждены на 25 лет. После этого их привезли в наш лагерь.
Зима уже прошла, было тепло, на дворе – май месяц, а я продолжаю работать на хоздворе, как вдруг неожиданно произошла перемена в моих обстоятельствах. Случилось так.
Однажды утром я, как всегда, подхожу к воротам, чтобы открыть их кому-то, открыл, и вокликнул: “Ох, какая тут харя!” Это не прошло без последствий. На следующий день меня выписали из инвалидной бригады, и я попал в ту, которая работала в деревообделочном цехе. Работа была нетрудная: на циркульных пилах распиливали небольшие чурки на доски, которые шли в основном на водочные ящики. Работал я вдвоем с напарником, и когда у него рука попала под пилу и ему отрезало два пальца, то я после этого случая стал сбивать ящики. В цехе были токарные станки, на которых точили разного рода сувениры. В этом цехе я проработал 4 месяца.
Стали распространяться по лагерю слухи о том, что будут отправлять этапы, один в Караганду, а другой в Тайшет – строить Братскую ГЭС. Я попал в первый этап.
В день отъезда нас тщательно обыскали, раздевая догола, проверили по формулярам, построили в колонну и повели на станцию к товарным вагонам. Подозрительных, т.е. склонных к побегу, посадили в отдельный вагон, в котором было не так тесно, а обычно вагоны наполняют так, что трудно повернуться. Везли нас около недели. После Свердловской области по Казахстану. Началась степь, покрытая снегом. Не было видно ни одного древца, ни одного кустика. Станции маленькие, с небольшим населением. Я слышал, что там бывают такие бураны, что за десять метров ничего не видно, что люди там замерзают недалеко от селений. Я никогда еще не бывал в степи. Прибыли мы в Карагандинскую область, в поселок Сарань, к шахтам №101 и №106.
Поместили нас в пустом лагере, где до нас находились военнопленные японцы и немцы. Их отправили на родину, а мы заняли их место. Здесь были не помещения, а землянки с зарешеченными окнами в потолке. Столовая-землянка была самой высокой. Приехали мы туда вечером, а утром на поверке начальник обратился к нам с речью о том, что искупить свою вину мы можем только честным трудом, а отказчики и мосты- щики пусть забудут свои приемы. Он кричал: “Я – старый воробей! Меня не проведете!” В руках у нега бумаги, которыми он машет. ”Вот отчет! Здесь работали военнопленные, они получали по тысяче и па две тысячи рублей!”
Через два дня нас разбили по бригадам. Плотницкая бригада стала строить поселок для шахтеров, собирая домики из готовых деталей, привезенных из Финляндии. Зима 1949-50 годов была холодной, стояли сильные морозы с ветрами. К этому времени была уже достроена обогатительная фабрика, работала котельная, в траншее проходила телотрасса. Через люк нам удавалось залезать в траншею, посидеть на трубах, покурить. Это было для нас отдушиной, мы там отдыхали. Но однажды откуда-то появилось начальство в штатском, по всей вероятности, из Строительного Управления Шахтостроя. Несколько человек из них залезло на крышу, где лежали перекрытия, и увидело нас. На нас стали кричать: “Вы чего здесь сидите?” И в нас полетели камни. Мы пытались разбежаться по объекту, чтобы не попасть в карцер. Так была обнаружена наша по пытка отдохнуть в траншее.
Несколько дней проработали мы в Сарани, где во многих домах окна были зарешечены для безопасности. В этих домах проживало начальство.
Весной 1950 года несколько лагерников, в том числе и меня, отправили в город Караганду на четвертое лаготделение, на Кирпичный завод, так назывался поселок, основанный высланными кулаками в 30-х годах. В этом лагпункте, более современном, было шесть кирпичных бараков, при них – столовая, прачечная, пекарня, баня, столовая, в которой находилась сцена. В углу зоны был коптильный изолятор, в котором числилось больше двух тысяч зэков. Говорили, что вокруг Караганды расположено 14 больших лагпунктов с лагерным управлением на улице Джамбула угол Корейской.
В основном наш лагерь работал на строительных объектах. К ним относились: Дворец культуры горняков, завод ГШО (завод горно-шахтерского оборудования, переименованный в Новокарагандинский завод), вокзал, пивзавод, рыбохолодильник, кондитерские и кварталы жилых домов – 17-18-19, Швейная фабрика. Все перечисленные объекты были расположены недалеко от лагеря. Водили нас туда колоннами. В Караганде в то время издавалась газета ”Социалистическая Караганда”, и в ней часто в передовицах писали, восхваляя работу комсомольцев, построивших водонапорную башню в 40 метров высотой. Эти комсомольцы сидели в нашем лагере, в 4-м отделении Кирзавода. В это время, когда писались хвалебные статьи о них, то этим строителям и всем лагерникам прикрепляли номера на спину, на грудь, на шапку, на брюки. Номера наносились хлорной известью. И зэки по одежде своей стали представлять собой весьма странное зрелище. И на разводах теперь уже вызывали не по фамилиям, а по номерам. И когда наши колонны вели на работу, то местные жители, встречавшиеся нам, останавливались, с любопытством всматривались в нас, несмотря на то, что большинство из них было из освободившихся лагерников и ссыльных. Так как раствор, которым писали номер, был очень крепким и сжигал материю, появились на месте номеров на одежде прожженные крапинки. Тогда лагерные художники стали писать номера на кусочках материи, которые надо было пришивать на одежду. И те, у которых номер не был пришит, подвергались суткам карцера.
В лагере усиливался строгий режим. После отбоя бараки сразу закрывались на замок, ставилась в камерах параша. Часто производились обыски. Если, например, находили у когонибудь маленький ножичек, заточенный из ножовочного полотна, то за это наказывали двумя-тремя сутками карцера. На окнах укрепляли решетки.
В нашем лагере находились почти все, осужденные по 58 статье. В праздники, 1-го мая и 7-го ноября, беглецы сопровождались в карцер на двое-трое суток.
Работать на стройке было легче, чем на повалке леса, но укладка бетона и рытье траншей под водопровод в три с половиной метров в глубину и траншей под теплотрассу, зимой и летом – вручную, не легче, чем на лесоповале.
В конце 1952 года нам разрешили писать письма, два письма в год. Разрешили писать на специальных бланках через Красный Крест. Двери бараков не стали закрывать, поубирали параши, стали немного платить – по 5 и даже по 15 рублей – в зависимости от работы бригад. Раз в неделю открывался ларек, в котором торговали махоркой и папиросами.
Состав нашего лагеря был разноязычным, преобладали в нем русские, украинцы с запада, было несколько чеченцев, узбеков и других.
Большинство украинцев составляла молодежь, их называли ”бендеровцами”. К русским украинцы относились враждебно, старались усилить свое влияние и даже составили заговор против остальных. И эти украинцы были в нашей арматурной бригаде, состоявшей из 50 человек; русских же в этой бригаде было всего четверо: бригадир Смирнов, двое брянских и я. Совершенно случайно я стал свидетелем одного странного случая, связанного с намерениями и действиями украинцев. Дело было так: во время обеда я залез на леса отдохнуть, прилег и слышу, что внизу между стоек кто-то что-то делает. Присмотрелся и увидел сквозь щель между досок, что несколько человек шлифовало большие ножи наждачной бумагой. Это были украинцы. Это меня очень удивило и стало не по себе. Я подумал: для чего такие ножи? С какой целью они их готовят? Что делать? Если сообщить бригадиру – значит подвергнуть себя гибели. Лагерный обычай жестокий – ни во что не вмешиваться, видел – не видел, знаешь – не знаешь! Лучше молчать.
Украинские бригады в это время по работе стали передовыми, и из бригадиров особенно выделились Сахно и Рамщук. По отношению к другим зэкам они вели себя вызывающе.
Случилось так, что за один день в лагере сменились все обслуживающие лагерь – кроме повара и его помощника-китайца Ли. Все же остальное: прачечная, баня, раздатчики пайков – все перешло в руки украинцев. Как говорится, украинцы одержали победу. Раздатчики баланды своим наливали полтора-два черпака, а русским – сколько один черпак захватит. И естественно, что на этой почве возникали споры и ссоры между обеими сторонами. Положение к тому же усложнялось тем, что оперуполномоченный натравливал украинцев на русских и наоборот. Такого рода травля имела место не только в нашем лагере, а по всем лагерям Сов. Союза. А если она и не удавалась в каком-либо лагере, то поощрялся бандитизм: начались убийства, грабежи.
Прошло полных два месяца, как укрепились украинцы, как вдруг в зоне появился начальник режима со взводом солдат, которые в бане вскрыли полы и под ними обнаружили ножи в большом количестве. Был раскрыт заговор, и бригадиров Сахно и Рамщука забрали, посадили в изолятор, а соучастников их перевели в освобожденный для них барак. Так закончилось влияние украинцев. Теперь нарядчиком стал чеченец Султан, а на обслуживающие должности стали попадать не только русские, но и зэки других национальностей. Украинцев, посаженных в отдельный барак, стали партиями развозить на другие лагпункты Карагандинской области. Впоследствии выяснилось, что заговор этот был направлен против русских, которых заговорщики хотели перебить или искалечить.
Так легко поддались украинцы оперуполномоченным и чекистам. Но “после этого в лагере не стало спокойнее* бараки не закрывались, ложились спать со страхом.
На сто пятой шахте в Саране работали зэки, им платили по 3040 рублей в месяц, и там образовалась шайка из приблатненных, с ведома ли ”опера”, или сама по себе, которая требовала, чтобы бригадиры, получив деньги, отдавали им с получки какую-то сумму. Вначале бригадиры отдавали, но потом отказались. Тогда члены шайки стали просто отбирать деньги у лагерников, заходили ночью в барак, будили спящих, приставляли нож к горлу, требовали: ”Получил – отдай!” И лагерники отдавали. Администрация, начиная с начальника, знала об этом и никаких мер к пресечению этого возмутительного явления не принимала до тех пор, пока дело не заходило слишком далеко – до поножовщины, и только тогда давали ход делу и разоблачали виновных. На что только ни шли оперчекисты, – на всякие трюки.
Однажды зэков из нашей бригады по одному вызвали к оперуполномоченному, и он каждому, спрашивая его фамилию, задавал один и тот же вопрос: ”Куда поедешь?” И почти что все осужденные на 10, 15, 20 лет отвечали: “Не знаю!” И только один из зэков, по имени Мишка (фамилии его не помню) , бывший лейтенант, довольно странный, все считали, что он не в себе, – ответил: “В Париж! Вон отсюда!” Этот Мишка очень не хотел носить на себе номера, и долго не могли его заставить подчиниться этому правилу, и однажды нацепили ему номер силой. Тогда он скинул с себя всю одежду и пошел по зоне голым, крича, что он повесится на столбе. Начальство убрало столб, на котором висел динамик, а Мишка, единственный из всего лагеря, оставался без номера.
Администрация лагеря доводила до сведения Главного управления лагерей ГУЛага о том, что творится в лагерях, – про убийства, что контингент лагерников неисправим, что ослабление режима в лагерях невозможно и просило инструкций и помощи для искоренения явлений такого рода. В ответ на доклады МВД, Верховному Совету, Верховный Совет под председательством Ворошилова создает указ, согласно которому виновный в убийстве в местах заключения приговаривается к высшей мере наказания – смертной казни, к расстрелу.
Конвойные с зэками обращались жестоко и часто издевательски. Приведу, к примеру, такой случай. Как-то после работы нас колонной вели в лагерь. Вдруг раздался окрик кон- воя: ”Колонна, стой!” Колонна остановилась. Сзади колонны послышались крики, рычание, лай собак. Оказывается, что на лагерника, который из-за плоскостопии не мог поспевать за колонной, натравливали собак. Вдруг в колонне кто-то крикнул: ”Садись, колонна!” И все лагерники, как один, сели. Конвой закричал: ”Встать!”, но никто не встал, все продолжали сидеть. Ни ругательства, ни окрики конвоя не помогали. Никто не двигался с места. Тогда послали за начальством, усилили конвой, так как начинало темнеть. Начальство, которому доложили о происшествии, прибыло через три часа, и начался разбор дела. Начальник пообещал этого лагерника, Карпетку, на работу не водить и тех, кто отстает от колонны, собаками не травить.
И бывали случаи, когда после дождя конвойный вел колонну прямо по лужам, не желая отвести ее на сухое место. Из-за этого путались ряды, а конвой за это приказывал: ”Ложись!” – сопровождая свой приказ бранью на ”врагов народа”, которым приходилось выносить разного рода издевательства как со стороны блатных, так и от служащих лагеря и конвоя, а защиты не было.
А люди с воли, которым приходилось сталкиваться по работе с лагерниками-маньчжурцами, всегда высказывали о них только хорошее мнение. И об этом свидетельствует не один случай. Например, в городе Абае заключенные построили шахту №6-7. Принимать приехала комиссия из вольных, а заключенные сдавали. КГБ предупредило членов комиссии, чтобы они никаких контактов с заключенными не имели, так как эти заключенные – отъявленные бандиты, за которыми числятся убийства, грабежи, воровство. И состав комиссии приступил к работе с предубеждением против зэков. Но когда работа по приемке закончилась, то мнение этой комиссии о зэках совершенно изменилось. Они видели перед собой образованных, вежливых людей, специалистов, измученных непосильным трудом и ужасными бытовыми условиями. Каждый из членов комиссии был теперь убежден в том, что все, что представители КГБ наговорили о зэках, является гнусной клеветой…
3 (официально) марта 1953 года умер Сталин; затем был расстрелян Берия, который, по газетным сведениям, ”продался империалистам”, а из Главного управления ГУЛага убрали Абакумова и Рюмина, выпустили, врачей, обслуживавших Кремль.
К этому году, начиная с 1950, в лагерях появились евреи, многие из которых хотели ехать во вновь созданное государство Израиль. Израильское правительство обратилось к Советскому Союзу с просьбой о выдаче разрешения на выезд евреям из пределов СССР в Израиль. Ответ был положительным, и евреи начали готовиться к отъезду: заполняли анкеты, писали прошения, и некоторые из них очутились в лагерях. Я встречался с ними. Однажды я своего напарника по работе, Мирона, спросил, за что он попал в лагерь. “А ты за что?” – спросил он. ”Меня вывезли из Маньчжурии, когда наши пришли, как беглеца, бежавшего в 1933 году”. – “А меня за то, что я хотел поехать в Израиль”. Многих посадили, кто подал заявление или записался в список на выезд, почти всех пересажали. – ”Скажи, Мирон, за какие грехи столько народа в лагерях, в особенности русского и украинского?”. Это наказание Божие за наших отцов, а разве не мало было погромов на Руси? В прессе с 1952 года попадались статьи антисемитского содержания: якобы американская организация ”Джойнт” ежегодно посылала в Союз 25 миллионов долларов, не для помощи бедному еврейскому населению, а для шпионажа, евреев снимали с занимаемых постов и должностей, – некоторые занимали видные посты, – посадили врачей, обслуживавших кремлевскую знать, последовали протесты в Израиле, бросили бомбу в советское посольство в Тель-Авиве.
3 марта 1953 года умер Сталин, затем был расстрелян Берия, министр внутренних дел, – который, по газетным сведения, продался империалистам, поубирали из министерства внутренних дел Абакумова, Рюмина и некоторых других; освободили врачей, обслуживавших в прошлом Кремль и посаженных при Сталине, Спрашиваю Мирона: ”Что будет дальше?” “А дальше, пока войны не будет, нас выпустят”.
После смерти Сталина заключенные надеялись, что должна совершиться какая-то перемена или дана амнистия. Время шло, перемен никаких к лучшему не происходило, и об амнистии не было слышно. Но до этого времени – точно не помню, в каком году – была какая-то амнистия. Под ту амнистию попали те, кто был в оккупированном районе или служил у немцев, но не был за границей. Немногим снизили срок по какимто статьям – тем, которые были несовершеннолетними, когда их посадили. Осужденные по 58 статье под амнистию не попадали. Большинство осужденных по 58 статье находилось в лагерях Карагандинской, Павлодарской и Джезказганской облас- тей. Администрация лагерей старалась всяческими путями провоцировать лагерников создавать всевозможные инциденты, натравливать на них блатных уголовников.
В наш лагерь доходили слухи, что в некоторых лагпунктах бастовали лагерники – в Кингире, в Казахстане, – и там их расстреливали из автоматов и давили танками. Оттуда прибыло в наш лагерь несколько человек уцелевших, – живых свидетелей происшедшего.
В Воркуте, где в шахтах работали исключительно заключенные, которые в нескольких лагпунктах забастовали, и работа в шахтах остановилась, но там администрация путем уговоров и обещаний уладила положение. Бастующие требовали начальства из Москвы, они хотели знать, почему нет амнистии для осужденных по статье 58.
По рассказу Бибрук Ю. Г., на 29 лагпункте лагерники не выходили на работу, добиваясь приезда администрации лагерей из Москвы. Начальство сначала их уговаривало, но они твердо стояли на своем: ”Почему ничего нет, никакого облегчения для 58 статьи? Что же нас ждет? Только смерть!” Тогда на место действия явились представители КГБ с солдатами и начали из автоматов обстреливать лагерь. Много было раненых и убитых, зона была залита кровью, смытой потом специально пригнанными пожарными машинам. Это все происходило после смерти Сталина.
В конце 1954 года режим стал слабее: три раза в неделю торговал ларек, иногда продавали черный хлеб, конвой не так грубо стал обращаться, стали освобождать некоторых, кто еще остался жив, с 30-х годов. Освободили нашего бригадного бухгалтера Гулевича, который отсидел 21 год, и несколько раз ему прибавляли срок по году. Просто вызывали, приказывали расписаться под постановлением, присланным свыше, не объясняя причин. Так как переписка была запрещена, то за этот период он растерял всех своих родственников. Так было со многими. Под нажимом КГБ родственники отказались от осужденного, как от врага народа, а жены разводились с мужьями. И когда наш бригадир вышел из лагеря, он не знал, куда ему идти, долго сидел за воротами, и один из начальников от Стройконторы увел его в общежитие, где он стал работать бухгалтером. Затем он разыскал и списался с другом юности и уехал к ней в Киев.
Другой лагерник, турок Айден, досиживающий двадцатилетний срок, по профессии был чабаном, пас овец на границе
Армении. Как-то случилось, что он не заметил, как овцы перешли на советскую сторону, там оказался хороший корм, а ему и в голову не пришло, что он пасет на чужой стороне. Пограничники его забрали, арестовали как шпиона, обвинили по статье 58. Он работал на строительстве канал-Москва. Работа там производилась вручную, техника работы была примитивной: для этого воздвигали леса, чтобы по ним выбрасывать выкопанную часть земли наверх. На лесах укреплялись настилы, их было семь; по ним перебрасывалась земля до седьмого настила, а с него – наверх. Это сооружение называлось конвейером. И его вместе с массой людей, копающихся в земле, можно было сравнить с огромнейшим муравейником.
На лагпункте Кирзавода я пробыл четыре года. Осенью 1954 г. часть зэков из нашего лагеря, в том числе и меня, отправили в лагерь на 20-ю шахту, куда собирали всех вывезенных после войны и не имевших советского гражданства. Через две недели привезли к нам из нашего лагеря несколько раненых и поместили в больницу. Что-то там происходило, вероятно, из-за провокации опера.
Через небольшой период времени меня отправили в Чурбай/Кчуру/Абай. Там были корейцы, китайцы, немцы, иранцы, испанцы, вывезенные еще детьми в 1938 году из Испании и выросшие в СССР.
Все работали на постройке Дворца культуры и кварталов жилых домов. Там было относительно спокойно, так как воров и местных зэков не было. Затем стали разноситься слухи о том, что нас будут отправлять туда, откуда мы были взяты.
Сначала отправили корейцев, после – китайцев, трех венгров, затем одного канадца и англичанина (русского по происхождению) , военных, захваченных в Берлине, которые отсидели в лагерях по 10 лет.
Многих стали расконовоировывать. Расконовоированные могли ходить на работу без конвоя. Я попал в их число, несмотря на то, что был беглецом и саботажником, осужденным по статье 58-14, не попадавшей ни под какую амнистию. Расконвоированных отправили на плотину Джартос строить насосную станцию для перекачивания питьевой воды из скважин в Абай и еще через одну станцию в Караганду. В Джартосе находился район Карл ага с поселком Доленко, там находилось несколько лагпунктов, в большинстве женских.
Карлаг прославился на всю Карагандинскую область тем, что под его названием начинались первые лагеря, и он являлся оазисом в Караганде, где процветало сельское хозяйство. Огромные поля по нескольку гектаров простирались там. Вдоль полей по обеим сторонам были прорыты арыки, в которые спускали воду из Джартосской плотины для орошения полей. По краям арыков росли тополя до 20 метров высотой и толщиною в обхват. Издали Карлаг казался высоким зеленым массивом среди голой степи. Большая часть полей было отведена под огороды: сажали разные овощи, и особенно много – картофеля.
Плодами своих трудов Карлаг снабжал овощные магазины Караганды. Картофель в сухом виде отправляли на Колыму. Выращивали арбузы, дыни на бахчах. Водились там некоторые сорта фруктовых деревьев. Занимались разведением молочного скота, свиней, и процветало птицеводство. Все работы в хозяйстве Карл ага выполнялись зэками, их труд оплачивался наркомовским пайком, включающим в себя 600 граммов хлеба, 750 граммов баланды, 250 граммов каши и 14 граммов сахару. Работы производились вручную; орудия труда были примитивными – лопата, кирка да тачка “Осо”, прозванная так зэками, что означало: две ручки, одно колесо.
В этом оазисе находился поселок Доленко, где в хороших особняках с зарешеченными окнами – для безопасности – проживала администрация лагеря.
В выходной день (по воскресеньям) лагерники ходили в Карлаг на бахчи, охраняемые женщинами, за арбузами и дынями.
В Абае я пробыл до осени 1955 года, а затем в числе других оставшихся был переведен на шахту 105 в Сарань. Там нам объявили, что отправят нас в Потьму, и там специальная комиссия будет разбирать паши дела. Мы работали с нетерпением, ожидали отправки, так как распространялись слухи о том, что из По тьмы после окончания срока лагерников отправляли домой, т.е. за границу.
Прошло некоторое время, и нам объявили, что нас никуда не повезут, а здесь, на месте будет производиться расследование наших дел. Мы настаивали, требовали, чтобы нас отправили в Потьму, даже на работу пытались не выходить. И в конце концов добились своего: нас решили отправить.
У меня срок заключения подходил к концу, оставалось пять месяцев еще пробыть в лагере, и я надеялся, что, может быть, из Потьмы меня отпустят к семье.
Нас погрузили в вагоны и повезли, но не так, как раньше на Урал. Не было так тесно, нам давали воду, давали положенный паек, обращение конвоя было значительно лучше. Настроение у всех было приподнятым, чувствовалась свобода, душу согревала надежда на встречу с родными.
Через неделю нас привезли в Мордовскую ССР на станцию Потьма – объект наших упований. Завезли нас в лес, заваленный снегом с метр, но было там тихо, без ветра, морозы небольшие. Бараки старые, вросшие в землю, лагерей было несколько, разбросанных на несколько километров. Одни лагпункты занимались добычей торфа, на нашем же лагпункте находился деревообрабатывающий цех. Здесь на работу выходить не принуждали, выходил тот, кто хотел. В этом цехе изготавливались разные сувениры. По рассказам, этот лагерь был основан в 1927 г.
Иногда по вечерам к нам приходил так называемый ”воспитатель”, который читал нам лекции, восхваляя современные достижения СССР в разных областях жизни, и рассказывая о намеченных планах на пути к прекрасному будущему под эгидой коммунизма. Но часто на задаваемые ему вопросы он давал уклончивые ответы или вообще не мог ответить.
В один из вечеров, после его доклада о колхозах, один из лагерников, старик из Прибалтики, прямо сказал ему: ”Что вы восхваляете колхозы! Я знаю на собственной шкуре, что они есть такое! Да и все знают! Это то же, что и крепостное право”. Спрашивается, что мог ответить на это докладчик? Только – промолчать.
Другой же лагерник – Чайка – спросил его: ”Считается ли за преступление поздороваться с капитаном американского парохода? Я за это осужден на 25 лет”. Чайка был капитаном парохода во Владивостоке, куда приходили американские пароходы с грузами помощи, там Чайка и встречался с американским капитаном и впоследствии попал за это в лагерь. За такого рода преступления в лагерях отсиживали немало.
В апреле 1956 года меня отправили на другой лагпункт, находящийся недалеко от станции, и объявили, что меня освобождают, отправили к фотографу, сказавши, что документы об освобождении мне скоро выдадут. Стал я в свободное время ходить по баракам в надежде встретить кого-нибудь из маньчжурцев. И в одной из секций какого-то барака встретил Ващило Ивана. Поздоровались с ним, я рассказал ему, что вы- хожу на волю, потом мы вспоминали наших некоторых маньчжурцев, погибших в лагерях от непосильной работы и ужасных условий.
Прошло несколько дней, и меня вызвали к начальнику “с вещами”. А вещей-то только и было, что на мне. Дали мне справку об освобождении и сказали, чтобы я ехал в Караганду. Но я ехать туда отказался, я хотел ехать в Семипалатинск, к своей сестре, и зявил им об этом. Сначала начальник упрямился, но затем разрешил. Дали мне на дорогу буханку хлеба, две банки консервов. Билет на дорогу я должен был получить у представителя НКВД на станции. Пришел на вокзал, а народу там полный зал, пассажиры – все бывшие зэки. Стал разыскивать представителя НКВД, нашел его, показал ему свою справку об освобождении и маршрут поездки. Он выдал мне билет, записал меня в очередь. С каждым поездом отправляли по 50 человек в любую сторону со станции Потьма. Некоторым приходилось ждать по нескольку суток. Но моя очередь должна была наступить только через четыре часа, и я, воспользовавшись этим, отправился погулять по станции. Там был только один киоск, где продавались газеты, и не выявлялось никаких признаков съестного или напитков. Вдалеке от станции я увидел киоск, вокруг которого толпилось много народу. Я, подумав, что там что-нибудь продают, пробрался к нему с целью узнать, что там такое находится.
Оказывается, там сидели три женщины, заполнявшие паспорта освободившихся из лагерей, тут же фотограф изготавливал карточки-пятиминутки. Это была комиссия по разгрузке лагерей, билеты выдавались и назначались очереди с тем, чтобы поезда не были переполнены.
Наконец-то пришла моя очередь, и я двинулся в дорогу и добрался до Семипалатинска, разыскал свою сестру в колхозе. Встреча наша с сестрой было трогательной. От нее я узнал о судьбе всех наших родственников. Мать умерла в 1938 г. на станции Пограничная. Отца же, побывавшего в лагере в Артеме, под Владивостоком, она похоронила в 1947 г. Муж сестры во время войны работал механиком в МТС в этом же колхозе, и, не имея теплой одежды, простудился и умер от воспаления легких. Сестра с детьми проживала в хибарке, данной ей колхощом. Эта хибарка состояла из двух комнат, в одной было два небольших оконца, а в другой окошко было в потолке. Пол был глиняный. За то время, что я прожил у сестры, я видел несколько соседних колхозов. Там тоже были такие же хибарки, как у сестры, за исключением колхозного управления. Никаких заборов, ни деревьев, ни цветов там не было. Помещения для скота были устроены лучше, чем жилища для людей. А ведь прошло 25 лет с основания колхозов.
Жена моего старшего брата приехала на целину с детьми, надеясь найти своего мужа, увезенного из Маньчжурии в 1945 году. Ютиться им пришлось в землянке, где раньше содержали овец. Разыскивая его, она узнала, что он был на Колыме и отбыл 10-летний срок. Семья ожидала его приезда.
Я начал наводить справки о местонахождении моих остальных братьев, писал в Магадан, в Управление Колымских лагерей. Об одном брате мне ответили, что он бежал и был убит оленеводами за то, что зарезал оленя. Но я не поверил этому, я убежден в том, что его прикончила лагерная охрана. Средний мой брат был со мною на Урале, в Тавде, в 1947 г. осенью его якобы перевели в Свердловск для перерасследования его дела. Больше мне о нем ничего не сообщили. Я старался расспрашивать о нем освободившихся из разных лагерей, но никто его не встречал и ничего о нем не слыхал. Куда только я ни писал: на Воркуту, в Сыктывкар и в другие управления лагерей. Получил два ответа, что такой-то не числится. А когда я написал в Москву в Главное управление лагерей и в Верховный Совет на имя Ворошилова, то ответа от них не последовало. Так люди пропадают без вести под строгой бдительностью лагерей и тюрем.
У сестры я пробыл около месяца, присмотрелся к колхозам и пришел к выводу, что ни жить там, ни работать не смогу в таких условиях. Я решил уехать в Караганду на строительство гидростанции КарГРЭС. Я взял с собой двух племянниц (они работали доярками в колхозе и уволились), и мы втроем уехали в Семипалатинск, а оттуда поездом в Караганду – через Алама-Ату. Поздно вечером поезд пришел на станцию Карабас – конечную станцию неподалеку от поселка Топор, где строилась гидростанция. Так как было поздно, то пришлось на станции ждать утра, а потом добираться до поселка. Станция была переполнена освобожденными из заключения, много было женщин, в том числе и приблатненных из Карлаговских лагерей.
По прибыти в КарГРЭС я устроился на работу в качестве слесаря-монтажника. На этом строительстве оказалось много маньчжурцев, которым по освобождении советовали ехать в Топор. Администрация КарГРЭСа их охотно принимала, сразу выдавала им аванс, а тем, которые подписывали контракт на три года, давали подъемные. Много было там навербовано вольных, больше молодежи из сельских мест, которым устроиться хотелось где угодно, только бы не оставаться в колхозе.
Я как-то спросил девушек-украинок, почему они предпочли работать на стройке, а не в колхозе. Они мне ответили: “В колхозе – каторга, а на стройке благодать: покопаешь землю, потаскаешь кирпич, на бетономешалке поработаешь – все же только 8 часов – и отдыхай”.
Женщины работали наравне с мужчинами. Строили корпус станции, на Джартасе – плотину, поселок, расчищали место для искусственного озера над самой речкой, почти пересыхавшей летом. В старом поселке Топора разломали все землянки, вырубили все деревья, пригнали бульдозеры, экскаватор, в ковшах которых стали попадаться человеческие кости, скелеты, черепа. Оказалось, на этом месте было кладбище, где закапывали умерших зэков, а до работы не было никаких признаков, что здесь находится кладбище. Бульдозерами вырыли ров и начали грузить в самосвалы человеческие кости вместе с землей, перевезли их и засыпали. А работа продолжалась.
Через год меня вызвали в Чубай-Нуру в милицию. Там мне сообщили, что я считаюсь гражданином Советского Союза и имею разрешение получить паспорт. Предоставив фотографическую карточку, я через месяц получил паспорт и имел право проживать в Карагандинской области, а также – в Караганде, куда я переехал на жительство в 1958 г., где поступил на работу в 4-е стройуправление, строившее Новый Майкудук.
Так начался для меня новый период жизни на свободе, но пережитое мною за все годы скитаний по лагерям ясно живет в моей памяти и преследует меня в ночных кошмарах.
В Караганде по справкам о реабилитации беспрепятственно принимали на работу. Хрущев был таким же убежденным коммунистом, но сделал одно’доброе дело: получили свободу миллионы заключенных по 58 статье, которые никогда не имели ни амнистий, ни разгрузок за все время существования советской власти. Многие заключенные имели политические статьи, но они не были политическими; уголовную статью дать – надо иметь состав преступления, а по 58 легче всего обвинить человека – просто нужна была рабочая сила бесплатная, дешевая и выгодная. Хотя некоторые и получали свободу после окончания срока, не по строгим статьям, – 58-ю или отправляли в ссылку, или же ставили в паспорте пометку. Положение о паспортах – это не только местожительство, но и препятствие работать по специальности. Года через четыре после освобождения я подал прошение в областной суд города Свердловска о снятии судимости, через полгода пришел ответ и справка о реабилитации, где значилось “за неимением состава преступления реабилитирован 11 лет просидевший в лагере, теперь признанный невиновным”. Полагалось зачислить просиженные годы в виде поощрения в трудовой стаж; для получения стажа нужна справка с места освобождения. Я снял копию со справки, приложил к заявлению и послал по адресу: Мордовская ССР, ПЯ-ЖХ 385/10, откуда пришел положительный ответ. Отдел кадров по месту работы вписал в мою трудовую книжку по предъявлению справки 11 лет рабочего стажа. По предъявлению справки о реабилитации в паспортном отделе милиции города Караганды мне дали новый паспорт, без пометок. В дальнейшем справку о реабилитации везде требовали, я снимал копии и этим отделывался. Даже в собесе, выходя на пенсию, не верили записям в моей трудовой книжке. Только МВД не требовало – у них дело хранится вечно, в этом я убедился, когда добился приема у карагандинского начальника МВД, генерала Васильева, как у депутата горсовета, с просьбой о разрешении поездки в Австралию. На столе у генерала лежала увесистая папка с моим делом с надписью ”Хранить вечно”, а в просьбе мне было отказано.
Караганда включает в себя пригороды: Аткас, Абай, Сарань, Долинку, Пришахтинск, построенные заключенными, среди которых были так называемые ”комсомольцы 30-х годов”. Их, убеленных сединами, осталось немного, но они помнят, в каких условиях проходило строительство, и некоторые из них рассказывали об этом.
В голой степи, где ни одного деревца, а только невысокие травы качим и другие, называемые вместе перекати-поле, где летом царит невыносимая жара, а зимою бушуют метели и снега заносят жилища до крыш.
Для освоения этих голых степей Казахстана и необжитых мест Дальнего Севера требовалась большие затраты и рабочая сила для постройки поселков, городов и шахт. И правительство очень просто разрешило эти проблемы, а именно – использовать раскулаченных крестьян, их семейства и других, осужденных по разным статьям.
Начиналось обычно так: в намеченных местах ставились палатки, обносились колючей проволокой. И заключенные долбили землю, ставили землянки, сами строили для себя лагерь. И таким путем возникали лагпункты – один за другим.
И наряду с этим сформировалась внутренняя армия НКВД, в обязанности которой входило охранять заключенных, сопровождать этапы, водить заключенных на работу.
В городе Караганде находились строительные управления, такие как Шахтострой, Промстрой, Жилстрой и другие. Поставщиками рабочей силы для этих организаций были три лагерных управления: Степлаг, Песчанлаг и Карлаг. В ведении каждого управления было несколько лагпунктов, в среднем содержалось от тысячи до двух тысяч человек в каждом.
Старым управлением являлся Карлаг, находившийся в поселке Долинка на небольшой речке, где была построена Джартасская плотина для задержания теплых весенних вод. В Карлаге занимались сельским хозяйством. Разрабатывали поля для посадки овощей, были арыки, по краям которых сажали деревья, большей частью тополя, высокие, в обхват толщиной. И при виде их невольно в сознании возникают вопросы. Эх, тополя! Кто вызвал вас к жизни? И сколько костей под вами лежит? Мало кто знает!
Разводили в Карлаге рогатый скот, свиней, птицу. Контингент рабочих здесь был разный, но преобладали женские лаготделения. В Карлаг из других лагпунктов Карагандинской области отправляли тех, кто по состоянию здоровья или слабости не мог работать. Отправляли их в надежде, что на сельскохозяйственных работах они могут быть еще полезны. Но Карлаг часто отказывался принимать таких, так как ему нужны были рабочие, а не инвалиды.
Для тех, кто не в состоянии больше был работать: стариков-дистрофиков, инвалидов, находился специальный лагерь в Спасске, расположенный в 40-50 километрах от Караганды. Со всех лагпунктов отправляли туда таких лагерников. Собиралось их там от 10 до 12 тысяч человек. Они уходили на вечный покой, а лагерь пополнялся другими – такими же. Там умер с голоду известный лесопромышленник на Восточной линии – С. В. Коренев. Трагической была участь Г. Черненко, Попова со станции Пограничная, Г. Гринева из Харбина и других.
За время моего пребывания в лагерях мне приходилось встречаться с разными людьми Советского Союза, слышать их рассказы о разных трагедиях и судьбах.
Мой напарник по работе рассказывал, как было на Украине во время голода 1932-33 годов. В то время он был еще подростком. Хлеб забрало государство, питаться стало нечем, сельское население стало голодать, в колхозах тоже. Многие стали уходить в города, где могли получить небольшой паек. Многие умирали на дорогах, будучи не в силах добраться до города. Напарник же спасся, получая немного хлеба от сельсовета за то, что убирал мертвых в домах. Страшное зрелище представлялось ему при входе в каждый дом: одни мертвые, другие еле живые, почти не шевелятся, а безмолвные глаза так жалостно смотрят. Несколько человек от сельсовета ходили копать могилы и закапывали трупы. Так было в этом селе, откуда был мой напарник.
Под Карагандой есть пригород, называемый Старый Майкудут. В нем еще сохранились землянки, построенные в 30-е годы. Привожу рассказ женщины, на глазах которой строились эти землянки.
Ей было только 14 лет, когда их семья, обвиненная в кулачестве вместе с другими семьями кулаков, была привезена совершенно на чистое поле на месте Старого Майкудуга. Поставили несколько палаток. Сказали: ”Стройте землянки! Здесь будете жить и строить шахту №1 и №2″. Мужчин было мало, из них многие сидели в лагерях – остались старики, женщины и дети. Несколько семей объединялось и строило одну землянку, чтобы как-нибудь пережить зиму. Питание было плохое, полуголодное, довольствовались только тем, что давала комендатура, а достать что-нибудь было негде, да и места были нам не знакомые. Наступила зима со снегопадами и метелями, начались перебои с доставкой хлеба, не хватало воды – мало было вырыто колодцев, приходилось употреблять снег. За топливом ходили на шахту, там выбирали уголь из породы, несли на себе к землянкам и тогда принимались топить печи. От таких тяжелых условий люди стали хворать, а тут, как на беду, вспышка эпидемии сыпного тифа. Медицинской помощи, можно сказать, почти никакой не было; люди умирали, их трупы увозили за 4 километра в местечко, прозванное ”Зеленой балкой” и там закапывали. Итак, за один год у нас убыло восемь тысяч.
А вот восьмидесятилетняя старушка Карпова, вывезенная в 1932 году с тремя малолетними детьми из-под Волгограда в Казахстан, в Окмеленскую область, рассказывает, что ее отца посадили, она осталась одна с детьми, муж был увезен в лагерь. Ее в числе других поселили в степи, недалеко от реки Ишим. Никаких построек для жилья не было, а только 4 барака, в каждый поселили по 10 семей. Мужчин было мало, большинство – женщины. Комендатура приказывала сделать саман, строить жилье и скотный двор. Организовывается колхоз под названием ”Донецкий”. Одни семьи заготавливали саман (глину месили и старые, и малые), а другие семьи строили землянки. Уже лето было на исходе, а стройка продолжалась до холодов. Глину месили босыми ногами в холодной воде со льдом. Построили всего несколько землянок, для всех площади не хватало, и в эти землянки набивалось народу столько … лишь бы переночевать. Зима выдалась холодная и снежная, происходили сильные заносы.
Хлеб привозили с базы, находившейся в 30 километрах от нашего поселения, давали 400 граммов на едока. Зимой с доставкой хлеба часто случались перебои из-за метелей и снегопадов. Иногда привозили на целую неделю: получил и дели на все дни. Это было трудно – распределять хлеб по дням, особенно с детьми, от которых старались прятать хлеб, уходя на работу, а дети находили его и съедали, а потом голодали по нескольку дней: многие такие семьи вымерли.
Кое-как дождались весны, началась посевная. Стали ходить на колхозную работу, свое жилье строили только вечерами, а работали от зари до темна. Весна 1933 года оказалась хуже зимы. Начали голодать. Обессиливших медпункт не освобождал. На работу кое-как доберется, а обратно дойти не может; приходилось нести, а были случаи, что умирали на работе. Она привезла с собой кое-какие вещи: самотканое полотно, рушники, вышитые дорожки. Их можно было обменять на продукты у казахов, живших в 20 километрах от нас. Самовольные отлучки были запрещены, а для того, чтобы пойти, нужна была справка об освобождении. А сердце сжималось, видя своих детей худыми и изможденными. Чтобы получить освобождение, прибегали к разным способам: чтобы сказаться больной, например, обваривала себе руку кипятком и, получив освобождение, бежала к казахам, чтобы принести детям чегонибудь съестного.
А потом и у казахов ничего нельзя было достать, голод охватил весь Северный Казахстан. Русское население своих умерших кое-как хоронило, а казахи трупы своих умерших часто бросали в степи, а сами уходили на новое место.
И откуда-то появились в степях волки, питавшиеся трупами незахороненных; скота в степи не стало, стада диких сайгаков ушли из наших мест. Волки стали нападать на людей, стало опасно задерживаться вечерами на работе, с работы шли всей бригадой, вооруженные палками и тяпками. Ночью же выходить по надобности из землянки было опасно, и в нашем поселке в нескольких метрах от землянки волки загрызли двух мужчин, не успели они и крикнуть.
В 1934 году муж ее был освобожден, вернулся к семье из лагеря совершенно больным. Он работал на медных рудниках в Джезказгане и получил силикоз. Говорили, что его легкие пропитались медной пылью. Около года прожил он с семьей и умер.
Прожила она в колхозе Донецкий до 1940 года, а затем с тремя дочерьми и сыном уехала из колхоза и поселилась на станции Анар, на стыке Окмоленской и Карагандинской областей.
Разразилась война, сын был призван в армию и отправлен на фронт. Там ему взрывом мины оторвало кисть левой руки, а на правой осталось два пальца; с трудом уберегли его от самоубийства. Стал он инвалидом второй группы с пособием в 32 рубля в месяц. Редкая семья не была затронута в эти годы, многие не досчитались своих родных, погибших на фронте, умерших с голоду, оставшихся в лагерях. Сколько слез было пролито и пережито горя.
В 50 километрах от Караганды, в Темиртау, бывшем Самарканде, отроился металлургический завод ”Карагандинская мганитка”. Первыми строителями были заключенные, но после роспуска лагерей во времена Хрущева достраивать завод пришлось трудом вольнонаемных. Вербовали рабочих, особенно молодежь, по комсомольским путевкам на ударные стройки. Часть корпусов завода была уже построена, и при этом основался целый поселок общежитий. Из дружественной страны Болгарии помочь строить ”Магнитку” приехало несколько сот человек молодежи. Молодежь как советская, так и болгарская, жила в общежитиях, а питалась в разных столовых. Работали все на одном объекте, выполняли одну и ту же норму, но болгары получали хорошую зарплату, а советские – на половину меньше. Гостей кормили лучше и по умеренным ценам, а со своими не церемонились – что дадут, то и будут есть. И случалось, что некоторые из советской молодежи приходили в болгарскую столовую с надеждой пообедать или поужинать, но кассир не продавал им талонов, говоря: “Не положено!” И на их вопрос, почему, он отвечал: ”Такое распоряжение начальства”. И если они настойчиво продолжали требовать, то тут же появлялись милиционеры, приказывая им уходить и не нарушать порядка.
Условия работы и быта у болгарской молодежи были значительно лучше, чем у советской. Болгары, помимо необходимых затрат, могли покупать пиво, вино, сигареты, а советская молодежь не могла себе позволить этого. Естественно, что в среде советской молодежи возникли зависть к болгарам и возмущение действиями начальствующих. Они начали требовать условий, одинаковых с болгарами. Но ни заводской комитет профсоюза, ни начальство завода не удовлетворили ни одной просьбы, никаких мер не приняли, а предупредили милицию, чтобы та построже следила за порядком.
В 1962 году на ”Карагандинской Магнитке” произошло непредвиденное, небывалое событие. Группа комсомольцев, приехавшая по путевкам на стройку ”Магнитки”, зашла в столовую для болгар и попросила кассира продать талоны на ужин. Кассир отказал им и просил уйти из столовой, но молодежь не ушла, а продолжала настаивать на своем требовании. Заведующая столовой вызвала милицию. Явилась милиция и обратилась к молодежи: “В чем дело? Почему нарушаете порядок?” Молодежь отвечала: ”Порядка мы не нарушаем, мы просим продать нам талоны на ужин!” Милиционер повысил голос: “Вы знаете, что вам здесь питаться не положено! Вы что свои права устанавливаете! Немедленно разойтись!” Молодежь не подчинилась; милиция применила силу, угрожая оружием. Молодежь не сдавалась. Послышались выстрелы, кого-то ранили. На выстрелы из общежитий стали выбегать люди, спрашивая – что случилось, и почему милиция стреляет. Собралась большая толпа, которая стала на сторону комсомольцев. Милиционеры убежали. Вдогонку им неслись крики: “Бей их, сволочей!”
Толпа нагрянула в столовую и разгромила ее. На следующий день значительная часть советской молодежи на работу не вышла, забастовала, требуя удовлетворить их просьбу. Начальство ответило отказом. И так на ”Магнитке” создалось критическое положение. Забастовщики укрепились в общежитиях; у них было несколько винтовок, отобранных у милиции на случай защиты.
Милиция Караганды вместе с небольшим гарнизоном блокировала все дороги, ведущие в Темиртау, с таким расчетом, чтобы туда не было ни въезда ни выезда. Так продолжалось две недели; тем временем начали перебрасывать войска из Азиатского военного округа на карагандинский аэропорт, дальше – машинами на ”Магнитку”. Прибывшие ночью войска окружили поселок забастовщиков, и им приказано было выйти из общежитий. Забастовщики, думая, что это милиция, отказались выполнить этот приказ.
Никто не думал, что к ним применят крайние меры. Солдаты получили приказ открыть огонь по общежитиям. Забастовка была подавлена силой оружия. Многие из забастовщиков, не добившись выполнения своих требований, поплатились жизнью, и слухи об этом инциденте дошли до Темиртау.
Молодежь с большим воодушевлением ехала на ударную стройку по комсомольским путевкам, ей устраивались большие проводы, восхваляли передовицы в газетах. А здесь обком, горком, райисполком не приняли во внимание требование молодежи и не могли сами уладить создавшегося положения и обратились за помощью к МВД, применившему военную силу против забастовщиков.
Казалось, что из-за всех этих событий, происшедших в Казахстане, на карагандинской ”Магнитке”, сменят все местное начальство за допущенные ошибки, но в действительности этого не произошло: все остались на своих местах, как будто ничего не было.
Когда все успокоилось, открылось движение, я решил в один из выходных дней съездить посмотреть, что это за ”Магнитка”.
”Магнитка” – это строящийся металлургический завод, окруженный кварталами жилых домов, с магазинами и кинотеатром. От Темиртау до “Магнитки1′ ходили трамваи. В вагоне рядом со мной сидела женщина. Разговорившись с ней, я спросил: “Вы здешняя или приезжая?” Она ответила, что здешняя. Тогда я попросил ее показать мне место, где проживали комсомольцы-забастовщики. Когда мы уже проезжали в районе ”Магнитки”, она указала мне на целый поселок на горке. Это были общежития комсомольцев. И при этом она рассказала: ”Что там было – трудно сказать. Всю ночь и утром была стрельба, которую было слышно километра за два. Нельзя было туда подойти, никого не пропускали. По слухам, там было много убито, и все молодые! Как жалко! А потом появились машины, покрытые брезентом. Очевидно, увозили убитых и раненых”. Этот ее рассказ явился одним из моих впечатлений от поездки на ”Магнитку”.
С 1945 года судьба российской эмиграции на Дальнем Востоке в корне изменилась. Она фактически перестала существовать. Бывшие эмигранты, служившие в разных учреждениях, основанных японцами, были арестованы советской разведкой и увезены в концлагеря СССР. Из оставшихся значительный процент начал хлопоты о разрешении на выезд в Америку, Австралию, Бразилию и другие страны. Их сразу не выпускали, задерживали, чинили им разного рода преграды, чтобы принудить их ехать в СССР.
Часть же их уехала в СССР (некоторые – под давлением безвыходного положения), получив небольшие подъемные суммы. Их расселяли уже в существующие колхозы или на целину, в основном в Северный Казахстан. В то время в Сов. Союзе началась кампания за освоение целинных земель, поднятая Хрущевым. Ставку на рабочую силу делали главным образом на молодежь, “на комсомол”. И в силу этого вышло постановление: окончившие десятилетку и не имеющие двухлетнего рабочего стажа в высшие учебные заведения не принимаются. Комсомольские организации начали вербовать молодежь на освоение целины, мотивируя тем, что те, которые приобретут рабочий стаж на целине, будут в первую очередь приниматься в университеты и техникумы. И молодежь, окончившая десятилетку, в большинстве своем начала подавать заявления о поездке на целину. Формировались особые эшелоны, устраивались торжественные проводы с музыкой и цветами. Отъезжающие с большим воодушевлением ехали работать на целину.
Когда приезжали, то попадали в непривычные для них условия. В первую очередь у них отбирались документы и паспорта, так что никто оттуда уехать не мог – иначе числился бы дезертиром.
На целину правительством было обращено особое внимание, и хотя в первое время строителям приходилось жить в палатках и испытывать разного рода бытовые неудобства, они были одеты и не голодали, в их работе преобладала техника. В первые годы целина дала неплохие урожаи, а колхозы давали сводки об урожаях, не соответствующие действительности. Правительство во главе с Хрущевым решило, что настало время ликвидировать скот и птицу, находившихся в частной собственности на окраинах городов и в пригородах. Скот приказано скупить колхозам, а остальная живность уничтожалась и распродавалась на базарах. Наблюдение за выполнением этого постановления было возложено на милицию. Однако снабжение городов продуктами сельского хозяйства было недостаточным, и страна оказалась на грани голода. По этому поводу в речи Хрущева было сказано: ”При Сталине пухли с голоду, а при мне хоть черный хлеб – да будет!” И с тех пор начали закупать зерно за границей.
В 1964 году Хрущев был смещен, а его место занял Брежнев. Снова последовал указ: жителям городов разрешается держать скот и птицу, иметь приусадебные участки – в виде дач. В газетах писалось о том, что развитие подсобного хозяйства – важная забота государства. Понадобилось еще два года, чтобы на базарах появились мясо, яйца и другие продукты. Но не каждый может покупать по рыночной цене. Так что со снабжением до сих пор не наладилось, и очереди в магазинах на получение товара сохранились по сей день. Это доказывает неэффективность колхозной системы для обеспечения населения питанием. В Караганде архитектурное управление, желающим иметь дачи отводило земельные участки за городом; горсовет дал распоряжение строительным организациям отпускать материалы для постройки стандартных домиков. Это дачи не для отдыха, а дачи-огороды, на них надо работать в свое свободное время, в выходные дни и вечерами, после работы. Кто имеет свой транспорт – велосипед или мотоцикл, – тот еще держится за этот огород, а у кого нет – тот не в силах его обрабатывать.
В 1981 году, проезжая из Карагнды в Москву, я увидал не дачи, а просто маленькие огородики, и кое-где не домики, а просто сооружения от дождя и далеко от населения, на бугорках – где только возможно. Вот из таких дач-огородов существуют колхозные рынки, но есть и другие дачи, где отдыхают; это – кому положено – государство предоставляет свои услуги, есть которые имеют собственные дачи, как некоторые академики, писатели и другие; как только язык поворачивается врать рабочему народу о счастливой жизни, которой не было и нету. В бытность Соломенцева в Караганде секретарем обкома, он был назначен на этот пост на второй срок, по случаю этого события был дан банкет; гости специальными самолетами, с областных городов и столицы – Алма-Аты, прибывали в Караганду, жены их не постеснялись блеснуть бриллиантами; в других общественных местах обладатели драгоценностей этого не делают, скрывая свое положение от народа. Есть еще и другая категория – это легкая промышленность и торговля, к этой категории относятся заведующие базами, столовыми, кафе, ресторанами и магазинами. На базе можно ‘ достать все, что имеется на складе, но не всем доступно, – только доверенным и надежным. Сделка с такими людьми – и дефицитный товар попадает на черный рынок, а когда завмагазином получает товар, то кладовщик базы списывает на магазин, а недостачу платит деньгами по принципу ты – мне, я – тебе; в магазине то продавец себе оставит, то по блату; и так стоишь в очереди – только начали продавать, как продавец объявляет: “Не занимайте очередь. Все продано”. В общественных столовых то же самое: бухгалтер иди заведующий делает раскладку, сколько чего положено. Повар получает, завстоловой недовесил, отложил в сумочку, главповар – себе, помощник – себе, да и другие работники смотрят, – не прочь положить в свою сумочку, да еще продукты неполноценные, вот и получается суп брандахлыст, котлета стала не мясная, а хлебная. Продавцы продовольственных магазинов, в особенности на окраи- нах есть такие тетеньки, которые в совершенстве владеют техникой. Чтобы не обвесить или не обсчитать – она не может, очередь позади тебя шумит, что задерживаешься, каждый хочет купить, а то, чего доброго, и не достанется. А о том и не думает, обвесят его или обсчитают. За эти мошенничества не судят, – только порицания или выговоры. Вся эта ложь, обман, воровство, спекуляция вытекают из самой системы; человек стал неузнаваем, нет ни совести, ни стыда, просто расчеловечился, ты умри сегодня, а я завтра. Хотя это цитата лагерная, но она применяется и на воле; но есть еще люди, которые сохранили свою человеческую сущность, это верующие в Бога.
Обувная фабрика строилась долго, заключенные возвели корпуса, а достраивать пришлось вольнонаемным рабочим, строило управление ”Промстрой”. Нашу монтажную бригаду отправили оборудовать фабрику; неожиданно появилось начальство во главе с заместителем министра легкой промышленности Казахстана. Сделали собрание, говорил начальник Промстроя, который сказал, что фабрика – объект важный, все работы должны быть закончены к намеченному сроку, и первую половину сдать в эксплуатацию; выступали председатель горсовета Тулепов и замминистра, предложили работать весь световой день и в выходные дни, будет вам все уплачено как за сверхурочные работы, а также и премиальные. Кто-то из бригады предложил оформить договоры на эти работы, но начальство опротестовало, это – нетактично – не верить, здесь присутствует замминистра. Бригадир ответил – бригада работать будет, если обещания будут выполнены. Начальство подтвердило свои обещания. Проработав около двух месяцев без выходных дней, первую половину закончили; приняла приемочная комиссия, нашей бригаде за все сверхурочные и премиальные бригадир принес по пять рублей. Спросили прораба: в чем дело? Обещали одно, а получается другое. “Не знаю, – говорит прораб, – в управлении большие расходы, а все служащие в управлении получили по окладу премиальных”. Спросили местный комитет профсоюза, который ответил, что ему ничего не известно, и такие дела без их ведома не решаются. Таких случаев было много: работать заставляют, а платить – не платят. Что может рабочий сделать на строительстве? Бастовать не имеет права, не так скажешь – начальству не понравишься, от таких стараются избавиться, да, чего доброго, трудовую книжку могут испачкать, а в трудовой книжке вся твоя рабочая деятельность отмечается, плюсы и минусы твоего поведе- ния, и по ней начисляется пенсия. Так, гражданин Советского Союза имеет два паспорта, один удостоверяет личность, другой – рабочую деятельность. Профсоюзы не защищают интересов рабочих, но участвуют в выполнении плана. Поведение начальства управления и предприятий имеет прямое отношение к текучести кадров. Жалуется отдел кадров: за год сколько поступило, столько и уволилось, вот и бегают с одного предприятия на другое; по структуре своей они все одинаковы, но есть руководители, которые еще не потеряли совести, там задерживаются рабочие; а еще заставляет положение предприятий ущемлять интересы рабочих, чтобы удержаться на своем посту; иногда закрывают подряды по выполнению работы – преувеличено, то есть туфта, – а зарплата не увеличивается. Зарплату мы узнаем в кассе, когда получаем деньги. Начисляется по разрядам, от 2 до 5, пятый получает на 20-30 рублей больше второго, вся сделанная работа за месяц поступает в отдел нормирования, там расценивают, как правило не в пользу рабочих, а в пользу предприятия, а расценивать можно по-разному, и все будет законно. Из месячной зарплаты высчитывается аванс, взятый под заработную плату, 6% подоходного налога, 6% за бездетность и членские взносы в профсоюз, за бездетность не высчитывали с той семьи, у которой было трое детей, а так облагались налогом с 18-летнего возраста молодые люди обоего пола, но потом был отменен налог за бездетность с незамужних женщин и девушек. Выдачу иногда приурочивают к собранию, после рабочего дня, и выдают после собрания, иначе половина не будет присутствовать. Получаем зарплату со всеми вычетами – 3545 рублей. После сдачи фабрики в эксплуатацию мне как слесарю пришлось устранять кое-какие неполадки. Захожу в подвальное помещение, сидит женщина, перед нею стоит чурбак из дерева, на нем лежит топор и куча нарубленной обуви. Я ее спрашиваю, что это такое. Брак, – говорит. А зачем рубите? Такое указание. Раньше не рубили, относили в котельную, там кочегар сжигал, но в котельной разворовывают, решили рубить. Захожу в котельную. Знакомый кочегар. “Я сейчас из подвала, там женщина рубит обувь”. – “А рубленная, – говорит, – никому не нужна. Слушай, тут дело было так. Как запустили фабрику, пошел сплошной брак, принесли несколько мешков, говорят – жги. Оно-то брак-то – брак, а кожа хорошая, новая, и подошвы – у нас такой и нет. Ну, один чуть больше, другой – чуть меньше, а носить можно, а обувь – дефицит, сам знаешь. Жалко стало жечь, ну я и скажи по знакомству: так и так, велят жечь, на фабрику так не зай- дешь – охрана, а где проходит теплотрасса, можно пройти в котельную, ну и ребята пришли вечером, я им отдал, так они ходили с недельку. Зачем, думаю, сжигать добро, пусть берут, а они на базар – продавать. С рук говорят, вырывают. Начистишь – блестят, только давай, даже и брак не замечают, а дешевая – на базаре? Никогда не было такой. Ну, й поползли слухи, что это – с фабрики. Тут ОБХСС узнало, – не фабрику: в чем дело? Вот с тех пор начали рубить. Сколько выбрасывается народных денег на ветер – сактируют, спишут, и никакой ответственности. Директора все партийные, их назначает партия”. Если кто не понравится, его не наказывают, а просто переводят на другую работу. Так было с председателем горсовета Тулеповым, под его ведомством было городское ремонтно-строительное управление. На базе этого управления построили баню, для простого народа она закрыта; со всеми удобствами, игральный зал, интимные комнаты для оданочек: оргии, разгулье, пьянство, игра в карты на крупные суммы. Разоблачили эту правительственную мафию, проделки руководящих, да еще – партийцев. Огласке не подлежит. За такое поведение председателя горсовета понизили в должности: не за то, что притон открыл, а за то, что торговал квартирами. Разоблачила однога жена. Куда девается муж? Вот она и подследила. Тулепов получил должность начальника шахты.
Год моего рождения – 1914. 57 лет своей жизни прожил в Советском Союзе, из них 12 лет рабом гнул спину, не зная, за что и почему. Тебя пинали, тебя толкали, на тебя кричали, раздевали, сажали в холодный изолятор, давали штрафной паек за то, что плохо работал, не выполнял нормы или при встрече с начальником не встал, не снял шапки. Лишь тогда освобождали, когда ты стал дистрофиком 3 категории. С такой категорией истощения без помощи извне мало кто выживал. А разве я один, их были миллионы. Кто не был, тот будет, кто был – не забудет. С этой цитатой свыкался народ, ежедневно жил под страхом: а минует ли меня эта участь. Судили за все: пала лошадь, – конюх виноват, плохо кормил, куда корм девал, вредительство; в дороге пала – возница виноват, загнал лошадь; взял сноп овса с колхозного поля – подкормить, чтобы она froшла до базы; расхищение – зерна нет, а от соломы животное гибнет; по плану приплод надо иметь, подпускают корову, а она еле на ногах держится, бык прыгнул – она упала. Год проработает, получит 200400 граммов на трудодень, куда девать- ся колхознику? В город уйти – нет паспорта, нет справки. Без документа в городе на работу не принимали, так было во вновь организованных колхозах.
Жители Дальнего Востока боялись Колымы, оттуда не было возврата, на всю долгую зиму отрезана от материка. За неимением овощей и медицинской помощи цинга не щадила людей. Киркой и лопатой в вечной мерзлоте по крупинкам добывали золото. Жестокими репрессиями с крестьянами во время коллективизации и последующими годами страна превратилась почти в сплошной лагерь: границы закрылись железной занавесью. Страх царил в народе, шпиономания прокатилась по всей стране, всюду мерещились шпионы, а потом – вредители, а за ними – враги народа. По городам сновали черные воронки с надписью ”Хлеб”, ”Мясо”, ”Мороженое”, в них возили арестованных. На предприятиях, на заводах за какие-нибудь неполадки обвиняли инженеров, техников и специалистов других специальностей во вредительстве, судили и отправляли в лагеря как заключенных. Работать с заключенными, от инженера до землекопа, система лагерей не могла обойтись без врачей: не лечить заключенных, а давать отчет о смерти зэка, что должно быть дано врачами. Медиков тоже судили, приписывали им вымышленные обвинения. За одного Горького сколько посадили. Разгул черного воронка увозил людей бесследно и безвозвратно. Семьи не знали, что с ними и где находятся. Единицы через несколько лет объявлялись, – те, кто остался жив. Оставшиеся семьи жили впроголодь, соседи от таких семей уклонялись дабы сохраниться самим; дети таких семей не знали своих отцов, многие бродяжничали по городам, становились беспризорниками, занимались воровством, жили по подвалам, их ловили, отправляли в детдома или в детколонии. Раскулачиванием и ссылкой семей в отдаленные места и в голые степи принесли много горя и страданий. Рабский труд заключенных использовался по всей стране, от северных окраин и до степей азиатских республик. В это время больше всего пострадала Украина, русские’, белоруссы; мало было тюрем и лагерей, так еще устроили искусственный голод, отняли у крестьян любовь к кормилице матушке земле и животным. Теперешнее колхозное крестьянство безразлично к труду. Все эти времена ушли как будто в прошлое, но в народе оно остается надолго. За отсутствием церквей в сельских местностях и из-за неустойчивых браков и тяжелых жизненных условий породили в простом народе отрицательные черты поведения, неслыханное пьянство, жульничество, мошенничество, ложь, спекуляцию, воровство. Несмотря на создание комплексов животноводства и оснащение сельскохозяйственной техникой, освоение казахстанских степей, проведение водных каналов и орошение сельское хозяйство остается нерешенной проблемой. В народе преобладает недоверие, много обещают, а обещанного нет -то того нет, то другого нет, не исчезают и очереди в магазинах. Чтобы занять очередь за мясом и колбасными изделиями, надо стоять с 6-7 часов утра, так начинается рабочий день, очередь надо занять, ребенка в садик отвести и на работу, а тут еще с транспортом, – то опаздывает, то из графика выбился, и стоишь, ждешь. Хорошо, если удачно, а бывает и в автобус не сядешь, настолько полный, что и двери не откроешь. Занявший очередь к пяти часам должен быть в магазине, только с пяти часов начинают давать мясо и колбасные изделия, супнабор в два килограмма. А колбасы – одну в одни руки. Чтобы успеть в магазин, нужно уйти с работы на час или на полчаса раньше. Уходить в работах из бригады чередовались. Об этом знало начальство, но мирилось. К пяти часам в магазине столько народу, что повернуться негде, такой шум, что ничего нельзя понять. Очередь занявший с утра теряется, то не пришел, то кто-то без очереди влез, или не узнали друг друга, а стоят так плотно, что в свою очередь не встанешь, а еще распоряжение горсовета – инвалидам Отечественной войны отпускать продукты без очереди. Занявший очередь и ушел с работы, простоял час, и ему не досталось, и торгуют не более одного часа. Магазин пустеет, продавцы отдыхают. После инвалидов взяли на учет, для них открыли ларьки, с тех пор инвалидам без очереди не отпускали, вот такой порядок был заведен в городе Караганде в восьмидесятые годы. После Олимпиады я решил съездить в Ленинград и Москву, в которых я ни разу не был ; во время Олимпиады эта возможность пыла исключена, так как не только на самолеты, но и на поезда количеи IHO билетов было ограничено. Друзья мне посоветовали запастись продуктами на всю дорогу, иначе ничего не купишь. И действительно – ничего не было. Только в Башкирии одна женщина продавала на станции вареный картофель, больше нигде ничего на станциях я не видел, и в ларьках ничего не было.
Подъезжаем к Москве. Наш поезд задерживается из-за скорых поездов во время пик, они в это время идут один за одним километров за 80 от Москвы, развозят рабочих, работающих в городе. В этих поездах много ездит пожилых женщин с котомочками за плечами. Я спросил соседа, куда они ездят. Как куда? За продуктами в Москву, за сто километров от Москвы почти ничего нет. Рядом сидела женщина, слышала наш разговор и говорит: “Я ездила в Москву за папиросами и привезла двести пачек; в нашем колхозе нет ни табаку, ни махорки, а колхоз считается передовым. Недавно председатель орден получил”. А я говорю: “А вам что?” “А нам как колхозникам – вот что”, – подняла руку, сжала кулак, выставила большой палец. В этом я убедился сам. Будучи в Москве я зашел в магазин на Кавказском бульваре, ”Универсам”. В мясном отделе небольшая очередь – ждут пока выбросят расфасованное мясо; откуда ни возьмись – не стоявшие в очереди, с такой интенсивностью, лишь бы достала рука, хватали несколько кусков, уходили, не обращая внимания на стоявших в очереди, не отвечая на слова, не извиняясь, это все – приезжие. Хотя бы сказали, что они торопятся. Как было хорошо во время Олимпиады, их не пускали в Москву. Бери, сколько хочешь, даже выбирать можно было. Для начальства есть особые распределители, их жены в очреди не стоят, народ это знает, завидует и ненавидит их. А выскажи недовольство, тебя предупредят, целые кварталы МВД. На обратном пути из Москвы при посадке в вагон мое место было занято коробками, ящиками, сумками и несколькими провожающими; молодая пара ехала в Златоуст, а провожал ее дядя, у которого она гостила. После отхода поезда и провожающих мы стали размещаться. Во время разговора и знакомства я спросил: ”Где это вы так смогли затовариться?” Женщина оказалась словоохотливой. Это, говорит, мой дядюшка, он нас снабдил, работает он бригадиром, В его бригаде 60 человек, все они пенсионеры, бывшие работники КГБ, они охраняют склады на базе, где находится все, чем снабжается вся московская знать: всякие медикаменты, препараты, которых нигде нет в аптеках, а продукты – всевозможные и в свежем виде: овощи доставляются самолетом ежедневно, яйца двухдневной давности в пищу не употребляются, вот дядюшка нас и снабдил; да, говорю я, вам повезло.
Пропаганда и ложь преподносятся в печати, по радио и телевидению. Засилие чиновничества игнорирует жизненные интересы рабочих и колхозников. Люди не стали верить всяким обещаниям и уважать начальство, чтобы кто-то стоял над душой, заставлял тебя – давай, скорей, давай тяни, давай иди, быть начальником – надо еще быть и подгонялой; некоторым это нравится. На почве этого между рабочими возникали неприятности, в особенности в шахтах. Порвалась лента транспортера, прекратилась подача угля, набежало начальство, нас – слесарей – двое в смене, через силу натягиваем ленту, обливаясь потом, а они стоят над душой, давай. Я уже вышел из терпения и говорю: начальник, слово ”давай” в Москве подавилось. Ясно, что от таких рабочих старались избавиться, и мне пришлось взять рассчет.
Караганда – областной город, разделен на четыре района, кроме его пригородов, с председателями и их заместителями, и всеми отделами, жители этого района по всем вопросам обращаются только в свой район. Горсовет занимает двухэтажное здание с многочисленными чиновниками. Облисполком занимает целый дворец со служащим персоналом, областной комитет партии находится в пятиэтажном здании с прекрасным подъездом и многочисленными кабинетами. Это – правящая элита города. Вторая категория это директора предприятий и заведующие торговой сетью, занимают тепленькие местечки с хорошими доходами, и начальство МВД и КГБ. У начальства дети – способные или нет, а учебные заведения для них открыты. Не прошел экзамена, нажмут кнопку, учился-не учился, а диплом получит. Вторая категория кнопкой не пользуется, но она сильнее первой, она действует деньгами и другими возможностями для устройства своих дочерей и сыновей. Деньги не все заменяют, вот и бывают бездарные руководители: имеет диплом, устраивается по специальности; диплом имеет – ему верят. А простому человеку без всякого положения, окончившему десятилетку, попасть в университет трудно. Экзаменационные классы комиссия принимает с хорошими отметками – если сдать на пятерки – но это бывают единицы, а для остальных, окончивших восемь или десять классов, есть профессиональные училища ПТУ.
Как известно, Караганду построили заключенные, а также и многие шахтеры. По окончании срока из Карагандинской области никто не имел права уезжать, в особенности по 58 статье – они были под надзором комендатуры; одни вызывали свои семьи, другие обзаводились новыми – они и были теми рабочими, которые работали в шахтах и на стройках. К тому же, там еще были сосланные кулацкие семьи и их подросшие дети, а впоследствии появилась возможность уехать из колхоза, хотя и с большими трудностями. А Караганда принимала всех. Для колхозника это было в то время счастьем – работать и получать деньги. В 1956 году, когда распускали часть лагерей, первый раз коснулись 58 статьи. Освободившиеся пополнили рабочую силу Карагандинского угольного бассейна. В 1978 году некоторые шахты не стали выполнять плана. Выступление первого секретаря обкома Коркина в газете ”Индустриальная Караганда” упоминало о том, что для выполнения плана требуется 2000 рабочих. Недостаток рабочей силы, сокращение рождаемости в Советском Союзе имеют глубокие корни. Перестройка крестьянства на колхозную систему и создание концлагерей с их жестокими условиями, последовавшим голодом, закончившаяся война, – продолжалось до 1956 года. После окончания войны женщину можно было видеть за рулем трактора, шахтером в шахте, на ремонте железных дорог, на фабриках, заводах. В конторах всюду были женщины, многие девушки не могли обзавестись семьей – не хватало мужчин. В это время мужчин сотнями тысяч сажали в лагеря; кого выдавали союзнички, кого освободили сами, кто был в оккупации, Западной Украине и в прибалтийских республиках. Прошло сорок лет после победы, а проблема – нехватка рабочих – остается прежней. Работающий мужчина на свою зарплату не может прокормить двух или трех иждивенцев, и поэтому работает и жена. А как растить детей? Для них надо внимание, а на это нет времени. Низкий жизненный уровень и хроническая нехватка продуктов отражаются на семейных обстоятельствах: родители не только не хотят, но и не могут иметь более двух или одного ребенка. Ввиду сложившихся обстоятельств тяжелым бременем жизнь ложится на женщин: работает на производстве, тратит время в очередях, делает всю домашнюю работу. Приготовление пищи, стирку, штопку и уборку большинство приурочивает к выходным дням. Вырастают дети, обзаводятся семьей, и идут они той же дорогой, что и их родители; родители от детей никакой помощи не имеют, да у них самих нет возможности материально помогать родителям, поэтому работать необходимо, чтобы хоть к старости или по случаю инвалидности иметь кое-какую пенсию – хоть какой ни есть, а свой кусок хлеба. По советским законам, чтобы получить пенсию, нужно иметь двадцать пять лет рабочего стажа и 60 лет возраста; для женщин – 20 лет стажа и 55 лет возраста. На Ленинградском вокзале в Москве в ожидании поезда подходит женщина и спрашивает: ”Это свободное место?” – “Да, пожалуйста”. – “А можно вас попросить придержать место, а я схожу за мамой – она у меня старенькая, а еще надо билет купить”.
Приводит маму, старушка ничем не отличается от нищенки: в старенькой, залатанной телогрейке, в скромном платочке, в больших ботинках, похожих на мужские, и маленький чемоданчик, сделанный из фанеры и перевязанный веревочкой. Разула она ее. ”Отдыхай, мама”. Посмотрел я и подумал: это, наверное, все ее пожитки. Спрашиваю: ”Наверное, в колхозе жили?” “Жила, всю жизнь прожила, старик помер – осталась одна. Вот дочь меня к себе берет, дети поразъехались”. – “А пенсию, бабушка, получаешь?” – ”Получаю – 28 рублей в месяц”. – ”Маловато, – говорю. – Всю жизнь в колхозе работали”. – “А кто и меньше получает”.
Часто в газетах появляются статьи – ”Колхозы-миллионеры”, но зато колхозники нищие. Партия возлагает надежды на молодежь – комсомол, но она ему и не доверяет, не особенно допускает на руководящие посты. Почти вся теперешняя молодежь имеет среднее образование. Она интересуется прошлым своей страны и настоящим, не исключая и религиозное мышление, как православными обрядами, праздниками, свадьбами. И не особенно охотно идет на демонстрации – разбирается, где преподносится ложь, где правда. Патриотическое чувство к своей стране не отрицает. Прошлая война показала, как поступил агрессор, также и союзники проявили недружелюбие к простому русскому народу и другим народам Советского Союза. Патриотические чувства на призыв к работе, в особенности не проявляет, начальство недолюбливает и вообще не уважает, а просто презирает за их отчужденность и привилегии, несмотря на то, что в школах с раннего детства и в высших учебных заведениях воспитывают в марксистском духе – ведут интенсивную пропаганду, показывают фильмы о том, как рабочие бастуют в капиталистических странах, защищая свои права, спят на улицах, не имея жилья, как хозяева выгоняют квартирантов из квартиры, за которую они не в состоянии уплатить как очень дорогостоящее жилье, как беднота копается в мусорных ящиках, собирая выброшенные куски и этим питаясь. Все это показывают на экранах телевизоров как факты. Молодым людям с их образованием и кругозором становится тесно сидеть у себя дома несмотря на то, что туризм по Союзу поощряется, они интересуются и хотят видеть другие страны, народы и их культуру, быт, исторические достопримечательности. Но заграничные туристические поездки в данное время исключены. Если и бывают групповые поездки, то это по соглашению о культурном обмене. Допускают проверенных людей в поездки, под надзором. Хельсинкские соглашения вообще не выполняются, и советские люди не могут пользоваться правами, гарантированными этими соглашениями. А наоборот – за них многие попали в лагеря. Советские руководители не хотят и не желают свободного передвижения, в особенности не хотят контактов между людьми. Заграничные радиопередачи на русском языке глушатся круглые сутки: слушать гражданам не положено. Но как ни стараются глушить, все же слушают, подделывая короткие радиоволны, которых нет на радиоприемниках, выпускаемых в Сов. Союзе.
Проработав в лагерях 11 лет, за кусок черного хлеба, еще когда-то положенных наркомом 650 граммов в день, я был освобожден в 1956 году, а после был реабилитирован за отсутствием состава преступления, – только через десять лет. После моего ареста я получил известие о том, что жена с сыном, который родился в мое отсутствие, проживают в Харбине, в 1959 году жена и сын выехали в Австралию, и у меня не осталось никакой надежды соединиться с ними. После Хельсинкских соглашений 1975 года слабая искра надежды затеплилась во мне. По полученному приглашению от сына я подал прошение на поездку в Австралию. В течение пяти лет я обивал пороги ОВИРа, обращался в разные инстанции, в Верховный Совет, в Министерство внутренних дел, в журнал ”Человек и закон” к Ю. Жукову как к депутату, в газету ”Правда”. Жуков единственный мне ответил, написав, что он – депутат Кабардинской ССР – и не имеет никаких полномочий в Казахской республике. Все заявления, куда бы они ни были посланы, приходили в Карагандинский ОВИР, а мне объявляли об отказе. Впоследстви я решил обратиться по месту жительства, записался на прием к председателю облисполкома Магбульдинову. Выслушал он меня, спросил: “У вас в реабилитации как написано, – за неимением состава преступления?” Я подтвердил. “Ну, таких мы пускаем, но есть и другая формулировка, по которой не пускаем”. Обращается к секретарше, которая находилась рядом: ”Вот видите, из Маньчжурии – это были все шпионы. Они даже и сами не знали, как их японцы сделали шпионами. Мы ваше заявление отправим генералу Васильеву”. Откуда и пришел очередной отказ. Через полгода я имею право подавать повторно, по этому же вызову, но для этого нужна соответствующая анкета, за которой я и обратился по месту жительства. Женщина-лейтенант потребовала вызов. “Но он находится у вас, я имею право подавать повторно”. – ”Ничего не знаю”, – отвечает она. ”Без вызова анкеты не даем”. Обидно стало. Поехал к начальнику ОВИРа, где еще был прием, и, дождавшись очереди, доложил о том, что мне отказали даже в ан кете. ”Ладно, разберемся”, – говорит. – ”Это у нас новый сотрудник”. На следующей неделе мне дали анкету, и я подал повторное прошение. Очевидно, им надоело возиться с моим делом, да и возраст мой сыграл роль. Мне, наконец, дали разрешение. 36 лет прошло с тех пор, как я был оторван от своей семьи.
