Прерванная Песня. Микалоюс Константинас Чюрлёнис

Игорь Н. Петренко,
руководитель проекта «Uniting Generations»

Имя этого художника и композитора я впервые узнал во времена своей научной деятельности на судах ДВНЦ ещё в 1982 году. Тогда его картины мы смотрели через слайд-проектор на стене в общежитии ДВНЦ. Поэтому, попав снова в Вильнюс 40 лет спустя, я не мог не оцифровать книгу “Прерванная песня…” литовского историка Милды Янюнайте, которая разрешила это сделать и, кроме того, устроила интересную экскурсию по залам Национальной литовской библиотеки, хранящей память о Чюрлёнисе (в библиотеке можно не только читать, но и слушать и смотреть аудио-визуальные материалы по его творчеству). Тираж книги был всего 130 экз. Терерь после оцифровки информация о Петербургском периоде жизни М.К. Чюрлёниса стала доступна многомиллионной интернет-аудитории (спасибо Гуглу) на 150 языках! Музыканты по достоинству оценят Чюрлёниса-композитора по Allegro moderato из струнного квартета in C minor. Что и говорить – талантлив во всем!

ПРЕРВАННАЯ ПЕСНЯ…
Микалоюс Константинас Чюрлёнис.

Оригинал книги

Взгляни, среди снежных корон в горах, взлетающих почти до небес, стоит человек. Под ногами его облака закрыли всю землю… Тишина. Кругом белые, удивительные короны, величавые, удивительно прекрасные, из опалов и жемчуга, из топазов и малахита, из хрусталя и алмазов. Удивительно чудесные, огромные короны, а среди них стоит человек, широко раскрыв глаза, смотрит и ждет. Обещал он, что на восходе солнца, среди пожара корон, в час хаоса красок и танца лучей, запоет он гимн Солнцу!

Гимн Солнцу!

Микалоюс Константинас Чюрлёнис

Милда Янюнайте
ПРЕРВАННАЯ ПЕСНЯ…
Микалоюс Константинас Чюрлёнис
Документальная повесть
JUSIDA Vilnius, 2019

Сердечная благодарность Сигитасу Шамборскису – руководителю Фонда поддержки Балтийской культуры и науки – за помощь в издании книги “Прерванная Песня…”

Редактор: Людмила Зонн
© Milda Janiunaitè
© Firma Jusida
ISBN 978-609-8211-22-1
Все права защищены для всех стран. Любое воспроизведение, даже частичное, любыми способами, в частности, путём фотокопирования или микрофильмирования, без предварительного разрешения запрещено.

«Он говорил, что нет рубежей между искусствами. Музыка объединяет в себе поэзию и живопись и имеет свою архитектуру. Живопись также может иметь такую же архитектуру, как и музыка, и в красках выражать звуки. В поэзии слово должно быть музыкой. Объединение слова и мысли должно рождать новые образы».

София Кимантайте-Чюрлёнене

«Если модернизм в целом дал великих художников, опередивших свою эпоху, то Чюрлёнис в этом ряду будет одним из первых. Чюрлёнис был и остается символом созидательности и творческого гения, первым, прочертившим путь к достойному месту национальной культуры в международном искусствею».

Витаутас Ландсбергис

СОДЕРЖАНИЕ

От автора
Предисловие
Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Послесловие
Слово редактора Л. Зонн
Стихи, посвященные К. Чюрлёнису
Литература
Сноски

От автора

Одним из важнейших периодов жизни М.К. Чюрлёниса является петербургский, с его кратковременными пребываниями в нем в 1908,1909 г.г. В то время в Петербурге жили, учились и работали многочисленные представители литовской интеллигенции. В документальной повести отражена каждодневная жизнь художника, его встречи с известнейшими деятелями культуры, такими, как А. Бенуа, М. Добужинский, С. Маковский и т.д., а также взаимоотношения с соотечественниками. Время, проведенное в Петербурге, стало не только началом его признания, но, к сожалению, и трагической страницей его жизни и творчества.

Милда Янюнайте

Предисловие

Оценивая с позиций XXI века, можно все с большим основанием утверждать, что Микалоюс Константинас Чюрлёнис занимает непревзойденное место в литовской культуре. Его жизнь и творчество вызывают сегодня, пожалуй, еще больше дискуссий и вопросов, чем сразу же после его признания в кругах ценителей искусства начала XX века.

Оставляя в стороне чисто теоретические суждения о его роли в среде сверстников (например, в начале XX века вышло немало статей, где оспаривалось, кто, все-таки, положил начало абстракционизму – В. Кандинский или М.К. Чюрлёнис), каждый, кто ближе знаком с творчеством литовского гения, в свете новейшей методики исторического знания и научных открытий увидит перед собой задачу заново переосмыслить не только уникальное художественное наследие, но и с первого взгляда очевидные, хрестоматийный глянец приобретшие факты его биографии.

В последний период своей жизни М.К. Чюрлёнис немного времени провел в Петербурге. Но именно этот драматический период требует пристального исследования.

Ведь это было время творчески предельно насыщенное, время поисков своего места в интеллектуальном обществе и тем самым время, как бы то ни было парадоксально, наибольших материальных лишений, доведшее художника до ранней кончины. Это было время, когда творения живописца и композитора достигли наивысшей степени отточенности стиля. Особенно это касается музыки, и хотя количество произведений данного периода невелико и многие из них сохранились лишь в виде набросков, но они выделяются исключительной яркостью и новизной выразительных средств. Это был творческий пик, пройдя который, комета М.К. Чюрлёниса, ослепительно блеснув, погасла.

Литовский историк Милда Янюнайте в данной документальной повести придерживается принципа тщательного отбора и достоверного изложения документальных фактов. Личность М.К.Чюрлёниса настолько всеобъемлюща, что в сжатой форме все относящиеся к данному периоду жизненные факты охватить невозможно. Тем не менее, повесть исполнена проникновенного внимания к его повседневной жизни в Петербурге, что позволяет читателю войти в духовный мир оригинальнейшего творца и, возможно, послужит поводом для дальнейшего более широкого и углубленного интереса и изучения.

Андрюс Василяускас, пианист, лауреат Международного конкурса им. Хейно Эллера

ГЛАВА I

«У меня сильные крылья… Я полечу в далекие миры, в края вечной красоты, солнца, сказки и фантазии, в заколдованную страну, самую прекрасную на земле…»
М.К. Чюрлёнис

Маленькое местечко Варена расположено среди просторов южной области Литвы Дзукии. Здесь 22 сентября 1875 г. родился Микалоюс Константинас Чюрлёнис. Детство его прошло у берегов широкого Немана, в небольшом и очень красивом городке Друскининкай. Красота этого края всегда жила в нем. Он любил Неман, с восторгом воспевал свой край – Дзукию.

Дзукия носит еще одно название – Дайнава. Дайны (лит. dainos) – это песни, отсюда и название края – Дайнава. Здесь издавна звучали прекрасные мелодии дзуков, немного грустные – как и многие в этом песенном краю. И по сей день эта часть Литвы славится сохранившимися народными песнями и их исполнителями.

Отец Константинас Чюрлёнис (1846-1914) – органист приходского костёла, мать Аделе Мария Магдалена Радманайте (1853-1919) – дочь народного мастеpa, резчика по янтарю. В этой дружной семье росло пять сыновей и четыре дочери.

Маленькая Варена не могла удовлетворить способного органиста, поэтому узнав, что место можно получить в Друскининкай, семья в 1876 г. переселяется в соседний с ним посёлок Ратничю. Через два года отец начинает свою деятельность органиста, организатора и руководителя хора в Друскининкай.

В те годы это был уже значительный город – курорт Российской империи, а целебные минеральные источники, известные c XVII века, привлекали множество отдыхающих.

Окрестности Друскининкай славились своей красотой – сосновые леса, прекрасные долины речки Ратничя. Теперь маленького Константинаса окружали памятники истории и культуры и, конечно, музыка. Едва научившись ходить, он проводил время, внимательно прислушиваясь к игре отца – органиста в костёле, где подростком с друзьями часто бывал, а после мессы они непременно останавливались у скромной могилы возле костёла. Лишь позднее Константинас осознал, что это было место вечного упокоения Яна Чечета (1796-1847) – поэта, собирателя фольклора и друга Адама Мицкевича (1798-1855). За участие в движении филоматов он был сослан вглубь России. Тяжелые условия жизни подорвали его здоровье, и Ян Чечет приехал в Друскининкай на лечение. В маленьком домике он жил вместе с сестрой, но целебный воздух Друскининкай уже не мог его спасти и он ушел из жизни. Йозеф Крашевский (1812-1887) – известный писатель, историк, издатель сокрушался:

«Он ушел, всеми заброшенный, бедняк, как Руссо!» На маленьком могильном камне высечены слова:

«Юность посвятил науке и благочестию, жизнь провел в испытаниях и нищете. Его имя в Отечестве навсегда связано с именами Адама Мицкевича и Томаша Зана».

Эти слова глубоко и надолго запали в душу подростка. Так зарождалась его любовь к Родине.

Маленький Кастукас – так любовно его называли близкие – уже в семилетнем возрасте свободно играл с листа и умело импровизировал.

Существенно то, что его родители были близко знакомы с семьей врача Юзефа Маркевича. Доктор Маркевич (1834-1923) за участие в восстании 1863 г. был сослан в Сибирь, к счастью, избежав смертного приговора. После ссылки жил в Варшаве, а летом занимался врачебной практикой в Друскининкай. Он был очень музыкален – хорошо играл на фортепьяно и на органе. Это стало поводом для дружбы семей.

Среди пациентов доктора был и известный меценат князь Миколае Огиньский (1849-1902). Зная музыкальные способности Кастукаса, доктор порекомендовал принять мальчика в музыкальную школу, основанную князем еще в 1879 г. в городе Плунге и широко известную к этому времени. Ее основатель бьш потомком известного вельможи Миколаса Клеопа Огиньского (1765-1833) – политического деятеля, сенатора, тайного советника, композитора.

Кастукас был принят в школу в 1889 г. и сразу стал играть на флейте в действовавшем при школе оркестре. Князь, убедившись в неординарных способностях Кастукаса и его композиторском таланте, согласился оказывать денежную помощь для дальнейшего обучения мальчика в Варшавской консерватории.

Таким образом были обеспечены не только настоящее, но и будущее юноши.

В 1893 году он уезжает в Варшаву и поступает в консерваторию на отделение фортепьяно. В Варшаве все увлекало Константинаса – новые люди, удивительные книги, интересный город, его исторические памятники. Он много читает: Генрика Ибсена, Эдгара По, Данте Алигьери, Виктора Гюго, Федора Достоевского – книги стали его друзьями. Здесь он сочиняет музыку: пишет пьесы для фортепьяно – фуги, кантату для хора и оркестра, мазурки, ноктюрны, прелюды. Изучает творчество Фредерика Шопена, Иоганна Штрауса, Рихарда Вагнера, Ференца Листа, Петра Чайковского, но особенно глубоко – Иоганна Себастьяна Баха и Людвига ван Бетховена.

Б 1899 г. с отличием заканчивает Варшавскую консерваторию, но от предложенного места директора Люблинской музыкальной школы отказывается. Ему необходима творческая свобода.

В 1900-1901 годах Константинас Чюрлёнис создает свою первую симфоническую поэму «В лесу», положившую начало литовской профессиональной музыке. Исполнения этого произведения автору не довелось услышать. Впервые она прозвучала через 10 лет после создания – в Петербурге. Этой поэмой юный композитор выразил свою любовь к Литве, а посвятил ее своему другу Евгению Моравскому, с которым познакомился в Варшавской консерватории – оба занимались по классу фортепьяно. Это был талантливый, самобытный юноша, с глубоким интеллектом, их сблизили высокие идеалы и стремления.

Осенью 1901 г. Чюрлёнис поступает в Лейпцигскую консерваторию, где занимается у известных педагогов – композитора, дирижера Карла Рейнеке (1824-1910) и композитора, музыколога Саломона Ядассона (1831-1902), отдаваясь полностью учебе. Но в Лейпциге он чувствует себя очень одиноким вдали от родных и друзей, особенно от Генека, Эугениуша, Евгения – так называл Чюрлёнис своего самого близкого друга Е. Моравского-Домброва (1876-1949), впоследствии ставшего одним из признанных польских композиторов, директора Варшавской консерватории (1932-1939).

Вскоре к Константинасу пришла любовь. Сестра Евгения была необыкновенно красива, интеллигентна, ласкова, с прекрасными карими глазами, обладала красивым голосом. Любовь была взаимной. Константинас посвятил ей некоторые свои фортепьянные произведения.

Родители Марии – так звали девушку, сочли Чюрлёниса неподходящей парой для их дочери. Он был безвестным музыкантом, да и они сами относились к профессии композитора без одобрения. Отец Марии постановил:

«Художник, музыкант зарабатывает на жизнь репетиторством – это будет жалкое существование, а не жизнь!»

Воля отца была непреклонна, и Мария стала женой инженера Станислава Мациевского – человека интеллигентного, но нелюбимого.

Константинас и Мария расстались, но судьба их еще сведет через много лет. Мария стала хорошей женой и любящей матерью большого семейства. Она прожила долгие годы. Преклонный возраст не мог стереть с ее лица черты былой красоты. Она умерла в 1972 году, дожив до 93 лет. До последних дней сохранила ясный ум и главную ценность своей души – воспоминания об этом необыкновенном человеке, настолько необыкновенном, что даже хоть чуть-чуть похожего на него она никогда больше не встречала.

Свидетельство тому – её «Записки», где она никого не осуждала, а лишь рассказала о недолгом счастье своей далекой юности, Чюрлёнис же посвятил ей прелюд b-moll, который теперь так популярен среди молодых пианистов.

Разлуку с Марией Чюрлёнис очень переживал, хотя старался это скрывать:

«Я очень много работаю, но мне здесь грустно»,- пишет он другу. – «Я не могу столковаться с немцами, и тут пребывает лишь мое тело да ум. Сердце свое я оставил у вас».

Из Литвы пришло печальное известие о смерти его покровителя, князя Миколаса Огиньского, а из Варшавы – сообщение, что премия, присужденная за симфоническую поэму «В лесу», аннулирована. И то, и другое было большим потрясением для Чюрлёниса. Он много размышляет над проблемой сути человека, смысле жизни и ее предначертании. Беда – не стало покровителя, нет и денег. Он все чаще жалуется на тоску и одиночество. Его не радуют и перспективы. Но он остается влюбленным в небо, звезды, лес, озера, реки и полевые цветы. Он поклоняется солнцу, этому светилу, которое будет сопровождать его всю жизнь.

И у Чюрлёниса проявляется новая страсть – живопись…

Осенью 1902 г. композитор и будущий художник возвращается в Варшаву. Теперь он много рисует и сочиняет музыку. Приступает к созданию новой симфонической поэмы «Море». Начатая в 1903 году, она будет создаваться с перерывами вплоть до 1907 года, а по окончании он поэму посвятит Брониславе Вольман, своему другу и покровительнице.

Ей он посвятит еще не одно музыкальное сочинение, каки художественные создания – в том числе и самую возвышенную по духу – «Дружбу».

Весной 1903 г. в Варшаве открылась школа изящных искусств, директором которой становится воспитанник Петербургской Академии Художеств литовского происхождения Казимир Стабровский (1869-1929). В Академии его учителем был прекрасный рисовальщик Павел Чистяков (1832-1919), затем два года он занимался у художника Ильи Репина (1844-1930).

Встав во главе новой школы, К. Стабровский привлек одаренных художников: Фердинанда Рущица (1870-1936) – ученика Ивана Шишкина (1832-1898) и Архипа Куинджи (1841-1910), Кароля Тихи (1871-1939), Конрада Кшижановского (1872-1922). В Киевской школе рисования, где он также учился, К. Стабровскому преподавал Михаил Врубель (1856-1910) и другие известные мастера. Под руководством Стабровского школа пошла по пути модернизма.

Казимир Стабровский любил путешествовать – Греция, Египет, Палестина, Константинополь, Париж, где увлекся новым направлением в искусстве – символизмом и стал его признанным мастером, часто принимавшим участие в художественных выставках, в том числе и в Литве.

А Чюрлёнис в школу рисования поступил в 1904 г., занимался очень усердно, о чем пишет брату Повиласу в радостных и оптимистических тонах:

«К живописи у меня еще большая тяга, чем прежде, я должен стать художником, очень хорошим художником. Одновременно я буду продолжать заниматься музыкой и займусь еще другими вещами. Хватило бы только здоровья, а то бы все шел и шел вперед!»

К концу лета 1905 года Чюрлёнис со своими друзьями – семьей Брониславы Вольман путешествует по Крыму и Кавказу, к тому же она взяла на себя все расходы по поездке.

Эта семья еще в конце 1904 г, приехала из Иркутска в Варшаву. Сначала он познакомился с братом и сестрой Вольман и очень быстро с ними подружился, а затем и со всей семьей. В своем доме Б. Вольман устроила музыкальный и литературный салон, который очень скоро полюбила молодежь, потому что здесь царила какая-то необыкновенно доброжелательная атмосфера. В салоне Чюрлёнис постояннно исполнял свои сочинения. Он Брониславу называл «единственной удивительной женщиной из всех, мне известных». Настоящая дружба связывала их до конца жизни Чюрлёниса.

Нет сомнения, что путешествие по Крыму и Кавказу произвело на него сильнейшее впечатление:

«… Я рисовал или целыми часами сидел у моря, в особенности на закате, я всегда приходил к нему, и было мне всегда хорошо, и с каждым разом становилось все лучше…» «Я видел горы, и тучи ласкали их, видел я гордые снежные вершины, которые высоко, выше всех облаков возносили свои сверкающие короны. Я слышал грохот ревущего Терека, в русле которого уже не вода, а ревут и грохочут, перекатываясь в пене, камни. Я видел Эльбрус, подобный огромному снежному облаку впереди белой горной цепи. Видел я на закате солнца Дарьяльское ущелье среди диких серо-зеленых и красноватых причудливых скал… Мы шли тогда пешком, и эта дорога, как сон, на всю жизнь останется в памяти».

Брониславе Вольман он также описывает впечатления и, при чтении этих писем, создается ощущение, будто смотришь на картины Чюрлёниса, полные фантазии:

«Небо окутано зеленоватым туманом, словно заткано серебряной паутиной, кое-где звезда, будто заблудившаяся и пойманная мушка, трепещет золотыми крыльями, а в самом центре паук-месяц; он пристально глядит своими огромными глазами, даже не мигает – и все это происходит в какой-то священной тишине…»

А 1906 год стал поворотным в его жизни, творчестве и планах на будущее.

Весной этого года была устроена выставка Варшавской художественной школы в Санкт-Петербурге, в Академии Художеств (Университетская набережная, 17). Для выставки были предоставлены красивейшие залы Академии – Рафаэльевские. В них было выставлено около 5000 работ учеников школы, существовавшей всего два года. Директор школы К. Стабровский предложил картины и своего ученика Чюрлёниса: «Сотворение мира», «Музыка леса», «Покой» и др.

Еще будучи в Лейпциге (1902), Константинас писал Евгению Моравскому:

«Отсюда я поеду в Петербург. Там буду промышлять уроками и учиться инструментовке. После этого поеду в Америку заработать на домик на берегу Немана, оттуда поеду в Африку, а после – навсегда в Литву. А в конце концов… можно даже никуда и не ездить…»

В Петербург он пока не поехал, как не поехал ни в Америку, ни в Африку…

Но имя его в Петербурге в тот 1906 год уже прозвучало. Его заметили.

«Вещи Чюрлёниса произвели фурор в Петербурге», – писала в своем дневнике соученица Константинаса Лидия Брылкина (1883-1964), позднее известная актриса и балерина.

Заметила Чюрлёниса и критика. Николай Брешко-Брешковский в газетах «Санкт-Петербургские ведомости» (от 25 апреля) и в «Биржевых ведомостях» (от 30 апреля) поместил статью:

«… Чурлянис^[1] – литовского происхождения… По словам Стабровского он, кроме того, и музыкант, окончивший две консерватории. Его музыкальностью и объясняется отчасти его мистическое, туманное творчество. Видишь сразу перед собой художника, привыкшего грезить звуками. О будущем гадать не берусь, но из этого Чурляниса может выработаться крупный самобытный художник… Даже теперь, на заре своей деятельности, он совершенно самобытен, никому не подражает, прокладывает собственную дорогу… Вот это действительно искусство будущего».

Любопытно, что в статье автор не упомянул больше никого. Столичный критик был поражен необыкновенностью этого художника.

Нет сомнения, что эти, хотя пока и скромные отзывы, обрадовали Чюрлёниса и в этом он усмотрел свое будущее:

«Я твердо решил все свои теперешние и будущие работы посвятить Литве…»

Выставку в Петербурге посетила до брый друг Бронислава Вольман, а вернувшись в Варшаву, она устроила ему поездку по Европе: Прага, Дрезден, Нюрнберг, Мюнхен, Вена. Константинас посещает выставки, впитывая в себя новые места и впечатления, как тогда, путешествуя по Крыму и Кавказу, но в его душе все сильнее созревает мысль – в Петербург НАДО ехать.

А открывшаяся 27 декабря 1906 года первая литовская художественная выставка в Вильне (так тогда назывался современный Вильнюс), принесла горькое разочарование.

«Многие чувствовали себя, как селедки в бочке. Были и такие, которые назойливо требовали объяснений, а были и такие, кто глядя на мои картины, покатывались со смеху…», – писал в письме Брониславе Вольман.

Но Константинас не теряет бодрости духа, хотя особенно было больно, когда его не понимали известные люди Литвы – Иозас Тумас-Вайжгантас (1869-1933) – ксендз, писатель, общественный деятель, который так отозвался:

«Миколай, вот эту твою картину с рыбами, то и я понимаю. Во время великого поста она очень актуальна…»

Возможно, уважаемый ксендз пошутил, однако, Чюрлёнису было не до шуток, но он бодрился.

«Мои картины успеха не имели. Это совершенно естественно: Вильнюс, в смысле восприятия искусства, все еще в пеленках, но это не портит мне настроения… В будущем году устроим вторую выставку. Я уверен, что выйду победителем…», – писал он брату Повиласу.

Нелестно через пару лет отзовется и Александрас Дамбраускас-Якштас (1860-1938), ксендз, также известный общественный деятель, поэт, философ и литературный критик:

«Ни игра на фортепиане, ни картины мне не понравились. Понравился сам Чюрлёнис, он показался мне серьезным человеком…»

Тревожные политические события 1905 года навсегда разлучили двух друзей – Чюрлёниса и Моравского. Евгений за антиправительственную деятельность был арестован, а затем изгнан за пределы Империи, Он оказался в Париже, Чюрлёнис уехал из Варшавы в Друскининкай, а затем переехал в Вильнюс. С головой он окунулся в бурную жизнь культуры в этом древнем городе. Неожиданно опять пришла любовь, теперь к 22-летней барышне, будущему литератору Софии Кимантайте (1886-1958), его учительнице по литовскому языку. На одном мероприятии в Вильнюсе, где Константинас согласился играть на фортепиано, они были представлены друг другу. Чюрлёнис, как и большинство интеллигентов в Литве того времени, не говорили или очень плохо владели литовским языком. Преобладал польский язык. В семье Чюрлёниса также говорили по-польски. Тогда в Литве литовский язык бытовал лишь в крестьянских семьях и считался языком простого народа, а горожане и интеллигенты, хотя и называли себя литовцами, чаще всего говорили по-польски. И лишь немногие считали необходимым знать, говорить и распространять свой родной язык. Так считала София Кимантайте и ее родные.

В тот поворотный год встретились две родственные души, и для Софии эта встреча стала судьбоносной. Она в своих воспоминаниях призналась:

«Неожиданно какая-то волна захлестнула мое сердце. Я абсолютно не поняла, но… Это «Он», сказала себе…»

И любимая девушка становится его невестой. Та, о которой он мечтал и искал на своем пути, теперь должна стать его женой.

Но он стремится в Петербург. Он не забыл, что его картины бьши отмечены столичным критиком на выставке в 1906 году. Это была серьезная причина, чтобы ехать…

А еще то, давнее желание поехать в Петербург. Он мечтает, что будет в этом большом городе учиться музыке, рисованию, будет посещать концерты, выставки, познакомится с интересными людьми, а главное – покажет свои новые работы лучшим русским художникам, войдет в столичные круги, повернёт свою жизнь к успеху, найдет более широкое поле деятельности, ведь Петербург – центр духовной жизни Империи…

Надо думать, что его любимая София много рассказывала о нем. Она город уже хорошо знала, ведь в 1899 году Софию ее родные решили отправить в Петербург учиться в школу для девушек при католическом костёле Св. Екатерины, которая считалась очень престижной для детей богатых родителей из семей Литвы. Особенно много внимания уделялось изучению иностранных языков немецкому и французскому, да и все обучение было на высоком уровне. Но София, как и многие другие молодые люди из Литвы, с трудом привыкала к огромному, серому, сырому городу.

«Огромное количество домов, длиннющие, сцепившиеся друг с другом, серые, – едешь и едешь, и конца им нет», – писала домой София.

Сырой климат плохо влиял на слабые легкие Софии, а отношения и интриги среди учителей и учеников, вся атмосфера, несмотря на высокий уровень обучения в той престижной школе, были тягостными для хрупкой души молодой девушки. Поэтому уже через полтора года она вернулась в Литву.

Но вместе с тем был и широкий, чистый, сверкающий своими дворцами, полный роскошной, гуляющей публики Невский проспект, Дворцовая и Сенатская площади, а еще музеи, театры, выставки, концерты знаменитостей Европы и мира! Все это еще больше возбуждало интерес Чюрлёниса.

10 октября 1908 г. хмурым и дождливым вильнюсским вечером София проводила Константинаса в Петербург. Сел он в поезд, следующий по маршруту Варшава – Петербург, в то время самым комфортным и быстрым средством сообщения со столицей Империи.

София позднее вспоминала:

«… Прыгнул в вагон – поезд тронулся – в дверях стоит Константинас, ветер теребит его густые вьющиеся волосы. Нет никаких слов, только острая боль в сердце – боль, окруженная надеждой. Глаза становятся влажными. Через два с половиной месяца будем вместе…»

А в саквояже Чюрлёниса его картины, партитуры и рекомендательное письмо.

ГЛАВА II

«Любовь – это сильные белые крылья».
М.К. Чюрлёнис 

Рекомендательное письмо дал живописец, художественный критик, ряд лет работавший в Вильнюсе Леон Антокольский (1872-1942), племянник очень известного скульптора Марка Антокольского (1843-1902). Оно было предназначено Мстиславу Добужинскому (1875-1957), художнику литовского происхождения, давно проживавшему в Петербурге.

«Глубокоуважаемый Мстислав Валерианович!

Тот, кто прибудет к Вам с этим письмом – мой большой приятель Микалоюс Чурлянис, художник, литовец, по образованию композитор (окончил консерваторию в Лейпциге). В последние годы он много рисует картин – очень своеобразных и красивых. В рисовании, как и в музыке, он большой новатор. Его творения (картины, точнее-циклы картин) производят сильное впечатление, хотя бы на меня. Я им очень рад, не знаю, как понравится он Вам. Многим он может показаться совсем не понятным. Но я уже второй год не могу нарадоваться его работам, которые он показал на первой и второй литовских художественных выставках в Вильнюсе, а во время второй выставки я заговорил о нем двумя большими статьями в местной газете. Может быть, я немного и отстал за последние два года, но по моему мнению, это свежий и новый талант, который стремится непосредственно сблизить музыку и искусство.

Я сам ему посоветовал отправиться в Петербург, и хотя я не видел последних так называемых декадентских выставок в СПб, думаю, что его будут смотреть с большой заинтересованностью.

В Петербурге он никого не знает, по-русски говорит, как видите, хорошо и, наверно, ему удастся сблизиться с человеком и кружком художников, которых заинтересуют его картины. Но я принимаю риск рекомендовать его Вам, уверен, что, во-первых, он понравится Вам сам и его творения, и был бы искренне рад, если он найдет подходящее место для себя в художественной обстановке через Вас, Мстислав Валерианович, и тем более, я надеюсь, что знакомство с ним предоставит Вам и некоторое удовольствие…

Ваш друг и поклонник Леон Моисеевич Антокольский».

Чюрлёнис рвался в Петербург, хотел найти тех, кто мог поддержать его и понять. Леон Антокольский был уверен, что он там найдет друзей.

Константинас видел картины Добужинского на выставке в Вильнюсе в 1907 г. На ней были представлены большей частью виленские пейзажи.

«Я рисую Вильно в настоящем времени, но стараюсь изобразить в работе и то прошлое, которое сохранилось в течение столетий, хочу передать в работе и тленность материи, и человеческие переживания», – говорил М. Добужинский.

Его картины Константинасу очень понравились, прежде всего и то, что художник, хоть и живущий многие годы в Петербурге, не порывает связи с Литвой, и в его отцовской ветви прослеживается древний литовский род. В частности, дед Мстислава Добужинского отмечал:

«Генеалогическое древо наше начинается с язычника, чистокровного литвина Януша. Возведены мы в дворянство королем польским…»

И Родина предков художника- Паневежский уезд. Там с давних времен Добужинские владели имениями Добужи, Гружи, Пеняны. Фамилия же Добужинских в письменных документах упоминается с 1532 года.

Свои корни он глубоко чувствовал и с любовью это отображал в своих картинах. Добужинский особенно любил Вильнюс, его узкие и кривые улочки, где так хорошо было бродить, размышлять, мечтать и рисовать… И недаром, ведь детство и юные гимназические годы прошли в Вильнюсе.

«Вильна была в семье и в нашем роду «нашим» городом… Все в Вильне казалось полным таинственности и святости…»

Петербург встретил Константинаса глубокой осенью, слякотью и ветрами. Возможно, он имел еще рекомендации к литовским кругам, так как литовцев в то время проживало в Петербурге достаточно много. В основном это были разного рода работники на предприятиях и заводах или студенты, обучавшиеся в многочисленных высших учебных заведениях города, но интеллигентов среди них того времени было немного, и Чюрлёнис был рад с ними познакомиться. Он радостно сообщает Софии, что познакомился с Юозасом Зикарасом (1881-1944), будущим известным скульптором, в то время еще студентом, со Стасисом Витаутасом (1877-1951) – юристом, только что окончившим Петербургский университет. В то время у него жил Зикарас, и Чюрлёнис сообщает Софии:

Симпатичный парень, с которым, видимо, подружимся…»

Понравился ему и Габриелюс Люткявичюс (1880-1926) юрист, социал-демократ, активный деятель литовских общественных организаций в Петербурге. Встретился Константинас и с другими соотечественниками. Но – «в основном утомительная беготня по городу в поисках жилья». Это было тяжело для Чюрлёниса – город незнакомый, ужасная погода, квартиры очень дорогие, а комнаты:

«Если хорошая – дорого, а дешевая – конура… Погибнуть или быть -55 рб., 40рб., 30 рб. и т.д., это цены, от которых у меня ноги подзагибались и глаза лезли на лоб, а люди, видя меня, отскакивали, вероятно, думали, что я «холерный»…

Наконец нашел комнату – чудо света! Свежеоклеенная, светлая, довольно большая и чистенькая. Хозяева симпатичные. И лестница не слишком грязная. Лампа, кровать, цветы, «кипяток», плевательница, шкафчик и за все это – ерунда, 14 рублей!!!»

Он спешит сообщить Софии свой первый петербургский адрес – Вознесенский проспект, дом 55, кв. 102, но только Константинасу показалось, что комната светлая и хорошая. М. Добужинский же в своих воспоминаниях позднее обрисовал жилье по-другому:

«Жить Чюрлёнис устроился на Вознесенском проспекте между Фонтанкой и Садовой. Комнату, узкую и темную, он снял в бедной квартире, где постоянно шумели дети и пахло кухней. Здесь я впервые познакомился с его фантазией. В этой крохотной темной комнатушке на бумаге, кнопками прикрепленной к стене, он кончал в те дни свою поэтичнейшую «Сонату моря».

Он безгранично любил море, то, свое, Балтийское. В литературных записках значится:

«…только море и осталось прежним. Тот же таинственный, удивительный, неуловимый гул, та же даль и та же девственная синева. И прежние серебристые рассветы, и дремлющая мгла, как и прежде, мерцает над морем…»

А пока Чюрлёнис спешит отнести рекомендательное письмо Леона Антокольского Мстиславу Добужинскому, который тогда жил по ул. 7-ой Роты (сегодня 7-ая Красноармейская). И сразу свои впечатления от встречи описывает Софии:

«…зашел я к Добужинскому. Это очень молодой «джентльмен» с прекрасной внешностью и чудесный человек. Говорит он немного, но «с толком и расстановкой». Он посоветовал мне обосноваться и оглядеться в Питере. По его словам, здесь в среде художников много разных обществ и кружков. Мне нужно выбрать себе что-нибудь по вкусу. Существует общество и композиторов. Каждые две недели для подлинных ценителей музыки оно устраивает вечера, на которых исполняются произведения неизвестных, но талантливых композиторов и делаются другие подобного рода штучки…»

Теперь, после того, как отнес письмо М. Добужинскому и устроился с жильем, хоть и очень скромным, Чюрлёнис спешит посетить «Осеннюю выставку» в галерее «Пассаж» Академии Художеств. И сразу пишет Софии, а о выставке – не очень лестно:

«… посетил выставку, которая даже дохлой собаки не стоит… И ищу уроки, где только возможно, помимо всего этого лазил по Эрмитажу и музею Александра III^[2] – изучаю их. А знаешь, какие здесь чудесные вещи, – всего не перечесть.

Чего здесь только нет! Есть такие старые ассирийские плиты со страшными крылатыми богами, которых – не знаю откуда, но кажется мне, что знаком с ними прекрасно и что это и есть мои боги. Есть египетские скульптуры, которые я очень люблю и которые Зося любит, есть и греческие скульптуры, и много других вещей. А картины – сама увидишь!!!»

Все это София видела, но ей были приятны впечатления глазами Константинаса.

А ему очень недостает Софии, Зоси, Зосиньки, «моей сказочной вселенной», «моего весеннего солнца», – так и каждый раз по- другому он обращается к своей любимой.

Она, и только она, поймет его, разделит его чувства, но она далеко… И письма каждый день, он с первого дня испытывает мучительное одиночество в этом огромном, роскошном, но чуждом и мрачном городе. Он пишет, что «одиночество есть мой большой учитель и приятель… И никогда люди для меня не были такими чужими, как теперь, ну разве – когда возвращаюсь из Почтамта с письмом, тогда все мне нравится – и красивые, и благородные, и интересные…»

На Центральной почте – Почтамте (от немецк. Postamt) Чюрлёнис получал письма в отделе «до востребования». Это красивое в стиле классицизма здание, с перекрывавшей улицу висячей галереей и стеклянной крышей над внутренним двором, и сегодня находится там же – Почтамтская ул. 9. Если немного напрячь воображение, можно представить себе, как сюда, в главный вход, вбегал Чюрлёнис озабоченный, а выходил – с улыбкой, получив дорогое ему письмо.

Его письма к любимой – это настоящие поэмы фантазии:

«… А иногда я тихо, тихо разговариваю с Тобой или закрываю глаза и, обняв Тебя, лечу куда-то вдаль, за тридевять земель. Под нами проплывают красивые поля, похожие на невероятные узоры, какие-то деревушки на холмах, а вот темные лесные пятна, окутанные серебрянными нитями ручейков. Зося прильнула ко мне, я чувствую ее теплое дыхание, она шепчет: «Кастук, как это чудесно, как это чудесно!» Я обнимаю Зоею еще сильнее и говорю ей: «Это Ты, Ты само чудо!»

И так летим все дальше и дальше. А вот и море. Волны большущие…, а мы поднимаемся все выше и выше. С высоты видим бескрайнее море и берега вокруг него, и узкие тропинки видим, по ним ходят люди и смотрят на море…

И другие моря видим, и океаны, а вокруг океана на берегу также ходят люди, удивляются и страшатся. А Ты все сильнее прижимаешься ко мне и шепчешь: «Как чудесно, как все это чудесно!» А там, вдали желтое поле – большое поле, конца и края не видно, а посередине сфинкс спокойно смотрит вперед, а кругом, сколько глаза видят, какие- то остатки строений, занесенные песком и алмазами! Это пустыня…

А мы летим все дальше и дальше, и с каждым разом все новые картины возникают перед нами, а Ты такая чудесная, как все в мире. И так без конца…

Будь здорова и светла, как солнце, звезда Ты моя изумительная…»

Он так долго ее искал, грезил и теперь вкладывает всю свою щедрую душу в эти письма будучи вдали от Софии, что, кажется, это главное в его теперешней жизни, но нет, Чюрлёнис почти сразу включился в общественную деятельность студентов – литовцев.

В начале 1908 года по инициативе петербургских студентов-литовцев был основан «Литературно-музыкально-драматический кружок». Основатели лелеяли надежду, что он в будущем перерастет в «Общество любителей искусства».

Константинаса познакомили с руководителями и членами этого кружка.

Чюрлёнису нравилось помогать студентам на их вечеринках. Его стали часто приглашать играть на фортепьяно. Исполнял он музыку известных композиторов, иногда и свою. В воспоминаниях современников сохранился весьма трогательный эпизод. На одном вечере, который устраивали соотечественники, Константинаса пригласили принять участие в концертной программе, после нее он спросил:

«А кто будет играть для танцев?» И сам предложил без вознаграждения заменить пианиста, которому надо было платить. И всю ночь до восьми утра Константинас играл суктинисы, клумнакоисы (литовские народные танцы), а также вальсы и мазурки, так он сэкономил для кассы литовского общества целых 3 рубля. И это тогда, когда самому чрезвычайно не хватало денег. Три рубля в то время была немалая сумма…

Конечно, Чюрлёнису бросались в глаза не совсем дружелюбные отношения среди соотечественников. Он вспоминал об одном молодом певце, которому литовское общество два года платило стипендию (15 руб. ежемесячно, обед стоил 10 коп.), а он не согласился петь на вечере, если ему не будет заплачено 25 рублей заранее.

Да, но для него все-таки главное – картины. Когда М. Добужинский сообщил, что он готов их посмотреть, Чюрлёнис очень заволновался. Он знал творчество мастера, посещал его выставку в Вильнюсе, восторгался, но теперь надо было представить свои работы. Он показывает М. Добужинскому «Морскую сонату», «Сонату Ужа», «Знаки зодиака» – Водолея, Рыб, Близнецов, «Прелюд», «Фугу», «Фантазию» и др.

Он не строил никаких радужных иллюзий. Чувствовал себя учеником перед маститым мэтром, не по возрасту, конечно, а по опыту, а мэтр несколько раньше, перед приездом Чюрлёниса в Петербург, получил из Вильнюса известие о том, что

«…там появился художник, изображающий красками музыкальные темы: «чудак», «декадент» и другие подобные эпитеты, которые я услышал от людей, знавших эти картины и дилетантски судивших о них, заставили меня еще больше заинтересоваться этим, видимо, необычным художником, который к тому же, как я выяснил, бьи и композитором. В особенности заинтересовало меня то, что он, как говорили, изображал какую-то фантастическую Литву».

И Мстислав Добужинский, внимательно рассмотрев картины, подытожил:

«Главное, что совсем оригинально, черт знает, все из себя…!»

Они еще долго и обо всем беседовали. Было положено начало доброй и искренней дружбе.

Позднее Мстислав Добужинский вспоминал:

«Было очевидно, что искусство Чюрлёниса наполнено литовскими народными мотивами. Но его фантазия, все то, что скрывалось за его музыкальными «программами», умение заглянуть в бесконечность пространства, в глубь веков делали Чюрлёниса художником чрезвычайно широким и глубоким, далеко шагнувшим за узкий круг национального искусства».

М. Добужинский оказался первым из крупных художников, безоговорочно признавшим Чюрлёниса. Он принял его по своей культуре, высокой интеллигентности, как равный равного, и это имело большое значение. М. Добужинский ввел Чюрлёниса в круг художников «Мира искусства», где высоко оценили его творчество, и через статьи в печати, отдельные высказывания, выступления знакомили с ним русскую общественность.

Юргис Балтрушайтис (1873-1944), дипломат, поэт, один из известнейших символистов, вспоминал:

«Добужинский первый духовно и в мелочах жизни поддержал в Петербурге нашего Чюрлёниса, вместе с Бенуа раздувал огонь этого нашего великана».

А пока М. Добужинский хочет познакомить с творчеством Чюрлёниса своих друзей – художников А. Бенуа (1870-1960), Е. Лансере (1875-1946), К. Сомова (1869-1939), С. Маковского (1877-1962), Л. Бакста (1866-1924) и др. Особенно Добужинский дорожил мнением К. Сомова, сына А. Сомова (1830-1909) – маститого ученого, искусствоведа, музейного работника, бывшего редактора нескольких художественных журналов, чье мнение могло быть весомым.

Было назначено время «смотра», а Чюрлёнис,… Чюрлёнис на эту встречу не пришел! Он был необычайно стеснителен, да и волнения сколько, ведь каждый из них – не чета ему! И картины пришлось представлять Добужинскому, может быть, так было лучше? Но волнения оказались напрасными. Все были изумлены искренностью творчества молодого литовца, глубокой духовностью его произведений.

«Первое, что поразило нас в картинах Чюрлёниса – это их оригинальность и необычность. Они не были похожи ни на какие другие картины, и природа его творчества казалась нам глубокой и скрытой…», – определил Александр Бенуа.

С интересом отнесся к творчеству Чюрлёниса и Николай Рерих (1874-1947), в будущем – выдающийся общественный деятель, путешественник, историк, тогда еще молодой художник, путешествовавший по Литве с женой Еленой в 1903 г. Литва им очень понравилась. Они побывали в Вильнюсе, Каунасе, Тракай, Гелгаудишкисе, Юрбаркасе и в других местах. Николай Рерих создал несколько картин и рисунков на литовскую тематику «Каунасский костел», «Развалины замка на Немане» и др. Они теперь находятся в музеях Калифорнии (США). Интересно, что позднее по поводу этих «литовских» картин он отмечал:

«И там, за океаном, они выполняют свою задачу, напоминая о литовских красотах, об историческом достоинстве этой древней страны».

Елена же много фотографировала, и часть ее литовских снимков вошла в «Историю искусств» известного художника, реставратора, историка Игоря Грабаря (1871-1960).

А тогда, в России, все эти мастера были объединены в группу «Союз русских художников», зачастую называемым «Союз», основанный в 1903 году. Они регулярно устраивали интересные выставки, куда приглашались художники разных направлений, независимо от национальности.

23 октября Чюрлёнис спешит сообщить Софии, что он уже единогласно принят в «Союз», а когда через некоторое время встретился с прибывшим в Петербург Леоном Антокольским, тот сказал:

«А вы знаете, что хорошие художники десятками лет стараются туда попасть. А вы так – сразу! А что? Разве я не говорил?…»

Он был искренне рад за Чюрлёниса.

Да и сам Чюрлёнис радовался не меньше, но вместе с этим было очень жаль, что выставка «Союза» планируется только в январе следующего года. Кроме того, помещения, где устраивались выставки, небольшие, поэтому предполагалось экспонировать только несколько картин каждого участника.

А еще оказалось, что Чюрлёнису не все нравится в «Союзе». Он не скрывает теперь, что ему надо было бы раньше приехать в Петербург, так как «здесь очень большое поле для работы», но:

«… Живопись – взять хотя бы этих видных господ из «Союза» – все-таки смотрят назад или молятся Бердслею^[3], хотя и большие эти господа из «Союза», а все же, смотрят назад. Такой Сомов^[4] – это как раз Бердслей, только что раскрашенный: крупнейшая рыба, это именно Бердслей, только расцвеченный, а Билибин и некоторые другие всматриваются во Врубеля или в старые школы и оттуда черпают вдохновение. Будто им не хватает смелости или не верят в себя… Так что работы, как видишь, достаточно, только нужно обладать самоуверенностью и иметь новый костюм (Sic!). Смешно! Никогда не думал, что такие вещи нужны человеку, а все-таки нужны! Знаю это уже по опыту», – делится в письме Софии.

Петербургские художники, радушно принявшие Чюрлёниса, теперь становятся его друзьями. Часто к нему обращаются на русский лад – Николай или Миколай Константинович, но самые искренние отношения сложились у него с Мстиславом Добужинским. Он быстро сблизился и с семьей художника.

Софии он признается:

«А эти Добужинские мне очень нравятся- сердечные, любезные… Лазаю к ним каждый третий день – играю на фортепиане с женой Добужинского в четыре руки симфонии Бетховена и не раз до часу ночи. Она очень милая девчонка, хорошо играет, красивая, но такая уж мамочка своих детей… Постоянно меня уверяет, чтобы я был спокоен, что у меня все будет хорошо… что все в будущем, все еще придет…»

И тут же подробно «информирует», как выглядит квартира Добужинских:

«… живут очень красиво, но скромно: пять небольших комнат, прихожая, кухня, троедетей, повариха, немка-няня, фортепъано Беккера за 900 рублей, немного японских предметов, а вообще у них все очень мило…»

А Добужинский вспоминал, что его жена Елизавета Осиповна и Чюрлёнис чаще всего усаживались играть в четыре руки полюбившиеся им Пятую симфонию Бетховена (1770-1827) «Эгмонт» и Шестую Петра Чайковского (1840-1893).

14 это им особенно удавалось на прекрасном рояле Беккера. Добужинский часто повторял:

«Меня всегда удивляло, как такой тихий, робкий Чюрлёнис у рояля становился совсем другим, играл с необыкновенной силой, так, что рояль под его руками ходуном ходил…»

Пройдет немного времени, и Мстислав Добужинский опять напишет:

«Его лицо, каким помню в то время, еще и сейчас стоит перед моими глазами: помню его необыкновенно синие, глубокие глаза с напряженным взглядом, непослушные волосы, которые он то и дело поправлял, небольшие редкие усики, его хорошую и несмелую улыбку. Он здоровался, приветливо глядя в глаза и очень крепко пожимал руку, как-то оттягивая ее книзу. Очень часто он напевал что-нибудь. Вспоминаю, как однажды, выходя из какого-то дома, с улыбкой принялся напевать начало «Эгмонта». Мой дом он посещал с удовольствием еще и потому, что мог пользоваться прекрасным моим беккеровским роялем.

Когда Чюрлёнис привык к нам, он играл у нас целыми часами, часто импровизировал и приходил играть даже тогда, когда нас не бывало дома».

Но это позднее вспоминал Добужинский, а пока, после добрых утешений его жены, что все уладится и в будущем все будет хорошо, Чюрлёнис делится со своей любимой Софией:

«Ты не представляешь, Милая моя, как чудесно звучит слово «будущее». А знаешь ли Ты, что я изобрел это выражение лишь недавно, я не знал его – были только воспоминания и более-менее настоящее мгновение, а дальше – мгла. А теперь из этой волшебной мглы появляется, знаешь кто? Такой светлый, чистый и красивый человек, с которым теперь пойдем вместе по жизни. А жизнь такая большая и страшная, и холодная, часто неумолимая, хотя и удивительно прекрасная. А мы пойдем вместе, Зосенька, и небо будет низко, и море мелко – если захотим, а если захотим, то будем разглядыватъ малые травушки или мелкие рыбёнки, жужжащие мушки, и везде, если захотим, великое светлое счастье будет с нами».

Порой он верит в светлое счастье и определенно чертит дорогу жизни:

«… жить, широко раскрыв глаза на все, что прекрасно… забыть, откуда и куда идешь, как тебя зовут и смотреть глазами ребенка…»

А отношения с литовским обществом складывались медленно, некоторых соотечесгвенников ему трудно было понять, но те, с кем он сблизился, стали его друзьями на всю жизнь.

Один из них – Юозас Таллат-Кялпша (1888-1948), будущий композитор, дирижер, педагог. В 1908 г. он еще учился в консерватории, но уже руководил хором и даже был учителем в школе при католическом костёле Св. Екатерины. Его материальное положение было значительно лучше, поскольку дома имелось пианино, что для Чюрлёниса было очень важно. В своих воспоминаниях Ю. Таллат-Кялпша писал:

«С Чюрлёнисом виделись почти каждый день, Он приходил ко мне играть на моем пианино. Иногда мы оба выступали публично. В то время в Петербурге был основан Литовский клуб. В клубе раз в неделю проходили литовские вечера. Пианистов было мало, поэтому нам приходилось играть часто.

Начали мы с Гайдна, перешли к Бетховену. Так вместе играли около двух месяцев. Кроме того, Чюрлёнис иногда играл и свои музыкальные сочинения.

А иногда он приносил альбом своих эскизов, показывал нам. Люди смотрели, но часто, ничего не понимая, спрашивали, что здесь нарисовано? А Чюрлёнис не мог терпеть таких вопросов и не терпел, когда его просили объяснить картины. «Почему люди не смотрят. Почему не напрягают свой дух – ведь каждый по-иному подходит, иначе воспринимает про-%изведение искусства… Рисунок сам должен говорить, – словами тут нельзя выразить…

Однажды… был такой рисунок – человек держит руками свою голову. Руки черные, а голова – светится. К Чюрлёнису подошел один молодой человек и спрашивает, что здесь изображено:

«Автомобиль», – ответил раздраженно Чюрлёнис. Немного погодя поинтересовался и я.

«Это как и мысли человека». – ответил. «Дело художника – выразить, дело зрителя понять», – еще говорил он».

И все-таки ему было небезразлично, чем живут его соотечественники в Петербурге, каков их духовный мир. Он надеется и верит, что надо работать. Софии описывает;

«Был на вечере литовцев… Кавардак! В концертной части были «Гандзя люба, Гандзя цаца», «Цыганка я» и т.д…, но мы сегодня заключили союз: я, Кялпша и Шимкус^[5] (ученик консерватории), решили всеми силами не допустить, чтобы это повторилось. Кроме того (но это мой личный проект), решил организовать конкурс литовских композиторов… Объявить как можно шире, а потом организовать концерт здесь или в Вильнюсе из присланных сочинений, которые получили премию или не получили. Так как я хочу принять участие в жюри, то в конкурсе участвовать не буду, но в концерте как композитор приму участие. Вот и будет первый, истинно литовский концерт, наверняка слабый, но свой, – ну и должен быть серьезным…

А театр – театр любительский, но пьесы, как ставит режиссер Л. Жилинскас, совершенно неприемлемы… Какая-то бестолковщина».

Людас Жилинскас был служащим железнодорожного управления, увлекался театром, самодеятельностью и активно участвовал и ставил любительские спектакли. Константинас не мог «принять» его постановок, они казались недостаточно продуманными.

Константинас много времени безвозмездно отдает просвещению своих соотечественников, что было трудно- слишком разнился их интеллект.

А в другое время, в убогой комнатенке, он писал картины, которым суждено было пережить века. В воображении рождались новые образы мира, которые тогда могли понять немногие.

Удивительная картина – «Сказка королей», и на вопрос, «Почему на ветках дуба нарисованы маленькие города?», – он ответил: «А потому, что мне так хотелось»,- вспоминал Ю. Таллат-Кялпша.

Чюрлёнис нашел поддержку и у другого земляка, проживавшего в Петербурге уже c 1891 года по ул. Итальянской, дом 5 кв. 48, также композитора, дирижера, органиста Чесловаса Саснаускаса (1867-1916). Он стал старшим другом Чюрлёниса. При первой встрече Ч. Саснаускас своим знакомым выдал:

«Bzika та, lecz wielki talent» – «чудак, но большой талант». «Бзиков» и сам Саснаускас имел достаточно, но главный – его литовская музыка. Он сочинял литовские песни, некоторые впоследствии становились народными, и не всегда можно было узнать, что их автор Саснаускас. Сблизила их любовь к музыке, тревога и забота о литовской культуре и ее будущем. Чюрлёнис часто захаживал к другу поиграть на фортепьяно, побеседовать о музыке и культуре Литвы. Вместе они бывали у Добужинских и часто играли в четыре руки или сменяя друг друга.

Чесловас Саснаускас в то время в Литве был почти неизвестен, а в Петербурге- знаменитый органист в католическом храме Св. Екатерины, что украшает и по сей день Невский проспект, дом 32-34. Кроме того, он руководил несколькими хорами, организовывал вечера – концерты и очень успешно пропагандировал литовские песни. В Петербурге он сочинил лучшие свои произведения, издал 12 тетрадей «Литовской музыки», которые распространялись и в Литве. Чюрлёнис рассказывал Софии в письмах о нем как известном и уважаемом соотечественнике здесь, в Петербурге. София и сама это знала, она ведь училась в школе при этом костёле, возведенном в 1763-1783 гг. известным французским архитектором Жаном Батистом Валлен-Деламотом (1729-1800), вмещавшим до 1,5 тыс. человек и бывшим главным католическим костелом столицы.

С 1844 г. при нем действовало благотворительное общество Св. Викентия. Оно содержало богадельню, две гимназии в соседних с ним домах и другие заведения. Библиотека насчитывала около 60 тыс. томов. Костел посещали не только жители Петербурга. Сюда неоднократно приходили гостившие в столице Ференц Лист (1811-1886), Теофиль Готье (1811-1872), Александр Дюма (1802-1870), Оноре де Бальзак (1799-1850). Часто приходил поклониться образу Св. Екатерины (кстати, подарок Екатерины II) и Адам Мицкевич (1798-1855), сосланный в Россию и живший в Петербурге с 1828 г. по май 1829 г. Роскошный храм Св. Екатерины играл большую роль в столице. Здесь проходили самые важные католические праздники, возведение в сан епископов и других высокопоставленных католических иерархов, заупокойные мессы за ушедших из жизни государственных деятелей и вельмож. В храме в то время еще покоился последний король Польско-Литовского государства Станислав Август (король 1764-1795), прах которого был возвращен Польше в 1938 г., французский генерал Жан Виктор Моро (1763-1813) и другие известные личности.

Попытки Чюрлёниса найти работу не увенчались успехом. Он – художник, пианист, композитор, но его никто не знает в городе, поэтому найти учеников почти невозможно.

Софии он сообщает:

«… я до сих пор безрезультатно ищу уроки или что-то подобное… Я здесь один… и мне очень грустно».

Материально ему также тяжело. Нет работы, нет денег, нет средств купить краски и бумагу. Поиски бумаги для рисования становятся проблемой. Он ищет дешевую, но такую трудно найти:

«Побывал в нескольких магазинах для художников и на складах на улице Невского и Морской, но японской бумаги нигде нет. Буду еще искать…»

В начале Невского проспекта до сих пор существует «Лавка художника», куда они наведываются, чтобы приобрести все необходимое для творчества. Сюда часто захаживал Чюрлёнис в поисках бумаги, красок, хотя купить их он частенько не мог, на это не хватало денег, а если и случалось, то обычно эти покупки «заменяли» обед… На Морской улице (ныне Большая Морская 38) размещалось «Общество поощрения художеств», где также имелся магазин по продаже необходимых материалов. В красивом дворце тогда размещалась рисовальная школа, художественный музей, магазин, выставочные залы. В 1906-1918 гг. директором художественной школы был Николай Рерих. В школе преподавали Михаил Врубель (1856-1910), Мстислав Добужинский, Константин Сомов и другие известные мастера. Несомненно, что выставки, организуемые этим обществом, посещал и Чюрлёнис.

Однажды он получил в письме от Софии «бумажку» – так он называл банкнот. Ему неловко получать от невесты денежную помощь, но вместе с тем этому был безгранично рад. Он спешит на эти деньги дать объявление в газету «Новое время», которая печатала всякие предложения ищущим работу. Он с нетерпением ждет, но – безрезультатно.

Самочувствие мучительное, и теперь Константинас пытается спасаться трудом.

Он задумал создать национальную оперу «Юрате – королева Балтии» по мотивам литовского фольклора. Сценарий должна была написать София, его невеста, он – музыку и эскизы декораций. Эта работа поглощает Чюрлёниса целиком, и хотя материально очень трудно, нет его выставки, нет работы, но он не успокаивается, пока не получает от Софии либретто «Юрате» – так теперь он называет будущую свою оперу, и ей спешит ответить письмом:

«Зосенька! Получил Твое письмо и «Юрате». Знаешь, у меня даже голова кружится от счастья… Если бы Ты знала, как я благодарен, как счастлив, как я горд… не могу справиться с мыслями – лучезарный хаос, Юрате, Ты, музыка – тысяча солнц, Твои ласки, море, хоры – все сплетается в одну симфонию… Я хотел бы послать Тебе в этом письме все самые красивейшие мысли, которые, словно стая распуганных появлением Юрате чаек, летают в серебряной мгле над светлой Балтикой. Я хотел бы закутать Тебя в май, полный аромата цветов и тишины…

Хотел бы создать симфонию из шума волн, из таинственного шёпота столетнего леса, из мерцания звезд, из наших песен и беспредельной моей тоски. Хотел бы подняться на высочайшие вершины, недоступные смертным, и из прекраснейших звезд сплести венок для Зоей – жене моей…»

Ему видится весна – цветение мая, а серая, свирепая, взъерошенная ноябрьская Нева бьется о свои гранитные набережные!!!

Он читает и перечитывает либретто, а через пару дней опять пишет Софии:

«… Юрате – ты не имеешь понятия, как я ее люблю и думаю о ней постоянно…

Она ни моя невеста, ни жена, а просто так, только королева и ничего более, и ведь она ничем не может быть похожей на Тебя, и все- таки никак не могу избавиться от мыслей о ней… Уже написал немного музыки…»

И вновь – через несколько дней:

«А теперь поговорим о Юрате…

Вчера почти 5 часов работал над «Юрате», знаешь где? – на Серпуховской^[6] улице, в Литовском клубе. Купил себе свечку (был отвратительный серый день) и, закрывшись в большущей комнате, один с Юрате, погрузился в морские пучины, и мы бродили там вокруг янтарного дворца и беседовали с Юрате, которая так невероятно похожа на Тебя, что глядя на нее, вместо того, чтобы сказать ей – «Королева» – говорил – Зося, Зосенъка. И было безгранично хорошо…»

Из-за «Юрате» забросил все другие дела и заботы. А забот много – нет работы, нет и денег. Немного мог поддержать кружок «Вечера современной музыки», основанный в 1901 году и просуществовавший до 1912 г. Основателями были Альфред Нурок (1860-1919) – литератор, художественный и музыкальный критик, организатор выставок и Вальтер Нувель (1871-1949), композитор-любитель, музыкальный и театральный деятель, служивший чиновником по особым поручениям при Министерстве Императорского Двора, но основным его увлечением было все-таки творчество. Однако вместе они организовывали «Вечера современной музыки», проходившие в разных залах Петербурга в консерватории (Театральная площадь 3), в концертном зале на Моховой д. 33-35, в залах Реформатского училища (Набережная Мойки 38), в залах 1-го Кадетского корпуса (совр. Съездовская линия 1), в зале музыкальной школы (Невский пр.16) и др. Кружок давал концерты, в которых исполнялись новые произведения молодых и талантливых композиторов. Чюрлёнис посетил такой концерт и рассказывал Софии:

«… мне понравился. Главный организатор этих «вечеров» некий Нурок. Добужинский обещал познакомить, но я решил сам. И пошел. Переписал несколько лучших (более старых) отрывков и пошел. Нурок очень симпатичный, оригинальный старичок – хотя очень юной души и влюблен в музыку, что и по глазам видно. Очень легко было с ним разговаривать, а потом я показал свои сочинения – сыграл. Очень заинтересовался, попросил, чтобы я переписал еще больше и чтобы принес на собрание комитета, и пообещал, что мои сочинения будут исполнены на концерте…»

Но и на этот раз разочарование, так как члены комитета, как он пишет -«четверо – менее симпатичные господа, приняли гораздо холоднее».

Хвалили его игру, а сочинения им понравились те, что, по мнению Чюрлёниса, «были менее значительные, а то, что настоящее, видимо, не поняли, остается только моральное удовлетворение (кстати печальное, так как я хотел, чтобы меня поняли)…

И все-таки я не думаю идти с собой на какие-то компромиссы…»

А за окном – «темно – так темно в этом Питере – даже больно. Квадратный кусочек неба, и тот густо затянут туманом, облаками, снегом и дождем, работать ничего невозможно, а плакать – стыдно. На маленьких клочках у окна рисую или играю графику – и смеюсь над своим тяжелым временем…»

Те небольшие деньги, которые он получал за музыкальные вечера в Литовском клубе, не могли обеспечить нормальное проживание, хотя новые друзья старались помочь ему, особенно Александр Бенуа. Он хотел продать хоть какую-нибудь из картин, но не удавалось, никто не покупал.

Приезжал какой-то вроде «меценат» из Москвы, был очарован картинами и посоветовал принять участие в Московской выставке.

И резюмировал:

«Обязательно пусть принимает участие, у него какое-то новое направление в искусстве – все его картины в одно мгновение раскупят!».

«Константину было очень весело и приятно это слышать», – прокомментировали друзья.

«… улетела черная птица – какой свет над нашими головами! Вижу в небе двенадцать радуг, о которых ты так дивно рассказывала, и рвусь к тебе…

Зосенъка, правда, ты знаешь, что такое счастье? Знаешь, потому что оно здесь, со мной, с нами. Так странно и так чудесно. Вокруг нас пышные золотые колосья, над нами – двенадцать радуг! Удаляется черная буря, а мы, как дети, ловим ладонями молнии, улыбаясь буре, колосьям и самим себе…»

Шли дни. Познакомился Чюрлёнис с Альфонсом Моравским (1868-1941), экономистом, человеком, который был одним из организаторов социал- демократической партии Литвы в конце XIX века, жившим с 1905 г. в Петербурге, работавшим в редакции газеты «Речь», в той самой, где публиковал свои статьи и Александр Бенуа, писавшим на некоторые исторические темы. Человек он был, как выразился Чюрлёнис, «весьма шустрый и умеющий завязывать знакомства».

А. Моравский предложил искать «другие возможности для достижения цели». Жил он на Большой Подьяческой улице и уверял, что имеет влиятельных знакомых в мире музыки, а те имеют связи с известной аккомпаниаторшей, фамилии так и не назвал, и известным баритоном Иоахимом Тартаковым (1860-1923). Он певец, долгое время пел в Петербургской опере, режиссер, учитель пения, человек известный в городе. А еще этот Моравский обещал познакомить с братом «самого» Блюменфельда (1863-1931), известного пианиста- виртуоза, композитора, дирижера. Феликс Блюменфельд действительно был очень одаренным человеком. Благодаря его деятельности в Мариинском театре прошло немало премьер новых опер. У него были два брата – Станислав (1850-1907) и Сигизмунд (1852-1910), также музыканты.

Константинас подробно пишет Софии, как он был приглашен на вечер «знакомств». На этом вечере он играл на пианино, вероятно, свои сочинения.

«Ах, как хорошо! Совсем Григ. У вас много сходства с этим гениальным композитором» и так далее. Но все на этом и закончилось. Моравский обещал пригласить его еще к каким-то «меценатам», где он также должен был играть, надеясь, что ему помогут издать его композиции и найти работу.

«Фи, как все это противно, но схожу, – не повредит же мне. Может, все-таки получу уроки, а это важнейшее дело».

И эта попытка осталась без результата.

«Но пока нет ничего верного, ничего, чем бы я мог порадовать тебя», – пишет он Софии, – «такую одинокую там, как я здесь, в этой двухмиллионной каше».

«Если бы ты знала, Зосенька, как грустно, как ужасно грустно. Темно, словно солнце уже село, а ведь только 10 утра. Начался темно – серый день, и меня ничего хорошего не ждет… лишь одиночество, а тоска даже до боли…»

«… напала на меня в эти дни какая-то страшная грусть, необъяснимая – как будто предчувствие, с которым никак не мог справиться. Но сегодня, получив Твое письмо, ожил – и опять светло, и опять я человек. Только слабый пока, словно после тяжелой болезни. А правда, что чрезмерная чувствительность и робость предвещают неизбежную, внезапную смерть? А я так страшно хочу жить – жить с Тобой… моя Ты Синяя Птица…»

«…только что вернулся из театра Ко- миссаржевской и знаешь, что я думаю? Думаю, что мы часто будем приходить сюда… вместе, чтобы вдохнуть воздуха от этой ежедневной толкотни в такой далекой и серой толпе серых и скучных людей».

По воспоминаниям друзей, в тот вечер в театре шла «Флорентийская трагедия» Оскара Уайльда (1854-1900) и опера – пастораль Кристофа Глюка (1714-1787) «Королева мая». Принимала участие сама Вера Комиссаржевская (1864-1910).

Та небольшая материальная помощь и заработанные на литовских вечерах деньги при страшной экономии позволяли все-таки посещать концерты в консерватории, выставки, музеи и театр. Он не может оторваться от сокровищ Эрмитажа, куда иногда он ходит с друзьями-литовцами Ч. Саснаускасом, Казимером Бугой (1879-1924), который был в то время еще студентом университета, но уже известным как прекрасный будущий ученый – балтист, с Аугустином Волдемаром (1883-1944) – аб- сольвентом университета, полиглотом, будущим премьер-министром в Независимой Литве. Все вместе они были той небольшой отдушиной, которая поддерживала Чюрлёниса.

Константинас очень любил Рафаэля (1483-1520), Ван Дейка (1599-1641), Рембрандта (1606-1669), особенно Мурильо (1617-1682) и других великих мастеров.

Паулюс Галауне (1890-1988) график, искусствовед, библиофил, в то время еще студент Академии Художеств, вспоминал, как он ходил по залам Эрмитажа с Чюрлёнисом:

«Шли мы из одного зала в другой, рассматривая все эти сокровища. И если мы спрашивали у Чюрлёниса, он объяснял, рассказывал, но как будто случайно обращал наше внимание на те картины, мимо которых мы могли пройти и не заметив».

Кто знает теперь, может быть, «лазание» по Эрмитажу послужило созданию «Звездной сонаты»… и других шедевров?

Ему все тяжелее становится общаться с соотечественниками, которые собираются на литовские вечеринки – нет духовной близости.

«… С нашими литовцами слегка косимся друг на друга.,. Мы совершенно разные полюса. Здесь господствует петербургский «культурный Stîmmung», т. е. романсы (цыганские), камаринская, а то, что мне дорого, для них скучно и грустно…»

Он устроил литовцам авторский концерт, решив представить им свою музыку. К сожалению, это показало лишь, как далеки мечты композитора от интересов соотечественников. С Софией делится впечатлением:

«…попросили меня сыграть чего-то веселее, что почти значило – дать им лучше спокойствие…»

Некоторые знакомые ему советуют сходить к председателю немецкого певческого хора «Sangerkreis» доктору А. Шомахеру, он жил тогда на Васильевском острове.

«И туда схожу», – написал Софии. И сходил, а недели через три рассказал ей о своем посещении.

«…уважаемый, вы закончили консерваторию в Лейпциге? – спрашивает директор «Sangerkreis-a». Да, – отвечаю. «Тогда, уважаемый, вы хорошо говорите по-немецки?» «Очень слабо – отвечаю». «Это невероятно, что уважаемый был там в консерватории», – удивился директор и испытующе смотрит в глаза. А разве я должен был объяснять, как и почему? Встал и попрощался с этим большим (как мне говорили) протектором молодых музыкантов».

Он теряет надежду. Мысль идти даже к самому ректору консерватории, известному композитору, дирижеру, педагогу Александру Глазунову (1865-1936) теперь кажется безнадежной, вряд ли найдет в его лице понимание.

Каждая такая встреча отражается на душевном состоянии Чюрлёниса. Серое северное небо города для него уже невыносимо. И тогда лишь Софии можно открыть душу:

«… меня охватывает такая тоска, что кажется, не выдержу, сойду с ума. И темно, такая ужасная темнота смотрит в окна с самого утра, как будто меня зовет, как будто хочет меня напугать и мой свет погасить, но ничего из этого не получится… победа ее только в том, что не могу рисовать, а мне так хочется рисовать…»

Очень верно его понял Вячеслав Иванов (1866-1949), писатель, поэт, один из известнейших теоретиков русского символизма:

«Чурлянис, думается, прежде всего – одинокий человек. Одинокий, не во внешне биографическом смысле и даже не в психологическом только, но и в даже глубоком и существенном: одинок он по своему положению в современной культуре, как, в частности, и по своему промежуточному и как бы нейтральному положению между областями отдельных искусств».

Сергей Маковский (1877-1962), художественный критик, поэт и издатель, начал готовить выставку «Салон» в Первом кадетском корпусе, в так называемых «Меньшиковских комнатах» ( Съездовская линия Васильевского острова). Он предложил Чюрлёнису выставить 7 картин. Жена Добужинского обрадовалась и советовала принять участие в «Салоне», так как выставка будет «шикарная». Но беда в том, что С. Маковский захотел выставить те же картины, что и «Союз». Неудача – у Чюрлёниса головная боль. Уже с выставкой у Маковского появилась небольшая надежда на продажу каких-либо картин, но в душе он тревожился, ведь не мог же он подвести «Союз», который первый его приютил. Пришлось посоветоваться с некоторыми членами «Союза», те равнодушно ответили – «Делайте, как хотите!».

Но когда Чюрлёнис пришел с тем же вопросом к А. Бенуа, то разговор закончился предельно ясно. Чюрлёнис пишет Софии:

«… «Союз» не имеет против, чтобы я 7 картин выставил у Маковского, но с одним условием, что для выставки «Союза» я сделаю несколько новых хороших работ. Согласился с радостью, так как знаю… что опять придут светлые и удивительные наши дни…»

Но только неизвестно, когда будет эта выставка открыта. Намечалась в начале следующего года, так что они – «Союз» и «Салон» почти совпадали. Но это теперь не так уж важно – главное, он примет участие и не в одной, а в целых двух выставках. Не радость ли это? – тревожился и радовался Чюрлёнис. А в Литве София из Плунге пишет своей очень близкой подруге Фелиции Борткявичене (1873-1945) – уже тогда она была известным общественным деятелем. Именно Фелиция познакомила Софию с Чюрлёнисом в Вильнюсе на художественной выставке. Видимо, до Фелиции и других друзей Софии дошли слухи об очень бедственном материальном положении Чюрлёниса в Петербурге и они забеспокоились – стоит ли выходить замуж за Константинаса, который вряд ли сможет обеспечить семью.

«Милая, я знаю, какая жизнь меня ждет с материальной стороны и совсем не боюсь – совсем, только не знаю, за что мне столько счастья, столько радости?

Действительно, не знаю. Через два-три года увидишь, милая, сама, что зря беспокоилась, чтобы я не споткнулась, чтобы не оставила того, который до сих пор был сутью моей души. Знаешь, милая, наше соединение так сильно опирается на труд, на наш общий труд за будущее искусство Литвы, что все дела должны будут вырасти вдвое и процветать. Я так хочу и учиться безгранично хочу и ничего не боюсь – ничего».

По прошествии многих лет в своих воспоминаниях любимая сестра Чюрлёниса Ядвига, которую он ласково называл «воробушком», писала, что перед свадьбой Константинаса мучило какое-то беспокойство, да и вся семья была встревожена, какие-то предчувствия им не давали покоя:

«Каст у кис присылал нам из Петербурга веселые письма, как всегда остроумные. Но я и сейчас помню, что сквозь этот юмор пробивалась какая-то озабоченность, тревога. Он шутил, чтобы не тревожить родителей и всячески старался скрывать свое беспокойство…»

Тревожил его и выбор дня свадьбы, хотя всё было назначено заранее и решено, но Чюрлёнис нервничал. Свадьба на Новый год – согласны родители и София, но он все еще не верит своему счастью:

«А разве еще не решено? А Новый Год?… Зосинька, я не очень хорошо понимаю вопрос. Так уже не на Новый Год?… Новый Год и я очень огорчимся, если ты выберешь другой день, запомни, Зосинька…»

Он ведь совсем недавно писал:

«Новый Год, Новая Жизнь, Новый Язык, Новые Миры… Более волшебного дня нельзя придумать, не правда ли? Все уже давно решено, так почему такой вопрос? Может быть, меняются и другие дела – ведь всего можно ожидать… Остались лишь три недели».

«…до сих пор я привык быть один», но не сейчас, не после того, когда он нашел Софию.

«Уже не могу жить один… уже не хочу быть один, с Тобой я в сто раз сильнее и светлее… Ты одна меня понимаешь, понимаешь мою несмелость и непонятливость, и знаешь, где начало всего этого…»

«Ты моя Единственная, о которой я с детства тосковал и думал, и мечтал, и во сне видел, и с которой теперь пойдем вместе улыбаясь по тернистым дорогам жизни, а также и по цветущим полям. Я не боюсь будущей нашей жизни – мы будем помогать друг другу, поддерживать и много работать. Мы будем верить лучшему будущему Человечества, и будем надеяться, что и мы приложим хоть по одному кирпичику к этому веками строящемуся дворцу».

И на Рождество Чюрлёнис возвращается в Литву, чтобы обвенчаться со своей любимой…

В родительском доме свадебная суета, а Консгантинас мерил шагами комнату в глубоком задумье. Видя его таким, замолчали и другие. Сестренка Ядвига много лет спустя вспоминала:

«Помню прощание. Близился серый печальный вечер… Кастукас беспокойно ходил по комнате – остальные молча сидели. И вот зазвенел колокольчик Янкеля… и внезапно умолк.

Туш произошло нечто, чего я никогда не видела и что потрясло всех… Кастукас опустился на колени перед матерью и поцеловал ее ноги. Он тихо попросил благословить его на новую жизнь. Стояла торжественная тишина… мы, маленькие, чувствовали, что происходит нечто необычное. Это зрелище врезалось в память на всю жизнь. Перед глазами – печальное и бледное лицо Кастукаса. Он подошел к отцу, обнял его и так стоял молча некоторое время, словно желая что-то сказать. Потом отпустил отца и стал со всеми нами прощаться».

Венчание состоялось 1 января 1909 года в небольшом, одном из красивейших неоготических костёлов Жемайтии в маленьком городке Шатейкяй, светившемся необыкновенными витражами.

Костёл был построен по проекту архитектора Томаса Тишецкого (1824-1861) и спонсирован в 1862 году графом Франциском Плятером (1798-1867). Его красоту запечатлел в своих рисунках удивительный художник Наполеон Орда (1807-1883), путешествовавший по Литве в 1875-1876 годах. В конце Второй мировой войны витражи были уничтожены, костел частично разрушен, позднее отстроен, но былая красота утеряна.

Торжественный и, видимо, тяжелый день для всех прошел, все стало на свои места. София и Константинас были счастливы…

«Помни, что исполнятся все наши желания, все мечты», – сказал Чюрлёнис. «Счастье с нами, а если судьба слегка мешает и притесняет, то уж такая у нее привычка. Будет Кавказ, будет Париж, фиорды… Я стану играть в вечерних сумерках, мы вместе будем читать прекраснейшие книги. Л зимой у большого камина будем обсуждать то, что было и будет… Я вижу, как горят твои светлые глаза, как мысль твоя летит метеором, и, ощущая бескрайнюю радость, свято, твердо верю, что серость, жалкая проза никогда не проникнет в наш Дом. Ты будешь оберегать наш Алтарь, ты, чудесная моя Жрица! Вся наша жизнь сгорит на жертвеннике Вечного и Всемогущего искусства. И скажи – разве не мы самые счастливые люди на свете?»

ГЛАВА III

«Любовь – это дорога к солнцу, вымощенная острыми алмазами, по которым должно идти босиком…».
М.К. Чюрлёнис

София и Константинас, едва отпраздновав свадьбу, теперь уже вместе приезжают в Петербург. Встретил их студеный зимний день 1909 года. Чюрлёнис так и не привык к городу, который имел свою необыкновенную ауру, не полюбил его темные дни, но все надежды его связаны с этим городом, с немногими художниками, которых он ценит, с некоторыми друзьями-соотечественниками и с будущими выставками. Он- мечтатель – когда-нибудь отправится путешествовать в Париж, Рим… Африку, весь мир обьездит, ведь сейчас рядом верный и любимый друг на всю жизнь – жена София, его София…

«Я знаю, что Ты мой добрый гений… за все, что хорошего в моей жизни, я должен быть благодарен только Тебе… Мы начинаем новую жизнь – мы знаем цену всему. Мы должны смело пойти по дороге, только Ты оставайся со мной и будь в моей душе тем, кем Ты есть уже давно и кем будешь до смерти, если даже оставиш ъ меня…»

Остановились они в гостинице по Измайловскому проспекту на несколько дней, пока не найдут подходящего жилья. Как в прошлый приезд, это хлопотно и займет много времени. В Петербурге ничего не изменилось – хорошие комнаты дороги, дешевые – никуда не годятся, но некогда тратить время на поиски жилья. 4 января открывается «Салон» С. Маковского. Известная художница, гравер и акварелист Анна Остроумова-Лебедева (1871-1955) через несколько лет в своих «Автобиографических записках» напишет:

«… на художественном фоне Петербурга появилась новая фигура, принявшая отчасти некоторые функции С. Дягилева. Это был Сергей Константинович Маковский, сын знаменитого художника Константина Егоровича Маковского…

Он был образован, с художественным вкусом и чутьем и одарен большой энергией: объединил вокруг себя художников и решил издавать художественный журнал «Аполлон», по проторенной дорожке «Мира Искусства».

Вот Сергеем Маковским и была устроена выставка картин «Салон»… На ней было много прекрасных вещей. Впервые… увидела я двух выдающихся художников – Петрова-Водкина и очень странного и своеобразного художника Чюрляниса. Чюрлянис, будучи живописцем, одновременно был и хорошим музыкантом. И его вторая профессия ярко чувствовалась в его живописных вещах. Темы его картин часто также показывали его увлечение и интерес к астрономии. Он изображал огромные мировые пространства, где звезды водят хороводы, а по земле текут широкие реки, где безграничные пространства морей отражает грандиозное небо. Краски его были нежны и гармоничны и звучали как прекрасная тихая музыка. Фантазия его была бесконечна. Я очень увлекалась его вещами. Мне они казались музыкой, прикрепленной красками и ликами к холсту. Их сила и красочная гармония покоряли зрителя… Он был чрезвычайно богато и своеобразно одаренный человек…

Мне, художнику – реалисту, казалось бы, он должен бы быть далеким, чуждым и непонятным своим философским творчеством, построенным на каких-то отвлеченных, невиданных, нереальных формах. А было наоборот. Его произведения меня глубоко трогали и покоряли. В них было так много гармонии и ритма. Музыка и живопись у Чюрляниса были связаны в стройную, внутренно-логичную систему…»

Чюрлёнис с нетерпением ждал открытия выставки – что скажут посетители и критики. Он с глубоким уважением относился к С. Маковскому, считал его очень образованным и имеющим хороший вкус. Критические статьи Маковского о живописи привлекали внимание Чюрлёниса.

На выставке «Салона», которая проходила в Меньшиковских комнатах 1-го Кадетского корпуса (ул. Кадетская линия 1), были выставлены картины Чюрлёниса на музыкальную тематику – «Соната моря» аллегро и анданте, «Анданте пирамид», финал «Ужа», диптих «Прелюд» и «Фуга». 7 января в Петербургской газете «Речь» появилась статья – рецензия А. Бенуа, в которой он, рассматривая выставку, пишет:

«… хотя и очень известная комиссия Третьяковской галереи пропустила наиболее характерные и красивые картины… среди которых находились и работы Чюрляниса».

В «Салоне» не нашлось и других покупателей. Конечно, Чюрлёнис очень огорчился, но он ждет второй выставки, выставки «Союза», которая откроется 28 февраля.

А пока можно заняться поиском жилья. Нашли светлую комнату по улице Малой Мастерской (современная ул. Мастерская)^[7] оказалось, что и не очень дорого. София и Константинас бьши рады.

Январь полностью занят творчеством. Он должен закончить «Rex», но это дается с трудом, приходило даже желание уничтожить картину. И если бы не старания Софии, ее забота, всякое могло случиться, но Константинас за три недели все-таки закончил картину. Есть мнение, что Чюрлёнис эту свою самую большую по размерам картину, полную торжественного спокойствия, в Петербурге лишь немного видоизменил, применил новую технику, и была она выполнена на холсте, как советовали М. Добужинский и А. Бенуа.

Кроме напряженной работы, в редкие свободные минуты, Чюрлёнис знакомит свою жену со всеми друзьями, они наносят несколько необходимых визитов, посещают театр. Бремени совершенно нет – ждут два важных для него концерта. Литовское благотворительное общество 24 января в концертном зале мецената Анны Павловой по ул. Троицкой д. 13 (совр. ул. Антона Рубинштейна ) организовало музыкальный вечер. На концерт Чюрлёнис пришел с женой. Пожалуй, впервые литовское общество Петербурга с любопытством рассматривало красивую молодую женщину, жену их немного странного соотечественника.

На вечер Чюрлёнис был приглашен в качестве пианиста, но он сыграл также два своих прелюда и несколько фортепианных пьес. Позднее его друг Повилас Галауне (1890-1988), побывавший на этом концерте, вспоминал:

«…Чюрлёнис играл две свои композиции прелюд es-moll и fis-moll. В тихих-тихих аккордах, которые звучали все громче и громче, я услышал в них судьбу моей многострадальной Родины и был счастлив, что понял.

Когда Чюрлёнис начал играть второй прелюд, кто-то свистнул и крикнул «довольно». В зале послышался шум. Может быть, виноват был только один бесстыжий, но я рассердился на всех литовцев, присутствовавших на этом вечере…

И кто знает, как было ранено сердце гения. Но он закончил игру и быстрыми шагами покинул эстраду».

Свои же, соотечественники, не могли понять композитора, не пришло еще время…

И тем не менее, через несколько дней – 28 января он играет на концерте «Вечера современной музыки», который организовали для него уже известные музыканты А. Нурок и В. Нувель. На этом вечере музыка Чюрлёниса уже звучала наряду с музыкой Александра Скрябина (1871-1915), Сергея Рахманинова (1873- 1943), Игоря Стравинского (1882-1971). Мстислав Добужинский, посетивший концерт, вспоминал:

«…отрывки из симфонической поэмы «Море» виртуозно сыграла пианистка С. Полоцкая-Емцова… и видел я тихо сидевшего в далеком углу Чюрлёниса».

Вечер, проходивший в концертном зале Реформатской школы на Мойке 38, вызвал на этот раз интерес петербургской публики, которая теперь узнала, что Чюрлёнис не только художник, хороший пианист, но и интересный композитор.

Все это вселяло в Константинаса надежду…

И в Александра Бенуа надежду вселяла 6-ая выставка «Союза русских художников», которая открылась 28 февраля. На выставке опять были представлены картины на музыкальную тематику, а также самая большая, уже в рамках, картина «Rex». Организаторы выставки были очарованы, она привлекла внимание посетителей, а особенно «Rex» Чюрлёниса. Он производил глубокое впечатление, людей интриговало – как понять картину? А это заставляло остановиться, постоять возле нее, помолчать, подумать…

12 марта в газете «Речь» опять появилась статья А. Бенуа. Теперь он подробно анализирует творчество Чюрлёниса и дает оценку картине «Rex».

«Я как-то сразу поверил ему, и если люди осторожные (а их только и встретишь) мне скажут, что я «рискую», то я отвечу им: меня вопрос о риске совсем не интересует, да он и по существу не интересен. Важно быть тронутым, быть благодарным тому, кто тронул. Весь смысл искусства в этом», – и конечно, о картине «Rex».

«… главная прелесть и главная истина ее в нежных и печальных, но вовсе не приторных и необыденных сочетаниях красок, в ритмических хороводах небесных светил, в таинственной красоте одновременного восхождения многих солнц, тянущегося сияющим ободом над тоскливым закруглением земного шара…»

Через несколько лет Юозас Таллат- Кялпша подытожит:

«Горько подумать, что если бы талант Чюрлёниса не был замечен в России, вряд ли мы, сами литовцы, смогли бы быстро его оценить».

Мнение Александра Бенуа для Чюрлёниса было вдохновляющим и особенно важным, но другие критики, к сожалению, так ничего и не рассмотрели. Им не понравилась музыкальная тематика:

«Напрасное старание графикой и красками передать сонеты, ибо это выходит за рамки живописи…»; «В картинах нет искусства, а тем более рисунка»; «Рисунок заимствован у японцев…!»; «Музыкальная стенография»; «Чертежи Чюрлёниса…».

Эти и другие «реплики» пестрили в газетах, рассказывающих о выставке, но больше всего «досталось» самому Чюрлёнису. Критика не обошла стороной даже статью А. Бенуа от 12 марта в газете «Речь»:

«…статью тяжело понять». Их возмутила картина, где изображен восход нескольких солнц, и совершенно им был непонятен «Кех». Некий писака, под псевдонимом «Galiais» в статье о выставках «Салона» и «Союза» в газете «Мир» №8-14, не только отрицательно оценил «музыкальные» картины Чюрлёниса, но и упрекал художественных критиков, что они не помогают художникам ориентироваться в хаосе искусства, а стараются «… распустить куриные крылья господам Чурлянисам, Добужинским и Ко, думающим, что они летают, как орлы, в то время на самом деле сидят в болоте».

А. Бенуа, М. Добужинский и другие художники не ожидали таких нападок, но особенно было жалко, что Чюрлёниса не поняли и те, кто сами создавали прекрасное. Феликс Розинер, автор книги «Искусство Чюрлёниса», привел рассказ Алексея Сидорова (1891-1978), будущего историка, искусствоведа, члена-корреспондента Академии Наук, тогда восемнадцатилетнего юноши, о его встрече с поэтом Максимилианом Волошиным (1877-1932) в 1908 г. на выставке «Салона»:

«Картины Чюрлёниса меня поразили. Взволнованный, я стал спрашивать, нет ли здесь самого художника. «Вот он», – ответили мне. Я увидел поблизости молчаливого человека, одинокого, пристально смотрящего на свои работы в глубоком, спокойном раздумье…»

А вот М. Волошин отнесся к творчеству Чюрлёниса резко отрицательно. На обсуждении «Салона» Волошин назвал Чюрлёниса «дилетантом» и добавил:

«А как известно, Бог дилетантов не любит!», на что Александр Бенуа улыбнувшись, ответил:

«Наверно, потому, что Бог сам дилетант…»

После двух выставок стало ясно, что Чюрлёнис, занимаясь творчеством, не сможет обеспечить семью. Критика закрыла дверь надежде. А обыкновенные посетители выставки? Одни восхищались, другие пожимали плечами, третьи негодовали, осмеивали. От непонимания ему становилось больно.

Настроение Чюрлёниса оставалось мрачным. Ему было обидно, что за три года, прошедшие с выставки 1906 г., когда о нем писали весьма лестно, а этого он не забыл, и теперь им был сделан большой шаг вперед, но его не сумели понять и оценить. Друзья пытались утешить, на что Таллат-Кялпше Константинас сухо произнес:

«Пусть лучше пишут, чем вообще молчат!»

Позднее Валерьян Чудовский (1882-1937), известный художественный критик, оставивший обширное исследование о творческом наследии (живописи) Чюрлёниса, утверждал:

«Из глубины его души… поднималось решительное осуждение тех немецких (и отчасти польских) лжесимволистов, в чьих безжизненных аллегориях зрительные образы являются лишь условными знаками для выражения туманных отвлеченностей».

И все-таки выставка «Союза» принесла и приятное – картину «Соната пирамид. Анданте» купил посетитель, служивший секретарем Российской миссии в Голландии Павел Пустошкин и в 1913 г. увез ее в Гаагу^[8], но этого было недостаточно. Материально Софии и Константинасу все равно было очень тяжело. И в этот приезд он не мог найти работу, их поддерживала только помощь родителей, а это Чюрлёниса безгранично мучило и не давало покоя. Дома родные обсуждали, чем они могут помочь обоим там, в далеком Петербурге. Возможности были невелики, у самих не было денег, но помогали, чем могли – в основном деревенскими «деликатесами».

Вот только «воробушек» – сестренка Ядвига въшалила:

«Ну и хорошо, что нет работы – скорее приедут домой».

А 19-го марта они постучались в двери родного дома в Друскининкай.

Радости не бьшо конца…

ГЛАВА IV

«Свет надо иметь с собою, в себе, чтобы осветил темноту всем, стоящим на дороге, чтобы они, увидев свет, нашли его в себе и пошли бы своей дорогой, не стоя в темноте, как будто не ведая, куда им идти».
М. К. Чюрлёнис

Весна медленно шагала по Литве. Чюрлёнис радовался приходящему солнцу, присутствием близких ему людей и своему счастью с Софией.

12 апреля 1909 г. открылась художественная выставка в Вильнюсе, уже третья по счету. Он представил 32 свои работы и теперь с нетерпением ждал откликов в печати, но дождался весьма поверхностных и малочисленных. Думалось, что причина – в плохой организации выставки, но спросить об этом организаторов не решился. Теперь все силы направил на творчество. Возобновил цикл «Знаки зодиака» – родились новые замыслы. Руководство любительского театра «Рута» в Вильнюсе предложило создать занавес для сцены, это бьша совершенно новая работа для него и он пишет брату Повиласу:

«…радость испытал невероятную. Натянул на стену холст шириной в 6, а высотой 4 метра, сам загрунтовал. За два дня сделал набросок углем. А дальше при помощи стремянки происходило самое сумасшедшее рисование. В стилизации цветов мне очень помогала Зося, так что работа просто кипела. Занавес задуман примерно так: тихое спокойное море. На небе белые облака, сквозь которые пробивается солнце. Песчаный берег, как в Паланге, плавно заворачивает полукругом. На первом плане гигантский дуб, перед ним – языческий жертвенник с горящим огнем. Белый дым от него переплетается с ветвями дуба. У алтаря старик жрец. За ним склонившая головы деревенская толпа, по большей части – пастухи. Вот и все…»

Чюрлёниса приглашают принять участие в концерте в качестве пианиста со своей программой. 13 июня состоялся концерт – он играл Бетховена и два своих прелюда – fis-moll и h-moll. О концерте сообщалось достаточно широко, но какой-то вильнюсский корреспондент «высказался» в газете, что музыкальные сочинения Чюрлёниса значительно лучше, чем его художественное творчество. Конечно, Константинасу было обидно это читать.

Много времени отнимала забота по проведению первого конкурса литовских композиторов, издание сборника народных песен «Жаворонок», обработка песен для детского хора без сопровождения и множество других дел.

Наконец София и Константинас отбыли в городок Плунге в Жемайтию, в родные края Софии, но Плунге и ему дорог: здесь когда-то началась профессиональная карьера музыканта Чюрлёниса, рождались новые темы. Теперь он отказался от циклов, увлекся религиозной тематикой с элементами сказочности и этнографии. Картины писались одна за другой – «Рай», «Ангел», «Жертва», «Арка Ноя», «Жемай- тийские кресты» и др.

«Не знаю, куда исчезает время, куда уходит все, а я путешествую себе по далеким горизонтам мира своей мечты, который, может, и странен чуток, но мне в нем так хорошо…»

Ему было тесно на земле, и он стремился все дальше, все выше и выше…

В напряженной работе он находит покой, часто выходит гулять с Софией по живописным окрестностям, но в основном работает. Летние месяцы – самые счастливые, проведенные в Плунге, а «Жемайтий- ские кресты» – одна из лучших картин того времени, написанная по мотивам родной природы, с изображением придорожных часовенок, крестов – этого необычайного лирического пейзажа Литвы.

На родной земле он воспевает красоту и любовь. Его картины посвящены тем дням, которые он сам называл «великим праздником» своей жизни. Он любил природу родной Литвы в любое время.

София вспоминала:

«Когда собиралась гроза, он, накинув плащ, спешил в лес – слушать завывание бушующего урагана!»

В своих литературных зарисовках Чюрлёнис запечатлел:

«… слышишь шелест сосен, такой серьезный, словно они что-то говорят тебе. Ничего так хорошо не понимаешь, как этот шелест. Идешь – лесок редеет, уже блестит сквозь ветки озеро, а дальше изба, гнездо аиста, церквушка!!!»

Реальные черты литовской природы можно найти почти во всем творческом наследии художника. Море, лес, небеса, солнце – преобладающие вдохновители его фантазии.

София в своих воспоминаниях через много лет отмечала:

«Теперь, после стольких лет, мне особенно отчетливо вспоминается, что Константинас жил постоянно погруженным в красоту природы, что любая веточка была объектом его наблюдений, что упивался он красками цветов, а что уж говорить об облаках…!»

В Плунге появилась и другая забота. Он помогает Софии в работе над ее книгой «В Литве» (издана в 1910 г.), рисует для книги обложку и пишет раздел «О музыке». Сожалеет, что для музыки уже не остается времени и об этом пишет брату:

«… моя музыка молчит. И это – словно камень на душе, но это ничего… придет время и опять все будет хорошо; только на самом деле мне постоянно на все не хватает времени…»

Но вот порой где-то из глубины его мыслей неожиданно выплывают музыкальные темы и он спешит их записать. Рождаются прелюды – его любимые.

Этим летом, возможно, Чюрлёнис хотел вернуться и к циклу «Сотворение Мира». Он пишет брату Повиласу:

«Цикл не закончен. Я намереваюсь писать его всю жизнь, конечно, несколько позже у меня будут и новые мысли. Это сотворение мира, но не нашего, библейского, а какого-то другого- фантасшического. Хотел бы создать цикл по крайней мере из ста картин, не знаю, удастся ли…»

«Насладился я временем великолепно, потому что написал что-то около 20 картин, которыми иногда страшно недоволен, а иногда расставляю, всматриваюсь и радуюсь… Несколько лет тому назад было мне очень плохо и отвратительно тяжело – не спал по ночам и думал, что нет на свете более несчастного человека. А теперь уже больше года, как удивительно спокойно, светло и хорошо у меня на сердце. Множество вещей мне нравится, жизнь кажется очень красивой и интересной, даже материальный вопрос, который очень осложняет внешнюю жизнь, внутри почти не производит впечатления…

… писал по большей части с 9 утра до 6-7, а потом меньше, только из-за того, что дни стали короче. Почти ежедневно после работы ходили с Зосей гулять. В день выкуривал по 20-25 папирос…», – опять пишет брату.

Вот эти папиросы и начинают беспокоить Софию. Попытка обьяснить Константинасу вред курения пока не давала никаких результатов. Очень жаль, конечно, но все равно в родительском доме поселилась радость – Константинас станет папой – София ждет ребенка!

Пришла осень, и Чюрлёнис опять спешит в Петербург. Он так и не полюбил этот город, но, словно заколдованный, верил, что именно там он должен устроиться, закрепиться, найти опору для благополучия, должно же наконец повезти, его ведь там уже знают – и как музыканта, и как художника, но главное-надо показать новые картины там, в Петербурге. Интересно, что скажут «корифеи» и что скажут «головорезы» – так он называл своих критиков.

25 октября он выезжает из родительского дома. Сестра Ядвига вспоминала:

«Конец осени был темным, облачным и очень тихим. Мама спряталась и горько плакала, словно что-то предчувствовала. Кастукас беспокоился и нервничал. Никто не знал, что будет впереди…»

Возможно, какое-то нехорошее чувство преследовало и Чюрлёниса. Он не был суеверен, но помнил письмо друга Евгения Моравского, который летом написал Софии:

«Желаю, чтобы эта выставка в Петербурге удалась…» Шутил о всеобщем родстве «возлюбленных богами», но – «возлюбленные богов умирают молодыми… »

Казалось – это всего лишь шутка, но…

Чюрлёнис заехал в Вильнюс, чтобы взять еще некоторые свои картины, проститься с друзьями и коллегами. Встретился со своим другом Антанасом Жмуйдзинавичюсом (1876-1966), они долго бродили по Вильнюсу, обсуждая будущее возрождающейся культуры Литвы. Все казалось спокойно, но, прощаясь на вокзале, Чюрлёнис как-то с грустью сказал:

«… Во всех делах искусства и в работе художественного общества с сегодняшнего дня я даю тебе Carte blanche…, я уезжаю и больше, наверно, не вернусь», – вспоминал позднее А. Жмуйдзинавичюс, – «я пытался возразить, уверять, но он, как-то странно взволнованный, только помахал руками и исчез в вагоне поезда».

ГЛАВА V

«О Господи! Освети путь мой, молю, ибо его не ведаю. Я выступил впереди шествия, зная, что и другие noйдym за мной, лишь бы не но ложной дороге».
М.К. Чюрлёнис

Вот и Петербург 24 ноября 1909 года. Тот же огромный вокзал со стеклянной крышей, та же слякоть, та же серость и та же самая сырость на улицах уже хорошо знакомого города. Опять поиски квартиры или комнаты. Константинас находит комнату в том самом доме №5 по Измайловскому проспекту и ту же комнату, где жил он с Софией зимой. Он полон воспоминаний о времени, проведенном с женой в этой комнате и в этом видит хорошее предзнаменование. В доме его еще помнят, и дверной спрашивает:

«А барыня где?», – «Барыня приедет потом», – отвечает Чюрлёнис. Но эта комната для него одного дороговата. Надо опять искать.

«Ты – все мое счастье и вся в Тебе моя судьба. Думаю о нашей жизни здесь – здесь так шумно, крикливо и темно, даже немного страшно. Номы вместе -и я жажду работать и бороться, и знаю, что мы завоюем весь мир-мы вместе, это ведь миллион! Не так ли, Зосенька?»

Теперь в Литве жена, она ждет его ребенка, он думает о семье, но чувство бессилия изменить что-либо в своей неустроенной жизни преследует его. Можем ли мы понять сегодня, что происходило с ним тогда? А разве все рассказано в его письмах?

Но пока у него есть физические силы и он спешит. Он спешит увидеться с М. Добужинским, Ч. Саснаускасом-большие надежды на них, возможно, помогут найти работу. Но петербургская действительность пока сулит мало хорошего. Семья Добужинских переехала на другую квартиру, в Дровяной переулок. Он находит этот живописный переулок. Отсюда открывается вид на водяные просторы дельты Невы, но не заметил красоты района, он огорчен – Добужинский, оказывается, уехал в Москву. Зато встретился с Саснаускасом, а тот с любопытством спросил:

«Почему без жены?» – на что Чюрлёнис буркнул: «Так дешевле».

Больше они об этом не говорили. Сам Ч. Саснаускас был ужасно расстроен. Он задумал издавать и уже вышли первые номера серии «Литовская музыка», а Юозас Науялис (1869-1934), будущий композитор, органист и также хородирижер, в том году редактировавший журнал «Органист», дал совсем не лестный отзыв об очередном номере «Литовской музыки». Теперь утешителем выступил Константинас. Он с радостью пишет Софии об этом случае:

«… и вот мы вместе обозвали Науялиса дураком, и настроение Саснаускаса улучшилось… затем пили чай, музицировали с 10-ти до 6-ти вечера… Он посвятил Тебе одну из своих песен «Голубок». Очень нравится мне песня и музыка ее литовская… Очень был взволнован, искренне поблагодарил…»

К. Чюрлёниса и Ч. Саснаускаса очень беспокоил вопрос будущей консерватории в Литве. Саснаускас уверял, что директором будущей консерватории видит только Чюрлёниса. «Национальная консерватория» – это звучало очень гордо и заманчиво, но все виделось еще впереди, а пока Саснаускас обещал поискать уроки музыки, что было крайне важно.

Совсем неожиданно решился вопрос с комнатой. В том же доме, на Измайловском проспекте №5, нашлась комната, правда, двумя этажами выше, но цена весьма сносная. Комната с двумя окнами, в солнечную сторону, должна понравиться и Софии, когда она приедет, но вот только солнца пока нет…

«Милый мой человек, пиши и приезжай, мне так грустно… небо так страшно хмурое; но вот когда приедит Зосенька, все станет светлее и лучше! А пока небо, как грязная половая тряпка…»

Но случается, что и поздней осенью в Петербурге появляется совсем неожиданно солнце и тогда ему опять грустно:

«Солнце светит так ярко, а мне так тяжело и очень грустно, и печаль меня охватывает, что ничего светлого и хорошего не могу Тебе написать, все одно и то же – грустно, грустно и так без конца…»

Он не находит себе места, он один в этой комнате, он один в этом «двухмиллионном» городе, он задыхается от одиночества, задыхается от соседей-обывателей, он страдает в этой опустошительной борьбе за существование. Все его мысли – о Литве, но тяготясь Петербургом, он не может покинуть столицу. Все надежды опять он связывает с этим городом, с будущими выставками, с пониманием его друзей и единомышленников. Иногда он полон оптимизма, а может быть, не хочет огорчить близких?

«Душа человека не должна ломать свои крылья в улитковой ракушке собственного «я». Трудно ей тогда, но чем шире раскинет крылья, чем шире круг опишет, тем легче, тем счастливее человек».

Казалось, он стряхивает с себя тоску и щемящую душевную боль – надо картины показывать друзьям – художникам. И, как в прошлый раз, картины первым увидел М. Добужинский и очень обрадовался, они ему опять понравились. Он вспоминал:

«Картины Чюрлёниса прежде всего поражали своей оригинальностью и необыкновенностью – он опять ни на кого не был похож. Источник его вдохновения казался глубоким и таинственным».

А еще А. Бенуа подчеркивал, что к своему творчеству Чюрлёнис относился очень самокритично: порой сомневался-говорил неохотно, но он был убежден в верности своего пути – и не сворачивал с него.

Чюрлёнис был рад – он узнал, что 26 декабря 1909 г. «Союз» готовит выставку в Москве. Добужинский решил отобрать пять картин из всех привезенных Чюрлёнисом из Литвы, но предупредил, что с выставкой в Москве могут быть проблемы, так как там организацией выставки занимаются художники – «головорезы» Константин Юон (1875-1958) и Василий Переплетчиков (1863-1918), хоть и члены «Союза», но могут быть враждебно настроены против живописи Чюрлёниса и поэтому он сомневается, что вряд ли сможет повлиять на решение своих московских коллег. Чюрлёнис пытается убедить, что ему все равно необходимо попасть на эту выставку, ведь следующая будет только в феврале, а Сергей Маковский в этом году уже не будет организовывать своего «Салона».

С огорчением пишет домой, что очень мало выставок, где он мог бы принять участие. Радужные мечты не сбываются. Безденежье. Плохо. Друзья вспоминали, что он был необыкновенным человеком, даже в такое трудное время он находил для них добрые слова:

«Не жалею, что приехал в Петербург. Местные музеи имеют множество прекрасных вещей – русская живопись, музыка чрезвычайно интересны и высоко несут флаг чистейшего искусства».

Неожиданно пришла приятная весточка. Ч. Саснаускас нашел ему ученика-он будет брать уроки гармонии. Молодой человек – органист, ученик Науялиса!!! Стало немного неловко, он помнил «стычки» с ним, но Саснаускас сказал:

«Ничего не поделаешь… бери, Миколай, что Господь дает, пока других нет!»

Этой важной и приятной новостью немедленно делится с Софией, но – опять тоска:

«…Ты так далеко, я так далеко, а время идет так медленно, словно старый нищий. Идет уставший, он вынужден все чаще останавливаться и отдохнуть, а дорога длинная…»

Выставка в Москве дает новую надежду. Еще и еще раз очень тщательно обсуждают с Добужинским отбираемые картины, а отобранные – «Жемайтийское кладбище», «Рай», «Баллада» и др. отвозят к нему домой. К Добужинскому зашел К. Сомов, рассмотрел все картины, особенного восторга не выразил, но сказал:

«Да, это очень красиво, но, Николай Константинович, вы как будто ближе к земле сделались – в этом году ваши картины более понятны, содержательнее и глубже…»

Константинас спешит об этом рассказать Софии:

«Мне кажется, он прав. И Добужинский находит, что картины в этом году «содержательнее и глубже», но это как-то не убеждает меня. Как думаешь ты? Вероятно, правда на стороне Сомова… Буду злиться на себя до тех пор, пока не нарисую что-либо хорошее…»

Софии, конечно, опять рассказывает об ученике – явно рад, правда, ему совестно, парень-то оказался не из богатых, но очень хочет учиться. И Чюрлёнис поступает себе в ущерб – он будет брать за уроки совершенно малую плату, чем очень обрадовал парнишку:

«… но это ничего, ведь дальше все пойдет очень хорошо…», – он полон оптимизма, ему было приятно хоть чем-то помогать тем, кто, как и он, нуждались в помощи.

А вот еще одна новость. Константинас спешит поделиться с любимой женой:

«Какое-то благотворительное общество «Икс» готовит 2 или 3 лекции из истории церковной музыки – с первых лет христианства до наших дней. Лекции будут сопровождать хор из 40 человек, возможно, еще будет и орган. Лекции или рефераты будет читать Саснаускас, а дирижировать хором предлагают мне. Я, конечно, с радостью согласился…, возможно, мне заплатят 50 рублей.

А еще, возможно, меня попросят дирижировать новым литовским хором. Сейчас хором руководит Ст. Шимкус, но он, видите, что-то стал не нравиться многим…»

В доме А. Бенуа по четвергам проходили традиционные вечера – встречи друзей и коллег. Семья Бенуа тогда жила по адресу Адмиралтейский канал д. 31. Александр Бенуа пригласил и Чюрлёниса, который появился в этом обществе впервые:

«… было немного скучно, много мне неизвестных людей, хотя они все и симпатичные, но все-таки тяжело так сразу почувствовать себя хорошо в этом обществе. Бенуа, как всегда, удивительно симпатичный. Показывал свои этюды, очень красивые, а затем откуда-то вытащил специально для меня какие-то старые гравюры «Вот посмотрите, это дивные вещи какого-то дивного художника, это для вас специально». На самом деле очень интересные работы, такие странные композиции, даже я не решился бы так…»

А к Софии опять летит тревожное письмецо:

«… Единственная моя, значит, мы увидимся только 20-го декабря? Боже милостивый, как это еще ужасно далеко. Милая моя, так ты думаешь, я выдержу столько времени здесь один без Тебя? Ведь это две длинные недели и два дня… Лишь бы мог я работать… темно…»

Он постоянно интересуется, как чувствует себя София, а его родители, услышав, что в этом году в Петербурге появилась холера, страшно забеспокоились. И он с присущим ему юмором пишет сестренке Ядвиге – своему «воробушку»:

«О холере здесь ничего не слышно – наверно, повесилась на сухой ветке. Скажи маменьке, чтобы не беспокоилась, я совершенно здоров, имею теплую комнату, живу у фельдшера, поэтому со мной ничего плохого не может случиться, а если нет денег, то это пройдет».

Немного успокоившись, он радостно воспринимает окружающее, за исключением приезда жены. И казалось, в этом нет причин для переживания, ведь София обещала непременно приехать. А в то время в теле накопилась усталость, она начинает давать о себе знать, несмотря на счастливое лето, проведенное с женой. Таллат-Кялпша, уже будучи в Петербурге, рассказывал, что в Литве он работал в сутки по 24 часа – рисовал, компоновал, обдумывал разные концепции своих творений, так он мог просиживать молча долгие часы дня и ночи.

Уставший летом и теперь без отдыха, Константинас в Петербурге не мог оправиться. Появилась и душевная усталость, но он на это не обращает внимания.

Посещение «четвергов» А. Бенуа расширило круг его знакомых, но все-таки чаще он бывает и этой осенью в доме М. Добужинского. Здесь исчезала его стеснительность, он чувствовал себя свободно, играл на рояле, рассматривал огромную коллекцию рисунков и гравюр, много читал. У Добужинского имелась большая интересная библиотека, и Чюрлёнис с головой окунался в чтение. О его страсти к чтению и об интересе к тем предметам, которые казались очень далекими от искусства, вспоминал брат Стасис:

«Из научных дисциплин Константинас больше всего интересовался проблемами астрономии и космогонии. Чтобы с большим успехом разбираться в этих вопросах, он изучает математику, физику, химию. Особенно он любил размышлять над проблемами небесной механики и гипотезами Канта^[9] и Лапласа^[10] о сотворении мира. Штудировал все произведения астронома Камилла Фламмариона^[11], который был и большим ученым, и большим поэтом».

Материально Чюрлёнису по-прежнему тяжело. Уроки с учеником не очень спасали. Родители Софии присылают деревенские «деликатесы» – колбасу, сало, время от времени София шлет очередную «бумажку» – несколько рублей. Чюрлёнису невыносимо больно- он художник, музыкант, композитор не может обеспечить не только свою семью, но и самого себя, а жена вынуждена ему помогать материально.

Как он может отблагодарить? – да только работой, но тоска, невероятная тоска!

Он записал в своем литературном альбоме:

«Сегодня не могу писать Тебе письмо. У меня на душе очень тяжело. Я похож на птицу, которую придавило бревно. Однако живу, и крылья мои невредимы, только я прикован и очень усталый.

Малышка моя, не думай обо мне плохо. Я соберусь с силами и вырвусь на свободу… Я полечу в очень далекие страны, в край вечной красоты, солнца, сказки, фантазии, в зачарованный край, в прекраснейший край земли, и долго буду на все смотреть, чтобы Ты могла потом прочесть это в глазах моих…»

Но этим светлым мечтам уже не было суждено осуществиться. Самая красивая сказка в его жизни уже закончилась там, в Литве, в Плунге, в то лето любви…

А студенты-литовцы готовят большой вечер – концерт с «серьезной программой». Видимо, обьявленная им ранее борьба за хорошую и настоящую музыку все-таки возымела действие. Намечена программа в 2-х частях – в одной будет играть Александр Вержбилович (1849-1911), виолончелист, профессор Петербургской консерватории, а петь будет сам Федор Шаляпин (1873-1938), в то время певец Мариинского театра. Чюрлёнис во второй части надеялся наряду с другими исполнить и свою кантату «De Profundis».

Помимо этого вечера, намечен еще, как острили организаторы – «международный» концерт. В нем будут участвовать русские, поляки, латыши, белорусы, литовцы. Вечер будет официально называться «Концерт народов». По замыслу организаторов, каждая народность должна представить свою небольшую музыкальную программу и небольшую выставку.

Концерт намечался на январь следующего, 1910 года. Чюрлёниса увлекла идея и он с головой окунулся в его организацию, тем более, что:

«… было несколько проектов, но наконец решено все доверить мне. Могу делать что хочу, лишь бы все выглядело красиво. Руководить хором также буду я – вот так!!!» пишет он Софии.

И он спешит – рисует, сочиняет свои фортепьянные прелюды и фуги, пожалуй, лучшее из созданного…

Не без влияния своих друзей, петербургских художников, заинтересовался театральными декорациями, у него уже был опыт летом – он рисовал занавес для литовского театра «Рута». Многие художники – Бенуа, Бакст, Сомов сотрудничали с театрами, рисуя для них сценические декорации. Появился проект работы Чюрлёниса с Московским Художественным театром, с самим Константином Станиславским (1863-1938).

Он увлекся книжной графикой, начинает выполнять филигранные виньетки для сборника народных песен. Мотивы литовской орнаментики, цветы, спирали и ноты сплетаются в буйных узорах, кажется, что-то скрывающих и вещающих. Его графические миниатюры-небольшие, как открытки. К.Чюрлёнис начинает рисовать замысловатые, но очень интересные инициальные буквы.

А где еще забота, хоть и вдали от Родины, о ее культуре? О чем бы ни думал он, куда бы ни рвался, как он сам сказал: «посвящает себя Литве и везде остается с нею».

Из Петербурга он шлет проекты создания ассоциации литовских музыкантов, конкурсные проекты, статьи. Чюрлёнис написал прекрасную и справедливую рецензию на «Литовскую музыку» Чесловаса Саснаускаса.

«Таких композиций мы еще не имели…» И это было крайне важно не только для Ч. Саснаускаса, но и для всей культуры Литвы.

Вместе с тем, в его литературных записях появились строки, словно предупреждающие о надвигающейся какой-то беде:

«Идет, идет туча большая, серая, а там черная крадется, а солнце светит, и тень идет мне навстречу по земле, по зеленому полю жизни, даже дыбится на меня… Иду. Становится все сумрачней, но иду все дальше, желая найти нечто самое светлое в конце моего пути… Все было светом, а теперь темней и темней, – пожалуй, буря грянет- такие черные тучи».

Софии сообщает:

«Работаю по 25 часов в сутки…»

Но не только сейчас он работает «по 25 часов». Он всю свою жизнь был необыкновенно трудолюбив. Иногда он трудился до такой степени, что оставался совсем без сил, «ведь в этом все мое счастье», – говорил Константинас. Много раз в письмах своему другу Евгению Моравскому повторял:

«Только, братец, трудись. Это обязательно, без этого – ни с места».

В то напряженное время он познакомился с еще одним соотечественником Пранасом Пенкайтисом (1877-1931), будущим юристом, писателем, в то время студентом Петербургского университета. В своих воспоминаниях тот писал, что во время знакомства с Чюрлёнисом он готовился как раз дирижировать хором в «Концерте народов». Они сразу почувствовали симпатию друг к другу, начались совместные прогулки по ночному Петербургу, велись долгие беседы об искусстве, о Литве и ее будущем. Пранас Пенкайтис писал;

«Он любил и то, и другое очень глубоко. И жил он, пожалуй, следуя словам «ничего себе, а все – другим».

Сестра Ядвига в своих воспоминаниях подтвердит:

«Он жил в другом мире. В мире, где господствовала любовь и дружба, а еще нечто важное, без чего невозможно жить».

Таким был Константинас Чюрлёнис…

Огромная нагрузка привела к постоянной бессоннице. Спасаясь от нее, выходил и блуждал один по ночному городу, а сырость, серость и темное небо стали еще более невыносимыми.

Но еще оставалось немного времени – только немного…

Чюрлёнис теперь все ощутимее чувствует близость страшной болезни, все ощутимее страх беды, все чаще он говорит, что задумал много новых картин, но боится, что не успеет их нарисовать. Живопись он не оставил, но резко появилась в картинах другая тема, не свойственная для него. Борьба света и тьмы, добра и зла, борьба солнечных лучей и ненастья – это ново в его светлых картинах. Черное солнце затеняет мир грозными лучами, а слабое светлое – уже не может перебороть властвующей тьмы – родилась картина «Баллада о черном солнце»^[12].

Черно-зеленый демон с раскинутыми крыльями, властелин величественного города, безлюдного, с фантастическими башнями, дворцами или храмами (?) – мрачная фигура, символ Зла – картина «Демон». Чюрлёнис, как будто оценивая свой жизненный путь, – пишет брату Повиласу:

«… кажется, еще недавно мы были детьми, играли, купались, устраивали прогулки, а теперь? Мысли стали уже серьезнее, начинаем … стареть. И в Африку уже меньше верим, хотя иногда еще и предаемся мечтам. Если бы можно было хоть немного приподнять завесу и увидеть, что будет через три, пять, десять лет».

А его судьба следовала своим чередом…

Душевное состояние художника, словно в зеркале, отражается в его творчестве, он еще борется с неуклонно надвигающейся болезнью, упорно продолжает работать, создает новые композиции. В хмуром, неприветливом Петербурге он написал, пожалуй, последнее музыкальное творение – фугу для фортепиано b-moll, op. 34. Но все сильнее чувствуется состояние тяжелобольного человека, и мечте отправиться в страну пирамид, пальм и солнца уже не сбыться… Мечту о дальних странах ему удалось воплотить только в картинах.

Это судьба. Его душа и тело становятся неспособными сопротивляться надвигающейся беде…

Он укрывается в своей неуютной комнате один, София пока не приехала.

Друзья уже некоторое время нигде не встречают Чюрлёниса. М. Добужинский, обеспокоенный его длительным отсутствием, отправился к нему домой. Он нашел Константинаса в тяжелом состоянии:

«…Чюрлёнис был грустный, неразговорчивый и очень странный. Все стоял у окна и что-то тихо напевал».

Друзья срочно вызвали Софию и помогли устроить консультацию врача. Был приглашен самый лучший для того времени невролог, психиатр, профессор Военно-медицинской Академии Владимир Бехтерев (1857-1927). Он констатировал «тяжелейшее переутомление». Профессор посоветовал сменить обстановку, уехать из Петербурга и вернуться в Литву, в привычный для Чюрлёниса климат, к родным.

Позднее Валерьян Чудовский напишет:

«Чюрлянис – художник вертикалей. Город, который грезится Чюрлянису, который изображал он много раз, почти сплошь состоит из башен. Такого города нет на земле и лишь обратный есть, противоположный, глубоко враждебный ему по смыслу своему – город торжествующей горизонтали, город власти и земных самодовольств, наш великолепный, трагедийный Петербург…

Этот великолепный, трагедийный и мистический город, как в тисках, сжал душу художника. Он, дитя литовской природы, привыкший к своему родному пейзажу, не смог выдержать каменных мостовых, домов, улиц без зелени…»

2 января 1910 года София и Константинас покинули Петербург…

ГЛАВА VI

«Долгим ли будет еще наш путь, Господи? Ты велишь о том не спрашивать? Но куда мы идем, Господи? В чем того пути конец?»
М.К. Чюрлёнис

В родном доме Чюрлёнис почувствовал себя лучше. Он был возбужден и весел, много гулял по окрестностям, где так дивно пахли сосны. София часто сообщает М. Добужинскому и его семье:

«Надеемся на выздоровление, но idee-fixe не оставляет…»

Нигде нет упоминаний, что за «идея» была в голове Чюрлёниса, и вряд ли мы узнаем об этом, хотя сейчас это не так уж важно. Пересуды о болезни и ее причинах должны остаться за пределами жизни Великого Художника.

Чюрлёнис дома часто садился к пианино и с большим удовольствием играл и импровизировал.

Затем наступило резкое ухудшение. Стало ясно, что забот семьи недостаточно, его необходимо поместить в лечебницу. Варшавские друзья помогли устроить его в небольшую частную клинику в местечке Пустельники, что находилась недалеко от Варшавы. Клиника «Червонный Двор» для душевнобольных находилась в бывшем имении с небольшим парком и сосновым лесом рядом.

София известила почти всех друзей – Вольманов, Моравских и др. Все сочувствовали ей в случившейся беде. С глубоким огорчением откликнулся учитель, коллега и соотечественник Стабраускас. Благодаря его стараниям знакомый князь Любомирский из Брюсселя ежемесячно стал оказывать финансовую помощь для оплаты содержания Чюрлёниса в клинике.

О жизни Чюрлёниса с весны 1910 года известно немного. Никто не вел дневников, а письма родных, видимо, пропали, как и многое другое, в огне войн. Рядом с Чюрлёнисом чаще всего были буквально боготворившие его братья, а София, ждавшая ребенка, чувствовала себя очень плохо и дальнее передвижение к мужу было пока опасно.

К лету здоровье Чюрлёниса как будто пошло к лучшему. София пишет Мстиславу Добужинскому:

«… у нас к лучшему клонится – быть может, в начале июля выпишут М.К. из больницы. Кажется, поедем в Палангу, на берег моря…»

Была надежда, что у моря, которое Константинас так любил, он обретет здоровье. Но надежды не оправдались. Не удалось поехать к морю, хотя стало чуть- чуть лучше, доктора даже разрешили немного рисовать. Узнав о рождении дочки Дануте (1910-1995), очень обрадовался. Он пишет письмо домой, поздравляет жену, но письмо! – всего несколько слов, коротенькая записка – было так несвойственно ему.

И это было последнее в жизни письмо к Софии:

«Поздравляю тебя, Зося!
Кастукас».

И приписка рукой брата Стасиса – «Возможно, скоро увидимся. Целую Дануте».

Теперь Чюрлёнис рисует. Ему было разрешено «немного», но он этого не понимал. Он весь ушел в творчество. Доктора были вынуждены запретить так много работать, а он не может не работать, рисует теперь тайком – по ночам. Узнав об этом, администрация забирает краски и бумагу. Тогда он уничтожает все свои рисунки, созданные в клинике.

Тем временем его картины востребованы на выставках. В 1910 году возрождается общество «Мир искусства», и на организованной им выставке экспонируются картины М.Чюрлёниса. Растет его известность, заочно он становится членом этого общества, его картинами интересуются покупатели, появляются более доброжелательные отзывы в печати. Выставленная картина «Всадник» Александром Бенуа признана самой одухотворенной на выставке. Анна Остроумова-Лебедева о «Всаднике» писала:

«… еще Чюрлянис дал картину. На ней был изображен всадник, или скорее, видение всадника, который мчится на коне на фоне сказочного города. Все в этой картине было фантастично, и краски давали впечатление гармонии и музыкальности».

Пришло приглашение из Мюнхена. «Новое Мюнхенское художественное обьединение», основанное и возглавляемое с 1908 г. известным графиком, поэтом, одним из родоначальников абстрактного искусства Василием Кандинским (1866-1944) приглашало на выставку. А на выставках в Вильнюсе, Москве, Петербурге имя М. Чюрлёниса все чаще упоминается не только в среде художников, но и в широких кругах интеллигенции.

Александр Бенуа в своих статьях называет его талантливейшим мастером, но Чюрлёнису уже не суждено принять участие в этих выставках. Стало ясно, что в клинике ему придется провести осень, а потом в начале зимы 1910/11 года наступает ухудшение. Так, в душевных страданиях, пришла весна – его любимая пора времени, весна, которая всегда давала ему новые силы, будила бодрость и раздувала горевший в нем огонь творчества. Больничная атмосфера действовала на него угнетающе, он рвется к свету, к солнцу. Чюрлёнис однажды выходит в парк, дальше – в лес, дышит полной грудью, радуясь свежему воздуху, затем возвращается в палату, возвратился – и слег. Его усталый организм не выдержал, он простудился: диагноз – воспаление легких. Больше подняться он не смог. Его душа и тело не нашли сил бороться за жизнь.

Срочно приехала София, приехала и Мария Моравска-Мациевска, первая юношеская любовь Константинаса. Не смог приехать его ближайший и дорогой друг Евгений Моравский. Он был вдали от Родины, вдали от Чюрлёниса…

В тот день ярко светило солнце, а вечером последние его лучи пробежали по лицу Чюрлёниса, как будто спешили проститься с ним, с тем, который всю жизнь так любил солнечный свет.

Было 9 часов вечера 10 апреля 1911 года. Закончился земной путь Великого Художника…

ГЛАВА VII

«Слушай. Слушай внимательно, затаив дыхание. Слышишь? Как тихо переговариваются звезды…»
М.К. Чюрлёнис

Хоронили М.К. Чюрлёниса в Вильнюсе на старом кладбище Расу, звучал последний Requiem.

Профессор Фердинанд Рущиц (1870-1936) у могилы Художника произнес:

«Мы, которые видели становление его та- ланта от первых неожиданных откровений до последних его шедевров, прощаемся с человеком безупречной чистоты, с другом возвышенных стремлений и глубоко в нашей памяти будет звучать трагически прерванная песня…

Есть одна хорошо вам известная картина Чюрлёниса. Из пробуждающегося света поднимается птица, которая, взмахивая широкими крыльями, облетает горные вершины и летит вдаль. Это – «Весть». С такой вестью пришел Чюрлёнис. Он был вестником нового, молодого искусства, поставившим на нем свое тавро^[13] Своей стране и своим соотечественникам он возвестил Красоту пробуждающейся в них Весны. И оставил нас также весной…»

Смерть Константинаса Чюрлёниса потрясла петербургских художников. Мстислав Добужинский сообщал Александру Бенуа:

«Умер Чюрлёнис. Никаких подробностей не знаю, получил только краткую телеграмму от его жены из Вильно. Решили с Рерихом возложить от «Мира искусства» венок… послал бедной вдове телеграмму».

Через некоторое время Мстислав Добужинский с болью писал:

«…по-моему, много общего у Чюрлёниса с Врубелем – то же видение иных миров и почти одинаковый конец, и тот и другой одиноки в искусстве…»

Сергей Маковский в журнале «Аполлон»^[14] №5 за 1911 год поместил большую статью, посвященную Чюрлёнису:

«Есть художники, чья судьба обрывается словно грустная, едва слышная песня. Они приходят к нам одинокие, загадочные, с руками, полными сокровищ, желая нам поведать о многом – о далеких чудесах, о странах мечты нездешней, но внезапно возвращаются, не открыв своей тайны… Короткая жизнь Чюрляниса – тоже недопетая песнь. Ревнивая смерть увела его от нас в тот час, когда казалось – вот-вот посыпятся из его рук сокровища и осветятся сумерки его мечты…»

Константинасу Чюрлёнису в год смерти было 35 лет. А все, им сделанное – сотни картин, эскизов, множество музыкальных произведений – было создано в течение нескольких лет. М. Добужинский, потрясенный смертью Чюрлёниса, писал:

«Умер необыкновенный Художник-Композитор. Современники еще не успели его понять, а он уже унес в могилу тайну своих удивительных творений».

Не без помощи петербургских художников в апреле 1911 г. была открыта посмертная выставка в Вильнюсе, затем в Каунасе, Москве, Петербурге.

20 апреля 1911 г. в Петербурге, в костёле Св. Екатерины на Невском, прошла заупокойная месса, на которой присутствовали Н. Рерих, М. Добужинский, С. Маковский, Вяч. Иванов, А. Бенуа и другие близкие друзья и знакомые Чюрлёниса. Пришли многочисленные соотечественники художника, за органом, на котором не раз играл Константинас Чюрлёнис, был его друг Чесловас Саснаускас.

25 апреля 1912 г. в Петербурге, в помещении Малого зала Петербургской консерватории (Театральная пл. 3), состоялось «Музыкально-художественное утро», посвященное годовщине смерти Чюрлёниса. Была открыта выставка работ художника. Картины были выставлены в Малом зале и в фойе. В Петербург приехала София. С речами выступили С. Маковский, В.Чудо- вский, Вяч. Иванов, Ю. Зубржицкий. Были исполнены фортепьянные и вокальные произведения Чюрлёниса, исполнена кантата «De Profundis» для смешанного хора и оркестра. Кантату в переложении для органа играл эстонский композитор и органист Михкель Людиг (1880-1958) в сопровождении симфонического оркестра под управлением В. Линченко. Пять пьес М.Чюрлёниса для фортепьяно сыграла пианистка С. Полоцкая-Емцова. Вперые прозвучала симфоническая поэма «В лесу».

Через много лет, 22 апреля 1992 г., в том же зале консерватории, теперь имени Н. Римского-Корсакова, петербургская интеллигенция отметила это Литературное утро 1912 года. На нём, вперые с 1912 г., прозвучала кантата «De Profundis», дирижировал тогда молодой дирижер, воспитанник Петербургской консерватории Гинтарас Ринкявичюс (род. 1960 г.).

В 1912 г. в Петербурге была издана первая монография Бориса Лемана «Чурлянис» о жизни и творчестве Художника (в 1916 г. вышло второе издание).

Борис Леман писал:

«…он поставил перед живописью совершенно новую задачу, разрешить которую вполне удастся быть может спустя долгие годы…

Чтобы понять его произведения, нам необходимо понять его жизнь с видимой стороны, такую разбросанную, полную надежд и, как кажется, исключающих друг друга стремлений и вместе с тем так крепко спаянную воедино внутренним ритмом.

Только тогда для нас станет понятным, что это был один из тех немногих счастливцев, у которых нет в жизни пустых мгновений, но все полно, все нужно, все творчески верно. И даже конец этой так внезапно прерванной работы поймется логически верно, разрушенным в диссонансе последнего мучительного аккорда…»

«Ему нужен был новый, нехоженый путь и он нашел его. Он так и шел по нему к солнцу, достиг его и сгорел, но зато подарил людям свет, который до сих пор согревает наши сердца, радует наш разум», – высказывался позднее Николай Рерих.

Александр Бенуа в газете «Речь» от 10 февраля 1912 г. сильно и страстно выступил, утверждая, что наследие Чюрлёниса:

«… принадлежит к самому удивительному из того, что дала русская живопись за последние годы».

В январе – феврале 1912 г. на выставке «Мир Искусства» в Петербурге была устроена выставка К. Чюрлёниса. На выставке было представлено 125 его картин. Анна Остроумова – Лебедева отмечала:

«… выставка художника исключительного и оригинального… Он был музыкант по профессии, получивший серьезное музыкальное образование. Изобразительным искусством он занялся позднее. Эти два начала, два искусства в его сознании и в его творчестве тесно переплетались между собой в очень своеобразном философско-отвлеченном плане. Его манили, привлекали предметы и понятия, которые представляются людям в грандиозных размерах, в бесконечных пространствах – космос, солнечные системы, созвездия, межпланетные пространства и т.д.»

Художники «Мира Искусства» за его короткое пребывание в Петербурге успели узнать и оценить его как очень своеобразного по своему внутреннему облику творца.

Журнал «Аполлон» №3 за 1914 г. был полностью посвящен К. Чюрлёнису. Здесь были опубликованы прекрасные статьи Вячеслава Иванова и Валерьяна Чудовского.

Вячеслав Иванов:

«В толпе все понимают друг друга. И каждый говорит лишь то, чего хотят другие.

Но время от времени раздается одинокий голос, говорящий слова необычайные и странные. Его не понимают и не хотят понять. И о чем бы ни говорил он, хотя бы о Солнце, хотя бы о Боге, к чему бы ни звал он, хотя бы к Свету, к Счастью, к Вере – судьба говорящего там всегда трагедийна. Иногда называют его безумцем и тогда встречают его смехом, тем смехом толпы, в котором гибнет дух. Или называют его пророком и тогда побивают камнями…

Теперь он умер…»

Через несколько лет Николай Рерих определит значение творца в искусстве:

«Слышу, что имя Чюрлёниса стало национальным именем в Литве, сделалось гордостью народа литовского. От души радуюсь этому.

Трудна была земная стезя Чюрлёниса. Он принес новое, одухотворенное, истинное творчество. Разве этого недостаточно, чтобы дикари, поносители и умалители не возмутились? В их запыленный обиход пытается войти нечто новое – разве не нужно принять самые зверские меры к ограждению их условного благополучия?

Помню, с каким окаменелым скептицизмом… во многих кругах были встречены произведения Чюрлёниса. Окаменелые сердца не могли быть тронуты ни торжественностью формы, ни гармонией возвышенно-обдуманных тонов, ни прекрасною мыслью, которая напитывала каждое произведение этого истинного художника. Было в нем нечто поистине природно вдохновенное. Сразу Чюрлёнис дал свой стиль, свою концепцию тонов и гармоническое соответствие построения. Это было его искусство. Была его сфера. Иначе он не мог и мыслить и творить… Он был не новатор, но новый.

Такого самородка следовало бы поддержать всеми силами. А между тем происходило как раз обратное… Его прекраснейшие композиции оставлялись под сомнением. Во время моего председательствования в «Мире Искусства» много копий пришлось преломить за искусство Чюрлёниса. Очень отзывчиво отнесся Добужинский. Тонкий художник и знаток Александр Бенуа, конечно, глубоко почувствовал очарование Чюрлёниса. Но даже и в лучших кругах, увы, очень многие не понимали и отрицали…»

Об этом писали и некоторые наши соотечественники. Пятрас Римша и Адольфас Моравские в «Литовских новостях» от 23 марта 1912 г. поместили статью о Чюрлёнисе:

«… меньше всего его понимала сама Литва, несмотря на то, что его благородная душа, – это душа отчасти каждого литовца.

Постараемся понять его хотя бы теперь, когда он умер. Чужие открыли нам глаза и показали нам эту драгоценность будущего…»

С ранних лет К. Чюрлёнис лелеял любовь к Литве, постепенно все больше пропитываясь думами о ней. Он любил ее и никогда и нигде не забывал. Близкие друзья скажут:

«Он умер от безграничной любви к своей Родине…»

«А на тех берегах и над этим любимым Неманом небо такое чистое, нежное, такое литовское, – глядишь, глядишь и наглядеться не можешь. Тогда сердце начинает сильнее биться, а душа от радости гимн начинает петь тому, кто дал тебе Литву Отчизною. О! И прекрасна же наша Литва! Прекрасна своей печалью, прекрасна простотой и сердечностью. Нет здесь ни гор, подпирающих облака, ни шумящих каскадов; оглянись кругом! Какая трогательная простота в этом виде ее.

Поле, как большущий шелковый ковер из темно – и светло-зеленых квадратиков, через поле смешно извивается дорога и пропадает где-то в оврагах; у дороги крест, а рядом береза стоит и плачет. Далеко на горизонте синеет лес. Подойди к нему, он тебе таинственным шепотом старую-старую легенду расскажет или рауду^[15] скорбно зашумит!» – оставил нам Он.

По Вячеславу Иванову:

«Любовь позволяла Чурлянису бестрепетно созерцать самый хаос невозмущенною, стройной душой. Но громада созерцаемого все же была слишком громадна, она надвигалась на душу грозной стихией, которой не в силах пронизать и опрозрачнитъ самый прозорливый дух».

Истинную ценность творческой личности человечество часто осознает тогда, когда теряет ее…

Смерть стала вторым его рождением, признанием уникального таланта, признанием Художника, Единственного такого на Земле…

Послесловие

С документальной повестью Милды Янюнайте «Прерванная Песня» открывается еще одно окно в исследовании жизни и творчества необыкновенного живописца и композитора конца XIX – начала XX века Микалоюса Константинаса Чюрлёниса.

Юный талант, вовремя не распознанный и не понятый на Родине, стремится в Петербург, где уже прозвучали положительные отклики на его творения и где он надеется дальше учиться музыке, рисованию, показывая свои новые работы лучшим русским художникам Петербурга, центра духовной жизни Российской империи. Действительно, он встречает там со вниманием и доброжелательством оценивающих новизну и оригинальность его картин. Среди них М. Добужинский, с которым завязалась искренняя дружба, А. Бенуа, С. Маковский, Вяч. Иванов и др. Чюрлёнис находит понимание и среди литовских представителей искусства, живших в Петербурге. Это будущие композиторы Ю. Таллат-Кялпша, С. Шимкус, композитор Ч. Саснаускас. Позднее Таллат-Кялпша признавался:

«… если бы талант Чюрлёниса не был замечен в России, то вряд ли бы мы, сами литовцы, смогли его быстро оценить».

С другой стороны, имело место досадное непонимание и неприятие литовского гения теми, которые могли бы своей поддержкой помочь пребывающему в нищете художнику и его семье. Ведь при его жизни ни одна из картин Чюрлёниса не была куплена музеями и ни одна симфония не прозвучала, сыгранная другими исполнителями.

Особенно чутко к творчеству Чюрлёниса отнесся Николай Рерих. С огорчением он вспоминал, как новое, одухотворённое искусство не могли понять и оценить окаменелые сердца современников. Н. Рерих, сам побывавший в Литве и полюбивший её, видел и чувствовал в творениях Чюрлёниса ту чистоту и нежность, простоту и сердечность, которую дала ему Родина со своими далями, дремучими лесами, сказками и мелодиями народных песен.

Трагически оборвалась в молодом возрасте жизнь выдающегося художника и композитора, оставившего будущим поколениям своё наследие, которое и в нынешнее время все более завоёвывает признание во многих странах, открывая сердца красоте, гармонии, любви.

Доктор Ауксе Нарвилене, Координатор Международного комитета Знамени мира при ООН

Слово редактора

Будучи патриоткой родной Литвы, Милда Янюнайте свою повесть «Прерванная Песня…» пишет по-русски, чем стремится достичь цели воздействия на возможно большую читательскую аудиторию, в том числе и за пределами Литвы, познакомить её, заставив полюбить оригинальнейшее творчество своего соотечественника, очертив его роль и место в мировом искусстве.

Для реализации своих цепей автор находит убедительный материал, верный и трепетный тон, позволяющий проникнуть во внутренний мир тогда еще не известного миру литовского гения. В чюрлёниоведческой литературе повесть выделяется своей нацеленностью и на читателя разных возрастов, и на широкие слои восприимчивой творческой молодежи.

Людмила Зонн

ЧЮРЛЕНИС

Чюрлёнис шел по Млечному Пути.
Он увидал рожденье звездной бури.
И ангелы из золотой лазури
К его ногам пытались снизойти.

И говор волн, и рокот струн еще
В его ушах звучали наважденьем,
Но чей-то голос окрылил плечо.
Раздвинув мрак внезапным пробужденьем.

И он сошел зачем-то в этот мир,
И в заревах Любви и Созерцанья
Он повторил Искусством мирозданье
И созвал нас на свой богатый пир.

Идите все смотреть его картины
И в символах прочтите до конца:
Художник – путь. Но этот путь единый,
Единый путь распятья и венца.

Павел Антокольский (1896-1978), Санкт-Петербург, 1916 г.

ДРУСКИНИНКАЙ

Это слово звучит, словно музыка Леса,
Как игра лучей света в струнах арфы дерев.
Шелест букв как венок ручейков тихих песен
И отсвет из озёр Зазеркалий небес.

Это слово прочтем, растекаясь на Древах,
Устремлённых к иным неизвестным краям.
Чьи вершины в высотах воздушного зева
Так влекут за собой, кружат голову нам.

Здесь Чюрлёнис сливался с душою Природы,
Уходя путешествовать в девственный лес.
И в ладье далеко уплывал на просторы
В краски Немана вод, в лики синей Небес.

Под таинственным сводом из крон стройных сосен,
Легким кружевом звёзд тёмной ночи шатра
Собирались ручьи в секстаккорд дзукских песен,
И лесные мотивы в краски кисти Творца.

Бесконечные дали необьятной Вселенной,
В гамме тонкой темперы на картонных листах
Возникали загадки и виденья из пены,
Из теней, силуэтов, как в пророческих снах.

Леонид Флейдерман, 2015 г. Москва

ЛИТЕРАТУРА

• Асафьев Б. Русская живопись. Мысли и думы. М. 1966
• Бенуа А. Мои воспоминания. В 2-х частях. М. 1980
• Воробьев H. М.К. Чюрлёнис. К. 1938 Гаудримас С. Из истории литовской музыки. В. 1964
• Добужинский М. Воспоминания. М. 1987 Жмуйдзинавичюс А. Горсть воспоминаний. К. 1938
• Иванов Вяч. Борозды и межи. М. 1916 Иванов В. Чудовский В.Н. К. Чурлянис. 1914, 1916
• Календарь знаменательных и памятных дат. М. 1975
• Князева В.П. Н. Рерих. М. 1968
• Круглов В.Ф. А.Н. Бенуа. СПб. 2001 Ландсбергис В. Творчество Чюрлёниса. В. 1975
• Ландсбергис В. Соната весны. Л. 1971 Лапшина Н.И. Мир искусства. М. 1977 Леман Б.А. Чурлянис. 1912, 1916 Ленинградская консерватория в воспоминаниях. Л. 1962
• Маковский С. Портреты современников. М. 1955
• Музыкальная энциклопедия. Т. 5.1981 Остроумова-Лебедева О.
• Автобиографические записки. М. 1989 Плужан И.Н. Константин Сомов. М. 1972
• Полякова E.Н. Рерих. M. 1973
• Розинер Ф. Гимн солнцу. М. 1974
• Розинер Ф. Искусство Чурлёниса: живопись, личность, музыка, поэзия. М. 1993
• Стравинский И. Хроника моей жизни. Л. 1963
• Суслов В.А. Остроумова-Лебедева. М. 1967
• Чугунов П.И. М. Добужинский. 1984
• Чюрлёните Я. Воспроминания о М.К. Чюрлёнисе. В. 1975
• Шенявский Ю. Чюрлёнис в русской поэзии. СПб. 1993
• Эткинд M. А.Н. Бенуа, М. 1965
• Эткинд М. Мир как большая симфония. Л. 1970
• «Аполлон», 1911, №5
• «Аполлон», 1914, №3
• Большая Российская энциклопедия, т. 1-21, 2005-2013
• «Искусство», 1975, №9
• «Литературная Россия», 1975.09.19
• «Музыкальная жизнь», 1975, №18
• «Октябрь», 1956, №6
• «Северо-Западный голос» (Вильнюс), 1911, №1655
• Atsiminimai apie M.К. Čiurlionį (sudarė V. PŠibilskis) V. 2006
• Butkevičienė A. Lietuvių kultūros istorijos metmenys. K. 1997
• Čiurlionis M.K. Apie muziką ir dailę. V. 1960
• Čiurlionytė J. Atsiminimai apie M.K. Čiurlionį. 1970
• Gudaitis L. Platėjantys akiračiai. V. 1977
• Yla St. M.K. Čiurlionis. V. 1992
• Karmalavičius R. Sofija Kymantaitė-Čiurlionienė. V. 1992
• Kymantaitė – Čiurlionienė S. „Lietuvoje”. V. 1910
• „Laiškai Sofijai” (parengė V. Landsbergis). V. 1973, V. 2011
• Landsbergis V. Vainikas Čiurlioniui. V. 1980
• Landsbergis V. Pavasario sonata. V. 1965
• Landsbergis V. Česlovo Sasnausko gyvenimas ir darbai. V. 1980
• Maknys V. Lietuvių teatro raidos bruožai, t1, V. 1972
• Petrauskas M. Straipsniai, laiškai, amžininkų atsiminimai. V. 1976
• Ragulskienė E. Juozas Tallat-Kelpša. V. 1983
• Rimantas J. Petras Rimša pasakoja. V. 1964 Tallat-Kelpša J. Atsiminimai apie M.K.
• Čiurlionį. K.1938
• Venclova A. M.K. Čiurlionis. V. 1961
• Žemaitytė Z.P. Galaunė. V. 1988
• Žmuidzinavičius A. Paletė ir gyvenimas. V. 1961
• „Kultūros barai”, 1965, Nr.6, 1977 Nr.9
• „Lietuvos žinios”, 1911.05.5
• „Literatūra ir menas”, 1957.01.12
• „Menotyra”, 1962, Nr.2
• „Metai”, 2000, Nr.2
• „Mokslas ir gyvenimas”, 1965, Nr.8
• „Naujoji Romuva”, 1932, Nr.16, 1935, Nr.42, 1936, Nr.35
• „Nemunas”, 1975, Nr.9
• „Pergalė”, 1961, Nr.6, 1966, Nr. 3,1975
• „Pradai ir žygiai”, 1926, Nr.2, 3,4
• „Santara”, 1991, 1992, Nr.23, 2013, Nr.5
• „Švyturys”, 1964, Nr.4, 11.1966, Nr.10, 1973, Nr. 12, 20, 1975, Nr. 9
• „Vilniaus žinios”, 1906.03.24, 1907.09.13
• „Viltis”, 1911, Nr.19, 51-53
• „Židinys”, 1926, Nr.1, 4, 10, 1929, Nr.1

Милда Янюнайте
ПРЕРВАННАЯ ПЕСНЯ…
Микалоюс Константинас Чюрлёнис
Документальная повесть

Дизайнер обложки – Аурелия Щюпенене
Kultūros projektų VšĮ “Baltų takais”
ei. p. projektai.baltutakais@gmail.com

СНОСКИ

[1] На русском языке фамилию Чюрлёнис в то время писали – Чюрлянис или Чурлянис. В прямой речи оставляем написание оригинала.

[2] Основан в 1895 г., до 1917 г. назывался «Русский музей императора Александра III» (ул. Инженерная 2/4).

[3] Обрис Бердсли (1872-1898) – английский график, оказал большое влияние в конце XIX века на все направления модернизма. Очевидно, Чюрлёнис был хорошо знаком с его творчеством.

[4] Чюрлёнис обладал тонким чувством юмора, что часто проскальзывало в его письмах, особенно к Софии. Они в этом хорошо понимали друг друга.

[5] Стасис Шимкус (1887-1943) – композитор, дирижер, в то время студент Петербургской консерватории по классу органа.

[6] Серпуховская д. 10. Здесь арендовало помещение Литовско-Жемайтское (жмудское) Благотворительное общество.

[7] София в письме брату Чюрлёниса Повиласу указала адрес – Екатериновский пр. (правильно – Екатерингофский) д. 65 кв. 33. Юрий Шенявский, инженер из Петербурга, долгие годы увлеченно исследовавший адреса проживания Чюрлёниса в Санкт-Петербурге, установил, что супруги в то время жили в угловом доме по адресу – пр. Римского-Корсакова д. 65 и ул. Мастерской дом. 11 кв. 33.

[8] Картина считалась пропавшей, но в 2008 г. была найдена в той же Голландии.

[9] Кант Имманул (1724-1804), немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии.

[10] Лаплас Пьер-Симон (1749-1827), французский математик, физик, астроном. Член шести Академий наук и королевских обществ.

[11] Фламмарион Камилл (1842-1925), французский астроном и писатель, известный популяризатор астрономии.

[12] В 1912 г. картину в Санкт-Петербурге приобрел композитор и дирижер Игорь Стравинский (1882-1971). Накануне Первой мировой войны эмигрировал в Европу. Есть предположение, что он картину увез, там она пропала и пока не найдена.

[13] тавро – знак, накладной знак.

[14] Редакция журнала «Аполлон» в то время находилась по адресу Набережная реки Мойки, 24.

[15] рауда (лит. rauda) плач, рыдание, причитание. В литовском фольклоре рауды выражают скорбь.