Генерал Кутепов. Сборник статей

Игорь Н. Петренко,
директор Uniting Generations

26 января 1930 года в Париже агентами ОГПУ был похищен прославленный белогвардейский генерал, командующий 1-м армейским корпусом Добровольческой армии Вооруженных сил юга России (ВСЮР) во время Гражданской войны, впоследствии председатель крупнейшей эмигрантской военно-политической организации Русский общевоинский союз (РОВС) Александр Кутепов. Обстоятельства его гибели до сих пор полностью не раскрыты. Когда я попросил Джона Стефана (известного историка из Гавайского университета) назвать пару книг, которые лучше всего раскрывают образ легендарного генерала, он с ходу дал два названия: “Генерал Кутепов. Сборник статей” (Париж, 1934) и “Гибель старой гвардий (1882–1914)” Андрея Петухова (2014). Главная ценность Сборника статей “Генерал Кутепов” (Издание комитета имени генерала Кутепова под председательством ген. Миллера) прежде всего в том, что в нем собраны воспоминания непосредственных участников тех событий. Их свидетельства бесценны.

Генерал Кутепов. Сборник статей

Париж, 1934. Издание комитета имени генерала Кутепова под пред. ген. Миллера. 378 стр., формат 24х16 см.
Старая орфография изменена.

Александр Павлович Кутепов, генерал русской армии, 1882-1930 гг. Участник русско-японской и первой мировой войн. В 1917 году – командующий Л.-Гв. Преображенским полком, георгиевский кавалер. С самого начала гражданской войны был в Добровольческой белой армии, командир Корниловского ударного полка, начальник Марковской дивизии после гибели генерала Маркова. После эвакуации Белой армии в ноябре 1920 г. – начальник Галлиполийского лагеря и помощник Главнокомандующего генерала Врангеля. До 1924 года находился в Болгарии и Сербии, оставаясь помощником ген. Врангеля. После 1924 года переехал в Париж. В 1928 году был назначен Вел. Князем Николаем Николаевичем на должность председателя Русского Обще-Воинского Союза. 26 января 1930 года похищен в Париже советской разведкой и согласно “Неделе” (№49 за 1989 год) скончался от “сердечного приступа” по пути к Новороссийску на советском корабле. На русском кладбище Сент-Женевьев де буа, среди могил добровольцев стоит памятник – символическая могила – генералу Кутепову.

Ценнейшие материалы по истории белой борьбы и гражданской войны. Свидетельства очевидцев описываемых событий. Подлинные документы эпохи.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие. Генерал Миллер

Раздел I

М. Критский: Александр Павлович Кутепов (биографический очерк)

А. Кутепов (1926 г.): Первые дни революции в Петрограде.
Краткая записка о службе генерала-от-Инфантерии Кутепова Александра Павловича

Раздел II

ЮНКЕРСКОЕ УЧИЛИЩЕ

Н.Н. Головин: Несколько слов об юнкере A. Кутепове

Л.-ГВ. ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ ПОЛК.

В. Свечин: Генерал Кутепов

Полковник Малевский-Малевич: А.П. Кутепов в Л.-Гв. Преображенском полку

Вл. Дейтрих (26.1.34, Афины) — Преображенского полка последний командир

В. Залюбовский (май, 1933, Прага): Кутепов

ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ

Генерал Шатилов: Мои встречи с генералом Кутеповым

В. Агапьев: Генерал Кутепов в период наступления на Харьков

Полковник Жуков (26 мая 1933, Прага): На полях Северной Таврии (август-октябрь 1920)

Генерал-майор Пешня: Первый Марковец

ЭВАКУАЦИЯ

М.А. Кедров (11.1.34, Париж)

ГАЛЛИПОЛИ

Генерал-майор Б. Штейфон: Галлиполи

В. Даватц (21 июля 1921, Галлиполи): Один из беженцев

Сергей Резниченко (30 мая 1933, Рим): «Кутепия»

ЗАРУБЕЖЬЕ

Н. Рыбинский (14 июля 1933, Белград): Железный Генерал

Ген.-Лейт. Барон Сталь: О генерале Кутепове (Страничка моих воспоминаний)

Петр Струве (17 июля 1933, Прага): А.П. Кутепов и Зарубежный Съезд 1926 года (Из воспоминаний об А.П. Кутепове)

Ген. Стогов: Генерал А.П. Кутепов – председатель Русского Обще-Воинского Союза

Кн. С. Трубецкой (май 1933, Париж): Генерал Кутепов (Материалы для биoграфии)

А. Зайцов: Мои воспоминания о генерале Кутепове

Николай Виноградов: Борьба генерала А.П. Кутепова

Раздел III

ОЦЕНКИ И ХАРАКТЕРИСТИКИ

К. Зайцев: Облик Кутепова

А. Карташев: Кто он?

К.П. Крамарж: Мои воспоминания об А.П. Кутепове

Ковернинская: Речь, сказанная от имени Национального Союза Русских Женщин 26-го января 1933 г.

А.Н. Крупенский: Генерал Кутепов и монархисты

Петр Рысс: Революционное дело А.П. Кутепова

Г. Слиозберг

Бор. Суворин

Н. Цуриков: Слуга России

Михаил Федоров: Александр Павлович Кутепов

ПРЕДИСЛОВИЕ

В воскресенье 26 января 1930 г. в одиннадцатом часу утра генерал Кутепов вышел из дому и направился пешком в Галлиполийское Собрание, в церковь.

Семья Кутепова ждала его к завтраку. Александр Павлович не пришел. Предположили, что он задержался в Собрании. Днем он должен был с женой и сыном отправиться загород, но пробило три часа, а его все нет. Обеспокоенная Лидия Давыдовна посылает верного денщика Федора в Галлиполийское Собрание узнать о причинах задержки генерала, и… через час Федор возвращается и докладывает, что генерал в Галлиполийское Собрание утром не приходил.

Ужасное предчувствие, что с Александром Павловичем случилось какое-то несчастье, страшно взволновало Лидию Давыдовну. Несчастный случай? Преступление?

Вызванный Лидией Давыдовной генерал Стогов, начальник Военной Канцелярии, поспешил к ближайшему сотруднику Кутепова, полковнику Зайцову, в надежде узнать, где генерал Кутепов. Полковник Зайцов, пораженный необъяснимым, для него длительным отсутствием генерала, тотчас дал знать об этом в префектуру. Полиция немедленно начала свои поиски генерала во всех госпиталях, моргах, полицейских участках.

До поздней ночи поиски остаются тщетны. Об исчезновении генерала Кутепова полиция предупреждает пограничные железнодорожные станции и настойчиво просит сотрудников генерала хранить в тайне самый факт его исчезновения в течение ближайших дней для того, чтобы иметь возможно больше шансов напасть на след…

Стало ясно, что генерал Кутепов стал жертвой преступления. Совершилось злодеяние, невероятное по своей дерзости. Среди бела дня на улицах Парижа, в населенном квартале, пропал человек, хорошо известный полиции, которая с целью его охраны даже имела некоторое наблюдение за ним. Исчез человек, которого по его характерной фигуре и лицу знали хорошо жители этого квартала. Был похищен человек смелый, сильный, неспособный сдаться без борьбы…

Весь следующий день, вопреки мнению тех немногих из нас, которые были посвящены в тайну, полиция продолжала требовать полного молчания об исчезновении генерала Кутепова. Но к вечеру уже поползли по Парижу зловещие слухи, шопотом передававшиеся от одного к другому.

Прошел понедельник, и во вторник утром ужасная весть облетела молнией всю русскую эмиграцию. Ум не хотел верить, что такое преступление могло совершиться; сердце не допускало возможности, что генерала Кутепова уже нет среди нас, и тут же мысль переходила к страшной загадке — а где же он? Что сделали с ним преступники, решившие обезглавить Русский Обще-Воинский Союз, а вместе с ним и русскую эмиграцию?

Два дня загадка исчезновения генерала Кутепова оставалась неразрешенной, и только на третий день слова случайного свидетеля, видевшего из окна дома на той же улице Руссела, где проживал Александр Павлович, что какие-то люди предлагали сесть в автомобиль человеку, по внешности похожему на генерала Кутепова, как-то неохотно поддавшемуся их уговорам, — дали, наконец, путеводную нить к разгадке.

Мгновенно прервалась тихая жизнь многих тысяч русских людей, как бы проснувшихся от сна и вдруг понявших, что не может быть для русской эмиграции мирного жития в ожидании событий в СССР, что начатая 13 лет тому назад борьба продолжается, что наши враги и угнетатели нашей Родины не дремлют, и жертвою их стал тот, в руках которого сосредоточены были все силы борьбы, тот, которому так верили его соратники по упорной борьбе со злейшими врагами России и русского народа.

Русская эмиграция закипала негодованием, жаждою мести, желанием принести какие угодно жертвы, лишь бы вырвать генерала Кутепова из рук преступников… Образовался Комитет для сбора средств на розыск генерала Кутепова.

Частное расследование в течение многих месяцев работало с полным напряжением сил в помощь официальному французскому следствию, и за все это время широкой рекой текли в Комитет пожертвования со всех концов земли: и бедные и богатые несли свою лепту, ибо все поняли, кого они лишились (Сборы в Комитет по розыску генерала Кутепова достигли четырехсот тридцати тысяч франков, из коих триста тридцать тысяч были израсходованы на работу по розыску и расследованию, а остальные сто тысяч были, согласно воле жертвователей, переданы Л. Д. Кутеповой на воспитание Павлика, сына генерала. Павлик лишился своего отца всего пяти лет от роду.); каждый лелеял надежду, что Кутепов жив, что его найдут, что он вернется к нам; не угасала и вера, что для французского правительства — вопрос чести найти и покарать преступников, покусившихся на того, кому Франция оказала гостеприимство. Увы, проходили дни, недели, месяцы… Наше расследование дало много ценных указаний французским властям, но… соображения «дипломатической неприкосновенности» ставили препятствия перед следствием. Следствие продолжается и поныне.

До сих пор не дано нам знать, что сталось с генералом Кутеповым, но мы знаем, кого в нем потеряли, и хотим, чтобы это знали все — и русские, рассеянные по всему свету, и иностранцы, давшие приют русской эмиграции.

Жестоко карает судьба русский народ, соблазненный большевиками. Велики его страдания и муки. Судьба безжалостно вырывает и из наших рядов всех тех, кому эмиграция верила, и кому мог поверить русский народ. Не прошло и года со дня безвременной, в расцвете лет и сил, кончины Врангеля, как скончался Великий Князь Николай Николаевич, а через год большевики похитили Кутепова…

На жизнеописании Кутепова наши дети и внуки будут учиться, как надо служить Отечеству. Кем бы ни был Кутепов младшим ли офицером в мирное время и на войне, командиром ли полка в период революции и анархии, командиром ли корпуса или командующим армией в гражданской войне — он всегда и везде являл собою образец; офицера, начальника и верного слуги России. И какие бы повышенные требования ни предъявляла жизнь к Кутепову, хотя бы в области ему совершенно чуждой — не военной, — он всегда оказывался на высоте положения. Чтобы быть достойным служения Родине, он постоянно учился и совершенствовался.

По своей природе воин, Кутепов был выдающимся боевым начальником и исключительным воспитателем войск, что особенно ярко сказалось в Галлиполи, но когда жизнь потребовала, он стал политиком. Он сумел завоевать доверие широких общественных кругов эмиграции. Он сближал русское Зарубежье с теми русскими людьми, которые страдают там, «за чертополохом». Он призывал к борьбе и боролся за освобождение Росcии… Воистину, русская эмиграция потеряла в нем своего вождя, а русский народ своего будущего освободителя.

Из этой книги и мы и наши потомки узнают, кем был Кутепов, и кого в нем потеряла Россия.

Генерал Миллер.
l марта 1934 г. Париж.

Раздел I

Александр Павлович Кутепов
Биографический очерк

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

Александр Павлович Кутепов родился 16-го сентября 1882 года в городе Череповце Новгородской губернии.

Отец Александра Павловича был лесничим, впоследствии, при Столыпинской реформе, председателем Землеустроительной Комиссии. Никто из ближайших родственников семьи Кутеповых на военной службе не состоял, однако А.П. еще мальчиком почувствовал влечение к военной службе. Его детское воображение поразил Скобелев, и «Белый Генерал» стал для мальчика любимым героем.

— Я сам так хотел был военным, — рассказывал А.П., — что первое и настоящее огорчение я испытал, когда мои родители отдали меня в гимназию, а не в кадетский корпус.

Поступил А.П. в классическую гимназию гор. Архангельска.

Гимназист Кутепов считался первым силачом в своем классе — отважным и смелым.

Однажды, после всенощной, воспитатель, выпускавший гимназистов из церкви, для поддержания порядка, по классам, отпустил малышей-первоклассников в последнюю очередь.

Небольшими стайками в своих серых шинельках, сшитых на рост до-пят, малыши заторопились домой. Шли по середине улицы, по глубоким снежным траншеям, справа и слева — сугробы. Вдруг в одной из траншей сталкиваются с двумя подгулявшими обывателями. Первый же гимназистик, попытавшийся проскочить между ними, попадает им в лапы и начинает громко пищать. Остальные в полном замешательстве отскакивают назад.

— Ребята, вперед, ура! — закричал Санька Кутепов, и он первым бросается на выручку товарища. Через мгновение враг повержен и хрипло молит о пощаде у дубасящих его малышей. (См. Ж.: «Кутепов — гимназист», — «Часовой» №49.).

Гимназист Кутепов выделялся среди сверстников и своей подтянутостью. Всегда аккуратно одет и с туго затянутым ремнем, хотя носить болтающийся поясной ремень считалось особым гимназическим шиком. Был настойчивый и с характером.

Чтобы развить в себе волю, додумался до такого своеобразного приема — приказывал будить себя по ночам, тщательно одевался и, борясь со сном, начинал шагать по комнатам или же выходил из дому и шел в те места, которые ему казались особенно страшными и жуткими.

Вскоре отца А.П. перевели в гор. Холмогоры, и мальчика Кутепова отдали в общежитие при гимназии.

Как-то из за тесноты в общежитии пришлось переселить часть малышей в мезонин. Старшим у них быль назначен Кутепов, уже гимназист 3-го класса.

Сразу в этом мезонин был заведен порядок образцовый. Точно было указано время, когда можно шалить и подымать возню, но и в точно положенный час в мезонин должна была наступать тишина. Когда отдавалось приказание — спать, все сразу стихало. К ослушникам Кутепов применял меры воздействия далеко не те, которые возложены на воспитателей, но плакать никто не смел, так как по горькому опыту многие знали, что порядок и тишина будут быстро водворены самым решительным способом.

— Строгие порядки у нас были, — с доброй улыбкой вспоминал один из жильцов мезонина, несколько лет тому назад приезжавший в Париж.

В общежитии при гимназии Кутепов пробыл до 4-го класса включительно, а потом переехал в дом одного своего гимназического приятеля. Этот приятель был сын богатой семьи и мальчик избалованный. Кутепова пригласили жить и в качестве приятеля и в качестве воспитателя. Влияние крепыша-воспитателя быстро сказалось — он частенько «учил» своего друга доброму поведению и хорошим нравам.

В гимназии Кутепов переходил из класса в класс и учился отлично, но страсть к военной службе у него не пропадала, наоборот, росла и крепла.

На каникулах и в свободное время он продолжал, как и в детстве, бегать на солдатские учения и подолгу оставаться в казармах. Здесь он не только ко всему приглядывался, но и проходил все солдатские науки — ружейные приемы, уставы.

С А.П. был и такой случай, вероятно единственный в летописях всех гимназий.

Будучи в 3-м классе, он раз отпросился у отца на маневры. Отец, зная офицеров местной воинской части и поговорив с ними, отпустил своего мальчика, и 13-летшй гимназист, как исправный служака, проделал с этой частью переход в 72 версты и даже принял участие в боях по взятии города, указанного планом маневра.

— Мои родители, — вспоминал А.П., — сначала сильно беспокоились, чтобы я не огрубел среди солдата, но при мне, ребенке, солдаты были всегда сдержаны и деликатны, и я ничему худому от них не научился.

С этих пор и полюбил А.П. русского солдата. И за все время своей военной службы он никогда не позволил себе оскорбить солдата ни словом, ни действием. И в казармах и в походах первая забота офицера Кутепова была о солдате.

14-ти лет Кутепова постигло тяжелое горе. Заболела его мать. Отец вызвал сына телеграммой, но своей матери бедный мальчик в живых не застал, она скончалась за несколько минут до его приезда. Умирала в полном сознании и, чувствуя конец, благословила вместо своего дорогого первенца — Сани — его портрет.

Этот портрет всю жизнь был святыней Александра Павловича… Через много лет другой его святыней, которую он всегда хранил у себя на груди под рубашкой, стал Георгиевский крест со знамени Л. Гв. Преображенского полка.

Есть легенда, что во время Русско-Турецкой кампании Император Александр II снял этот орден со своей шеи и привязал его ко знамени.

Кутепов прекрасно выдержал экзамены в 7-ой класс. Окончание шести классов гимназии давало для отбывания воинской повинности права 1-го разряда.

После экзаменов А.П. пришел к отцу и заявил о своем категорическом решении стать военным. Отец согласился. Немедленно А.П. вышел из гимназии и через месяц был уже вольноопределяющимся стоявшей в Архангельске воинской части, а в августе того же года был отправлен в С. Петербургское юнкерское училище, впоследствии переименованное во Владимирское военное училище, где он и был зачислен юнкером рядового звания.

Это время как раз совпало с реформой юнкерских училищ. Они получили новую расширенную учебную программу и тем самым право выпускать не подпрапорщиков, как было раньше, а подпоручиков с одинаковыми правами военных училищ. А.П., поступая в юнкерское училище по окончании 6-ти, а не 8-ми классов гимназии, рассчитал, что он выгадывает год, своим же предварительным поступлением в вольноопределяющиеся получал возможность отправки в училище на казенный счет.

Семья Кутеповых была большая и небогатая.

II.

Началась военная служба А.П. Кутепова, его заветное желание исполнилось.

«Мой любимый и мой первый ученик во Владимирском военном училище, где я читал тактику, — вспоминал на 25-летнем юбилее своей ученой деятельности профессор генерал Н. Н. Годовин, — был фельдфебель Кутепов».

В фельдфебели Кутепов был произведен, редким порядком: Великий Князь Константин Константинович делал строевой смотр, и после смотра младший портупей-юнкер Кутепов, минуя чин старшего портупей-юнкера, стал сразу фельдфебелем.

— Произведен был, — любил вспоминать А.П., — по-Екатеринински, через чин.

В 1904 году Кутепов окончил юнкерское училище по 1-му разряду. Как фельдфебель, он имел право выбрать изо всего присланного списка офицерских вакансий полк наиболее блестящий или наиболее удобный по своей стоянке, но шла Русско-Японская война, и Кутепов остановил свой выбор на 85-м пех. Выборгском Его Императорского и Королевского Величества Императора Германского Короля Прусского Вильгельма II полку, отправленном в Действующую apмию.

Подпоручик Кутепов, догоняя полк, заехал проститься с семьей.

Дома отслужили молебен, отец благословил сына, расцеловался с ним, но на прощанье ничего не сказал.

— Видимо крепится отец и не хочет меня расстраивать, — подумал А.П. и только через несколько дней, когда догнал полк и стал надевать мундир, чтобы представиться по начальству, в кармане нашел письмо от отца с кратким заветом — «Будь всегда честным, никогда у начальства не напрашивайся, а долг свой перед Отечеством исполни до конца»…

В полку подпоручик Кутепов был назначен в команду разведчиков.

Подпоручика Кутепова на фронте хорошо помнит полковник Шеин.

В его воспоминаниях подпоручик Кутепов рисуется не таким коренастым, каким он стал впоследствии, а более худощавым, юношески подтянутым, с небольшими усиками.

«Только глаза были те же, но в них было меньше грусти, и часто вспыхивали искорки задора.

«Скромного, всегда по форме одетого, подпоручика Кутепова трудно было уговорить выпить одну-две рюмки водки, а о том, чтобы он играл в карты — никто и не слыхал.

«На позициях приходилось наблюдать, с какою уверенностью он ходил по окопам, по ходам сообщений и просто по тропинкам между ними. Он знал каждый бугорок, каждую промоину и канавку и чувствовал себя здесь, как у себя дома.

«Как правило, в ночь, предшествующую разведке целой командой, А.П. производил таковую сам с одним или двумя из своих охотников, тщательно подготовляя будущий успех, и, рискуя собою лично, он старался довести до минимума риск в действиях своих подчиненных. Все его ночные разведки, а они происходили чуть ли не 2-3 раза в неделю, носили отпечаток тщательной подготовки, и потери команды были всегда очень незначительны». (См. Полковник Шеин: «Подпоручик Кутепов», — «Часовой», — №48.).

Во время одной такой предварительной разведки подпоручик Кутепов с несколькими охотниками незаметно подкрался к японскому часовому, выставленному заставой в 70-80 человек. Зазевавшийся часовой не успел вскрикнуть, как был сбит прикладом одним из унтер-офицеров. Кутепов вскочил, крикнул — ура! — и бросился вперед со своими разведчиками. Японская застава, не ожидавшая нападения, разбежалась. Пулеметы, бывшие при заставе, и почти все ручное оружие были трофеями подпоручика Кутепова.

За это дело каким-то образом высшую офицерскую награду получил не подпоручик Кутепов, а его непосредственный начальник, который даже не участвовал в этой разведке.

А.П. об этом никому не говорил ни слова, но по окончании войны, когда он был уже в Преображенском полку, один из офицеров Выборгского полка в разговоре с солдатами выяснил истинную картину лихой Кутеповской разведки. Немедленно было возбуждено дополнительное ходатайство о награждении подпоручика Кутепова орденом Св. Георгия, но это представление запоздало на 2-3 дня, так как за день до поступления этого представления в высшую инстанцию последовал Высочайший указ о прекращении дополнительных награждений за Японскую войну.

Однажды об одной из своих разведок подпоручик Кутепов делал доклад в присутствии германского Принца, и был им награжден боевым орденом Германской Короны с мечами и на ленте Железного Креста.

Принц приезжал в Действующую армию, чтобы поблагодарить полк за принесенное поздравление своему шефу с серебряной свадьбой.

На фронте подпоручик Кутепов особенно сдружился тоже с одним подпоручиком — Максимом Леви или голубоглазым Максом, как все его называли. А.П. знал Макса еще юнкером. Они вместе учились, по одной дороге ездили на каникулы, но боевая обстановка их сблизила еще теснее.

Среди Манджурских сопок, в дни затишья, два молодых друга веселились, как могли. В праздники оповещали г.г. офицеров, что у них назначен бал. Спешно к нему готовились — сами варили пельмени, жарили пирожки с мясом или вареньем, приглашали полковую музыку, и после ужина около фанзы по утоптанной площадке, расцвеченной китайскими фонариками, кружились пары юных офицеров.

А в темные вечера рассказывали друг другу о своих семьях и мечтали. Макс, временно заменявший командира роты, говорил, что он с такой доблестной ротой обязательно возьмет неприятельскую батарею и получит Георгия.

С друзьями в фанзе жили еще два подпоручика. Накануне Мукденского боя, кто-то спросил:

— Интересно, господа, кто из нас выйдет невредимым из завтрашнего боя?

И все небрежно ответили, что вряд ли выйдут из этого боя не поцарапанными. И не ошиблись, все были «поцарапаны», только один Макс не угадал. Пулей в висок он был убит наповал.

Узнал А.П. о смерти своего друга, спросил адрес матери Макса и послал ей горькую весть о гибели ее сына. В своем письме он писал, как они жили вместе с Максом, какие устраивали вечеринки, где Макс был душою общества, каким общим полковым любимцем был ее сын, и как все наслаждались его пением… Писал про мгновенную и безо всяких страданий его доблестную смерть, и что Мукденский бой оказался для Макса первым и последним. Написал и то, что узнав о смерти Макса, он не хотел этому верить — «я тогда пережил знакомое мне чувство. Оно было у меня, когда я неожиданно, еще гимназистом, узнал о смерти матери».

После войны А.П. приехал к матери Макса, познакомился с ней, сказал, что всех родных Макса давно знает со слов своего друга и считает их себе близкими. Рассказывал о жизни Макса на войне со всеми подробностями, понимая, что каждая мелочь дорога для сердца матери. Передал ей горсть манджурской земли с могилы сына и не забыл даже сестренки Макса, привез ей в подарок китайские украшения и отдал, конфузясь: «Макс так любил Зиночку, сам он не смог привезти, так я привез».

И с тех пор он постоянно заезжал в Новгород к семье Макса, а однажды сказал г-же Леви: «у вас нет сына, а у меня нет матери».

«Так мало слов и так много было в них вложено», — пишет г-жа Леви.

И куда бы судьба ни забрасывала Александра Павловича, всегда он помнит о матери своего убитого друга и шлет ей письма. Их целая пачка. Первое письмо помечено — «Сторожевая сопка» — февраль 1905 года, а последнее — «Париж» — 23 января 1930 года.

И все то, что рассказали теперь эти пожелтевшие от времени листки, исписанные рукою А.П., об этом он молчал. Лишь однажды в Париже, когда ему самому взяться за перо был полный недосуг, он обмолвился:

— Пожалуйста, ответьте на это письмо. Посердечнее… Старушке одной… Я ее давно знаю, и она почему-то меня очень любит, даже Шуриком называет.

Во время Японской войны подпоручик Кутепов был однажды командирован в Монголию за покупкой лошадей.

С небольшим отрядом он ехал по бескрайным степям. Бывали стычки с хунхузами. В одной из таких стычек убили лошадь под А.П. В другой стычке хунхуз наскочил на Кутепова, А.П. выхватил шашку и сразу выбил из рук хунхуза винтовку. Хунхуз бросился с ножом.

— Я мгновенно вспомнил шашечные приемы в училище, — рассказывал А.П., — и ударил хунхуза по всем правилам… Но действовать холодным оружием, пожалуй, самое неприятное дело.

Рассказывал А.П. и об одном забавном случае во время этого пути, о том, как один солдат из отряда «поддал» его.

— Путь был далекий. Я очень берег лошадей. Казенное имущество, да и остаться без коня — гибель. Было установлено точно, когда и как кормить и поить лошадей. А один солдат взял да и обкормил разгоряченную лошадь. Раздулся у нее живот и пала. Накалился я страшно. Позвал солдата и только сквозь зубы сказал — отдам тебя под суд. Ну, а солдаты уже знали, что слово мое твердо. Солдатишка этот всю дорогу старался попасться мне на глаза и чем либо услужить, прямо осточертел, но я ему ни звука и не гляжу на него. Подъезжаем к одной фанзе, хочу войти в нее, а уж этот солдат вертится у меня под ногами, дверь что ли хочет отворить. Я споткнулся и в сердцах оттолкнул его. И толкнул то его легонько, а он возьми да и треснись о землю. Я и говорю — прости, брат. Тут он вскакивает, руку к козырьку, грудь вперед, да как гаркнет — покорнейше благодарю, Ваше Благородие, что простили.

— Ну что же после этого станешь делать? — Простил. Поддел меня.

Командировку свою подпоручик Кутепов выполнил блестяще. Закупил лошадей, привел их в полном порядке и еще сдал в казначейство большую сумму денег против составленной интендантами сметы.

III.

Кончилась Русско-Японская война.

Подпоручик Кутепов возвращался с Дальнего Востока отдельно от полка. Своим полком он был назначен в особую команду, посланную в Россию для обучения новобранцев. Такие же команды были выделены и другими полками. ехали по Сибири, охваченной революционными волнениями.

Прибывшие отряды в Петербурге представлялись Государю, и подпоручик Кутепов за боевые отличия на фронте лично из рук Государя получил орден Св. Владимира с мечами и бантом.

В скором времени уже произведенный в поручики Кутепов был прикомандирован, а затем и переведен в старейший Петровский полк — Лейб-Гвардии Преображенский — и за свои боевые отличия был переведен в том же чине и с тем же старшинством.

Поручик Кутепов был назначен в учебную команду. Ответственная и трудная работа — в короткий срок надо было создавать младших полковых начальников.

Непрерывно в течение 8-ми лет, в промежутке которых А.П. на законном основании прокомандовал и ротой, он отливал из молодых солдат своих Преображенцев.

«Наша полковая учебная команда, — свидетельствуют сослуживцы А.П., — была образцом и примером для частей всего Петербургского Военного Округа».

Когда эта команда под начальством Кутепова со штыками в одну линию печатала шаг по торцовым мостовым Петербурга, в груди у толпившихся зрителей, при виде таких молодцов на подбор, подымалась радостная гордость.

Однажды учебная команда Преображенцев была послана, на завод, где происходили серьезные беспорядки.

Кутепов отдал приказ — как можно отчетливее выполнять его команды.

Отбивая шаг, отряд подошел к заводу.

— Команда, стой!

Два громких всплеска, и внезапно наступившую тишину стал хлестать отрывистый властный голос.

— Налево!

— На первый второй рассчитайсь!

Cyxиe пистолетные выстрелы прокатились по рядам — первый-второй, первый-второй…

— Ряды вздвой!

И за каждой новой командой, ритмичные выдохи мощного тела, точно паровоза под парами.

Последняя команда — равняйсь, смирно! — и напряженная сила замерла перед заводом.

Это короткое учение было выразительно. Беспорядки кончились. Отряд ушел без единого ареста, без единого выстрела.

Непрерывный ток между командиром и подчиненными, между волей и точным беспрекословным ее выполнением, возникает лишь при наличии известных условий — при дисциплине и духовной связи.

Дисциплина А.П. придавал огромное значение.

— При внешней дисциплинированности создается и внутренняя выдержка, а ее то больше всего не хватает у русского человека при всей его талантливости, — часто говорил А.П.

Но чтобы иметь не только формальное, но и нравственное право предъявлять требования к своим подчиненным, А.П. прежде всего был требователен к самому себе. Неустанно работал над собою, обуздывал свою страстную натуру и всегда держал себя в руках. Продолжал, как в детстве, вставать по ночам и переламывать свой сон, но шел теперь в казармы. Там можно было увидеть его в самый неожиданный час.

Молодых солдат к своей суровой дисциплин приучал постепенно.

Сначала добросовестно и помногу раз объяснял каждому все, что от него требуется по службе. Совершенно спокойно и просто указывал на все совершенные погрешности, затем начинал предупреждать, что после определенного времени он уже будет налагать взыскания за малейшую оплошность, за малейшую неточность. И когда наступал этот срок, А.П. был беспощаден. Не так приложил руку к козырьку — столько-то часов под ружье, не так надет пояс, не так повернулся, не так ответил — столько-то часов или нарядов вне очереди. За каждую провинность — соответствующее дисциплинарное взыскание и никогда никакого снисхождения.

Между вольноопределяющимися и солдатами не делал никакой разницы. И к тем и к другим предъявлял одинаковым требования. Если солдату полагалось являться на квартиру начальства через черный ход, то и вольноопределяющегося, пришедшего по делам службы и позвонившего в парадную дверь, А.П. попросту отправлял на черный ход.

— Был у меня раз вольноопределяющийся, правовед, настоящий маменькин сынок, — рассказывал А.П., — а через несколько месяцев приходит его же матушка, благодарит и говорит — узнать моего сына нельзя.

В своей команде А.П. установил обычай — с каждого новобранца снимать фотографическую карточку.

— Вот как-нибудь и покажешь ее своему молодцу, — говорил А.П., — посмотри, мол, каков ты был.

— Посмотрит на свой портрет мой гвардеец, увидит, что и ступни то у него внутрь, и животом стоит вперед, ухмыльнется и скажет — ну и деревня же, Ваше Высокоблагородие.

Упорно добиваясь в своей команде образцовой выправки, знаний и полной дисциплины, А.П. вместе с тем никогда не унижал в солдате его человеческого достоинства. Того же требовал и от своих подчиненных.

— Но был у меня старый заслуженный унтер-офицер и любил он ткнуть кулаком солдата, — рассказывал А.П. — Вызвал я его к себе и говорю, чтобы он рукам воли больше не давал. Солдат, говорю, и по Уставу звание почетное, и надо с уважением относиться к этому званию. Унтер-офицер мне — так точно, Ваше Высокоблагородие, слушаюсь.

— Так что же стал делать этот унтер?

— Идет солдат в отпуск. Является к своему унтеру. Тот его оглядывает с головы до ног, все ли, как полагается, пригнано, все ли в порядке, и вдруг видит, что сапоги плохо начищены.

— Что же, говорить, сапог не вычистил? Лейб-Гвардии Преображенец, а с грязными сапогами по городу! Спинку свою натрудить побоялся… Ну что же, я, старый унтер-офицер, почищу тебе молодому солдату. Клади ногу на скамью… Клади приказываю тебе.

— Берет унтер-офицер сапожную щетку и начинает, что из сил, начищать сапог, а локтем то все время в бок или куда попало.

— Застал я раз такую картину и говорю — ты бы полегче чистил сапоги, а он мне в ответ — никак нет, Ваше Высокоблагородие, потому как солдата есть звание почетное и оно даже на первых генералах, то и равняйся на них, а у их превосходительств сапоги завсегда блестят.

Между солдатами и А.П. очень быстро устанавливалось и духовное сближение. В нем они видели не только строгого командира.

По воскресным и праздничным дням А.П. водил своих солдат в театры, музеи, картинные галереи, показывал все достопримечательности столицы, рассказывал и объяснял все, что смотрели. Тщательно подготавливался к этим прогулкам.

По установившейся традиции Преображенского полка офицеры ходили на солдатские вечеринки. Обязательно бывал на них и А.П. — Там он танцевал и весело ухаживал за солдатскими дамами.

Таким образом создавалась тесная полковая семья. Духовная связь с этой семьей не порывалась у солдата и после его ухода в запас. Каждый знал, что в случае нужды напишет своему командиру, и тот его вызволит.

Сплоченной братской семьей в Преображенском полку жили и офицеры — вне зависимости от чина и возраста почти все были друг с другом «на ты».

А.П. слыл в полку, как самый строгий и «отчетливый» офицер. «Мы, молодые подпоручики, — вспоминают до сих пор сослуживцы А.П., — невольно подтягивались и с волнением являлись с визитом к штабс-капитану Кутепову по случаю своего производства в офицеры полка».

Своих офицеров, совершивших какую-нибудь оплошность, А.П. всегда встречал словами — эх, Федора Ивановна!

— Но однажды, — рассказывал А.П., — здорово меня разыграли за эту мою привычку.

— Как-то утром, у себя на квартире в Петербурге, слышу звонок. Являются офицеры и преподносят мне именинный пирог.

— Я удивился. — В чем дело?

— А мне говорят — сегодня день празднества Св. Феодоры, так вот — поздравляем.

— Но я, — добавил А.П., — не растерялся и попросил всех Федор Ивановн откушать именинного пирога.

— Не растерялись и г.г. офицеры. все, как один, сели за стол, и от пирога ничего не осталось.

Последние годы в Петербурге не легко приходилось А.П. — В 1912 г. умер его отец и на руках А.П. остались две сестры и два брата. Их надо было воспитывать и дать им возможность получить высшее образование.

Подросшая сестра поступила на Высшие Женские Курсы, средний брат, окончив гимназию, поступил в С. Петербургское военное училище, а младший пошел в университет.

Трогательная забота о своих доходила у А.П. до того, что он с младшим братом вместе подготавливался к экзаменам и по университетским лекциям…

Любил только А.П. в гостях у сестер, в компании студентов и курсисток, поддразнивать их своим «черносотенством».

Братья прекрасно закончили свое образование, а сестра была даже оставлена при курсах.

Себе А.П. во всем отказывал, но никто не мог бы подумать при виде его в первых рядах театра или в блестящем обществе, что этот гвардейский офицер дома живет спартанцем.

IV.

Началась Великая война.

По мобилизационному плану учебная команда Преображенского полка была расформирована. Ее начальник — штабс-капитан Кутепов — должен был остаться при запасном батальоне, но он настоял на своем отправлении на фронт, и 1-го августа 1914 г. А.П. вместе с Преображенским полком выступил в поход командиром 4-й роты.

20-го августа Преображенский полк входит в непосредственное соприкосновение с неприятелем. Имея в головном отряде 3-ю и 4-ую роты, полк развертывается у селения Владиславово (к юго-западу от гор. Люблина) и вступает в бой. Своей стремительной атакой Преображенцы не только останавливают победоносное до этого дня наступление австрийцев, но и вынуждают их к поспешному отступлению.

В этом бою А.П. был ранен ружейною пулей в левую ногу с раздроблением кости. Он упал. Как раз в этот момент неприятель перешел в контратаку. А.П. попытался подняться и не смог. Неприятельская цепь приближалась. — А.П. выхватил револьвер, он не допускал мысли о своем плене. Это увидели лежащие неподалеку его тоже израненные солдаты. Они быстро подползли к своему командиру и, сами истекая кровью, вынесли его на руках.

В ноябре того же года А.П. вернулся в полк, а в марте 1915 года он был вторично ранен, на этот раз осколком гранаты в правую ногу.

Через несколько недель А.П. снова на фронте. В это время Гвардейский корпус был переброшен но железной дороге в район Холма, где шли упорные бои при нашем отступлении с Карпат.

Под селением Красностав Лейб-Гвардии Преображенский полк сталкивается с германской гвардией, с которой и ведет последующие бои.

27-го июля у дер. Петрилово Ломжинской губ. разражается сильный бой. Противник сосредоточенным огнем тяжелых батарей обрушивается на 3-ю роту Преображенцев. От всей роты остается один взвод. Командир роты — капитан Комаров — тяжело ранен. Германцы пошли в атаку и начали охватывавать левый фланг Преображенцев. Тогда капитан Кутепов, стоявший со своей 4-ой ротой в батальонном резерве, по собственной инициативе бросается в контратаку, отбрасывает немцев и восстанавливает положение на этом участке.

К концу боя А.П. падает со рваной раной в левом паху.

К нему подбегают санитары, кладут его на носилки, но он приказывает не выносить себя из боя. В соседних окопах сидит еще не выбитый враг. Приходилось штыками защищать свою позицию, и, лежа на носилках, А.П. продолжает вести командование и поддерживать боевой дух своих солдат.

За этот бой капитан Кутепов был награжден орденом Св. Георгия.

Бой под дер. Петрилово А.П. Как-то вспоминал в связи с начавшимся разговором о страхе на войне.

— Я, как и все, в бою испытывал страх, — передавал он

— Но два случая мне особенно памятны — один, когда я не ощущал ни малейшего страха и другой, когда, наоборот, страх овладел мною совершенно.

— В деле у д. Петрилово под Влодакой в 1915 г. я, — рассказывал А.П., — командуя ротой Преображенцев и заметив, что немцы по одиночке и небольшими пачками пробираются к месту смычки левого фланга с правым флангом XIV корпуса и уже оказались слева и несколько в тылу нашего батальона, по собственной иницативе бросился туда с ротой… Немцы были опрокинуты. Несмотря на серьезность положения и большие потери — в этот день они дошли до 70 процентов состава — я страха не испытывал.

— А вот, во время Японской войны, был со мною такой случай, — продолжал А.П.

— Я имел под своей командой разведчиков Выборгского полка и в бою под Фучуном находился на левом фланге сибирских стрелков. Атаковав партию японцев, вероятно тоже разведчиков, и отбросив их до перевала на 800-900 шагов, я, чтобы занять прежнее положение, должен был с людьми взбираться на холм с довольно крутыми скалами. Приближаясь к нему и проходя таким образом полосою, по которой отступил отогнанный противник, я обратил внимание на медаль на груди убитого японца. Устроив людей на холме и сделав перевязку раненому в голову своему солдату, спустился к убитому и рассмотрел медаль, оказавшуюся полученной за Китайский поход.

— Возвращаюсь на холм. Подошвы на моих сапогах от травы сделались скользкими, и я несколько раз скатывался вниз.

— Японцы заметили меня, открыли огонь, и пули стали ложиться около меня со всех сторон… Вспомнилась мне рана, которую я только что перевязал, и страх обуял меня до потери сознания, до обморочного состояния… И я уже не помню, как добрался до места. Пришел в себя, когда мне дали воды.

Ген.-от-инф. П. Д. Ольховский, передавший этот рассказ А.П., считает его весьма ценным для военной психологии —

«Сильнейший страх овладел Кутеповым, известным своею волей и твердостью, в то время, когда он уходил от опасности, а не приближался к ней, не шел ей навстречу». (См. Ген. от инф. П. Д. Ольховский: «Страх», — «Часовой» №96.).

Поправившись от своей тяжелой раны, А.П. немедленно едет на фронт.

В Преображенском полку А.П. после 4-ой роты последовательно командует ротой Его Величества, а затем 2-м батальоном.

Летом 1916 г. Преображенский полк на реке Стоходе, столь памятном и сибирякам, когда во время Брусиловского наступления Стоход был центром, от которого по радиусу развивалось наше победоносное продвижение. Чтобы остановить этот натиск и выйти в тыл русским, немцы сосредоточили на Стоходе ударную группу баварцев с легкой и тяжелой артиллерией. Сибирякам был отдан приказ — удержать свой фронт во чтобы то ни стало.

Позиции сибиряков растянулись среди болот, прерываемых небольшими перелесками и одиноко стоящими дубами. Впереди — заросший осокой неподвижный со многими рукавами Стоход. Неприятельские окопы за Стоходом на высоком берегу, а на изломах реки выходят за нее и прячутся в крупных дубовых перелесках.

Застывшие на небосклоне висят серые колбасы, а над головою, точно коршуны над добычей, кружатся аэропланы с черным крестом на крыльях и, выпуская струйки дыма, корректируют стрельбу германских батарей.

Вслед за вихрем снарядов атаки германских цепей, иногда до семи цепей подряд.

После одиннадцатидневных боев с непрерывно отбиваемыми атаками от 6-й Сибирской стрелковой дивизии, пополненной, когда она стояла в резерве, до 20-ти тысяч штыков, осталось всего около двух тысяч.

Сибиряков сменила гвардия.

В бою 7-го сентября капитан Кутепов атакует немцев и на их плечах захватывает лес на Стоходе — «Свинюхи».

Противник тотчас сосредотачивает артиллерийский огонь по лесу. В течение двух суток капитан Кутепов защищает лес.

Бой в лесу страшнее, чем в открытом поле. Гром и грохот снарядов грознее. Деревья трещат, ломаются, выворачиваются с корнями.

Капитан Кутепов в лесу находился в центре расположения своего батальона, куда противник бил всего сильнее.

Время от времени А.П. видит, как из окопов выскакивают по одиночке солдаты и мчатся к нему.

— Teбе что? — спрашивает А.П.

— Так что поглядеть, живы ли вы, Ваше Высокоблагородие.

— Жив, — отвечал А.П.. и успокоенные солдаты бежали обратно.

Во многих других боях в роту А.П. прибегали солдаты из соседних полков и спрашивали — здесь ли черный капитан?

— Коли здесь черный капитан, — говорили они, — наши спокойны, герман их не обойдет.

Вот это спокойствие и уверенность, которые А.П. во время боя вселял своим солдатам, поразительны.

Бои на фронте… Они казались делом не человеческих рук.

Торопливое стрекотание пулеметов. Сухой треск ружейных залпов.

Резкий свист стаи за стаей легких гранат.

На небе — смертоносная пляска белых и розовых облачков от рвущейся шрапнели, внезапные раскаты черных свившихся клубков из гранат двойного взрыва (Так называемая «граната двойного действия», которая сначала разрывается в воздухе, как шрапнельный снаряд, а потом, при ударе о землю, взрывается на осколки.).

Неотвратимый, нарастающий с каждым мгновением грохот тяжелых снарядов, рывками катящихся поверху прямо навстречу.

Земля, содрогаясь, извергает столбы дыма с огненными языками. В серой мгле воют осколки на все голоса. Человеческий дух никнет, мускулы тела расслабляются. Да людей и не видно. Безлюдно…

И в таких боях суметь противопоставить грозной разбушевавшейся стихии силу своего духа и есть ратный подвиг начальника.

При напряженной опасности солдатам в своем начальнике не надо видеть «безумства храбрых», храбростью на войне не удивишь. Им надо чувствовать за собою твердую руку, которая оберегает их от напрасных потерь, и спокойный глаз, который неустанно следит за боем. — И когда такой начальник вдруг скомандует — в атаку! — и горны подхватят тревожный сигнал, — это значит, что наступил решительный момент, когда только порыв вперед сметет врага и даст победу, а с нею жизнь.

В такие моменты и бросал к победам своих Преображенцев их Черный Капитан.

Издали глубоко в тыл неслись волнующие крики — кавалерию… кавалерию вперед…

За бой 7-8 сентября 1916 г. капитан Кутепов получил Георгиевское оружие и производство в полковники.

V.

Надвинулся роковой для России 1917 год.

Войска на фронте продолжали жить в своей привычной боевой обстановке: перестрелки, поиски разведчиков, небольшие бои для выравнивания фронта, иногда переброски на новые места, но «настоящей войны» не было.

Днем деловая жизнь, а лишь смеркнется, полная беззаботность. Не исчезала только постоянная настороженность, но она стала такой же привычной, как у каждого зверя на воде, — малейший шорох, и ухо настороже. В тылу это новое шестое чувство пропадало.

Прочло закрепились на своих позициях. Каждый день подвозили вооружение.

Тяжелое отступление со своими замолкнувшими пушками осталось в прошлом.

Вспоминались бесконечные вереницы телег, нагруженных деревенским скарбом. На своих сундуках бабы с ребятами. За ними, привязанные за рога к задкам повозок, мотая головой и упираясь, переступали коровы. Шарахались между ног испуганные овцы. По обочинам дороги шли мужики с кнутовищами в руках.

Со скрипом, тревожным мычанием, блеянием н детским плачем медленно двигались деревни на колесах, и полная безысходность была в согнутых спинах у сидящих перед павшей лошадью, выброшенной вместе с телегой из общего потока.

Наскоро сколоченные белые кресты на свежих холмиках указывали путь исхода деревень от вражеского нашествия.

А позади этих верениц отрывались от неприятеля наши войска.

По ночам, при зареве пожаров, под раскаты взрываемых мостов и складов, полки и батареи с опущенными пушками проходили по вымершим деревням. Только у одиночных с мерцающими окошками хат стояли в белых свитках седые старики, опираясь на палки, и тревожно взывали — люди добрые, советуйте, что делать нам старикам…

Понуро и молча шли мимо войска.

Было мучительно стыдно, что не отстояли родной земли…

Но все это было в прошлом. Теперь артиллерия была завалена снарядами. Каждый день пристрелки. А если у неприятеля где-нибудь в окопах начиналось малейшее движение, сразу по этому месту гремели н прыгали наши снаряды.

В восхищении вскакивала наша пехота, и несся одобрительный гул — здорово кроют, ну и молодцы наши ребята, так их за ногу…

Обозленный противник открывал огонь из своих батарей. Зрители быстро скатывались в окопы.

Огонь подхватывали соседние батареи, и разгоралась артиллерийская дуэль.

Дуэль по окопам пехоты.

Начинали пищать и гудеть полевые телефоны.

Из полка кричали — будет вам, прекратите огонь! У нас уже есть потери.

В штабах волновались — в чем дело, что у вас на участке?

Однажды получили озорной ответ: Ваше Превосходительство, в 1914 году Германия объявила войну России, так вот мы и воюем.

Из тыла ползли тревожные слухи.

В долгие ночи в сторожевых охранениях, на наблюдательных пунктах, когда лишь изредка, спросонья, ударит в тишину одинокий ружейный хлопок, и нежно просвистит шальная пулька, вели тихие разговоры.

Под бездонным мерцающим небом и в нескольких шагах от роковой черты из проволочной паутины, раскинутой на кольях, откуда несется сладковатый запах тления, говорили уже не о божественном и не о домашних делах. Спрашивали — а откуда родом наша Царица, неужто из немецкой земли? и верно ли, что над Царем взял большую силу наш брат мужик?

В головах уже ворочались тяжелые думы…

Вдруг по фронту, как искра по зажигательному шнуру, пронеслась весть: Царь отрекся от престола, Великий Князь Михаил Александрович тоже. Образовалось Временное Правительство — ему надо целовать крест.

— А присягу то мы даем тоже временно или как? — спрашивали солдаты.

В штабы приезжали штатские. Начальство сгоняло их слушать. Старые солдаты крутили головой:

— От господ офицеров им полный почет, а эти вольные кричать — теперь свобода, защищайте, товарищи, революцию!

Пришедшие на пополнение объясняли, что в защиту революции от офицеров и велено выбирать в комитеты солдатских депутатов.

Выбирали сосредоточенно и преимущественно тех, которые могли разъяснить, что и как теперь к чему подлежит, и которые говорили, что скоро будет мир безо всякой контрибуции, т.е. после мира не надо будет платить никаких налогов.

Смущало немного, что мир и без аннексий:

— Держава это что ли какая, которая никак не хочет замириться? Ну и пусть ее воюет на здоровье, а нам довольно.

Очень быстро через комитеты тыл стал всасывать фронт в свое безумие и истерику. И комитеты, как непроницаемый заслон, прервали ток между офицерами и солдатами, между волею и исполнением.

На вечерней молитве — Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое — всегда заминались на слове — победы. Было приказано не петь после этого слова — Благоверному Государю…

Вековой стержень Российской Империи выпал.

VI.

6-го июля 1917 года в Галиции недалеко от старинного католического монастыря в городке Подкамень, что против Почаевской лавры, неприятель глубокою ночью обрушился сотнями орудий на сибирских стрелков и на стоящий с ними в стык Млыновский пехотный полк.

Сразу все загремело, заскрежетало, взвыло.

По линии окопов взлетали и задрожали на небе голубые искрящиеся звезды.

По ходам сообщений пронесся тяжелый топот.

У орудий прокричали — батарея в бою!

Из жерл стали вылетать огненные жала, сзади них заплясали черные тени.

Взмыленные шестерки с храпом подкатывали к этим теням зарядные ящики.

Все чаще мелькали огненные жала, все бешенее становилась пляска теней…

Приближался рассвет, пробежал предутренний ветерок.

Ночной бой стихал.

Вдруг потянуло цветущим южным садом. Запахло миндалем. Сладко закружилась голова. Лечь бы и заснуть…

Сбросили дурман тревожные крики — газы, газы!!

Дремавшая неподалеку около дерева заседланная лошадь подняла голову, раздула ноздри и стала перебирать ногами, потом рванулась на дыбы, оборвала поводья и, прижав уши, вскачь бросилась в сторону.

Резкий голос у орудий крикнул: надевай маски! Батарея к бою! И, растягивая слова, нараспев, — цель номер… газовыми снарядами… — захлопнул командой — беглый огонь!

Стукнули замки, и, друг друга опережая, уже запрыгали серые пушки…

На горизонте в разных местах заклубился дым от костров, и по всему фронту снова поднялся непрерывный гул.

Подскакал разведчик, посланный для связи в штаб полка.

— Наша пехота отходит, соседний полк бросил позиции.

С наблюдательных пунктов торопились телефонисты, быстро наматывая провода.

Над мглою подымалось яркое солнце.

Среди кустарников с покоробленными коричневыми листьями, точно хватил их внезапный мороз, весело зеленели верхушки одиночных деревцов.

По зимне-мертвому полю неслись с расстегнутыми воротами защитного цвета рубахи. Натыкались на раскинутые или скрюченные и уже почерневшие трупы с облезлыми головами..

Валялись покрытые зеленоватым налетом штыки и винтовки.

— Стрелки, стойте! Мы его возьмем на картечь, а вы с боков жарьте из пулеметов…

К чортовой матери! Вы хотели воевать, вы и воюйте… Схлынуло растерянное стадо. Справа и слева засвистели пульки.

— Передки, на батарею!

Было видно, как из недалекого леска вынеслись шестерки коней и помчались к плотине у небольшого озера сбоку от батареи.

В это время над головою пронеслись небесные колесницы и рухнули на самую плотину.

Все заволокло.

Совсем близко застрекотал пулемет, из кустов вынырнули черные каски.

— Ломай замки! Спасайся…

За плотиной, в густом лесу между деревьями и по тенистой дороге с яркими солнечными пятнами, мелькали спины. У некоторых сзади еще болтались винтовки. Внезапно, точно очнувшись, кто-нибудь останавливался, вздевал к небу руки с винтовкой и с руганью бросал ее наотмашь о землю.

Сзади, с лошадьми на поводу, медленно шли два офицера — полковник и поручик. За ними два конных ординарца.

Поручик не выдержал:

— Стрелок, как тебе не стыдно бросать винтовку? Подбери ее! Стрелок обернулся, схватил винтовку и бросился с нею на офицера.

Щелкнул револьверный выстрел, и стрелок упал.

— Сволочи! В своих стрелять!

— Назад! Всех перебью!

Спины замелькали дальше.

— А ведь вы спасли меня, г. полковник.

— Бросьте! Скачите в тыл, где хотите раздобудьте, хоть взвод, и защищайте переправу через Серет.

За лесом, по дороге к мосту через реку, мчались сквозь толпу двуколки, зарядные ящики. Противник уже бил по тылам.

Когда снаряд бухал вблизи, все шарахалось в сторону. Что-то опрокидывалось, трещало. Вопили истошным голосом. Рубили постромки и вскакивали на обезумевших лошадей…

Проскакала полусотня казаков с криком — германская кавалерия!

В стороне мирно щипали траву брошенные подраненные лошади.

Вскоре к перелеску, уже за Серетом, на полной рыси завернули два легких орудия. Быстро снялись с передков. В лес, к мосту через Сереть, побежали наблюдатель и телефонист, разматывая проволоку. При орудиях осталось шесть человек с офицером.

Начади пристрелку.

Неожиданно из лесу показались отдельный толпы.

— Вы, куда?

— Да воды испить.

— Назад, в окопы!

— Да пить хочется, и всех наших офицеров перебило.

— Назад! Мало вам воды в реке?

— Ступай сам туда, коли охота.

— Взвод, на картечь! Прямой наводкой по своим отступающим. Быстро повернувшись, на толпу уставились жерла.

— Огонь!

Над головами толпы пронеслась картечь. Толпа охнула и врассыпную бросилась к лесу. Сзади, среди успевших проскочить мимо орудий, раздался удивленный голос:

— Ну и поручик, смотри, какой боевой!

Глубоко в тылу митинговали полки, стоявшие в резерве: идти ли им на позицию, или нет?

Большой успех имели ораторы:

— Нам чужой земли не надо, пусть она остается под австрияком. И своей земли достаточно, особенно у помещиков.

И уже потрясающее впечатление производило описание, что ждет на фронте:

— Вы думаете, что там ребятенки щелкают орехами? — Из пушек стреляют. Прикажут идти в атаку, побежишь, а он, как долбанет в тебя, да еще, слава Богу, коли в ногу. А коли в руку? Оторвет ее у тебя, и лежишь ты в сторон от нее, а она, сердешная, пальцы то и сжимает, сжимает, пока их не скрючить совсем…

И оратор наглядно показывал, как оторванная рука будет сжимать свои пальцы.

Митинга выносил резолюцию:

— Свою землю защищать будем, а на чужой земле воевать — не пойдем.

Из тыла приходили одни офицеры с пулеметами.

VII.

После своего ночного боя 6-ая Сибирская дивизия загнула свой обнаженный левый фланг, и от него в пустую промоину вдоль Серета хлынул противник.

Германцы поставили себе целью — захватить местечко Езерно, где грудами лежали артиллерийские и интендантские запасы для всего юго-западного фронта. Кроме того, захватывая Езерно, противник выходил в тыл 8-й армии со всей ее тяжелой артиллерией, сосредоточенной на Тарнопольском плацдарме.

Юго-западный фронт стал рваться, как гнилая ткань. Положение создавалось безнадежное.

Но в гор. Тарнополе, в резерве фронта, стояла Петровская бригада, и к вечеру 6-го июля полковыми штабами бригады было получено приказание штаба фронта:

«Полкам Гвардии Преображенскому и Семеновскому. — Сегодня утром противник прорвал фронт к северо-западу от Тарнополя в районе Зборова и двигается в направлении Езерно. Попытки ликвидировать прорыв войсковыми частями фронта не привели ни к чему. Верховный Главнокомандующий приказал для ликвидации прорыва направить из резерва фронта Петровскую бригаду; Верховный Главнокомандующий надеется, что Петровская бригада вновь покроет себя славой и увенчает свои седые знамена новыми победными лаврами»…

Покоробило Императорскую Гвардию при чтении приказа, что он отдан от имени Брусилова — Верховного, приявшего революцию, и что ей напоминают о седых знаменах и славе полков. Но незадолго до темноты колонны Петровской бригады уже вытягивались из Тарнополя. Шли целую ночь под ливнем и на заре усталые промокшие входили в указанные им районы, где должны были в близлежащих деревнях встать по квартирам, высушиться, выспаться и ждать дальнейших распоряжений.

В деревне Мшаны верхом на коне, подкручивая ус, пропускал мимо себя своих Преображенцев командующий полком полковник Кутепов.

Отсталых, заболтавшихся, идущих не в ногу подбадривал — эх, Федора Ивановна!

Эти столь знакомый слова действовали магически. Быстро равняясь, давая ногу по грязи и весело смотря на своего командира, шли роты за ротами.

Спасибо, братцы, за переход!

Рады стараться! — гремело в ответ.

Полковник Кутепов принял Преображенский полк в революционное время, когда дисциплина поколебалась и в этом полку, но А.П. сумел подчинить себе расшатавшийся полк.

Преображенцы стояли на позиции. А.П. начал обход полка по окопам, и его зоркий глаз повсюду замечал беспорядок. В негодовании А.П. вышел на бруствер и, идя по нему, продолжал обход. Ротные командиры встречали командующего полком, рапортовали ему и провожали его, каждый на своем участке, тоже по брустверу. Шли во весь рост на виду у противника немцы открыли огонь. А.П. продолжал идти, не обращая внимания на обстрел, и, глядя сверху вниз в окопы, ежеминутно делал резкие замечания солдатам.

В нескольких шагах от А.П. разорвался снаряд. Взрывом А.П. был отброшен на несколько шагов.

— Командир убит, — пронеслось по окопам, но А.П. встал и продолжал свой жуткий обход, только его замечания стали еще резче и повелительнее.

Преображенцы были потрясены таким смотром своего командира.

Квартирьеры в дер. Мшаны развели роты по хатам, и скоро Преображенский полк заснул крепчайшим сном.

В этой же деревне был расположен штаб 3-ей пех. дивизии. В штабе полковнику Кутепову объяснили обстановку и показали по карте линию своего фронта. Окопы в нескольких верстах впереди деревни занимали части 3-ей и 176-ой пех. дивизий. Ничего тревожного не было. Полковник Кутепов тем не менее отдал приказание выслать разъезды от своей команды конно-разведчиков в расположение этих частей, проверить их фронты и подступы к ним, а также выяснить дух этих частей. Наконец, совершенно усталый А.П. прилег отдохнуть.

Не прошло и несколько часов, как в деревне поднялась тревога. К командующему полком по улиц бежал офицер, крича на ходу — братцы, в ружье! Немцы в деревне!

А.П. был уже на ногах. Переводя дух, офицер докладывает, что немцы ворвались с северной окраины деревни.

Прискакали конно-разведчики. Докладывают, что по дороге у самых Мшан они наткнулись на немцев, которых приняли, было, за отходящие части 176-й дивизии.

Стало ясно, что 176-ая дивизия под покровом темноты бросила фронт.

Ни минуты не медля, командующий полком отдает быстрые и точные приказания , какими батальонами выбить противника из деревни, по какой линии и фронтом куда его атаковать, где оборонять позиции и обеспечивать фланги полка, наконец, сколькими пулеметами прикрыть. переправу через гать позади деревни.

Выбить противника из деревни и атаковать его было приказано 2-му и 3-ьему батальонам.

Не успел А.П. закончить последнее приказание, как с юго-западной стороны дер. Мшаны показалась пехота 3-ей дивизии.

— Куда идете?

— Отходим. Другие части дивизии еще ночью ушли.

— Кто впереди вас перед противником?

— Нет никого.

Только пулеметные команды полков входящей дивизии, да две батареи остались в подмогу Преображенцам.

К командующему полком один за другим подбегают с докладами посланные для связи из разных батальонов:

— Батальон по тревоге поднять…

— Все построения сделаны…

— К атаке готовы…

— Прекрасно, — слышится басок командующего.

В эти напряженные минуты, когда цепи противника уверенно вливались в деревню, из 3-ьего батальона донеслись сигналы атаки.

Штаб-горнист 2-го батальона тотчас подбегает к своему батальонному командиру.

— Ваше Высокоблагородие, в третьем батальоне играют атаку, слышно в ротах ее принимают, прикажете и нам принять?

— Принимай!

На середину улицы выбежали горно-флейтисты.

Засверкали медным отливом поднятые горны и затрубили — слушай-те все…

В утреннем воздухе где-то на буграх отдало эхом слушайте все…

На мгновение все замерло.

С последней вдали умирающей нотой снова сверкнула медь, и могучие звуки 12-ти горнов уже властно звали гвардейцев в атаку.

Раздались отрывистые команды. Затопали тысячи ног. Через заборы, плетни, из боковых проходов устремились Преображенские штыки навстречу германцам. В воздухе задрожало ура… Победный крик подхватили роты, стоявшие в резерве, и без команды бросились туда же.

Германские цепи дрогнули, не выдержали и порвались.

8-й гренадерский Императора Александра I Баварский полк был отброшен на 2-2½ версты от деревни.

Атака шла за атакой.

На выстрелы к родным Преображенцам поспешал 2-ой батальон Семеновцев.

Командующий Преображенским полком, во исполнение отданного распоряжения командиром Петровской бригады, к полудню отдает приказ остановить атаки, подобрать своих раненых и всему полку отходить через гать за д. Мшаны. 1-му батальону принять на себя отходящие цепи.

Баварцы начинают наседать на отходящих Преображенцев. Яростного противника сдерживают ручными гранатами, штыками, прикладами. Опрокинуть Преображенцев и на их плечах ворваться в деревню ему никак не удается.

Командующий полком все время руководит боем, всех подбадривает и заражает своим бесстрашием.

Цепи Преображенцев уже подошли к деревне. Впереди несут тела погибших офицеров, но около церкви артиллерийским огнем перебивает часть солдат, несших этих убитых. Бой идет на улице. По приказанию все-таки успевают внести тела в церковь и положить на грудь у каждого записку. В ней полк, чин, фамилия убитого и слова — пал за Родину.

Чтобы выиграть время для отхода через гать цепям, ведшими бой, теперь всю тяжесть боя принимает на себя 1-ый батальон… Наконец, последние Преображенцы, подбирая раненых, отходят на гать под обстрелом германских батарей.

На гати их встречает командующий полком.

— Спасибо, братцы!

Подняв голову, лихо отвечают по старому:

— Рады стараться, Ваше Высокоблагородие!

Ответ по революционному — господин полковник — был забыт.

Бросившихся в гати баварцев остановили пулеметами — Преображенский полк уже окопался и занял позиции перед болотом.

Потери Преображенцев за этот бой, их последний штыковой бой, были значительны. Выбыло из строя — 1300 солдата и 15 офицеров. 5 погибших офицеров осталось в церкви.

Непосредственно около командующего полком были убиты пулеметный офицер и 7 солдат. Сам А.П. остался невредим.

В полевом лазарете, душном от запаха йода, крови и хлороформа, перевязанный солдат с еще неостывшим возбуждением на лице рассказывал земляку:

— И хлопнул меня герман в плечо по моей же вине. Сломался у меня штык, а на меня еще двое наседают. Я, как долбану одного прикладом по башке, а она и треснула, как кавун, и стала видна вся мозга. Я и обомлел. Тут другой и рванул меня. Не обомлей я, и этот бы от меня не увернулся.

Боем у дер. Мшаны Преображенцами были вырваны из рук германцев 48 часов. Езерно успели минировать и взорвать. 8-ая Армия была оттянута на новые позиции тяжелая артиллерия отведена в тыл.

От 7-го июля 1917 года Ставка сообщала:

«…на юго-западном фронте при малейшем артиллерийском обстреле наши войска, забыв долг и присягу перед Родиной, — покидают свои позиции. На всем фронте, только в районе Тарнополя, полки Преображенский и Семеновский исполняют свой долг». (См. подробное описание этого боя со схемой полк. Зубова: «Последний штыковой бой Преображенцев на юго-западном фронте», «Часовой» 13-14.).

За этот бой полковник Кутепов был представлен к ордену Георгия 3-ей степени. Георгиевская Дума «удостоила» Кутепова высокой награды, но до Верховной власти это представление не успело дойти. Через три месяца после боя под Мшанами власть захватили большевики.

VIII.

«Honorem meum neminеm dabo»
Чести моей никому не отдам
(надпись на мече князя Всеволода Псковского).

После прорыва германцами нашего юго-западного фронта армия еще жила.

Войска бросали окопы, отходили без боя, но все-таки это были войска с определенным укладом жизни и с чуть тлевшим духом. Кавалерия, большей частью спешенная, и артиллерия еще дрались и задерживали противника.

Некоторые честолюбцы из нижних чинов артиллеристов даже пытались наверстать упущенное время при прошлом затишье. Вместо пехоты сами ходили в разведку. Пошел в такую разведку и один вестовой, канонир, который по роду своей службы никак не мог отличиться на войне.

Наконец, после одной разведки он получил Георгиевскую медаль с надписью «за храбрость» и тем самым производство в бомбардиры.

Его офицер поздравил и спрашивает, доволен ли он теперь?

— Всякому лестно быть бомбардиром, а ежели пришел бы без медали в деревню, девки бы засмеяли, что коров пас на войне.

В конце июля Верховным Главнокомандующим был назначен генерал Корнилов. Армия сразу почувствовала другую руку. Войска встрепенулись. Но это была уже последняя вспышка перед агонией.

27-го августа глава правительства объявил по всему фронту о предании суду Верховного Главнокомандующего с обвинением его в мятеже и измене.

Офицеры были ошеломлены, а солдатская масса сразу ухватилась за это обвинение. В нем она нашла оправдание своему позорному отступлению на фронте.

— Это нарочно генералы и офицерье посылали нас воевать. Они хотели, как можно больше погубить народа, чтобы вернуть старый режим, — кричали на митингах.

Требовали расстрела Корнилова и торжественно обещали защищать Керенского.

Последующее распоряжение — установить над всеми телеграфами и телефонами контроль войсковых комитетов и выполнять все приказания начальников, лишь скрепленный подписью одного из членов комитета, — окончательно утвердили солдатскую массу в своем подозрении против всех офицеров, как «врагов народа и революции».

Убили нескольких офицеров, многих арестовали.

— Все они за Корнилова, — кивали солдаты на своих офицеров. В войсках наступил полный паралич воли.

В Ставке и больших штабах еще шла лихорадочная деятельность, делались судорожные попытки спасти фронт. Но штабы уже были, как оркестры без дирижерской палочки и без инструментов — с одними пустыми футлярами. От всех армий осталась одна оболочка — солдатская шинель.

Солдаты еще были на позициях — по инерции, но фронта уже не было, было одно сплошное пограничное торжище. Шла меновая торговля. За коньяк, за бутылку рома, за карманные часы или складные ножи отдавали немцам буханки хлеба, консервы, мыло, винтовки, пулеметы. Брали и деньги, но только непременно царские, керенки презирали. Встречались в нейтральной зоне за проволочными заграждениями, наши зазывали немцев и к себе в землянки.

Немцы приходили. Некоторые в своих бескозырках даже становились с котелками в руках в солдатскую очередь при полевых кухнях и терпеливо ждали раздачи обеда.

Над ними добродушно подсмеивались.

— Ну и пусть их подкормятся на наших российских хлебах, а то смотри, как отощали.

— Вестимо отощаешь. Потому война, и ему не сладко. Артиллеристы делали попытки разогнать братавшихся, но пехота предупредила, что в другой раз всех переколет на батарее, открывшей огонь.

— Господи, да что же это? — говорили артиллеристы, — и нет войны и есть война, не то с немцами не то со своими. Хоть бы поскорее увольняли домой.

Большевицкий переворот уничтожили на фронте последний призрак войны.

Позор и бесчестье нависли над всеми Российскими знаменами. На некоторых знаменах еще при Керенском нашили красным заплаты на месте вырезанных царских вензелей.

Л. Гв. Преображенский полк еще держался, как одинокая шлюпка с экипажем с тонущего корабля, но революционные волны начали захлестывать и его. В полковом комитете все громче и настойчивее раздавались голоса, что командующий полком — «стратег старого режима», и что его надо назначить писарем хозяйственной части полка.

Тогда 2-го декабря 1917 года командующий полком полковник Кутепов отдает свой последний приказ — Лейб-Гвардии Преображенский полк временно расформировывается.

Святыня полка — его знамя — было свернуто и спрятано. Клятва и тайна над этим священным местом.

Бесчестье не коснулось любимого детища Петра.

Свернулись и другие знамена, штандарты. С опасностью для жизни везли офицеры священные полотнища в потайные места или в Добровольческую армию. Через большевицкие цепи пробирались измученные оборванные люди. У добровольцев они вспаривали подкладки своей одежды и вынимали знамена, под которыми давали присягу на верность Отечеству.

На этих ветхих полотнищах с Императорскими вензелями, Георгиевскими и Андреевскими лентами, волнующие надписи, вышитые вязью, о славе российских полков:

«За взятие французского знамя (Сохранена орфография.) на горах Альпийских».

• «За двукратный переход через Балканы».
• «За сражение на Аладинских высотах».
• «За Шипку».
• «За переправу через Дунай».
• «За взятие Баязета».
• «За Севастополь».
• «За Хивинский поход».
• «За отличие, оказанное в Персидскую войну».
• «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России в 1812 году».
• «За подвиги при Шенграбен 4 ноября 1805 года в сражении 5-ти тысячного корпуса с неприятелем, состоявшим из 30 тысяч».

Теперь 160 Российских парчовых знамен с истлевшими краями благоговейно склонились в кадильном дыму пред Престолом Господним в русской церковке в Белграде у сербов.

Штандарты повисли над прахом последнего Главнокомандующего Русской армией генерала Врангеля.

IX.

Назначенный большевиками главою армии прапорщик Крыленко, на глазах у которого был растерзан начальник штаба Верховного — генерал Духонин, отдал приказ — снять погоны и провести в войсках выборное начало. Это сразу доконало еще державшийся в войсках их бытовой уклад. Войска быстро превратились в шайки с атаманами.

Вскоре после этого была получена телефонограмма о начавшихся мирных переговорах с немцами и о перемирии.

Надвигающийся позор ожег и без того выжженную душу офицера. Казалось, что уже дошли до полного предела унижения и боли. Офицеры были без погон, без оружия и отчуждены от тех, с которыми столько времени делили опасность. Многие были назначены комитетами на должности писарей, кашеваров или отосланы в обозы к двуколкам. В целом ряде частей офицеры стрелялись.

Опять прикололи нескольких офицеров, что называлось теперь — отправить в штаб Духонина.

Перед каждым офицером встал мучительный вопрос — за что!

Три года Великой войны. Три года жизни среди опустошения и крови с тягою на душе за своих подчиненных. Не так легко посылать людей на смерть и видеть смерть. Но об этом сурово молчали. По неписанному закону говорить и думать о смерти было нельзя, хотя она и вошла в жизненный обиход.

«Ты смертен, человек. Поэтому живи, как будто каждый день последний для тебя,

А вместе с тем, как будто впереди еще полвека до краев богатой жизни,

Законы Божеские чти и духом радуйся — нить блага выше на твоем пути»…

Этот завет древней Эллады невольно выполнялся на войне. И жили на фронте — в походах беззаботно, как кочевники, а в резерве или на позициях, в дни затишья, простою жизнью со всеми ее радостями, мелочами и страстями. Но в отличие от тыла эту обыденную жизнь ежеминутно мог подхватить внезапный шквал. И сразу становилось все ничтожным в сравнении с тем главным, что вырастало перед каждым.

Никто не смел говорить и о мире, о нем можно было только мечтать и не вслух, а про себя. И каждый но своему рисовал себе свою долю на будущем пиру, но в тайниках души у всех одинаково мир казался вожделенным концом и прежде всего тем ослепительным днем, когда невесты, жены, дети, весь народ будут встречать победителей со слезами восторга, радости и с цветами. Во имя этой сладостной минуты было легче терпеть все годы лишений, когда подчас сухая доска, на которой можно протянуться, казалась недосягаемой роскошью.

А если внезапно появлялась мысль, а вдруг Россия не победит, делалось холодно, жутко, и страшная мысль немедленно изгонялась. верою — этого быть не может. И вот теперь навис позор. Чувствовали и солдаты великую неправду совершающегося, и мятежный дух искал виноватых.

С опустошенной душой разъезжались с фронта офицеры. Начался отлив и всей солдатской массы.

Солдаты разбили денежные ящики. Поделили деньги, полковые запасы, лошадей. Запасливые и побойчее поехали домой верхом, часто конь-о-конь. Другие небольшими шайками, пешком и на двуколках, хлынули в пограничные местечки, города.

Начались погромы. Толпы на улицах то вливались в лавки и квартиры, то выливались обратно. Из разбитых окон доносились. приглушенные крики, рыдания. На улицы летели товары, всякая утварь, подушки, перины. По городу носился пух. Иногда с треском и звоном падало на камни пианино.

Около разбитых лавок шныряли, согнувшись, бабы — были видны только юбки с шерстяными чулками.

Повсюду качались расстегнутые шинели с болтающимися назади хлястиками и с оттопыренными карманами. В руках узлы с добычей.

Посреди мостовой, без фуражки со взлохмаченной головой покачивался парень-солдат, весь обвешанный будильниками. Будильники звенели и стучали.

Ему повстречался казак:

— Эй ты, ежова голова с бубенцами, на кой тебе ляд эти погремушки? Ты бы еще соску в рот взял!

Парень остановился, тупо посмотрел на казака, а потом снял ожерелье из будильников и с треском бросил его о мостовую.

— Да ну их ко всем чертям! — и закачался дальше.

В деревнях такие шайки были еще страшнее. Требовали самогона, убоины и девок.

Бабы судорожно хватались за свою скотину и не отдавали. Одну хозяйку, вцепившуюся в свою телку и навзрыд причитавшую, никак не могли оторвать. Тогда взяли тесаки и рубанули ее по рукам. На глазах у окровавленной бабы зарезали телку.

Большинство солдат бросилось на железные дороги. Около станций и полустанков кипела серая масса. Среди нее, хотя и без погон и кокард, выделялись офицеры.

На одной из станций толпа загудела около одного высокого подтянутого человека с седою бородкой и в офицерском полушубке.

— Смотри, да ведь это генерал, что завсегда был против комитетов.

— Да чего с ним разговаривать, не пущай его в вагон!

— Да двинь его хорошенько!

— Чего там, просто приколоть его!

Внезапно всех покрыл спокойный голос:

— Стой, земляки! Не трожь генерала. Я его знаю, он наш сибиряк. У него знаменитая боевая деятельность.

Все обернулись на голос. А тот еще громче:

— Говорю тебе, обозное дышло, не лезь на генерала! Сам небось пороха не нюхал, так хочешь, покажу тебе, чем пахнет?

Генерал отодвинул рукой стоявших рядом и неторопливо скрылся за станцией.

В теплушках ехали уже мирно. Ехали неделями. Поддерживали огонь в печурках, закусывали и разговаривали. К офицерам относились дружелюбно и с сожалением. Помогали устроиться, бегали за кипяточком, всячески старались услужить. Нельзя было только говорить о войне. Сразу ощеривались и грозились выбросить из вагона.

— Не замай нашей совести, сами знаем, — сказал один, сжимая кулаки.

В дороге быстро темнело. Около печурки и во всех углах велись всякие разговоры.

Кто-то, по ухваткам бывший фабричный, со злорадством рассказывал, как арестовали Царскую Семью. Один из слушавших, в тон рассказчику, с полным пренебрежением спросил:

— И где же теперь этот самый царь?

— Сидит под замком.

— А его наследник?

— С ним тоже.

И уже с почтением в голос:

— А Миколай Миколаевич где?

С той же почтительной ноткой первый протянул:

— Миколай Миколаевич? — Не знаю… Ну этот и покажет нам…

Все закивали головами и подтвердили:

— Да, этот покажет нам… Да и делов мы наделали… Из угла доносился тихий разговор. Говорил солдат, по всему видно, хозяйственный крепкий мужик.

— Да ни за что я не поду в ваши столицы, хоть озолоти меня. Теснота у вас, вонь, паскудство. А у нас на Каме — приволье и дух то какой — не наглотаешься. Хозяйство у меня. Баба, ребятенки. Всего есть. Пчельник есть. А мед то какой — чистый янтарь.

Потом нагнулся к своему собеседнику и зашептал:

— А мы то, говорю, мы то теперь, как будем жить? — Ведь мы теперь, что пчелы без матки. Свянет народ. Работать никто не будет…

И зашептал еще тише.

В одном из таких вагонов ехал с несколькими своими офицерами последний командир Л. Гв. Преображенского полка полковник Кутепов. ехал в Киев, а потом на Дон. Оттуда уже доходили кое-какие слухи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Горн Божий раскалил Россию докрасна,
Раскалит и добела.
Мережковский.

I.

К концу 1917 года Российская армия обнажила весь фронт и развеялась по всем городам и деревням своей необъятной страны. Победил армию не внешний враг, а собственный тыл.

Каждая война обрушивается на нацию двумя тяжестями — тяжестью физической и тяжестью моральной.

Физическая тяжесть войны, физические страдания ложатся главным образом на армию.

— Лишения, болезни, ранения и сама смерть сторожат воина на каждом шагу, даже воздух таит отраву.

Но армия не только видит разрушение и гибель со стороны врага, она несет их сама. Огнем и мечом она прокладывает свой путь.

Земля — мать-кормилица — разворачивается снарядами. Посевы — хлеб насущный — топчутся. Домашние очаги сметаются орудийным огнем, в пожарищах гибнут ценности человеческого гения. За каждым шагом армии — кровавый след.

Однако, чувствует ли воин, офицер или солдат, свою вину или угрызение совести за разрушение и смерть, которые он сеет перед собою? Чувствует ли он муки совести даже тогда, когда в штыковой атаке разбивает прикладом вражеские черепа?

— Нет и нет. Другого ответа быть не может.

Война для воина — не убийство. Война для воина — не преступление, а открытая честная борьба, защита своей родины, исполнение долга, высшего долга перед лицом своего народа. Война для воина — это венчание кровию и честию на поле бранном, это жертва за друга своя.

На кого же тогда падает ответственность за ужасы войны? Кто же несет эту вторую тяжесть, тяжесть нравственную?

— Несет ее народ, пославший своих сыновей на бой, и еще в большей степени эта ответственность падает на представителей нации, на ее избранников и на главу государства. На лицо, которому воздаются на земле высшие почести, возлагается и высшая ответственность.

В России эту тяжесть несли Государи. Последний из них отрекся от престола во имя решительной победы над врагом, а революционное правительство своей ярой «защитой революции» и ее «углублением» быстро утеряло всякую волю к победе. Оно скинуло с себя нравственную ответственность за войну и бросило ее на плечи армии. Попытка Корнилова взять эту ответственность лично на себя кончилась обезглавливанием армии.

На армию легли две тяжести — физическая и нравственная. Бремя непосильное и невыносимое. И Российская армия рухнула, рухнула без поражения. Она не могла не рухнуть. — Всякая армия, как бы она ни была дисциплинирована, как бы она ни была богата вооружением и какие бы славные победы она ни имела в прошлом, все равно обречена на гибель, раз Верховная власть теряет волю к победе и сгибается под тяжестью войны.

В позоре своего Отечества виновна не Российская армия…

Не уберегли своей армии, и вся российская государственность погибла. С фронта офицеры проезжали через всякие республики, высыпавшие на развалинах Империи, а в родном краю на месте своих очагов находили груды камней. По всей России пылали усадьбы.

Один офицер добрался до своего имения. В парк от господского дома стояли одни обгорелые стены. Он пошел на деревню. Встречавшиеся мужики отворачивались и быстро скрывались. Офицер постучался в избу своей кормилицы.

С плачем и радостью встретила старуха своего питомца.

— Кормилица, а где же все мои?

— Сыночек мой, родной мой, их всех порешили злодеи… Приехали эти самые большаки, собрали сход и говорят — теперь все ваше, берите и владейте на вечные времена. Ну, наши и пошли на усадьбу. А батюшка твой, сам знаешь, горячий был.

Он супротив, твоя молодка с ним… Их и забили, Царствие им Небесное, вечный покой… А потом добра то, добра то сколько тащили, кто на телегах, а кто так. Все разобрали и подпалили…

Офицер опустился на скамью и закрыл лицо руками. Старуха подошла к нему и стала гладить его по голове.

— Сирота ты, мой болезный, вот горе то, вот горе… Спаси и сохрани, Царица Небесная, Матушка… Гляжу теперь на тебя и думаю, уж лучше, если и тебя порешат… Ведь мы тебя так обидели, так обидели, что ты в жисть не простишь нам…

— Кормилица, что ты говоришь! Помолчи, ради Бога…

Старуха тихо заплакала.

Офицер встал.

— Прощай, кормилица.

— Да куда же ты, родной? — Дай, я тебя покормлю…

Офицер махнул рукой и вышел, пошатываясь. Были и в городах разоренные гнезда. Повсюду неистовствовала чернь… С каждым днем тьма над Россией сгущалась сильнее. В этой тьме бродили с опустошенной душой бывшие офицеры…

II.

Генерал Алексеев решил начать, как он сам говорил, — «свое последнее дело на земле». — Уже 2-го ноября 1917 г. он приехал в Новочеркасск и немедленно приступил к организации вооруженной силы против большевиков.

В отдельном вагоне на запасных путях сидел одетый в штатское сухой старичок в очках, с жесткими седыми усами. Этот старичок — генерал Алексеев — говорил надтреснутым скрипучим голосом только что приехавшему из Киева:

— В этом столе у меня двадцать тысяч рублей… Да… Это все… Численность? — Вы сами знаете. Которым записался вольноопределяющийся, что с вами приехал?

— Да что то тридцатым, кажется.

— Это хорошо. Вчера меньше было. Так вот… Видите, с чего начинаем. Трудно… денежные люди мало отзывчивы. Не понимают… Еще не поняли! Да и патриотизм… На словах у многих. Казачество? Каледин? — Он, конечно, с нами… Но его положение трудное… Болото и здесь… Вязко… Одну ногу вытащим. другая увязнет… Казачество тоже болеет — той же болезнью… И все-таки другого места нет… Тут надо!.. Отсюда… здесь начнем собирать армию… Да… (См. В. Шульгин: «Памяти M. В. Алексеева». — «Вестник Галлиполийцев» №11-1924г.).

«Бывший Верховный Главнокомандующий, правивший миллионными армиями и распоряжавшийся миллиардным военным бюджетом, теперь, — по свидетельству генерала Деникина, — бегал, хлопотал и волновался, чтобы достать десяток кроватей, несколько пудов сахару и хоть какую-нибудь ничтожную сумму денег. Надо было приютить, обогреть и накормить приезжавших к нему офицеров». (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Pyccкой Смуты», том второй, стран. 156.).

Вскоре в Новочеркасске стали стекаться один за другим «Быховские узники» — генерал Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский, Марков — душа и мозг Армии. Понемногу собирались и строевые офицеры.

Приехал полковник Тимановский — ранее офицер Деникинской «железной дивизии», а затем командир Георгиевского батальона, охранявшего вместе с Текинцами «Быховских узников».

Полковник Тимановский из за своих ранений всегда ходил, опираясь на палку. Когда в Добровольческой армии он был в последний раз ранен в ногу и упал, он только меланхолично заметил — 18-ая дырка…

Много говорить Тимановский не любил, но иногда разражался великолепной фразой. Так, во время революции, перед фронтом полка и в присутствии комитета он швырнул на землю преподнесенный ему красный бант и сказал:

— Кровь, пролитая мною за Отечество, краснее вашего банта…

Другой раз, когда один англичанин, указывая на английский крест, висевший на груди Тимановского рядом с офицерским и солдатским Георгием, заметил: — Этот крест несмотря на то, что вы русский, откроет вам все двери в Англии — и тотчас получил в ответ: — Благодарю вас, но пока у меня есть силы, я буду стучаться в дверь моей родины.

Вокруг Алексеева и Корнилова собирались немногие, но сильные духом.

24-го декабря 1917 года вступил в ряды Добровольческой армии и полковник Кутепов. А.П. тотчас был назначен начальником гарнизона гор. Таганрога и его района.

В Таганроге А.П. быстро сформировал небольшой офицерский отряд всего в 150-200 человек при 2-х полевых орудиях и, после ухода казачьих частей из Донецкого бассейна, принял на себя оборону Таганрогского направления и гор. Ростова.

В течение целого месяца, в морозы и стужу, Кутеповский отряд, стоя бессменно на позициях, отбивался от большевиков. Горсть побеждала тысячи. У Матвеева Кургана полковник Кутепов дважды разбил крупный большевицкий отряд Сиверса. Но на смену разбитым частям приходили новые. Советская власть решила овладеть Ростовом и Новочеркасском.

Генерал Деникин, вернувшийся однажды после своего объезда Таганрогского района, делился своими впечатлениями:

— Там бьются под начальством полковника Кутепова такие молодцы, что если бы у нас было 30 тысяч таких людей, мы бы с ними сейчас же отвоевали у большевиков всю Россию.

Пока продолжались изо дня в день эти первые бои полковника Кутепова с большевиками, в Новочеркасске шло поспешное формирование Добровольческой армии.

С большими трудностями пробился в Новочеркасск эшелон Корниловского полка, прибыль кадр Георгиевского полка, пробирались отдельные офицеры.

Бывший лазарет на Барочной улице был обращен в офицерское общежитие и стал «колыбелью Добровольческой армии».

Была открыта запись в армию. Вся молодежь загоралась, но Корнилов отдал приказ принимать юношей лишь старше 17-ти лет и непременно с письменного согласия родителей.

На этой почве разыгрывались грустные сцены. — В студенчески батальон как-то утром явилась одна дама и сразу в повышенном тоне обратилась к адъютанту:

— На каком основании вы забираете наших детей?

Адъютант объяснил ей условия приема молодежи в Добровольческую армию.

— Но моему сыну нет 17-ти лет, и я никакого разрешения не давала, а он у вас.

Адъютант спросил фамилию у дамы и отыскал бумагу за ее подписью.

— Что вы мне показываете? Эта подпись и вся бумага поддельная.

Позвали мальчика. Когда он увидел свою мать, весь вспыхнул и хотел «драпануть». Адъютант его задержал.

— Зачем ты подделал подпись? Нам таких не надо, собирай свои вещи и уходи.

Мальчик весь в слезах закричал:

— Не хочу идти домой… Хочу защищать Россию! — Потом внезапно бросился на улицу и исчез.

В какой партизанский отряд попал потом мальчик — неизвестно, но домой он не вернулся.

Много таких мальчиков приходило в Добровольческую армию на всем ее пути. Круглых сирот подбирали и сами войска или штабы,

Таких юных солдат за их малый рост и за то, что они в боевом отношении будто бы не страшны, старые добровольцы шутливо называли «баклажками».

Про одну такую «баклажку» рассказывал А.П.:

— Когда мы заняли Курск, многие приходили и записывались в части. Был большой подъем. В Корниловский полк пришел мальчик, гимназист лет 15-ти, и настоял, чтобы его приняли. Вскоре он был убит…

— Мы уже отступали, когда ко мы пришел незнакомый старик, весь заплаканный, и молча подал мне книгу.

— Что это? — спросил я.

— Пришли вы к нам в Курск, и ушел с вами мой мальчик. А уходя из дому, он попросил мать — мама, если меня убьют, отдай эту книгу генералу Кутепову… И вот я вам принес, исполняя его волю. Это первая книга, которую ему подарила мать…

— Я принял подарок… Открыл книгу — это были рассказы о походах и подвигах Суворова… (См. H. A. Цуриков: «Генерал Александр Павлович Кутепов», Прага, 1930 г., стран. 43.).

Завещанною книгу маленького героя А.П. очень берег. И. быть может, эта книга для А.П. была дорога еще и потому, что она так ярко напомнила ему собственное детство.

Приезжали в Добровольческую армию и девушки — прапорщики Керенского производства. Однажды из Москвы явилось пять таких юных и хорошеньких прапорщиков. Службу они знали безукоризненно, перед старшими «тянулись», но «прапорщиц в штанах» встретили грубым смехом и отказали в приеме.

Собрались в своей комнате пять несчастных девиц-офицеров и разрыдались. Им казалось, что у них растоптано в душе все святое. Они думали, раз мужчины отказались воевать, то остались еще девушки и женщины, которым Россия дороже жизни. Их жертву отвергли, и они решили, что дальше жить незачем. Пошли в ближайшую аптеку и купили какой-то отравы. Развели ее в воде и выпили залпом… Одна из них умерла, других отходили. Над ними сжалился начальник одного партизанского отряда и принял их к себе на службу. Он провоевали всю гражданскую войну и вынесли всё ее тяготы. Некоторые из них были убиты…

Офицеров в Добровольческую армию записывалось ничтожное количество. Из трехсоттысячного офицерского корпуса большинство было морально подавлено и махнуло на все рукой — не мы заварили кашу, не нам ее расхлебывать. Были и такие, что старались отогнать от себя кошмары ежедневной жизни кутежами и пьянством.

В Ростове и Новочеркасске пооткрывались всякие кафэ и «чашки чая». В них проводили вечера целые ватаги офицеров и их дам.

Как-то поздно вечером из одной такой «чашки чая» возвращалась веселая компания и проходила мимо Государственного банка, на охране которого по занесенному снегом тротуару ходил с винтовкой офицер-доброволец в потертой шинели. К нему, гремя саблей, подошел подгулявший офицер и, растягивая слова, сказал:

— Поручик, сколько вы получаете жалованья, и какие в вашей Добровольческой армии свободные должности?

— Я служу не из за жалованья, а таких должностей, как моя, сколько угодно.

— Значит, служите за идею… Похвально…

В это время дамы стали заглядывать в освещенные окна подвалов банка.

Часовой офицер сказал, — сударыни, пожалуйста, не останавливайтесь и проходите по дорожке.

— Идемте, mesdames, — сказал их офицер. — Счастливо оставаться, поручик. Ходите по своей дорожке, а мы уже пойдем по своей пьяной широкой дороге…

Из многотысячного офицерского кадра, находившегося в Ростове и окрестных городах, в Добровольческую армию и партизанские отряды поступали лишь десятки, а взрослое гражданское население, несмотря на все воззвания к нему, вовсе уклонялось от борьбы. В студенческий батальон сверх молодежи записалось всего двое — учитель танцев и присяжный поверенный, но и эти незаметно «смылись», когда добровольцы выступили в поход.

Подписанный большевиками 19-го февраля 1918 г. Брест-Литовский «похабный мир» пробудил многие души. У офицеров вспыхнула воля к сопротивляемости, и гражданская война, вскоре разлилась по всей России.

С матерьяльным снабжением Добровольческой армии дело было еще хуже.

Право на свое легальное существование Добровольческая армия подучила от Донского правительства лишь после того, как добровольцы подавили восстание большевиков, захвативших внезапно в ночь на 26-ое ноября власть в Ростове и Таганроге. Но и после этого Донское правительство не оказывало никакой помощи «Алексеевской организации», несмотря на то, что донские войсковые склады ломились от запасов. Приходилось покупать теплые вещи, обувь, белье, медикаменты или на рынке или у казачьих комитетов. Вооружение же доставали всеми правдами и неправдами. Нисколько пушек украли, а частью отбили у возвращавшихся частей с Кавказского фронта. У них же отбирали винтовки и пулеметы.

Вооружались и таким образом:

Собиралось человек десять добровольцев и в нескольких верстах от Новочеркасска в открытом поле останавливали петардами воинский эшелон. Трое с револьверами в руках обходили вагоны и требовали, чтобы все вооружение было сложено в переднем вагоне. Если встречали малейшее сопротивление, тотчас подавали команду якобы целой роте, рассыпанной за насыпью. Оттуда несся шум и раздавалось несколько выстрелов из пулемета. Солдаты смирялись и выполняли приказание. Они начинали сносить пулеметы, винтовки и ручные гранаты, но, проходя по насыпи, быстро обнаруживали все количество залегшей «роты». Наступал решительный момента, когда надо было овладеть разнузданной массой.

Офицеры выскакивали на насыпь и наводили на толпу пулемет и винтовки. Старший офицер тотчас командовал:

— Становись! Равняйсь!

Толпа в несколько сот человек начинала неохотно строиться.

— Смирно!

Из рядов уже раздавалось урчание и выкрики:

— Опять старый режим…

Офицер подходил вплотную к наиболее негодующему и пускал ему пулю в лоб.

В шеренге образовывалась пустота.

— Сомкнись!

Очень редко приходилось выпускать вторую пулю.

Солдаты выстраивались в колонну и шли, как на параде, версты 2-3 в сторону от поезда.

Пока солдаты маршировали, добровольцы отцепляли вагон с оружием от всего состава и уезжали с добычей.

И ругались же потом солдаты… Им казалось всего обиднее, что пришлось маршировать по «старорежимному».

Денег в казну Верховного Руководителя Добровольческой армии генерала Алексеева поступало очень немного, в силу чего добровольцы получали нищенское содержание. Жили впроголодь, тем не менее в первое время все случаи их насилия над населением пресекались самым решительным образом.

Однажды сильно подвыпивший офицер-доброволец забрался к одному «спекулянту», своему соседу по номеру в гостинице, скомандовал ему — руки вверх, вытащил у него бумажник, а потом заставил ограбленного скакать на четвереньках по всей комнате, сам же развалился в кресле и хохотал.

Суд чести предложил офицеру на выбор — или застрелиться и быть похороненным с воинскими почестями, или же быть расстрелянным, как обыкновенный преступник.

Осужденному дали револьвер и оставили его в комнате вместе с дежурным офицером…

Осужденного похоронили с воинскими почестями.

К концу января 1918 года положена Добровольческой армии на Дону стало безвыходным. Казачьи части окончательно развалились, происходили избиения офицеров, и были даже факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение. Атаман Каледин застрелился. В Таганроге и в предместье Ростова рабочие подняли восстание, большевики окружали добровольцев вплотную.

Генерал Корнилов отдал приказ Добровольческой армии отходить за Дон в станицу Ольгинскую.

III.

«Мы уходим в степь… Нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы.»

Генерал Алексеев.

В ночь на 9-ое февраля 1918 г. Добровольческая армия выступила в свой 1-ый Кубанский поход.

— С Богом, в путь! — сказал Корнилов, и около 700 человек потянулось из города. Шли по неосвещенным вымершим улицам. На топот ног выглядывали из окон испуганные лица и быстро захлопывали ставни. Крутила вьюга… На другой день у станицы Аксайской добровольцы перешли по льду замерзши Дон.

К станции Ольгинской подтянулись все остальные добровольческие и партизанские отряды. Корнилов сразу реорганизовал свою армию, общая численность которой не превышала 4-х тысяч бойцов.

Полковник Кутепов был назначен командиром 3-ей роты 1-го Офицерского полка под командой генерала Маркова.

Свою военную карьеру А.П. начинал сызнова.

Выло решено идти на Кубань.

Длинной темной лентой по снежной степи вытянулась «кочующая армия». В авангарде — генерал Марков со своим Офицерским полком, в арьергарде — генерал Богаевский с донскими партизанами, в центре — обоз и главные силы. То здесь, то там мелькал небольшой конный отряд текинцев в громадных черных и белых папахах. Во главе отряда всадник в романском полушубке на арабской светло-буланой лошадке. За этим всадником колебалось трехцветное знамя. Вслед конному отряду из строя неслось:

Так за Корнилова, за Родину, за Веру
Мы грянем громкое ура, ура, ура!

Сердца горели верою — Корнилов выведет Россию из лихолетья…

А обычно пели в походе свою любимую песнь — затягивал высокий тенор:

Слыхали ль, деды, война началась?
Бросай свое дело, в поход собирайся…

И рота подхватывала:

Смело мы в бой пойдем
За Русь Святую
И, как один, прольем
Кровь молодую…

А тенор снова звенел:

Вот и окопы, вот и снаряды,
Но не боятся их наши отряды…

— Какую грустную песнь поют ваши кадеты, так и щемит за сердце, — сказала одна казачка.

Донцы встречали добровольцев недружелюбно. Войдут в дом офицеры, снимут фуражки:

— Здравствуй, станичник.

— Здравствуйте, — отвечает исподлобья.

— Нельзя ли лошадям овса? — Заплатим.

— Да у нас свою скотину кормить нечем, красные все позабирали.

— Ну тогда нельзя ли чайку, хозяюшка?

— Воды много, а чаю и сахару нет.

У хозяйки прояснялось лицо, когда ей предлагали свой чай и сахар, а у хозяина от хорошего стаканчика водки. После этого очень быстро находилось — для лошадей овес, а для гостей борщ, свининка, мясо.

За обедом хозяева становились разговорчивее.

— Да что же с вами идти, вас мало… Да и куда вы идете? Помогаешь вам, а потом придут большевики, наши иногородние всех выдадут… нет, уж лучше подождем….

Чтобы производить на станичников большее впечатление своей силой, добровольцы нарочно растягивали походную колонну.

Когда вышли из Донской области и вступили в Ставропольскую губернию, бурлящую большевизмом, добровольцы сразу наткнулись на крупные красные отряды с артиллерией. Первый серьезный бой произошел под селением Лежанкой. Большевики открыли ружейный, пулеметный и орудийный огонь.

Прямой путь на Лежанку преграждала болотистая полузамерзшая речка. Корниловский полк пошел в обход, а Офицерский полк залег перед речкой. Очень скоро А.П. не выдержал пассивного томления и бросился со своей ротой через реку, в это время подоспели Корниловцы. Большевики побежали в смятении…

Какой-то парень лет 20-ти убежал из окопов одним из последних, на бегу продолжая отстреливаться, потом кинул винтовку и скрылся в хате. Его выволокли с палатей и повели на расстрел. Отец и мать бросились за сыном, умоляя простить его. На них не обращали внимания. Вдруг старики увидели идущего навстречу офицера в золотых погонах. Сразу решили, что это начальник, и упали ему в ноги.

— Ваше благородие, господин начальник, простите нашего сына… Из за товарищей погибает… Он шалый, а душа в нем добрая… Простите Христа ради…

Полковник Кутепов пристально посмотрел на стариков и сказал:

— Отпустите этого болвана… Старики — люди честные…

Парня отпустили с большой неохотой.

В селении продолжали раздаваться отдельные выстрелы…

Когда обоз втянулся в Лежанку, все отворачивались с содроганием — по вымершему селению бродили свиньи с окровавленными рылами и с визгом дрались над трупами.

Оставшиеся в избах старики и старухи говорили добровольцам:

— Это главный большевик велел стрелять в вас… Кадеты, мол, на старое повернуть хотят… А молодки с ребятами убегли от вас. Бачут, что вы убиваете детей, а парней на кол садите…

Обетованная земля — Кубань — встретила добровольцев радушно. Поражала сытость и довольство станиц.

Кубанцы в помощь Корнилову выставляли небольшие отряды, но уже через несколько переходов добровольцы столкнулись с большевицкими войсками под руководством военного самородка — фельдшера Сорокина. Живущие на Кубани иногородние всячески помогали большевикам, к ним иногда присоединялась казацкая молодежь, побывавшая на фронте Великой войны.

После одного боя, где против добровольцев сражались и молодые кубанцы, добровольцы заняли богатую станицу. Была масленая неделя. Быстро забыт пережитый страх, и нарядная станица в яркий солнечный день высыпала на улицу. Повсюду смех, шутки. Белозубые бойкие казачки в разноцветных платках угощают поджаренным в кипящем масле, тонким, хрустящим тестом, сыпят пригоршнями тыквенные семячки.

Вдруг все устремились к станичному правлению, около которого сидел атаман и стояли старые казаки в серых, коричневых и малиновых черкесках.

— Ведут их, ведут, — послышалось отовсюду. Окруженные казаками шли, понуря головы, обезоруженные молодые казаки-фронтовики.

Суд над каждым был краток:

— Против отцов пошел? — Спускай штаны и ложись на скамью. Под свист нагайки раздавалось нравоучение:

— Вот тебе, мерзавец, коммуна… Вот тебе большевики, вот тебе и советская власть!

Со скамьи неслось:

— Ой, простите меня, простите, казаки-отцы…

Под общий хохот наказанный вставал со скамьи и, подбирая на ходу штаны, быстро скрывался.

— Ой, дивчины, срам-то, срам-то какой, — неслось им вслед, а из Корниловского оркестра в это время доносились плавные звуки «Дунайских волн».

IV.

Чем ближе продвигались добровольцы к столице Кубани — Екатеринодару — тем ожесточеннее и кровопролитнее становились бои. Кольцо большевиков то сжималось, то разжималось.

15-го марта добровольцы подошли к станице Ново-Димитриевской, верстах в 20-ти от Екатеринодара.

Генерал Деникин так вспоминает этот день:

«Всю ночь накануне лил дождь, не прекратившейся и утром. Армия шла по сплошным пространствам воды и жидкой грязи, по дорогам и без дорог, заплывших и пропадавших в густом тумане, стлавшемся над землею. Холодная вода просачивала насквозь все платье, текла острыми, пронизывающими струйками за воротник. Люди шли медленно, вздрагивая от холода н тяжело волоча ноги в разбухших, налитых водою, сапогах. К полудню пошли густые хлопья липкого снега, и подул ветер. Застилает глаза, нос, уши, захватывает дыхание, и лицо колет, словно острыми иглами»… (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том второй, стран. 275.).

Перед станицей протекала разлившаяся речка. Под обстрелом большевиков стали искать брод. К вечеру ударил мороз. Ночью в поле все бы закоченели.

Офицерский полк поднял над головами винтовки и стал переходить речку. В воде было теплее, чем на воздухе.

Начался штыковой бой, остаться без крова в эту ночь было бы гибелью и для большевиков. Бой велся почти у каждой хаты. В конце концов красные были отброшены на край станицы, протянувшейся на несколько верст.

К концу боя несколько офицеров вскочили погреться в какой-то полуразбитый сарай. Шинели у всех покрылись ледяной корой, стали калеными и раздувались, как колокола. Сесть никто не мог, стояли, точно закованные в латах.

Кто-то отыскал в углу несколько кадушек и радостно объявил:

— Господа, да здесь моченые помидоры, яблоки и огурцы…

Сразу все почувствовали страшный голод.

Когда в сарае только хрустело на зубах, раздался мерный топот. Выглянули посмотреть.

Шли невиданные чудища в обледенелых звенящих одеждах с блестевшими от инея штыками. На лицах серебрились усы и брови. Сбоку шло такое же замерзшее водяное чудище, только вместо бороды у него стучали сосульки. Оно резко командовало:

— Ать, два! Ать, два! Чудища шли, как на учении.

— Рота, стой!

Зазвенело и простучало в разбивку.

— Отставить!

И снова та же команда:

— Рота, стой!

После того как раздался одновременный всплеск, спокойный голос сказал:

— Разойдись!

Это была офицерская рота полковника Кутепова.

Постоянная и при всяких положениях полная дисциплинированность роты А.П. производила на всех добровольцев сильнейшее впечатление. А сам А.П. даже после тяжких боев или переходов, и, несмотря на то, что был без денщика, утром на другой день являлся всегда подбритым, вычищенным, с блеском на сапогах и в той же форме с золотыми погонами, как во время Великой войны. У А.П. вот только фуражка, при атаке, всегда съезжала на затылок… Своей внешностью А.П. выделялся еще потому, что многие приехали в армию в штатском и оделись в широкие черные шаровары и мужицкие полушубки с нарисованными чернильным карандашом погонами, которые и указывали, что это офицеры, а не мелкие торговцы или прасолы.

И, глядя на А.П., был общий голос:

— Ну и молодчина Кутепов…

v.

В Ново-Димитриевской произошло слияние добровольцев с Кубанским отрядом генерала Покровского, и вследствие этого вторичная реорганизация Добровольческой армии.

Полковник Кутепов был назначен помощником командира 1-го Офицерского полка уже под начальством генерала Боровского.

Была решена атака Екатеринодара. Большевики оказывали отчаянное сопротивление. Бои тянулись подряд несколько дней. Добровольцы несли огромные потери, снаряды иссякали.

29-го марта Офицерский полк втянулся в бой около самого Екатеринодара. Полк рассыпался в цепь и залег под сильнейшим пулеметным огнем.

— Здорово сегодня стреляют… Трудно придется нам, — сказал Кутепов адъютанту полка и скомандовал:

— Цепь, вперед!

Цепь поднялась и пошла. За каждой ее перебежкой оставались неподвижные или еще судорожно подергивающиеся тела.

— Не кланяться, не кланяться! — ежеминутно раздавался громкий голос Кутепова, идущего рядом с цепью.

— Вперед, вперед!

Наконец, большевиков стали преследовать пулеметами. Офицерский полк подошел к казармам на окраине Екатеринодара. Большевики опять открыли стрельбу. Рядом с Кутеповым упал адъютант полка.

— Что с вами? Подымитесь, — сказал А.П.

— Да я ранен, господин Полковник.

А.П. поднял офицера и отнес его за стену казарм.

— Ну, становитесь на ноги… Адъютант встал на правую ногу.

— Становитесь на левую.

— Да у меня кость перебита…

— Эх, Федора Ивановна, — не выдержал А.П. — Снова приподнял раненого, посадил его на камень и стал стаскивать сапог. Сапог не слезал. А.П. разрезал его ножом, потом подозвал сестру милосердия и двух солдат. Посадил адъютанта на винтовку в проводил его до хаты.

Когда Добровольческая армия была уже в Харькове, этот адъютант выздоровев от раны явился к генералу Кутепову.

— Вы куда?

— В свой полк, Ваше Превосходительство.

— Ну, вам еще рано воевать, смотрите, какой вы зеленый. Останетесь у меня в штабе.

В этот день А.П. говорил штабному офицеру, в чье распоряжение поступал бывший адъютант полка:

— Я вам в помощники назначил одного капитана, первопоходника. Он бывший студент, наверное с красным флагом ходил, но прекрасный офицер и хорошо воевал.

В числе убитых под Екатеринодаром был командир Корниловского полка — полковник Неженцев.

Со своего кургана, почти на линии окопов, Неженцев видел, как цепь Корниловцев залегла в овраге. — «Связанный незримыми нитями с теми, что лежали внизу, он чувствовал, что наступил предел человеческому дерзанию, и что пришла пора пустить в дело «последний резерв». Сошел с холма, перебежал овраг и поднял цепи.

— Корниловцы, вперед!

Голос застрял в горле. Ударила в голову пуля. Неженцев упал. Потом поднялся, сделал несколько шагов и повалился опять убитый наповал второй пулей…

Когда Корнилову доложили о смерти Неженцева, он закрыл лицо руками и долго молчал»… (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том второй, стран. 290.).

Преемником Неженцева — командиром своего Корниловского полка — Корнилов назначил полковника Кутепова, а на другой день 31-го марта 1918 г., накануне решительного штурма Екатеринодара. Был убит сам Корнилов.

Добровольцы пали духом. Последнее многодневное боевое напряжение казалось напрасным. Стройных войсковых частей не было. Снарядов осталось нисколько десятков. Малодушные думали, как бы спастись в одиночку…

Генерал Алексеев отдал приказ — в командование Армией вступить генералу Деникину — и сказал:

— Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помогай вам Бог.

Передавали, что Деникин ответил:

— Если от армии останется хотя бы взвод, мой долг быть с ним.

Искусно маневрируя, Деникин повел добровольцев. Ему надо было вырвать из большевицкого кольца потрясенную и почти безоружную армию.

Однажды ночью, при переходе добровольцев железнодорожного полотна, в будке около переезда расположился весь штаб Главного командования. Неожиданно подошел красный бронированный поезд.

«Марков с ногайкой в руке бросился к паровозу.

— Поезд, стой. Раздавишь с. с. Разве не видишь, что свои?! Поезд остановился.

И пока ошалевший машинист пришел в себя, Марков выхватил у кого-то ручную гранату и бросил ее в машину. Мгновенно изо всех вагонов открыли сильнейший огонь из ружей и пулеметов… Только с открытых орудийных площадок не успели дать ни одного выстрела». (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том второй, стран. 308.).

Между тем добровольцы успели продвинуть к самому поезду орудие и своими последними снарядами разбили паровоз и блиндированные вагоны. Со всех сторон бросились на поезд Марковцы, и скоро все кончилось.

Добровольцы захватили более 400 артиллерийских снарядов и около 100 тысяч ружейных патронов.

Армия воспрянула духом и вырвалась из кольца большевиков.

Бои с большевиками становились реже. Не каждый день плясали на неб звонкие облачка, и не так часто взрывали землю гранаты. Ослабевала постоянная напряженность от ожидания, что завтра снова бой, и не так уж сосало под ложечкой.

До армии начали доходить слухи о восстаниях на Дону. Разъезд, посланный на разведку, подтвердил, что Дон всколыхнулся. Приехали с Дона и гонцы с просьбой забыть старое и придти на помощь.

Белый светоч во тьме разгорался… Быстрыми маршами Деникин повел армию на Дон.

В то же время к Ростову на соединение с добровольцами приближался тысячный отряд полковника Дроздовского. Своих добровольцев он привел с Румынского фронта.

Добровольцы с глубоким волнением встретили новых соратников.

«Старый вождь, генерал Алексеев, обнажил седую голову и отдал низкий поклон — «рыцарям духа, пришедшим издалека и влившим в нас новые силы»… (См. Генерал А.П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 141.).

В конце апреля Деникин уже мог отправить своих раненых добровольцев в освобожденный Новочеркасск.

Ростовское купечество пожертвовало по подписному листу на две тысячи раненых 470 рублей.

Добровольцы, поступая в армию, давали обязательство пробыть в ней четыре месяца. В мае 1918 г. для большинства добровольцев этот срок истекал. Было большое искушение уехать за Дон в очищенную от большевиков Украину и там отдохнуть от ужасов гражданской войны, но уже на Ростовском вокзале висела огромными буквами торжествующая надпись на немецком языке — «Кавказ». Торжество немецкой каски ценою предательства большевиков. Предана родина, армия, союзники. И только за Доном, в далеких степях, у Деникина с его первопоходниками гонимый символ России — трехцветный национальный флаг…

Добровольческая армия не только сохранилась, в нее стекались новые бойцы и казацкие отряды. Численность армии возросла до 9-ти тысяч.

9-го июня 1918 г. Добровольческая армия выступила в свой 2-ой Кубанский поход. Против нее большевики сосредоточили полукругом около 100 тысяч штыков с огромными боевыми припасами из складов бывшего Кавказского фронта.

Опять бои и снова тяжелые потери. В одном из первых боев 12-го июня был убит генерал Марков.

Когда на его похоронах раздалась команда — слушай, на краул! — в первый раз полк так небрежно отдавал честь своему генералу: ружья валились из рук, штыки колыхались. Офицеры и казаки плакали (Генерал А.П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 160.).

А для Деникина смерть генерала Маркова была такой же потерей, как для Корнилова смерть полковника Неженцева…

На место Маркова вр. командующим 1-ой дивизией Деникин назначил полковника Кутепова.

Свою армию генерал Деникин стал бросать, как литой снаряд из пушки, и поочередно разбивал большевицкие отряды.

А.П. с 1-ой дивизией был в боях под Великокняжеской, Тихорецкой и Кущевкой, описал весь полукруг — с востока на запад.

Под Тихорецкой большевики оказывали сильнейшее сопротивление, в конце концов они выкинули в своих окопах белые платки на штыках. А.П. со своим штабом подъехал к окопам, но большевики вероломно открыли огонь. Перебили несколько человек и ранили адъютанта А.П.

Через полтора месяца после выхода в свой 2-ой Кубанский поход добровольцы сломили упорство Красной армии и взяли Екатеринодар.

VI.

Любите врагов своих… Боже
Но если любовь нежива?
Но если на вражеском ложе
Невесты моей голова?

Но если тишайшие были,
Расплавив в хмельное питье,
Они Твою землю растлили,
Грехом опоили ее?

Господь, успокой меня смертью,
Убей. Или благослови
Над этой запекшейся твердью
Ударить в набаты крови.

И гнев Твой, клокочуще-знойный,
На трупные души пролей!
Такие враги — недостойны
Ни нашей любви, ни Твоей.»

Иван Савин.

Кончились походы по донским и кубанским степям. Добровольцы только за 1-ый поход в два с половиной месяца прошли тысячу верст. Из 80 дней — 44 дня вели бои. Во 2-м походе не меньше.

Непрерывные бои без отдыха, без смены. Oружие доставали с боя. Перевязочных средств не было. Раненые тряслись на повозках и в томлении ждали развязки каждого боя…

Легла на добровольцев и великая моральная тяжесть. За ними не стояла Верховная власть, которая взяла бы на себя всю ответственность за войну и войну не против внешнего врага, а войну междоусобную, где нравственная ответственность за проливаемую кровь несоизмеримо тяжелее. Эту тяжкую ответственность первопоходники взвалили на себя первые и в полном духовном одиночестве.

По истине, тернистый путь, прокладываемый мечом.

В гражданской войне — враг со всех сторон. Кто друг, кто недруг — неизвестно. От родных отрезаны, и тыла нет. Нет и милости к побежденным. Воздух насыщен злобой и ненавистью…

Беспощадность и террор к офицерам были холодным расчетом Советской власти, а солдатская и матросская вольница видели в каждом офицере осколок старого режима, живое напоминание прошлой войны и молчаливый укор своей совести. Это надо было растоптать, уничтожить…

В Евпатории в трюме гидрокрейсера «Румыния» перевезли триста обреченных офицеров.

«Смертника вызывали к люку. Вызванный выходил наверх и должен был идти через всю палубу на лобное место мимо матросов, которые наперерыв стаскивали с несчастного одежду, сопровождая раздевание остротами, ругательствами и побоями. На лобном месте матросы опрокидывали приведенного на пол, связывали ноги, скручивали руки и медленно отрезывали уши, нос, губы, половой орган, отрубали руки… И только тогда истекавшего кровью, испускавшего от нечеловеческих страданий далеко разносившиеся, душу надрывающие крики — русского офицера отдавали красные палачи волнам Черного моря»… (Генерал А.П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 41.).

Некоторые офицеры спасались чудом.

Одна партия офицеров была перебита из пулемета и сброшена в яму, выкопанную самими обреченными. Расстрелянных кое-как забросали землей. Один офицер очнулся и имел силы выползти из ямы. Он дополз до первого домика. Там жили сострадательные люди. Они впустили офицера, обмыли и перевязали его раны, а потом Христом Богом попросили несчастного уйти, чтобы им самим не попасть под расстрел.

Другая партия офицеров была поставлена на расстрел по всему молу. В это время подошел пароход Добровольного флота и бросил свой трап. Палачи потребовали от капитана немедленно отплыть от мола. Когда подымали трап, за него ухватился стоящий рядом обреченный офицер, взлетел на воздух и упал в трюм.

Капитан не выдал офицера и спустил его на берег лишь в Батуме.

Офицеру иногда удавалось бежать по дороге на казнь под пулями вдогонку.

Быть на гране таинственной черты по произволу палачей и испытать смертные муки безо всякой вины — не может пройти бесследно для человеческой души. Такое дыхание смерти испепеляет всякое милосердие к врагам. В Добровольческой армии были офицеры, которые на своих винтовках отмечали зарубками количество собственноручно расстрелянных коммунистов.

Еще горше было видеть сыновей офицеров — тех юношей, на глазах у которых были истреблены их семьи с жестоким надругательством над матерями и сестрами. Юношей обожгло на всю жизнь.

Все бывшие офицеры, только за то, что они были офицерами, жили у большевиков под постоянной угрозой быть расстрелянными или сосланными, добровольцев же, взятых в плен всегда ждала мучительная смерть.

У пленных казаков большевики сдирали кожу на ногах в виде широких лампас, а у офицеров вырезали на лбу кокарды, на плечах погоны и вколачивали гвозди вместо звездочек. Выкалывали глаза и сжигали на кострах измученных и раненых еще живыми…

Один доброволец рассказывал:

— Однажды мы выбили большевиков из какого-то села в Ставропольской губернии и разошлись по хатам. Я был вместе со своим большим другом, еще с Великой войны.

— Большевики совершенно неожиданно перешли в контратаку и застали нас врасплох. Кто в чем был, выскочил на улицу и помчался за околицу. Я тоже… Пока пришли в себя, пока подобрались все, прошло не мало часов. Наконец, мы повели наступление в снова овладели селом.

— Подхожу к своей хате, а около нее лежит мой друг, раздетый до гола, весь в крови… Глаза выколоты, все тело обезображено…

— Я, как увидел это, так и пошел без оглядки. Иду и иду. Смотрю, а я уже в степи, в пшенице… Огляделся и вдруг вижу не вдалеке небольшой шалаш, а около него две винтовки. Сторожевое охранение красных, а я с голыми руками… Заклокотало во мне, на весь полк полз бы… Подскочил я к винтовкам, схватил одну и заглянул в шалаш, а там сидят два красногвардейца.

— Ну-ка, товарищи, сказал я прислонитесь друг к другу головами, и одним выстрелом обоих наповал… Отлегло от сердца…

Возвращаясь в своем походе на старые места, добровольцы проходили иной раз мертвые станицы, аулы. Большевики нещадно мстили всем жителям, которые встречали Добровольческую армию, как свою избавительницу.

Когда добровольцы были вынуждены очистить захваченный ими с налета Армавир, для города настал страшный день. Большевики убили болте полторы тысячи невинных людей. Раздавались непрестанные ружейные выстрелы, прерывистый треск пулеметов, крики озверевшей толпы, хруст дробящихся прикладами черепов, стон, хрипение умирающих, мольбы еще цеплявшихся за жизнь страдальцев. Кровь и кровь кругом… (Генерал А.П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 187.).

Всякую свою неудачу большевики вымещали и на совсем невинных жертвах — на заложниках. Заложников уничтожали даже при взаимных распрях большевицких главарей.

Красный Главнокомандующий Сорокин расстрелял несколько евреев, членов Центрального Исполнительного Комитета, за их постоянное вмешательство в военное дело. В ответ на это Съезд советов и представителей фронта объявил Сорокина «изменником революции», а «Чека» постановила казнить в Пятигорске 107 заложников.

«В одном белье, со связанными руками, повели заложников на городское кладбище, где была приготовлена большая яма… Палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносили удары шашками… Каждого заложника ударяли раз по пяти, а то и больше… Некоторые стонали, но большинство умирало молча… Всю эту партию красноармейцы свалили в яму… На утро могильщики засыпали могилу… Вокруг стояли лужи крови… Из свежей, едва присыпанной могилы слышались тиxиe стоны заживо погребенных людей… (Генерал А.П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 229.).

В числе зарубленных были генералы Рузский и Радко Дмитриев.

Уничтожали большевики и все, то, что напоминало о милосердии и совести.

Священников, совершавших требы для добровольцев, пытали и вешали, в храмах кощунствовали — стены исписывали циничными надписями, иконы растаптывали, алтари обращали в отхожие места, оскверняя священные сосуды.

Разъяренный поток большевизма вырывал с корнями все, что незыблемо стояло веками — веру отцов, быт народа, права человека. Всю Россию захлестнули мутные волны. Казалось, безумство противоборствовать той силе, что опрокинула самые устои бытия. Но уныние и страх добровольцев побуждала их вера. Вера живая жертвенная.

В редкие дни отдыха добровольцы, оставались в тишине, вели между собою сокровенные разговоры.

— Победим ли мы большевиков? — говорил один — не знаю… Иногда меня охватывает большое сомнение… Весь народ обезумел, а нас так немного… И нет у нас обжигающих слов, и мы все, без исключения, виновны во многом… Но свой выбор я сделал…

— Знаешь, о чем я думаю? — Наш народ всегда искал правду жизни и такую правду, которая была бы едина для всего мира, как солнце. Иначе, какая же это правда, если от нее одному горячо, а другому холодно. В этом искании одинакового для всех тепла и сокрыто зерно великого соблазна…

— Большевики это поняли… В своем учении они сулят воплотить на земле всеобщую правду. А проповедование этой правды у них одето в оболочку тех вдохновенных слов, что звучат по всему свету две тысячи лет.

— Большевики призывают объединиться вокруг них пролетариев всех стран — зовут к себе всех труждающихся и обремененных. Не отдают предпочтения ни одной расе, ни белой, ни чернокожей — для них несть эллин, ни иудей. Провозглашают войну дворцам, мир хижинам — низложат сильных с престолов и вознесут обездоленных. Последние станут первыми… При своем владычестве уничтожать власть капитала — в их грядущем царствии нет места богатому. Не станет и бедных, ибо все блага будут длиться поровну между всеми — насытятся алчущие и жаждущие. Наконец, снимут проклятие времен — добывать хлеб в поте лица своего. Это чудо сотворят силою бездушных машин.

— Воплотится на земле всемирная правда… А какою ценою? — Надо только поклониться их власти и отречься от воли своей — отказаться сеятелю от всякой свободы в возделывании полей, дабы ни единый колос не был взращен без ведома господина…

— Ведь это то самое великое искушение, которым в пустыне диавол соблазнял Христа — обрати камни в хлеб, поклонись мне, и дам Тебе власть над всеми царствами мира… Спаситель отверг искушение, а Россия не устояла… Пошла за призраком вселенской правды… За призраком Христа…

— Помнишь Блоковское «Двенадцать»? — В Октябрьскую революцию по городу, затаившемуся от страха, идут большевики. Их двенадцать, по числу апостолов.

…Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.

— А у Матвея сказано: придут под именем Моим и будут говорить — я Христос — и многих прельстят.

— Но я верю и верю всем своим существом — наступит день, и Россия в горести и стенании отвернется от своих обольстителей… Быть может, к этому часу она будет вся истерзанной, поруганной… Но это будет великий день воскресения духа. Россию охватит страшная скорбь и раскаяние. И вот, все теперешние жертвы во имя России будут тогда для нее светлым лучом, за которым она потянется к вечному солнцу, к Источнику жизни и радости…

— Россия замолит у Бога и наши грехи перед нею во имя ее же…

— Да… протянул другой офицер, — а вот я на Великой войне дрался за Россию безо всякой философии, без нее дерусь и на гражданской, а воевать буду до тех пор, пока вместо чортовых букв не станут снова писать Россия. Большевиков ненавижу до остервенения… Но не хочу скрывать, одно мне нравится в них — это то, что в конечном счете они хотят набить морду и прежним нашим врагам, да и союзничкам тоже. Лестно, конечно, ежели Москва, пусть красная, а начнет диктовать свою волю Берлину и Парижу с Лондоном…

Чем дольше воевали добровольцы, тем больше росла их уверенность в освобождение России. Каждая победа давала им радость, но и каждая победа увеличивала тягость на души. В сознании не мирилось, что русскими берутся с боя свои же русские города и села, и что на поле битвы лежат убитые и зарубленные одни только русские люди. Брат на брата… Тяжелым камнем на Добровольческую армию ложились и пленные. Что делать с ними?

У «кочующей армии» тыла но было. Враг беспощаден, и ненависть к нему заливала сердце. После каждого боя взятых в плен коммунистов расстреливали. За редким исключением коммунисты встречали смерть мужественно. Такая смерть вызывала к врагу уважение и даже как бы примирение с ним.

Пленные перед смертью обыкновенно только спрашивали:

— Куда встать лицом?

Однажды в бою окружили красных курсантов. Они сдались. Перед расстрелом их поставили в шеренгу. Один курсант сделал шаг вперед, вытянулся и обратился к офицеру.

— Разрешите нам выкурить по последней папироске?

— Пожалуйста.

Докурили. Снова, вышел курсант:

— Теперь позвольте нам спеть?

— Пойте.

Курсанты запели Интернационал. Закончили пение под треск винтовок.

Мороз подирал по коже добровольцев…

Многие офицеры с внешним спокойствием и даже молодечеством любили рассказывать, как они пленных расстреливали в затылок, с каким шумом летят на несколько саженей черепные коробки, и вдруг смолкали на какой-нибудь подробности. Внезапно потускневший взгляд выдавал все напускное равнодушие…

С глазу на глаз признавались:

— Не сплю по ночам, так и стоят передо мною расстрелянные…

Кутепов знал, что не всякому под силу быть карающим судьею. Он рассказывал:

— Иной офицер и храбрый и владеет собой в боях на редкость, ни одного выстрела зря не сделает, цепи большевиков подпустит под пулемет на несколько шагов и всех срежет, в штыковые атаки ходит бесстрашно, а возьмет в плен комиссара, и все-таки приведет его ко мне, как к своему командиру. Про этого комиссара сами красноармейцы нараскажут, что он только ни вытворял, а офицер спрашивает меня, что делать с пленным…

— Скажешь — расстрелять — и этот же офицер пойдет тогда и выполнить мое приказание. А вот самому взять на себя нравственную ответственность за расстрел не всякий офицер решался — боялся такой ответственности…

— А другой раз, — говорил А.П., — привели ко мне парня. Был он на фронте в германскую войну и вернулся в свой городишко большевиком. Проходу не давал отцу и матери, ругал их буржуями, тащил все из дому. Наконец, выкопал во дворе яму и спихнул туда отца, забросал его землей по горло, стал допрашивать, где запрятаны деньги, и тыкал солдатским сапожищем в лицо своего отца… Даже мать не заступилась за такого сына…

Когда у Добровольческой армии появилась своя территория и тыл, у добровольцев стало иное отношение к пленным, особенно к мобилизованным красноармейцам.

Во время одного боя несколько казаков случайно заскочили в тыл красным, понеслись вдоль полка со свистом и криком — сдавайтесь, рубать не будем! — и полк сдался.

Около штаба полка пленных выстроили в шеренгу. Старший офицер выступил с речью. Он говорил:

— Мы, добровольцы, боремся против большевиков. Предатели и комиссары захватили власть и правят Россией. Посмотрите, что они сделали с русской землей, а мы хотим установить закон и порядок, и пусть сам народ выберет ту власть, какая ему нравится.

— Кто старше 42-х лет, — продолжал офицер, — тот свободен, может идти домой, а кто моложе, пусть поступает в наши ряды и искупить свои прошлые прегрешения.

Новых добровольцев обмундировывали за счет отпускаемых пленных. Вдоль обеих шеренг — отпущенных и мобилизованных — ходил офицер и заставлял обмениваться сапогами, шапками, шинелями — рваными на цельные.

Бывали случаи, когда добровольцы проявляли милосердие даже к коммунистам.

Под самое Рождество был настигнут большевицкий разъезд, и один кавалерист был схвачен. При обыске у него нашли партийный билет. Пленный стоял прямо, руки по швам, и на все вопросы отвечал кратко и точно. Был унтер-офицером старой армии. Его волнение выдавали сухие губы, которые он облизывал, и лихорадочный блеск в глазах. После допроса его увели.

Поручик, допрашивавший пленного, пошел к своему командиру.

— Господин полковник, я только что опросил пленного кавалериста, вот его показания. Сам он коммунист, и у него партийный билет. Что прикажете с ним делать?

— То есть, как что?

— Завтра Рождество Христово… Ведь не расстреливать в такой праздник…

— Ну, делайте, как хотите.

— Отпустить его можно?

— Да на все четыре стороны…

— Слушаюсь.

На другой день поручик велел привести пленного. Два казака с облаженными шашками остались снаружи у дверей хаты.

— Не хочу врать, — сказал офицер пленному, — таких, как ты, партийных коммунистов мы расстреливаем. Но сегодня Рождество Христово. Командир приказал тебя отпустить. Хочешь, иди к своим — выдам тебе пропуск, хочешь — иди в тыл, только дай честное слово, что не будешь агитировать против нас…

Пленный побледнел. Из глаз закапали слезы…

— Покорнейше благодарю вас, господин поручик.

— Благодари не меня, а Бога. А если ты не верующий, все-таки помни всегда, что ты обязан своим спасением Рождеству Христову… Куда же ты хочешь идти?

— Разрешите остаться у вас, господин поручик.

— Как у нас?

— Так точно, у вас в армии. Честно служить буду…

— Твое дело.. Но куда его отправить? — стал думать офицер. — В пехоту? — Неловко, вчера стрелял в нас, а завтра в своих… В кавалерию? — Сопрет еще коня и на нем удерет…

— Вот что, — надумал офицер, — иди в станицу, разыщи артиллерийский парк и передай там капитану мою записку. Коли примет тебя, будешь у него служить, но, повторяю, делай, как хочешь.

Офицер вышел к казакам. Они вытянулись.

— Шашки в ножны, — скомандовал офицер, — пленный свободен.

Казаки с недоумением смотрели на поручика.

— Сегодня Рождество, — сказал поручик, — командир приказал отпустить пленного.

— И то верно, господин поручик… Что же, Бог даст, и правда одумается…

Стукнули шашки, казаки повернулись налево кругом и ушли. Ну, теперь можешь идти, — обратился офицер к пленному.

Скрыться в огромной станице было легко. Но освобожденный кавалерист разыскал артиллерийский парк и явился к своему новому начальнику.

VII.

Вскоре после взятия Екатеринодара добровольцы заняли Новороссийск и очистили от большевиков Черноморскую область. Население Новороссийска восторженно встретило своих избавителей и решило преподнести им образ Св. Николая Чудотворца. Принять этот дар приехала делегация от добровольческого Кубанского полка во главе со своим командиром. Сам полк в это время был переброшен под Ставрополь.

На речь представителя города отвечал командир полка, весь загорелый обветренный. Он сурово глядел на представителей города и говорил:

— День освобождения вашего города радостный и для моего полка — крепнет наша связь с населением, и у Добровольческой армии образуется тыл. Кровное дело и подвиг добровольцев — освобождение Родины — теперь становится нашим общим с вами делом и подвигом. Но когда я говорю о добровольческих полках, знайте, что это нечто единое — в них нет ни правых, ни левых. Добровольцы — это одно целое, что служить России, им дороже всего — Родина…

— Первый освобожденный нами порт называется Новороссийск. Пусть его название будет символом новой России, для возрождения которой рассеяно в степях так много могил добровольцев… Заброшенные могилы со стертыми надписями на белых крестах… Никто из родных не плакал над ними и не пел панихиды, только степные ветры бьются о кресты, и только тучи льют слезы… Но пусть помнит о павших добровольцах наша общая матерь Россия, с мечтой о которой они умирали, не заботясь о том, наденем ли мы корону на освобожденную Россию или не наденем. Мы, добровольны, благоговейно склонимся перед Россией и без скипетра в ее руке, была бы только рука родной материнской для всех ее сыновей…

Через несколько дней после взят Новороссийска полковник Кутепов был назначен Черноморским военным губернатором.

Приехал А.П. в совершенно разоренный край. Аппарат власти был разрушен, денежные средства отсутствовали, продовольствия почти не было. Все приходилось налаживать сызнова.

— Трудно мне было, — вспоминал А.П., — особенно с финансами, но за то я прошел хорошую школу.

А.П. привлекал сотрудников, ежедневно объезжал город, заходил во все казенные учреждения, а вечерами до глубокой ночи изучал законы, хозяйственные вопросы и с головой погружался в разные расчеты.

Одною из первых мер, проведенных А.П., было установление бессословного земства, что тщетно ждала Черноморская губерния много лет.

Вообще к нуждам населения А.П. был очень внимателен и отзывчив.

С начальником своей канцелярии А.П. постоянно воевал, когда тот давал ему на подпись заготовленные бумаги, налагающие на население разного рода денежные взыскания.

— Нельзя же так формально относиться к делу, — говорил А.П., — ведь вы же тянете с разоренных людей…. Надо быть прежде всего человеком, а не чиновником.

С этих пор наряду с «Федорой Ивановной» у А.П. вошло в привычку обзывать многих «чиновниками».

— Иной думает, — ворчал А.П., — чем больше он испишет бумаг или наставить своих резолюций, тем Россия скоре спасется. Чиновники… Живое дело проходит мимо их носа.

Постоянно заботясь о населении, А.П. вместе с тем был беспощаден ко всем грабителям и насильникам.

Общественные круги, враждебно настроенные к Добровольческой армии, окрестили Черноморскую губернию за твердую власть Кутепова «Кутепией».

В своей «Кутепии» А.П. пробыл полгода. В январе 1919 года он, произведенный в генерал-майоры за боевые отличия в Кубанских походах, был назначен командиром 1-го армейского корпуса и вызван на фронт.

VIII.

Ко времени приезда А.П. на фронт большевицкая армия на Кавказе была окончательно разгромлена. По собственному выражению Троцкого были разбиты «полчища красных». Добровольцы неутомимо их преследовали. На всех путях отступления красной орды валялись сломанные повозки, походные кухни. Около дорог, на занесенной снегом степи, под безрадостным небом чернели раскинувшиеся люди и вздымались небольшими холмиками вздутые трупы коней с одеревенелыми ногами. Встречались лошади еще живые. Они, обессиленные, неподвижно стояли по ветру с низко опущенными шеями, медленно приподымали головы и жалобным ржанием провожали спешащих, равнодушных людей…

Добровольцы захватывали огромные обозы, битком набитые всяким награбленным добром — мануфактурой, обувью, продуктами, спиртом. Узлами лежали церковные облачения. Красноармейцы в своих обозах возили даже мельничные жернова.

Штаб 1-ой дивизии, переформированный в штаб 1-го армейского корпуса, ждал своего «Комкора» на станции Прохладной Владикавказской железной дороги, откуда уже виднелась снеговая шапка Эльборуса.

Офицеры штаба отобрали несколько вагонов из поездных составов, разбросанных по всему полотну железной дороги, вымыли их, вычистили и в январскую непогоду с наслаждением разместились по купэ. Потрескивали трубы от радиаторов, светили электрические лампочки, было необычно тепло и уютно. Но уже через несколько часов пришлось всем выскочить из вагонов. Тысячи вшей и клопов вылезли изо всех щелей и складок мягкой обивки и вгрызлись в сидящих. Позвали машиниста и попросили его обдать внутренность вагонов горячим паром из шланги.

— Да, — глубокомысленно заметил машинист, — пожалуй против этих насекомоядных другого средствия и не придумаешь. Уж очень много развелось их через товарищей.

Наконец, к концу января приехал молодой генерал Кутепов со своим адъютантом, капитаном Марковского полка. Стройный адъютант с соколиными бровями, бывший студент-технолог, был очень привязан к А.П. и всячески оберегал его еще с самого Таганрога. Всегда сохраняя полную дисциплинированность, адъютант вместе с тем очень умело предотвращал подчас вспыльчивые приказания А.П. — Скажет своему командиру — слушаюсь — а потом, когда А.П. остынет, спокойно объяснит, в чем дело. А.П. отменит свое приказание.

— Хитрый хохол, — называли адъютанта его друзья.

На станции Прохладной А.П. со своим штабом пробыл недолго. Красная армия на Кавказском фронте доживала свои последние дни. Ее командный состав и комиссары частью умчались на автомобилях по Военно-Грузинской дороге в Грузию, а частью проскочили на дорогу из Св. Креста в Астрахань.

Красноармейцев, побросавших свое оружие, в плен не брали, и они постепенно разбредались. Обычно они шли по железнодорожным путям, или гроздьями обвешивали поездные составы, которые гнали к Ростову. Если поезд задерживался на станции, тут же оседали и красноармейцы. Показаться в станицах они не смели и целыми сутками оборванные грязные бродили, как осенние мухи, или же по несколько человек с землистыми лицами сидели вокруг костерков. Эти кучки красноармейцев таяли на глазах. Сидят так человек десять, мерно покачиваясь, а через несколько часов сидящих уже меньше, остальные лежат около них, неподвижно вытянувшись.

Красноармейцы ежедневно умирали сотнями от истощения, от сыпного и брюшного тифа. Каждое утро двое местных жителей обходили все пути около станции и отовсюду подбирали трупы. Волокли их за ноги. Головы стукались о рельсы и шпалы. Трупы, как поленья, одни на другие складывали на вагонетку и отвозили их за версту от станции. Там опрокидывали вагонетку около глубокой ямы, а потом возвращались за новой парией.

Как-то мимо такой вагонетки, набитой доверху мертвыми телами, и около которой мирно полдничал могильщик, проходил казак. Он остановился, посмотрел на страшную кладь и сказал:

— Смотри, брат, да этот у тебя еще дышит.

— Ничего, дойдет, — было ему в ответ. У А.П. однажды вырвалось:

— Господи, что сделали с народом? — ведь это же все наши русские солдаты…

Приходили на станцию поездные составы с еще боле жуткими грузами, чем полумертвые красноармейцы. Везли обгоревшие вагоны с черными обуглившимися трупами, раскинутыми по полу и по уцелевшим верхним полкам. Что это за люди, и при каких обстоятельствах они погибли такой лютой смертью — было неизвестно.

IX.

К середине апреля большевики сосредоточили на Царицынском направлении 10-ую армию и повели наступление на Ростов. Они отбросили донцов за реку Маныч и вышли на линию железной дороги Батайск — Торговая. Передовые части красных уже были в одном переходе от Ростова. Положение создавалось напряженное.

Генерал Деникин решил разбить 10-ую армию и стал в свою очередь сосредотачивать на Манычском фронте, добровольческие войска под своим непосредственным командованием.

Генерал Кутепов был назначен командующим одною из войсковых групп, действовавших в этом районе, и вместе со своим штабом был переведен на станцию Песчанокопскую. Около этой станции в нескольких верстах от нее было раскинуто большое село того же наименования, где год тому назад трагически погибли раненые добровольцы.

 «Во время 1-го Кубанского похода, когда армия возвращалась на Дон, часть тяжелораненых добровольцев подлечилась и попала в Песчанокопское. Там они вначале благополучно скрывались, но потом были кем-то выданы. Сельский сход, на разрешение которого поступила судьба добровольцев, постановил их казнить, что и было приведено в исполнение» (Генерал А.П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 166.).

У этого же села было произведено первое покушение на жизнь А.П. В вагон, где он жил со своей молодой женой Лидией Давыдовной, была подброшена адская машина. Лидия Давыдовна нашла ее и в недоумении разглядывала странный предмет, пока А.П. не заметил и не взял его из ее рук.

Штабной поезд генерала Кутепова стоял на станции, затерянной в степи.

Была весна. В балках кустарники и деревца выбросили узенькие еще не совсем разогнувшиеся листочки и мохнатые шарики с желтоватым пушком, как у цыплят. В тростнике и в осоке у степных речек шуршали, перекликались и взлетали всякие птицы, а сама степь вся трепетала. Перед рассветом, когда потухали звездочки, в чуть розовеющих небесах уже заливались жаворонки, в полдень струился воздух, как растаявши сахар в вод, и на горизонта появлялись марева зеркальных озер в камышах и с высокими тополями на берегу. Так и манило пойти к ним в зовущую даль. Теплый втер пробегал переливчатыми волнами по цветущей душистой степи, и в этом благословенном раздолье братоубийственная война, выстрелы, кровь, ненависть казались таким же кощунством, как оскорбление Божьего храма.

Пока шло сосредоточение добровольческих частей в районе Маныча, в штабе генерала Кутепова было получено известие, что в Новороссийск к генералу Деникину приплыли английские корабли. Все подумали, — наконец-то, союзники идут к нам на помощь.

Через несколько дней в штаб А.П. приехали два английских офицера. Они попросили у генерала разрешение осмотреть линию его фронта. А.П. послал с ними своего штабного офицера.

Офицер привез англичан на фронт. В степи был вырыт небольшой окоп, а в нем сидело 45 добровольцев в рваных шинелях и дырявых сапогах. Около них стоял пулемет, и лежали винтовки. Впереди окопа ни укреплена, ни проволочных заграждений. На той же лиши влево и вправо через несколько сот шагов другие такие же окопы.

— И это фронт? — удивленно спросили англичане.

Ответа был не нужен. Вокруг англичан засвистели пульки, и разорвались поблизости два-три снаряда. Англичане спокойно стояли и что-то записывали в книжку. Потом медленно пошли к другому окопу.

На возвратном пути, англичан пригласил на ужин стоявший в резерве Кубанский казачий полк.

В большой хате были раскинуты столы, и расставлено угощение. Вина достать не могли, и вместо него стояли бутылки с самогоном. Англичан посадили на почетное место.

Первый тост — за здоровье английского Короля — предложил командир полка. Все, стоя, подняли стаканы с крепчайшим самогоном, от которого так и несло сивухой. Англичане осушили стаканы до дна, потом сели с выпученными глазами, обтерли пот со лба, и один из них обратился к своему соседу, мешая французские слова с английскими:

— Ce n’est pas tout à fait du véritable Ressling.

Тем не менее англичане имели мужество выпить полностью второй стакан самогона после своего последующего тоста за генерала Деникина.

К концу ужина командир полка позвал гостей и офицеров на улицу. Уже стемнело. В разорванных облачках серебрилась луна. Поперек всей дороги лежала огромная куча хвороста и соломы. Вдруг вся куча вспыхнула, затрещала, и огненные языки вскинулись выше хата. Издали, из темноты, раздался топота копыта, и на полном карьepе вылетели на освещенное место четыре кубанских казака на своих степных кобылицах. Около костра кобылицы взметнулись на дыбы, прижали уши к закинутым головам и с развевающимися гривами и хвостами распластались над костром. Перелетали, и яростное пламя вытянулось вслед за умчавшимися всадниками, точно хотело удержать свои жертвы, но в вихрь пламени, искр и дыма замелькали новые четверки коней — целое огненное воинство. Тут грянула наурская лезгинка. Смешались дивчины, бабы, казаки. Быстро развернулись в хоровод, в середину его выскочил молодой казак и понесся по кругу, почти не касаясь земли…

Англичане не выдержали, они жали руки офицерам и восхищались:

— Мы бывали во всех колониях Британской Империи и видели много чудес, но самое фантастическое зрелище это было у вас казаков.

В штабе англичане говорили А.П.:

— Мы представить себе не могли, что можно сражаться в такой обстановке, как ваши добровольцы. Мы сами солдаты, но у нас дрогнуло сердце… И это наши союзники по Великой войне…

А.П. выразил надежду, что добровольцам, не признавшим Брест-Литовского договора, Англия и Франция теперь окажут помощь против поработителей России и предателей общего дела Антанты.

Английский майор ответил:

— Мой генерал, я сделаю все возможное, чтобы обрисовать своему начальству истинное положение Добровольческой армии, и надеюсь, что правительство Его Величества окажет генералу Деникину всемерную помощь…

X.

Одновременно с наступлением на Ростов с Царицынского направления Красное командование отдало приказ «уничтожить противника, прикрывающего Донецкий бассейн». Эту задачу должны были выполнить три Советские армии — 8-ая, 13-ая и большая часть

14-ой. Против них было всего около 12 тысяч добровольцев. Изо дня в день перебрасываемые по железным дорогам в угрожаемом направлении добровольцы отдыхали только в пути. Вся тяжесть шестимесячной обороны Донецкого бассейна легла на 1-ый корпус под командованием генерала Май-Маевского.

В конце апреля 1919г. Май-Маевский был назначен командующим Добровольческой армией, а Кутепов, наконец, должен был вступить в командование частями 1-го корпуса.

6-го мая А.П. вместе со своим штабом был переброшен с. Манычского фронта в Донецкий бассейн, и с тех пор 1-ый корпус Добровольческой армии стал неразрывно связан со своим командиром генералом Кутеповым. Вместе они несли все боевое напряжение, вместе делили и славу победоносного наступления и горечь тягостного отхода…

Основные полки, входившие в состав 1-го корпуса, носили имена погибших вождей Добровольческой армии. Цвета полков были как бы их символами.

В черно-красный цвет был одет Корниловский полк, зародившийся в пламени революции во имя грядущей обновленной России.

В черно-белый цвет — Офицерский полк генерала Маркова.

Когда генерал Алексеев спросил Маркова, зачем он так мрачно одел свой полк, Марков ответил:

— А не такова ли судьба России и всего офицерства?

В голубой цвет — полк генерала Алексеева. Цвет в честь молодежи, гимназистов и студентов, в юношеском порыве устремившейся за призывом старого вождя — зажечь светоч во тьме.

И, наконец, Дроздовский полк, пробившийся через весь Юг России на соединение с Корниловым. Дроздовцы пришли с алым отблеском боев и пожарищ на своих фуражках.

Все эти полки образовали ядро Вооруженных сил юга России, и были родное детище, белого движения.

В Добровольческой армии делались неоднократные попытки формирования прежних полков Императорской армии. Под старыми знаменами собирались офицерские кадры, свято чтившие свои полковые традиции и не представлявшие себе боевой жизни вне родного полка, тем не менее этим кадрам редко удавалось возродить свои полки. Обыкновенно развертывались сводные батальоны из разных полковых ячеек. Было не в человеческих силах вдохнуть в Императорские полки ту жизнь, что отлетела у них с гибелью последнего Державного Вождя армии…

В то же время Добровольческие полки оказались необычайно жизненными. В своей борьбе с Красной армией эти полки по многу раз обновляли свой состав, пополняясь преимущественно пленными красноармейцами, однако своей боеспособности и стойкости никогда не теряли. В течение десяти месяцев — за период наступления из Донецкого бассейна до Орла и отхода от него до Новороссийска — 1-ый корпус выдержал непрерывные бои с 245 советскими пех. полками, с 22 отдельными батальонами, 57 кав. полками и дивизионами 128 бронепоездами, всего же с 352 боевыми единицами.

В первые же дни вступления А.П. в командование им корпусом Красная армия на всем Донецком бассейне перешла в общее наступление. Добровольцы не только отразили большевиков, но и сами перешли в контрнаступление, поддержанное английскими танками. Cоветские полки понесли огромные потери и начали отступать. Пленные красноармейцы показывали:

— У нас в полках только и разговору, что о сале для пяток.

Кроме того красноармейцы стали большими массами дезертировать и всячески уклоняться от военной службы, для чего обычно портили себе глаза золою или табаком.

Появились в Красной армии и серьезные признаки разложения. Командир одной Украинской бригады доносил своему начальству, что весь его эшелон разгромлен проходившей своей же советской частью. Он писал:

— Уничтожены секретные документы, карты, вся оперативная переписка. Портреты вождей революции порваны. Штаб и команды разоружены и избиты прикладами. Вещи разграблены, и весь этот погром сопровождался возгласами — бей жидов и коммунистов.

Добровольцы, не давая опомниться противнику; безостановочно его преследовали. Проделав в течение месяца трехсотверстный марш, они после пятидневного ожесточенного боя на подступах к Харькову ворвались в город. На улицах бой продолжался. Красный броневик «Артем» носился по улицам и расстреливал Дроздовцев. Наконец, броневик был подбит. Из него выскочили большевики и скрылись в каком-то дом. К полковнику Туркулу подошел еврей и, не глядя на него, прошептал:

— На меня не смотрите. Большевики спрятались на чердаке вот этого дома.

Дроздовцы бросились туда. Их встретили выстрелами. Большевиков забросали ручными гранатами и живыми в плен взяли трех, среди них был помощник палача «Чеки». Когда их повели в штаб полка, разъяренная толпа советских граждан бросилась вдогонку. На всем пути через кольцо караула протягивались кулаки, и сыпались удары на арестованных, женщины в неистовстве щипали и вырывали клочья из их платья. Арестованных привели в штаб совершенно голыми…

Как всегда, когда брали города, добровольцы прежде всего устремлялись к «Чрезвычайке», чтобы захватить гнездо палачей и освободить их жертвы.

Харьковская «Чека» была на самой окраине города в большом пятиэтажном кирпичном доме-коробке с небольшими квартирами для мелких жильцов. За этим домом лежали пустыри и овраги, Большая площадь земли вокруг дома была обнесена проволочными заграждениями. Недалеко от этого дома стоял барский особняк. В нем жили палачи во главе со страшным изувером Саенко. Но ночам они шли в «Чеку», спускались в подвал с асфальтовым полом и ложбинами вдоль стен для стока крови и в этом застенке творили расправу над своими жертвами. Излюбленной пыткой было — ошпаривание рук кипятком, а потом сдирать с них кожу в вид перчаток… Замученных и расстрелянных закапывали поблизости в овраге. За ночь иногда убивали до 80 человек.

Нервы у палачей были крепки. Бывший каторжник Иванович, помощник палача Саенко, хвастался:

— Бывало, раньше совесть во мне заговорит, да теперь прошло — научил товарищ стакан крови человеческой вылить. Выпил — сердце каменным стало.

Вскоре после освобождения Харькова жертвы «Чеки» были выкопаны и положены в длинные ряды на землю. Целыми часами около обезображенных и раздетых догола трупов ходили согбенные женщины, отыскивающие своих родственников…

На торжественных похоронах нескончаемая вереница всяких экипажей и телег с сосновыми гробами на них тянулись по улицам города под печальный перезвон церквей. С обнаженными головами и в полном молчании шли толпы народа, только около гробов раздавались прерывистая рыдания.

Когда добровольцы стройными рядами входили в освобожденный Харьков, горожане забрасывали их цветами, становились на колени, целовали стремена у всадников, из окон протягивались беспомощные девичьи руки…

Город приветствовал генерала Кутепова парадным обедом и обещал всяческую поддержку Добровольческой армии.

На последующем общем собрании объединенных городских. организаций А.П., поблагодарив за все приветствия, сказал:

— Я хочу еще раз подчеркнуть, что армия без тыла будет бессильна продолжать свое дело. Успех армии зависит от устройства тыла. Если будет спокоен и налажен тыл, то мы спокойно и уверенно пойдем вперед.

— Я эти дни объезжал фронт и видел — идет в бой батальон. Идет хорошо, лихо развертывается, но он… босой. Сейчас тепло, а осенью, в морозы, как я могу посылать в бой босых солдат? Вам, общественным силам, необходимо позаботиться, чтобы Добровольческая армия была снабжена всем необходимым…

Ожидая помощи от города, А.П. со своей стороны всеми силами стремился обеспечить в нем порядок и нормальную жизнь. Уже па другой день по приезде в Харьков штаба 1-го корпуса по всему городу был развешен приказ за подписью генерала Кутепова, в котором объявлялось населению, что «все насилия и произвол над мирными жителями будут караться со всей суровостью законов военного времени».

Слово А.П. было твердо. Однажды был арестован один солдат, ограбивший еврея. Солдат пришел к еврею на квартиру и, угрожая револьвером, потребовал денег. Еврей дал пятьсот рублей, солдату показалось мало. Еврей сказал, что у него деньги в другой комнате и сейчас их принесет. Выскочил из комнаты и закричал в окно — караул, грабят…

Красавец солдат, бывший гвардеец, совершивши Дроздовский поход, на военно-полевом суде не отрицал своей вины:

— Так что в нашей роте всегда говорили, да и в книжечке я читал, что все комиссары — жиды. Жиды расстреляли Царя и Его Семью, жиды же погубили Россию и всех ограбили… Ну, я и думал, что ничего, если я сам немного попользуюсь от какого-нибудь богатого жида…

Суд приговорил солдата к смертной казни через расстреляние, ходатайствуя перед командиром корпуса о смягчении участи осужденного.

Генерал Кутепов приговор суда утвердил, не удовлетворив ходатайства суда.

По другому приговору суда был также расстрелян офицер первопоходник, который с несколькими друзьями ограбил старуху еврейку. Этого офицера удалось быстро арестовать по его отличительной примете — в одном бою он лишился ноги и ходил на деревянной. Своих друзей приговоренный не выдал…

А.П. Понимал всю опасность антисемитизма и с ним всегда решительно боролся.

— Сегодня громят евреев, а завтра те же лица будут громить кого угодно другого, — как-то сказал А.П.

Впоследствии в одной своей беседе с журналистом С. И. Левиным из газеты «Руль» А.П. говорил:

— Чтобы искоренить антисемитизм, мне приходилось прибегать к серьезным мерам. По моему приказанию изымались из обращения погромные листки, антисемитские издания и брошюры. Кто знаком с моей деятельностью, тот хорошо знает, что там, где я был, погромов никогда не было, и там, где я буду, никогда погромов быть не может. Когда в Ростове несколько офицеров и солдат стали грабить еврейский квартал, они по моему приказу были повешены…

При своем непосредственном общении с кем-либо из евреев А.П. расценивал его также, как каждого русского человека, — патриот ли он, и есть ли в нем жертвенная любовь к своему отечеству.

В конвое генерала Кутепова, куда принимались офицеры по личному указанию А.П., было два еврея — офицеры первопоходники, бывшие студенты.

XI.

После падения Харькова все внимание красного командования обращается на Южный фронт.

— Наш Южный фронт переживает сейчас тяжелый кризис, — указывал Троцкий, а Революционный военный совета 13-ой армии отмечал в своем приказе, что «серьезность положения требует безотлагательного принятия самых драконовских мер».

Для поднятия боеспособности Красной армии, Троцкий привлек к сотрудничеству офицеров Генерального штаба и мобилизовал строевых офицеров Царской армии, а чтобы обезопасить советскую власть от измены, он сковал души начальников из бывших офицеров страхом за судьбу своих близких. Каждому такому начальнику под личную расписку сообщалось, что «его измена и предательство повлечет за собою арест его семьи».

Стала создаваться трехмиллионная Красная армия по законам военной науки.

Был проведен принцип единого командования, была создана стройная организация войсковых частей с суровой дисциплиной, приступленно к принудительным наборам, выработаны военные уставы и подробные тактические указания для Красных армий. Но большевицкое миропонимание наложило свою печать на творение Троцкого — духовные начала, воинский дух и духовное единомыслие, только одни создающие прочное единство армии, в Красной армии отсутствовали. Их и не могло быть, так как у красноармейской массы не было с коммунизмом ни кровной исторической связи, ни общего с ним идеала, способного вызвать одинаковые мысли и действия.

На одном заседании Троцкий поучал и требовал от красных командиров:

— Вам нужно добиться, чтобы в Красной армии каждый солдат знал, что в основе всего мира, во всем разнообразии его явлений, лежит повинующаяся своим внутренним законам материя, а вся вера человека в духовное начало есть только суеверие, внутренняя вошь, которая ослабляет человека еще более, чем внешняя…

Красная армия Троцкого — это был вооруженный Красный Робот из механически спаянной людской массы с вкрапленными в нее коммунистическими ячейками, с помощью которых, как через чувствительную пластинку, он приводился в движение. Чтобы в движении эта неодухотворенная масса не распалась, она была скреплена беспощадным террором.

В Рабоче-Крестьянской армии всем комиссарам и командирам было предоставлено право безо всякого суда расстреливать на месте каждого красноармейца не только за неисполнение приказания, но и за ропот против продовольствия. В каждой части, как общее правило, должен был стоять наготове резервный батальон и открывать пулеметный огонь по своим отступающим цепям. В случае дезертирства была только одна кара — расстрел и конфискация всего имущества у семьи дезертира.

Пленные красноармейцы говорили:

— Как не будешь воевать против вас, нам податься некуда.. Коммунисты или тебя самого уничтожать, или твоих изведут.

Затаенная ненависть красноармейцев к комиссарам и коммунистам часто прорывалась. Красноармейцы, окруженные добровольцами, перед сдачей в плен перебивали свой командный составь. Но те же самые красноармейцы, становясь солдатами Добровольческой армии, если попадали в плен к большевикам, почти никогда не выдавали своих офицеров и всячески помогали им слиться с пленной толпою солдат.

Неодухотворенные советские войска и сражались безо всякого боевого порыва. Если продвижение вперед до некоторой степени подымало дух красноармейцев, то не из за приближающегося момента торжества советской власти, а исключительно потому, что при скором окончании гражданской войны они надеялись на отдых и мирную жизнь. Красноармейцы определенно заявляли:

— Только бы война скоре кончилась, а нам все равно, кто победит, кадеты, или комиссары.

Красноармейцы давили добровольцев лишь своею массой…

В результат лихорадочной деятельности Троцкого, перед фронтом 1-го корпуса вновь появились многочисленные красные войска. Они были усилены войсками, переброшенными с Западного фронта и с фронта Колчака.

А.П. все время очень внимательно следил за противником. В оперативном отделении своего штаба два раза в день, утром и вечером, он останавливался около карты, лежащей на столе офицера, заведующего войсковой разведкой, и спрашивал:

— Ну, как вверенные вам красные войска?

В конце июля этот офицер доложил А.П. о произведенной перегруппировке советских войск и о всех данных, по которым можно было предположить о готовящемся наступлении красных. А.П. внимательно выслушал, переспросил и, как всегда, улыбнувшись только одними глазами, сказал:

— Смотрите, повешу вас, если вы напутали…

Как раз в эти дни командующий армией Май-Маевский, страдавший недугом запоя, был болен! А.П. на свой страх и риск решил предупредить удар красных.

28-го июля генерал Кутепов отдал приказ 1-му корпусу:

— Перейти в решительное наступление, сбить противника с занимаемых позиций и выйти на линию Ольховатка — Ржава — Обоянь — Сумы — Лебедянь… Частям корпуса быть готовыми к переходу в наступление к утру 31-го июля.

31-го июля бои начались. Захваченные в советских штабах приказы, телефонограммы, донесения и журналы военных действий выяснили всю задуманную операцию большевиков.

— Солдаты Южного фронта, — писал Троцкий в стиле старого полководца, — для вас пробил час решительных действий. Белогвардейские банды должны быть раздавлены. Теснее сомкнитесь в ряды. Советская республика ждет ваших подвигов и вознаградит вас по заслугам. Вперед, к победе!

Революционный военный трибунал Южного фронта «с целью разгромления противника» выработал такой план:

Из 8-ой и 13-ой армий была выделена ударная группа под командою помощника командующего Южным фронтом, бывшего генерала Селивачева. Эта группа из 33-х полков 42-й, 12-й, 15-й, 3-й дивизий и Симбирской бригады должны были отрезать Кутеповский корпус от Донской армии и захватить район Короча — Белгород — Волчанск — Купянск. 13-я и 16-я дивизии должны были двигаться в Валуйкам в сторону Донцов.

В лоб добровольцев должны были бить «части крепостного райoна» из 2-х полков отдельной кавалерийской бригады, из 3-х полков особой бригады Курского участка, 7-ми отдельных полков и отрядов с 34 бронепоездами.

На левый фланг 1-го корпуса должны были наступать 13-ая и 14-ая армии. По выработанному совместному плану командующих этими армиями, на станцию Готня должны были обрушиться 9 полков 9-й дивизии и 3 полка 41-й дивизии, а 6 полков 7-й дивизии, которая с 24 часов 31-го июля поступала в подчинение командующему 13-й армией, должны были развивать успех.

На 7-ую стр. дивизию красное командование возлагало особую надежду. Эта дивизия была переброшена с Восточного фронта, где она в районе Воткинска стояла в резерве, приводилась в порядок в производила все время усиленные занятия. В районе Курска каждый полк этой дивизии был доведен до 1200 штыков, и вся дивизия продолжала деятельно готовиться к боям. Настроение в полках 7-ой дивизии, по записям в журнале военных действий, было бодрое и крепкое, полки ехали из Сибири «на новый страх белогвардейским гидрам». Незадолго до большевицкого наступления сам Троцкий делал смотр этой дивизии.

Южнее ст. Готня — в районе станции Баромля — должны были наступать 6 полков группы Пархоменко, 2 полка конной бригады Гусева и 8 отдельных полков и отрядов с 2-3 бронепоездами. Всего на левый фланг 1-го корпуса должны были наступать 34 полка.

Таким образом, Кутеповский корпус по общему плану охватывался кольцом, отрезывался от Харькова и должен был быть раздавлен 80-ю полками 57 бронепоездами.

Общее наступление красных войск должно было начаться 3-го августа.

Всего за три дня до начала этой операции красных генерал Кутепов сам перешел в наступление и спутал все расчеты большевиков.

Части 1-го корпуса 31-го июля стремительным ударом в ст. Готня — ст. Баромля обрушились на советские полки и разбили их. Остатки полков 14-ой армии добровольцы погнали на Северо-Запад, а полки 9-й дивизии на Северо-Восток, открывая себе дорогу на Курск. 7-я стр. дивизия была вынуждена втянуться в бой, но скоро от нее остались лишь «разрозненные части». В своем преследовании красных 1-ый корпус захватил станцию Ворожба и тем самым отрезал большевицкие армии левобережной Украины от армии Южного фронта.

Своим ударом генерал Кутепов уничтожил западную группу противника, обеспечил свой левый фланг и выиграл несколько дней для того, чтобы совершить необходимую перегруппировку своих войск для встречи врага в восточном направлении.

В стыке 1-го корпуса и Донской армии с 3-го августа уже двигалась лавина красных.

Не встречая сопротивления и видя только одни маячившие разъезды добровольцев, красные уже заняли Валуйки — Купянск — Волчанск и подошли к Короче и Белгороду. Они вышли глубоко в тыл 1-го корпуса и уже были в 40 верстах от «белого Харькова», красные же разъезды подходили еще ближе…

Но уже к этому времени была закончена переброска, частей 1-го корпуса. Напор красных с Севера сдерживали небольшие заслоны, а главные силы 1-го корпуса были сосредоточены в Короче. Харьков с Востока был оставлен совершенно незащищенным.

Красные не решились двинуться на Харьков, имея над собою противника. Начались жестокие бои у Белгорода и Корочи. Под прикрытием этих боев высшее белое командование, учитывая создавшееся положение и силы противника, заканчивало переброску в этот район Конного корпуса генерала Шкуро численностью до 3-х тысяч сабель.

1-ый корпус вместе с Конным рядом маневров окружил противника, сломил его сопротивление, и ко 2-му августа разбитые советские части лишь напрягали усилия, чтобы прорваться на Северо-Восток.

После этих боев восточный фланг Красной армии под Курском оказался обнаженным, 1-ый корпус получил свободу маневрирования и, несмотря на 30-ти дневные бои, части корпуса снова устремились вперед.

— Ни массы красных войск, брошенных против 1-го корпуса из ближайшего тыла, из глубоких резервов и с Восточного фронта, ни сила Курских укреплений не могли остановить ваш порыв — доблестные войска, — так говорил приказ генерала Кутепова от 7-го сентября. В этот день пал «красный Курск».

Трофеи 1-го корпуса были — 15 тысяч пленных, 60 орудий, 100 пулеметов и 4 бронепоезда.

За боевые отличия, оказанным во время Харьковской операции, А.П. был произведен в чин Генерал-Лейтенанта.

XII.

Мертвящее дыхание большевиков опалило Курск сильнее, чем Харьков. Курск был точно пришибленный. На пустынных улицах стояли, как нищие на паперти облупленные дома в царапинах и серых подтеках от содранных вывесок. Разбитые окна заложены грязным тряпьем. В одном квартале торчали одни обгорелые стены.

— Здесь была Чека, — говорили жители, — чекисты перед своим уходом облили здание керосином и подожгли. Весь квартал сгорел…

В развалинах находили обуглившиеся кости.

Оживление в городе было только на базаре. Тут продавалась жалкая снедь и всякая рухлядь. Среди снующего народа женщины с усталыми лицами нерешительно предлагали кружева, белье из тонкого полотна и кое-какие драгоценности…

К генералу Кутепову шли горожане со всеми своими нуждами, и около штаба постоянно стояли кучки людей.

Как-то из штаба вышел на улицу офицер. Часовые около дверей стукнули ружьями. Из небольшой толпы около штаба отделилось трое крестьян и пошли вслед за офицером. Дорогой они переговаривались и размахивали руками. Когда офицер присел на скамью в городском саду, эти крестьяне подошли к офицеру и сняли шапки.

— Здравствуйте, в чем дело? — спросил офицер.

— Да вот мы хотим побеспокоить вашу милость, — сказал один с нависшими бровями и с седой бородой.

— Пожалуйста, — ответил офицер. — Присаживайтесь.

— Спасибо на добром слове, — ответил седой, — мы и так постоим. Скажите нам, а вы кто будете, начальник или как?

— Нет, я не начальник, но служу в штабе.

— То-то вот я и говорил землякам, что чин то на вас небольшой, а они мне — ему, мол, часовые ружье на караул взяли. Просчитались маленько… Так значить, Ваше Благородие, ты в штабе служишь — это выходит, что у главного генерала Кутепа, который всем тут заворачивает. Так что ли?

— Да, служу у генерала Кутепова, — улыбнулся офицер.

— Мил человек, — сказал тот же старик, — уже присаживаясь на скамью, — а ответь ты нам по душе. Дело у нас не маленькое, послали нас в город наши мужички — идите, мол, ходоками и разузнайте все доподлинно, какие такие Деникинцы и белогвардейцы, а главное, как у них самый набольший решил насчет земли. У нас на селе большое беспокойство. Землю то нам отдавать придется, или нет?

Офицер ответил, что генерал Деникин идет на Москву, чтобы сбросить власть комиссаров и установить по всей России закон и порядок, которые обеспечили бы каждому гражданину свободную жизнь и труд, а потом, когда Россия поуспокоится, тогда созвать от всего народа собор, который и изберет себе ту власть, какую он захочет. Тогда же выборные народа окончательно решать, как быть с землей. А до тех пор генерал Деникин так велел — пусть вся помещичья земля, какую сейчас обрабатывают крестьяне, остается в их владении, но чтобы они отдавали помещику треть своего урожая — третий сноп.

— Так, так, — кивали головами мужики. — Да ведь долго придется ждать этого самого собора, да и как он еще решит, ничего неизвестно… Небось будут выбирать в него того, кто погорластее…

Ну, а до тех пор, значит, помещику плати хлебом за его землю. Так, так… А у тебя самого поместья то были? — Ну, коли нет, так я тебе скажу, неправильно вы решили с землей. Сам посуди, к примеру, недалече от нас было большое поместье известных господ… Конечно, мужики при большевиках усадьбу то разорили. И приехал теперь туда их барин да с черкесами. Мужички, понятное дело, испугались. Вышли барину навстречу, иконки ему отдают, что из хором взяли, говорят — берегли, может твое родительское благословение было, опять таки хлеб-соль несут на блюде. Ну, а барин их, как закричит на мужиков, аж багровым стал, — вы, сукины дети, весь мой барский дом разграбили, а теперь суете мне вашу июдскую хлеб-соль…

Отшвырнул он блюдо и взял только иконки, да и то, говорить, их вновь святить надо, опоганили, мол, своими руками… Кричал, кричал, а потом требует — выдать мне всех ваших зачинщиков. Ему мужики говорят, — все, барин, виновны, всем миром шли на усадьбу… А барин говорить, коли так, всех перепорю… И драли же потом мужиков нагайками эти самые черкесы, не приведи Бог… Конечно, и баб похлестали… А когда барин уезжал, наложил на мужиков аренду и аренду большую, да еще штраф приказал платить… Мужички хотят жаловаться, а к кому пойдешь? — Нету теперь ни на кого управы…

— Ну а при большевиках что же лучше было? — спросил офицер.

— При большевиках не скажу лучше. Не то что скотине иди хлебу, скамейке своей перестали быть хозяевами, однако земля то, говорят большевики, ваша, теперь навсегда… Да и как тебе еще сказать — это верно, что нажрались они за наш счет и насосались здорово, ну а голодные мухи те жалят злее… Взять вот подводную повинность, измучили вы ею, возят и возят вас наши мужики, кони ослабли, работа в поле стала… Скот тоже отбираете и режете… Оттого молодые и подаются к большевикам …

Ну, господин хороший, просим прощения на нашем мужицком слове. Не обессудьте… Давай Бог…

Старик протянул руку офицеру и простился.

— Вот тебе и наша народная опора, — подумал офицер и пошел в штаб.

На фронте 1-го корпуса наступили дни сравнительного затишья. Полки приводили себя в порядок. В Курске, не в пример Харькову, в Добровольческую армию записывались горожане. Пополнялся и офицерский состав. Офицеры или перебегали из Красной армии, или же быстро сдавались во время боев при всяком удобном случае. Охотно шли к добровольцам на регистрацию и те офицеры, которые все время скрывались от большевиков. Всех таких офицеров добровольцы называли «трофеями». Это «трофеи» являлись в Белую армию смущенными, но с искренним желанием искупить свои вольные или невольные грехи перед нею. Это настроение бывших офицеров быстро угасало. По распоряжение высшего начальства они должны были проходить через реабилитационные комиссии.

— А там, — говорили офицеры, — нас встречали мордой об стол.

Дожидаясь для реабилитации своей очереди по два, по три месяца, офицеры сидели в больших городах без жалования и сильно нуждались. Им приходилось заниматься спекуляций или пристраиваться в тылу.

Штаб генерала Кутепова с перебежавшими или пленными офицерами делал так:

после краткого опроса офицеру предлагали поступить на выбор в любой полк 1-го корпуса. В этом полку офицера зачисляли в офицерскую роту, где во время боев и происходила его реабилитация. Такие офицерские роты были гордостью полков.

Солдатами 1-ый корпус пополнялся, главным образом, из пленных красноармейцев, присылал пополнение и тыл. Но команды из тыла приходили почти раздетыми, и во многих запасных частях невозможно было выводить людей на занятия, так как они были босы и без шинелей.

В Курске один командир батареи умолял интенданта, приехавшего из штаба армии, выдать сапоги его солдатам.

— Ведь выпал снег, — говорил командир, — как же мои люди на босу ногу могут работать при орудиях?

Командиру сапог не выдали, а через несколько дней, когда штаб иго корпуса покидал Курск, тот же интендант просил штаб дать ему вагоны для погрузки нескольких тысяч пар обуви.

Солдатам нечем было сменить свои обовшивевшие рубашки, а на складах лежали огромные запасы белья и бязи еще от прошлой войны…

На фронте плохо одетые солдаты вопрос с обмундированием разрешали просто — они раздевали почти догола не только пленных, но и перебежчиков

В 1-м корпусе прошел слух, что англичане прислали для офицеров чемоданы с полным обмундированием и всякими походными принадлежностями. В тылу уже все ходили в прекрасных френчах и галифэ, а войскам выдали их, только перед самой эвакуацией Ростова. Многие офицеры ничего не получили. В Новороссийске в последний день его агонии, к генералу Кутепову пришло несколько офицеров с жалобой, что интендант отказал им в выдаче английского обмундирования, несмотря на то, что склады полны им.

А.П. немедленно дал записку с приказанием выдать этим офицерам полное обмундирование. Когда офицеры пришли в склад, он был уже весь в огне.

Общая уверенность, что от интенданта ничего не получишь, влекла за собой то, что полки старались обуться и одеться собственными силами. Захватывая у большевиков обозы и склады со всяким имуществом, полки не сдавали своей добычи, а возили ее с собой в обозах, или же загромождали ею железные дороги. Часть добычи «загонялась» в тылу. У офицеров появлялись большие деньги, начинались кутежи. Слишком соблазнительно было после непрестанных боев н походной жизни в грязи и холоде очутиться в светлых ресторанах, с музыкой, вином и женщинами. Скоро опять ехать на фронт, а тут — хоть день, да мой…

XIII.

Со взятием Курска 1-ый корпус выдвинулся вперед, как хороший коренник. По бокам его, на пристяжке, шли конные корпуса генералов Шкуро и Юзефовича. Боевой порыв не спадал. Полки 1-го корпуса развернулись в дивизии.

Неожиданно из штаба армии пришло приказание — выделять из 1-го корпуса шесть полков для отправления их на внутренний фронт, против Махно и Петлюровцев. Для той же цели у Шкуро — соседа справа — была снята бригада Терской дивизии, а у Юзефовича — соседа слева — два полка.

А.П. всячески протестовал против этого распоряжения, но пришлось подчиниться.

Генерал Кутепов стоял около карты с размеченными на ней советскими полками и спрашивал:

— Какие новые красные части прибыли на фронт 1-го корпуса? Штаб армии приказывает взять Орел.

— Ваше Превосходительство, — отвечал офицер, — на нашем фронте те же советские дивизии, что мы расколачивали много раз. Хотя они и пополнены, но Орел вы можете взять, хоть завтра. Однако Орел брать нельзя, все полученные сведения подтверждают, что на левом фланге корпуса, под Карачевым, высаживается Латышская дивизия, а на правом фланге, в нашем стыке с донцами, сосредотачивается Конная армия Буденного.

А.П. расставил ноги и стал хлопать себя по шее правой ладонью:

— Об этом я только что говорил по прямому проводу со штабом армии. Говорил , что я Орел возьму, но мой фронт выдвинется, как сахарная голова. Когда ударная группа противника перейдет в наступление и будет бить по моим флангам, то я не смогу маневрировать — часть своих полков мне и так пришлось оттянуть к соседним корпусам после того, как их ослабили, да у меня самого отняли шесть полков… А мне все-таки приказали взять Орел.

— Ваше Превосходительство, а наша кавалерия сосредотачивается против Конной армии Буденного?

— Когда она еще сосредоточится! — А П. махнул рукой, круто повернулся и ушел.

1-ый корпус повел наступление. Красные отчаянно сопротивлялись. Подпускали цепи добровольцев на 30-40 шагов и шли в штыковые атаки…

Полковник Туркул со своими «Дроздами» разбивал один советский полк за другим и захватил три бронепоезда. Полковник Скоблин с Корниловцами ворвался в Орел…

1-го октября Май-Маевский прислал поздравление:

— Орел — орлам!

А генерал Кутепов возвратился с фронта сумрачным…

Преследуя красных, добровольцы уже вступили в Тульскую губернию.

Пятаков — член Революцонного Военного Совета Южного фронта рвал и метал. Он выкрикивал по прямому проводу штабу армии:

— У вас делается черт знает что — истерика и полный беспорядок… Все ваши отговорки о малочисленности дивизий бессмысленны. Ваши и белые штыки подсчитаны, перевес на вашей сторон… По поручению Реввоенсовета Республики приказываю — всех командиров и комиссаров, вплоть до полковых, за отступление расстреливать на месте… Добейтесь, чтобы войска легли целиком, но не отступали, пока им не прикажут… Объясните всем, что сейчас предстоит операция, от которой зависит исход борьбы с белыми… Ваши бессмысленные и преступные отступления могут сорвать эту операцию…. Довольно миндальничать…

Красное командование приступило к выполнению своей решительной «операции» на Южном фронте.

В начал октября десять тысяч штыков и три тысячи сабель Латышской дивизии обрушились на левый фланг 1-го корпуса, а вся конница Буденного бросилась в стык добровольцев и Донской армии.

Перешли в наступление и все другие советские полки. Добровольцы упорно отбивались, но тончайшая нитка их трехсотверстного фронта стала ежеминутно рваться. Кавалерия Буденного взяла у донцов Воронеж и вышла в тыл 1-му корпусу. 1-ый корпус стал отходить от Орла.

В штабе 1-го корпуса шло совещание. Начальник штаба обрисовал общую картину фронта 1-го корпуса и попросил своих офицеров высказаться по поводу создавшегося положения.

— Ваше первое слово, — обратился начальник штаба к самому младшему по чину офицеру.

— Мое мнение таково, — начал тот, — прежде всего надо приказать всем штабам выйти из вагонов, а свои обозы, больных и раненых отправить, как можно дальше в тыл. Затем, собрать в один кулак все наши полки и обрушиться ими на Латышскую дивизию. Латыши уже сильно потрепаны Корниловцами, и 1-ый корпус, без сомнения, уничтожит всю Латышскую дивизию. Все остальные советские полки будут потом не страшны. Мы снова возьмем Орел, и, не задерживаясь в нем, нам надо идти быстрым маршем на Москву. За Орлом, кроме только что мобилизованных частей, мы никого не встретим и Москву мы возьмем. Это произведет сильнейшее впечатление на все красные армии. Карты большевиков будут спутаны, советские войска потеряют управление. Действительно кавалерия Буденного будет громить наши тылы, но с нею быстро случится то же, что было с казаками Мамонтова, — у нее разбухнут обозы от награбленного добра, и весь ее порыв спадет. Удар Буденного по Харькову был бы даже полезен для тыла, пришлось бы многим поневоле взяться за винтовки…

— Штаб армии никогда не согласится на ваш план, — прервал кто-то говорившего.

— Об этой операции надо только предупредить штаб армии, а потом немедленно порвать с ним все провода…

С мнением младшего офицера никто не согласился.

Нисколько лет спустя, в кругу близких людей генерала Кутепова, зашел разговор о том, что каждому человеку судьба посылает пять минут, ухватив которые человек может добиться высшей удачи во всей своей жизни. Так бывает в азартных играх, в любви, в политике. Если же человек упустит эти пять минут, то очень редко или почти никогда не бывает так, чтобы судьба смилостивилась и снова подарила такие же пять минут.

— А скажите, — спросил А.П., — по вашему, у меня были эти пять минут?

— Ваше Высокопревосходительство, — ответил А.П. его бывший штабной офицер, — помните обстановку под Орлом, не там ли давала вам судьба ваши пять минут?

— Если бы я пошел тогда на Москву, то каких бы собак на меня вешали в случай неудачи, — проговорил А.П.

— Конечно, при неудаче, на вас валили бы всю вину за трагический конец вооруженной борьбы с большевиками, — ответил офицер, — но нас тогда давно бы не было в живых, все бы легли костьми, ну, a при удаче, победителей не судили бы…

XIV.

Чем дальше откатывался 1-ый корпус, тем больше в нем волновались и недоумевали. Подкрепления не шли, полки, взятые на внутренний фронт, оттуда не возвращались.

На всех офицеров, приезжавших из командировки, набрасывались с расспросами :

— Ради Бога, расскажите, что делается в тылу? — Неужели там не могут справиться с разбойником Махно собственными силами — ведь нас ржут без ножа.

— Э, батенька мой, — отвечали, тыл во всю работает. Одни сидят в канцеляриях и стучат на машинках не хуже, чем мы на пулеметах, а другие спасают Poccию за чашкой кофе и нашими спинами. Рестораны и улицы гудят народом, а вот, чтобы взять винтовку в руки, никто не может — у каждого в кармане свидетельства о неизлечимых болезнях или о том, что он незаменимый специалист по спасению России. Ну, а в свободное от занятий время все спекулируют, чем только можно…

Что же Деникин глядит и все его бояре думающие?

— Гнать в три шеи этих бояр… Деникин в гору, семеро под гору… нет, на старых дрожжах теста не подымешь.

Из тыла привозили копии писем с беспощадной критикой стратегии Деникина. Эти письма, будто бы, писал командующий Кавказской армией генерал Врангель. В их подлинности сомневались.

— Не станет же Врангель в такой тяжелый момент подрывать авторитет Главнокомандующего.

— Ну, если не Врангель, — отвечали, — так его клевреты, — и называли фамилии.

Тогда возмущались:

— Эх, ослабел наш старик! Подвесить бы ему парочку генералов, живо бы все в порядок пришло.

Корпус генерала Кутепова продолжал свой отход, все время находясь под ударом справа всей Конной армии Буденного. Продолжала наседать и вся ударная группа большевиков, особенно Латышская дивизия.

— Без латышей, — показывали пленные, — мы давно бы отскочили за Москву.

Большинство латышей было партийными коммунистами, и советская власть считала их своим оплотом. Их хорошо одевали и кормили, и платили жалованье золотом. Латыши упорно дрались и ходили в штыковые атаки.

Однажды, в штаб одного полка, привели пленного латыша. Он был сбит ударом приклада в грудь, под ложечку, и упал навзничь, заглатывая воздух, как рыба на песке.

При обыске нашли у латыша партийный билет, десятирублевые золотые и замшевый мешочек с бриллиантами.

Командир полка приказал латыша расстрелять. Офицер, приведший пленного, заикнулся, что, быть может, его следует отправить в штаб корпуса для дополнительного опроса.

— А вы забыли, — обрезал его командир, — как прошлый раз трое таких молодцов вырвали винтовки у конвойных и их перекололи? Да и откуда я возьму людей рассылать с пленными?

К латышу подошли солдаты.

— Ну, идем, — сказал один из них.

Латыш повернулся и увидел офицера, взявшего его в плен. Латыш быстро засучил левый рукав куртки и снял с руки браслет с золотыми часами. Он повернулся к офицеру и сказал:

— Возьмите себе на память. Пусть владеет моими часами офицер, а не эти, — латыш указал пальцем на солдата, — переметные сумы. Сегодня они у вас а завтра у нас…

— Нечего разговаривать, — крикнул командир, — марш!

— Виноват, господин полковник, — сказал латыш. — Прошу вас только, чтобы меня расстреляли, как солдата, а не в затылок.

В это время офицер протянул командиру подаренные часы.

— Господин полковник, посмотрите, а какая надпись на часах.

На задней крышке часов было выгравировано: Лучшему солдату Красной армии — Лев Троцкий.

— Командир прочел надпись вслух и посмотрел латышу прямо в глаза. Тот выдержал взгляд.

— Так вот ты какой, братец, — протянул полковник, — хорошо, твою просьбу исполню. Прикажите, — обратился он к своему адъютанту.

Латыша окружили три солдата и вместе с унтер-офицером повели его на задворки.

— Эй, — крикнул унтер-офицер, — лопату принесите!

— Ишь ты латышская морда, — ворчал один конвоир, — отъелся на русских хлебах, да еще ругаешься переметными сумами. Бога бы лучше вспомнил перед смертью.

Подошли к плетню.

— Стой, — скомандовал унтер-офицер. — Ты, — кивнул он головой латышу, — становись у ветлы, да скидавай куртку, нечего зря портить хорошую вещь.

— Оно бы приказать снять штаны и сапоги, — сказал ворчавший солдат.

— Чего там душу томить, потом снимешь, — ответил другой.

— Да, стягивай потом с мертвеца, — опять заворчал первый.

Латыш снял куртку и бросил ее в сторону. Он стал спиной к ветле, выставил ногу вперед и оперся на нее. Правой рукой схватился за рубашку на груди…

Раздался залп. Латыш качнулся, схватился за грудь уже обеими руками, но не упал, а прислонился спиной к ветле. Его белые губы прыгали, из них вырывались непонятные слова…

Солдаты глядели растерянно.

— Вот, мерзавцы, промазали! — крикнул унтер-офицер. Он выхватил револьвер, подбежал к латышу и сзади в упор выстрелил в затылок.

Латыш вскинул руками и грохнулся на землю. Подошли солдаты и повернули латыша лицом кверху.

— Иван Карпыч, да какой же промазали, смотри вон, как раз три дыры на рубах. Ну и крепкий же человек… А это что у него в кулаке!?

Из сжатых пальцев правой руки латыша торчала тесемка. Солдат разжал пальцы и вытащил широкую ладанку.

— Давай-ка ее сюда, — сказал унтер-офицер и стал ее щупать.

— Бумага какая-то, — определил он, — пойти отнести в штаб.

В штабе из ладанки вытащили мелко сложенный лист бумаги, весь исписанный от руки.

— Ни черта не разберешь, должно быть по-латышски написано, — сказал офицер, разглядывавши бумагу, — надо в штаб корпуса отослать ее, там разберут.

В штабе корпуса был доктор латыш, который перевел эту бумагу. По словам доктора — это было старинное заклинание, написанное языком старых богослужебных книг; и начиналось так —

Верь, тогда победишь.

Самый текста быль таков:

«Cиe писание должно быть написано собственноручно и после того, как ты прочитаешь молитву Отче Наш.

И кто носит cиe писание при себе и дает его читать и списывать другим, оно охранит того от врагов и разбойников, от всяких напастей и чар. Меч изощренный и заряженное оружие отразятся этим писанием и будут бессильны для сердца живого. Оно, как святое крещение, создаст тебе незримую броню милостью Бога Всемогущего.

Всегда внимайте гласу Господню, заповедавшему нам:

Опасайтесь грешить. Чтите день воскресный и пребывайте в страхе Божием. Вы, старые и молодые, ходите в церковь, кайтесь в грехах и воссылайте молитвы. Прощайте ближнему его прегрешения, беднякам помогайте, страждущего утешьте. Но если презрите уста вы Мои, и если душа ваша возгнушается словами Моими, то воспламенится гнев Мой, и опрокинется чаша его на вас. Дрогнет и потрясется земля, основания небес поколеблются. Небеса над головой сделаются медью, а земля под ногами железом. И восстанет брат на брата, сестра на сестру, сын на отца, дочь на мать и город на город. И возненавижу Я вас громом и молнией, и два острых меча будут рассекать грешную землю.

Храните чудесные знаки, покрытые вечною тайной. Эти знаки:

+ В + D + I + ооК + I + К + В + D + I + vV.

Кто не верит в могущество их, да напишет их и привяжет написанное на шею собаки или кошки и выстрелит в них — он не попадет. Пусть колет ножом, и раны не будет.

И у кого кровь потечет из носа, пусть приложить это писание, и кровь остановится.

С благоговением и трепетом запишите священные всем людям слова: +Христос + Варфоломей + Себастьян + Иисус +Мария + Иосиф.

И было раз, в 1018 году, когда граф Филипп приказал отрубить голову своему слуге, согрешившему против своего господина, то палач не мог обезглавить преступника — топор не подымался. Граф увидел это из окна своей башни и приказал привести к себе слугу и расспросил его. Слуга показал записку, которую вынул из ладанки, — в ней были эти священные слова. Когда граф прочел их, то приказал всем слугам своим носить на себе такие же ладанки.

И еще, кто носит на себе эти священные слова, тот рожает ласковых детей.

Не усомнись и верь в могучую силу того, что тебе поведано ныне, и закончи свое писание так:

Я вверяю себя Тебе, не поддавшемуся искушению. Аминь. Аминь».

— Ну и времена. — говорили в штабе, А.П., — латыши коммунисты со средневековыми заклинаниями в ладанках утверждают пулеметами на российских равнинах владычество III Интернационала.

ХV.

Отстоять «белый Харьков» было невозможно. Соседние с 1-м корпусом войска не выдерживали натиска красных, и фланги 1-го корпуса были под постоянной угрозой обхода противником. Как в дни Кубанского похода, добровольцам опять приходилось пробиваться через сплошное кольцо большевиков. Однажды, Марковский полк был окружен шестью советскими полками. Марковны разбили их и захватили пленных.

Когда штабной поезд генерала Кутепова остановился на Харьковском вокзале, обреченный город уже опустел. Все в нем притаилось и замерло, только, как всегда бывает в дни безвластья, со дна большого города уже подымалась человеческая муть. Начались грабежи, убийства.

А.П. приказал своему конвою и охранной роте обходить город патрулями и каждого грабителя вешать на месте преступления. Не было никакого другого средства, чтобы обезопасить жизнь горожан. Разбои стихли…

Войска 1-го корпуса уже отступали за Харьков, с часу на час должен был отойти штабной поезд. Вдруг поднялся гул со стороны пакгауза, заваленного разным товаром и посылками, которых не успели отправить по назначению. Толпа, как воронье над падалью, кружилась около пакгауза. Шум донесся до А.П. Он выскочил из вагона и быстрым шагом устремился к пакгаузу, за А.П. его адъютант.

— Кутепов идет! — крикнул кто-то из толпы, и моментально все бросилось врассыпную. Люди бегали, падали, давили друг друга, кидали всякие свертки.

А.П. крикнул своему адъютанту:

— Стреляйте из револьвера! Адъютант приложил руку к козырьку:

— Прикажете сбегать за револьвером, я его оставил в купэ…

А.П. только крякнул. Около развороченного пакгауза было уже пусто.

Когда А.П. возвращался обратно, он нагнал седенького отставного генерала, который подобрал брошенный бочонок с виноградом и тихонько катил его к себе в вагон.

А.П. всего передернуло:

— Бросьте, бросьте, генерал, как вам не стыдно!

— Я хотел в дорогу провиантом запастись, — пролепетал старичок.

На всем пути отступления 1-го корпуса вся власть естественно переходила к генералу Кутепову. С yтpa до поздней ночи А.П. не знал ни минуты отдыха. То был на фронте среди войск, то объезжал покидаемые города, то принимал вереницы просителей. Пристально глядя карими глазами на своего собеседника, А.П. молча его выслушивал, задавал два-три допроса и никому не отказывал, если просьбу считал справедливой.

К А.П. раз пришел главный инженер большого завода, обслуживавшего Добровольческую армию, и сказал, что рабочим завода не уплачено жалованья за три месяца, казначейство эвакуировано, у администрации завода денег нет.

А.П. поблагодарил инженера за осведомление, вынул из денежного ящика требуемую сумму и дал ее инженеру.

Всеми силами А.П. боролся с злоупотреблениями власти на местах, нараставшими вместе с сознанием, что борьба с большевиками обречена на гибель. Всех виновных А.П. немедленно отдавал под военно-полевой суд.

Однажды, начальник штаба после своего доклада у А.П. обратился к трем офицерам и сказал, что приказом командира корпуса они назначены членами военно-полевого суда, и, добавил начальник штаба, генерал Кутепов уверен, что отданного под суд мерзавца военно-полевой суд повесит.

Один из офицеров тотчас ответил начальнику штаба:

— Прошу вас доложить командиру корпуса, что я категорически отказываюсь быть членом военно-полевого суда. Если, как вы передали, генерал Кутепов уже предрешил приговор суда, то это — прямое давление на нашу судейскую совесть.

Этого офицера поддержали двое других. Военно-полевой суд не состоялся, но своего отношения к этим трем офицерам А.П. нисколько не изменил. А.П. всегда говорил. что он высоко ценит гражданское мужество.

Перед самым Ростовом Деникин решил дать сражение наседавшему противнику. Фронт сузился до 80 верст. Добровольческий корпус прикрывал подступы к Ростову, а Донская армия должна была защищать Новочеркасск.

Добровольцы вместе со своей конницей генерала Варбовича отбивали все атаки красных и сами переходили в наступление. На этом участке большевики были даже отброшены верста на семь, но донцы сдали свою столицу, и колонны красных вышли в тыл добровольцам. Добровольческому корпусу было приказано отходить за Дон. Дроздовцы и Корниловцы после тяжелого боя прорвались через Ростов и Нахичевань, уже находившиеся в руках красных.

XVI.

Войска генерала Деникина укрепились за Доном. Добровольческая армия, которую после отхода от Харькова принял было генерал Врангель, теперь была свернута в Отдельный Добровольческий корпус под командой генерала Кутепова. Был, назначен новый начальник штаба, вместе с ним из расформированного штаба армии появились и новые офицеры Генерального Штаба. Количество штыков в корпусе сильно уменьшилось, а штаб разросся. Сразу в штабе начались новые веяния.

Прежний начальник штаба требовал от своих подчиненных самого внимательного отношения ко всем офицерам, приезжавшим с фронта за различными справками. Когда же теперь приехал в штаб командир одного полка, и по его просьбе дежурный офицер ознакомил его с обстановкой на фронте, то этому офицеру был сделан выговор за то, что он в оперативное отделение — «в святая святых штаба» — пускает «посторонних лиц».

Недалеко от штабного поезда были огромные склады фуража. Адъютант хозяйственной части всем проходившим командам разрешал брать необходимое им количество фуража под простую расписку старшего команды. Новый начальник штаба вызвал к себе адъютанта, и приказал, чтобы фураж выдавался только по предъявлению составленных по всей форме требовательных ведомостей. Проходившие наспех команды, конечно, таких ведомостей предъявлять не могли, и весь фураж в конце концов достался красным.

Зазвучали в штабе и совершенно непривычные речи. В штабном поезде у станции «Каял» офицеры встречали новый 1920-ый год. В полночь генерал Кутепов поздравил всех и вскоре ушел за ним разошлось и все высокое начальство. Младшие офицеры остались сидеть за столиками. Никакого оживления не было, у всех бродили невеселые думы.

Вдруг поднялся молодой капитан генерального штаба и начал речь.

— Господа, — сказал он, — мы встречаем новый год на берегу реки Каялы, где когда-то «сила русская потопла», а потом по Руси разнесся плач княгини Ярославны. Не здесь мы мечтали встретить этот год… Так неожиданно, так быстро рушились наши надежды… Почему же произошла такая роковая катастрофа? — Надо иметь мужество глядеть правде в глаза. На ошибках учатся, и нам надо понять наши ошибки. Их много, но вот, по моему, главнейшие из них:

— Беспощадной красной диктатуре Ленина мы, белые, не противопоставили такой же сильной власти. Там рубили с плеча, а мы самые насущные социальные и политические вопросы всегда откладывали до будущего Учредительного Собрания, в которое уже никто не верил. Национальная Россия ждала своего диктатора, а получила Особое Совещание — эту окрошку из либералов с черносотенцами.

— Неудачна была и вся наша политика на местах. Наш лозунг — Единая, Великая, Неделимая Россия — был органически чужд тем окраинам, откуда началась наша борьба. Не прельстишь казачество звоном Московских колоколов. Казачество поднялось против неслыханного гнета, который шел как раз из Москвы. Но эта борьба казаков была только борьбой за свои казачьи вольности, за свои станицы, борьбой за землячество, а не отечество.

На самом деле, казачества, которым Добровольческая армия помогла сбросить большевиков, признавали ее не как носительницу государственного национального начала, а только как вооруженную организацию сначала Алексеевскую, а потом Деникинскую, которая умеет воевать.

Мы, добровольцы, не сумели стать цементом, который спаял бы эти окраины в одно целое, родственное нам по духу, и поэтому в Вооруженных силах Юга России между добровольцами и казаками не было ни духовной скрепы, ни одинакового понимания своих задач. В них не было единого духа…

— Неправильная оценка настроений казачества повлекла за собой и ошибочный стратегически план. Нам, подняв казаков, надо было немедленно идти на соединение с восставшими русскими силами, которые вел Колчак. Вместо этого мы, опираясь на свою неустойчивую базу, пошли на Москву, да к тому же фронтом в вид изогнутой дуги и безо всякого сосредоточения своей кавалерии против Конной армии Буденного. И отступать от Харькова нам надо было не на Ростов, а на Крым и Hoвороссийск, где мы могли бы опять таки опереться на русские силы. Мы наказаны за ошибочную политику и ошибочную стратегию. Но я уверен, что наше белое движение, уже давшее столько героев, выдвинет, наконец, вождя, рожденного быть диктатором, который и приведет нас к полной победе…

Когда капитан кончил свою речь, наступило тягостное молчание. Все поняли скрытый смысл его слов.

Вдруг чей то голос затянул:
Смело мы в бой пойдем, — и сразу все подхватили:

За Русь Святую
И, как один, прольем
Кровь молодую…

Запели ту старую песню, с которой шли по степям в Кубанских походах за своими вождями Корниловым и Деникиным.

Таков был ответ добровольцев на речь капитана.

XVII.

Откатившись от Орла до Ростова, ряды добровольцев сильно поредели.

За все время своего тысячеверстного отхода добровольцам приходилось пробиваться через Конную армию Буденного, вбившуюся клином между Добровольческим корпусом и Донской армией. Добровольцы таяли от боев, от болезней. Началось в полках и дезертирство прежних красноармейцев. Они бежали в повстанческие отряды — к «зеленым». В одном полку несколько солдат оставили записку:

— У большевиков коммуна заела, а вам кадетам не навести порядка. Уходим к зеленым…

Так заблудившиеся русские люди метались из стороны в сторону, в конце концов пытаясь собственными силами найти свою дорогу.

Когда Добровольческий корпус остановился за Доном, он начитывал 1763 офицера, 4638 штыков и 1723 сабель, всего 8124 бойцов при 250 пулеметах и 63 орудиях.

Несмотря на свою малочисленность и непрестанное отступление в течение последних двух месяцев, дух Добровольческого корпуса не был подавлен. Полтора месяца красные стремились овладеть Батайском, расположенным на левом берегу Дона против Ростова, и не могли. Поднялся боевой дух и у донцов.

5-го и 6-го января добровольцы вместе с донцами отразили под Батайском армию Буденного, пытавшуюся лобовым ударом вторгнуться в Кубань.

Все последующие дни непрерывный атаки красной пехоты также не имели успеха, равно как и все ее попытки застать добровольцев врасплох ночными атаками.

15-го января противник на всем фронте перешел в решительное наступление четырнадцатью Охотными дивизиями с пятью бронепоездами и двумя конными корпусами Думенко и Буденного. Но приказу Красного командования это наступление должно было носить — «стихийный и молниеносный характер с целью не оттеснить противника из занимаемых пунктов, а разбить его на голову.» Но донцы разбили конницу Думенко, а добровольцы отбили все атаки красной пехоты. Красные потеряли 25 орудий и тысячи пленных.

Большевики окрестили Батайск «вторым Верденом».

В начале февраля генерал Кутепов отдал приказ перейти в наступление самому Добровольческому корпусу. Господствующие высоты были у большевиков, стоял жестокий мороз при сильном ветре. Несмотря на это, добровольцы в ночь на 7-ое февраля форсировали Дон, разбили советские войска и взяли Ростов. Красные опять понесли огромные потери, одних пленных было взято у них около 6 тысяч. Но развивать этот успех добровольцам было уже не с кем. Буденный в это время предпринял глубокий обход, сломил сопротивляемость донцов и вышел в глубокий тыл Добровольческому корпусу. Добровольцы безо всякого давления на фронте, по приказу, покинули Ростов и стали отходить.

Войска могли удержаться на реке Кубани — естественном водном рубеже, но у казаков наступил полный паралич воли к сопротивлению, они не выполняли ни одной директивы Главного командования. Кубанское и Терское войско потеряло всякую связь со Ставкой и уходило через горы на Черноморское побережье. Донцы, не оказывая никакого сопротивления красным, неудержимо катились к Новороссийску.

Вперемежку с войсками шли тысячные толпы мирного населения. Спасался от большевиков и почти весь калмыцкий народ.

Ни управлять, ни распоряжаться всей этой людской массой было уже немыслимо, только Добровольческий корпус генерала Кутепова шел, как римский легион, среди полчищ варваров.

Арьергард прикрывал полковник Туркул. Конные массы противника окружали Дроздовцев. Полковник Туркул сворачивал свой полк в каррэ, и под звуки оркестра Дроздовцы бросались в контратаку и прорывали противника.

Неудержимая лавина казаков и беженцев затапливала весь тыл и все пути отхода Добровольческого корпуса. Катастрофа при эвакуации Новороссийска становилась очевидной. Транспортных судов было мало. Создавалась угроза самому бытию добровольцев.

28-го февраля генерал Кутепов, в полном согласии со строевыми начальниками, послал генералу Деникину телеграмму, в которой он указывал, что создавшаяся обстановка «повелительно требует принятия немедленных и решительных мер для сохранения и спасения офицерских кадров Добровольческого корпуса и всех бойцов за идеи Добровольческой армии». Далее, в этой телеграмме генерал Кутепов указывал, какие, по его мнению, следует принять меры.

Во всей форме такого обращения к своему Главнокомандующему генерал Деникин усмотрел недоверие к себе со стороны добровольцев, и в этот день бесповоротно решил оставить свой пост после эвакуации армии в Крым.

К 12-му марта Добровольческий корпус подошел к Новороссийску. Около города, вдоль железнодорожного полотна, под откосами лежали грудами сброшенные поездные составы. Дороги были забиты повозками, орудиями. Улицы Новороссийска гудели взбудораженным народом. На берегу моря метались люди. Между ними бродили кони. Казаки расседлывали и разнуздывали своих боевых товарищей и, тихонько ударяя по крупу, отгоняли их прочь от себя. Но кони возвращались и покорно шли по пятам своих хозяев, даже бросались за ними в море и плыли. Раздавались отдельные револьверные выстрелы — то кто-нибудь пристреливал своего коня, пуская ему пулю в ухо… С бесстрастными лицами, на корточках, сидели калмыки, как изваяния Будды.

Всю ночь шла погрузка войск на корабли. Громыхали взрываемые склады со снарядами, и полыхало багровое небо. Наступал рассвет. Нависли сизые тучи, плескалось свинцовое море. Мерно покачивался последний корабль. Вереницы людей с серыми лицами шли к нему по мосткам. На середине мостков, прислонясь к перилам, стояло трое молодых людей в офицерских френчах, но без погонь. Их окружали конвойные с винтовками. То были приговоренные к смертной казни грабители. Вдруг поток людей на мостках остановился. Конвой отошел на несколько шагов от приговоренных, и вокруг них образовалась жуткая пустота. Во внезапно наступившей тишине разнеслись отдельные слова команды:

— По приговоренным… Шеренгой… Шеренга, пли!

Через несколько минут мимо распластанных трупов, по-прежнему молча, шли люди в серых шинелях с винтовками в руках.

Один за другим уплывали пароходы. Махая руками, подбегали к пристани отставшие и отбившиеся от своих частей. Число их ежеминутно росло. До отплывавших доносились крики и мольбы, прозвучали отдельные револьверные выстрелы. Большевики входили в город. По сбившимся на пристани застрекотал пулемет…

А.П. с миноносца «Пылкий» сигнализировал английскому броненосцу «Император Индии» просьбу задержать своим огнем главные силы большевиков, подходивших к станции Тоннельной, чтобы миноносец успел погрузить всех оставшихся на пристани.

На серой громаде, стоявшей на внешнем рейде, прозвучал боевой сигнал. Забегали матросы, повернулась огромная пушка и с ревом засверлила нависшие облака.

«Пылкий» несся к пристани и сотрясался от своих выстрелов.

С обезумевшими глазами толпа бросилась к миноносцу.

— Брать в первую очередь раненых и сестер милосердия, — закричал А.П.

Упали сходни. Около них быстро выстроился конвой с револьверами в руках. С борта ощерились пулеметы. Толпа расступилась и пропустила раненых и женщин.

— Не напирать, не напирать! грузиться в полном порядке вещи бросать в воду! — раздавался резкий голос А.П.

Подошел командир миноносца и доложил, что миноносец перегружен. Больше нельзя взять ни одного человека. А.П. крикнул:

— Взятых на борт высажу на английский броненосец и сейчас же вернусь за остальными. Всех до одного возьму!

Когда миноносец в третий раз забирал последних людей на пристани, ясно были видны лица подбегавших большевиков, и пули уже непрерывно щелкались по миноносцу.

XVIII.

С винтовками в руках и со всеми своими пулеметами высадился в Крыму лишь Добровольческий корпус. Он даже привез несколько пушек. Донцы приехали безоружными.

Добровольческий корпус мог бы сохранить всю свою артиллерию, коней и обозы, если бы начал свой отход от Харькова прямо на Крым, как предлагал Деникину генерал Врангель, но тогда казаки обвинили бы добровольцев, что они покинули их в самую грозную минуту.

Добровольческий корпус мог бы силою пробиться через Грузию и интернироваться в Турции, но об этом не могло быть и речи, раз оставался клочок русской земли, где еще дрались за национальное знамя. Крым защищал генерал Слащев со своим пятитысячным корпусом.

В Крыму потрясенные войска были поставлены на отдых. Для штаба генерала Кутепова был назначен город Симферополь, Ставка расположилась в Феодосии.

Вскоре после приезда А.П. в Крым генерал Слащев попросил А.П. приехать к нему на фронт, для чего прислал вагон с паровозом. А.П. поехал.

Слащев, одетый в фантастическую форму, им самим придуманную, с блеском в глазах от кокаина, стал пространно раcсказывать, что в войсках его корпуса общее недовольство Главнокомандующим. Такое же настроение во всем населении Крыма, в духовенстве, во флоте и даже, будто бы, среди чинов Добровольческого корпуса. Затем Слащев сказал, что 23-го марта предположено собрать совещание из представителей духовенства, флота и населения для обсуждения создавшегося положения, и что, вероятно, это совещание решит обратиться к генералу Деникину с просьбой о сдаче им командования. В виду же того, что в Крым прибыль Кутепов, Слащев считает необходимым и его участие в этом совещании.

А.П. ответил коротко:

— В настроении Добровольческого корпуса вы ошибаетесь. Я лично участвовать в каком-либо совещании без разрешения Главнокомандующего не буду. Однако, придаю огромное значение всему, что вы мне сказали, и немедленно доложу об этом генералу Деникину.

А.П. встал и приказал везти себя в Феодосию.

— С тяжелым чувством, — рассказывал А.П. впоследствии, — я ехал к Деникину. Считал своим долгом… Надо было положить конец всем интригам, заговорам и шептаньям по углам. Ведь это развращало армию…

Генерал Деникин выслушал А.П., нисколько не удивился и только спросил его о настроении Добровольческого корпуса.

А.П. ответил, что одна дивизия вполне прочная, в другой настроение удовлетворительное, в двух — неблагополучно. Войска, критикуя наши неудачи, главным образом обвиняют в них начальника штаба Главнокомандующего — генерала Романовского. По мнению А.П., необходимо было принять спешные меры против намеченного совещания и вызвать всех старших начальников для того, чтобы генерал Деникин мог непосредственно выслушать их доклады о настроении войск.

С предложением Кутепова Деникин не согласился. Он счел, что наступило время выполнить свое решение — отказаться от поста Главнокомандующего.

Генерал Деникин немедленно отдал приказание собрать в Севастополе 21-го марта Военный Совет под председательством генерала Драгомирова «для избрания преемника Главнокомандующему Вооруженными силами Юга России».

Накануне своего отъезда на Военный Советь А.П. вызвал к себе одного своего офицера.

— Вы слышали, — обратился к нему А.П., — что Деникин решил уйти?

— Так точно, Ваше Превосходительство, — ответил офицер, — но я не знаю, насколько эти слухи верны.

— Генерал Деникин решил уйти бесповоротно, — продолжал А.П., — на пост Главнокомандующего выдвигают генерала Врангеля, а некоторые командиры добровольческих частей говорили мне, что, если не удастся убедить Деникина изменить свое решение, то на этом посту предпочли бы видеть меня. Что вы на это скажете?

— Ваш вопрос так неожидан… Сейчас мне в голову приходят такие мысли… У барона Врангеля иностранная фамилия, к тому же с титулом, чуждым для русского уха. Большевики, конечно, используют это в своей пропаганде. Генерал Врангель энергичен, талантливый военачальник, но, говорят, настолько честолюбив, что это мешает ему быть всегда беспристрастным. Думаю еще, если Главнокомандующим будет генерал Врангель, то армии, как Добровольческой, наступит конец. Откровенно говоря, я бы лично предпочел видеть вас на этом посту и, поверьте, не потому, что вы мой начальник…

— Быть может, вы во многом и правы, — сказал А.П., несколько помолчав, — но я считаю, что Врангель талантливее меня, и он лучше, чем я, справится с нашим тяжелым положением… Я буду настаивать на кандидатуре генерала Врангеля и скажу об этом начальникам своих частей.

Перед самым заседанием Военного Совета генерал Кутепов устроил предварительное совещание старших начальников Добровольческого корпуса. На этом заседании, несмотря на все заявления А.П., что решение Деникина бесповоротно, начальники единодушно постановили просить генерала Деникина остаться во главе армии. Это постановление было оглашено на Военном Совете.

Генерал Драгомиров послал Деникину телеграмму, в которой подчеркивал, что «только представители флота указали преемником генерала Врангеля, а вся сухопутная армия ходатайствует о сохранении Вами главного командования»…

Деникин был непреклонен. Тогда Военный Совет остановился на кандидатура Врангеля, и 22-го марта в Белой армии произошла смена командования. Приказом по армии генерал Деникин назначил своим преемником генерала барона Врангеля.

XIX.

Когда генерал Врангель уезжал из Константинополя на Военный Совет, ему был вручен для передачи генералу Деникину английский ультиматум.

Британское правительство предлагало генералу Деникину прекратить «неравную и безнадежную борьбу» и обещало свое посредничество для переговоров с Советской властью, чтобы добиться амнистии населению Крыма и войскам Юга России. В случае отклонения этого предложения со стороны Деникина, Англия предупреждала, что она решительно прекратит свою дальнейшую поддержку Белой армии.

На эту ноту генерал Врангель, приняв пост Главнокомандующего, немедленно послал ответ, полный достоинства. Теперь Белая армия в своей борьбе с большевиками оставалась безо всякой помощи извне, и Врангель считал, что положение в Крыму безвыходно.

На обреченность борьбы с большевиками Врангель указывал прямо. Он говорил — «я не вправе обещать армии победу и готов испить с нею чашу унижения».

Обреченность борьбы учитывал ближайший помощник Главнокомандующего — генерал Шатилов, когда заявлял на Военном Совета, что у противника «из ста шансов на победу имеется девяносто девять и девять в периоде».

Эту обреченность сознавали штабы при одном взгляде на карту всего Советского Союза и маленького Крымского полуострова.

Чувство обреченности передалось и войсками.

Но если в армии уже не было веры в победу, то осталось сознание долга.

У Главнокомандующего долг вождя — «не склонить знамени перед врагом» и «вывести армию и флот с честью из создавшегося тяжелого положения». (См. «Записки» Генерала П. Н. Врангеля: «Белое Дело». IV. стран. 915.).

У солдата — долг часового на посту. Под защиту штыков армии бежали в Крым тысячи людей.

31-го марта, через девять дней после смены власти в Крыму, красные повели наступление на Перекоп. Бой приняли не только войска генерала Слащева, но и корпус генерала Кутепова, а также донцы. Красные войска, потерпели жестокий урон, после чего они стали на фронте пассивны.

Началась кипучая работа Врангеля по приведению в порядок армии и тыла.

Армия была реорганизована. Она была сведена в четыре корпуса и получила наименование «Русской». Добровольческий корпус стал 1-м армейским, его командиром остался Кутепов.

А.П. быстро подтянул свои войска. Тяжелые неудачи не могли сломить упорство и волю к борьбе старых добровольцев.

Вскоре войска 1-го корпуса были сосредоточены на Перекопском направлении. В конце мая А.П. со штабом переехал в местечко Армянский Базар, недалеко от Перекопских укреплений.

Жалкое местечко скучилось на перешейке среди мертвой солончаковой степи. Около домов ни дерева, ни кустика. В знойном разморенном воздухе пахло тлением и тучами носились мухи. Каждый день заунывным дребезжащим звоном маленькая церковка встречала телеги с телами павших на Перекопском валу…

На рассвете 25-го мая вся Русская армия перешла в наступление. Корпус генерала Кутепова атаковала на Перекоп главные силы XIII-ой Советской армии. Красные упорно сопротивлялись, особенно латышские части. Через несколько часов боя 1-ый корпус овладел всей укрепленной позицией красных.

Корпус генерала Слащева произвел высадку восточнее Арбатской Стрелки, овладел Мелитополем и бил по тылу отступающих красных.

Пять дней продолжались жестокие бои. Красные были разгромлены. XIII-ая Советская армия потеряла до 8 000 пленных, 30 орудий, два бронепоезда и огромные склады боевых припасов. Большие потери понесли и белые, особенно в командном составе.

XX.

Когда Русская армия вышла за Перекоп и заняла Северную Таврию, красные стали усиленно подвозить свои резервы.

В середине июня с Кавказа по железной дороге был переброшен на восточный участок фронта Русской армии конный корпус Жлобы в семь с половиной тысяч шашек на прекрасных конях.

Этот корпус вместе с приданными ему кавалерийскими и пехотными частями XIII-ой Советской армии начал теснить донцов и проникать в глубь расположения Русской армии.

Генерал Врангель отдал директиву, в которой главная роль отводилась генералу Кутепову. Ему было приказано произвести необходимую перегруппировку своих войск, охватить ими со всех сторон конницу Жлобы и на рассвете 20-го июня нанести ей решительный удар.

Пехота должна была разгромить кавалерию.

Всю ночь части 1-го корпуса бесшумно двигались и накапливались, как грозовые тучи. В заснувшей немецкой колонии был ярко освещен только один дом, где неумолчно стучали телеграфные аппараты, и по проволокам несся к войскам повелительный ток.

Пропели третьи петухи. А.П. вышел из штаба. Аппараты смолкли. Наступило напряженное затишье. Ухо ловило каждый звук. Вот заиграла в конце деревни пастушья свирель. На ее нужный зов откликнулось радостное мычанье. Послышался скрип ворот, стук калиток. Вдруг в глубине неба точно хлопнул огромный бич. Оборвалась свирель, шарахнулось стадо, дробными копытцами засеменили овцы. Удары бича все настойчивее гнали с неба предутренний сумрак. Наконец, брызнуло золотом июньское утро. Непрерывный рокот встретил восходящее солнце.

Начальник штаба постучал в комнату А.П. и взволнованным голосом доложил:

— Ваше Превосходительство, бой начался!

— Прекрасно, — послышался голос А.П., — прикажите разбудить меня часа через два.

А.П. был покоен за свои войска.

— Великую выдержку и хладнокровие надо иметь пехоте при отражении кавалерийских атак. Неудержимой лавой на распущенных поводьях марш маршем несутся кони со взлохмаченными гривами. На них влитые всадники с пиками на перевес. С каждым мгновением близится грозный ритм. На одной стороне порыв и гул, на другой неподвижность и безмолвие. Палец лежит на спусковом крючке, глаз впивается в нарастающую цель, сердце обгоняет скок коней, но до команды никто не смет нажать на спасительный спуск.

Однажды, при атаке красной кавалерии на Дроздовцев, присутствовал Кутепов. Он стоял рядом с Туркулом.

— Не пора ли открыть огонь? — не выдержал А.П.

— Ваше Превосходительство, здесь я хозяин и я отвечаю за бой, — сказал Туркул, выждал еще несколько мгновений и скомандовал:

— По кавалерии, батальон… пли!

Мчащиеся кентавры с размаха точно ударились грудью о невидимую преграду.. Вздыбились, опрокинулись…

— Вы нарочно так разыграли этот бой в присутствии вашего командующего? — спросил Кутепов Туркула.

— Никак нет, Ваше Превосходительство, мои Дроздовцы обычно так воюют с кавалерией.

Вечером, за ужином, генерал Кутепов провозгласил здравицу за генерала Туркула, отбившего в один бой сразу две атаки — атаку красной кавалерии и атаку своего командующего…

Разгром Жлобы начали Корниловцы. Жлоба с пятью кавалерийскими бригадами бросился на Корниловцев. Встретил стальную стену. Вслед за выдержанным огнем Корниловцев в красную кавалерию врезались броневики, на открытые позиции вынеслись пушки, наверху зареяла воздушная эскадрилья… Отовсюду хлестал стальной град.

Красная конница смешалась. Бросилась на Северо-Запад, их встретили: бронепоезда и пехота Слащева. Жлоба поскакал на Юг, наткнулся на Дроздовцев под командою генерала Витковского. Повернул прямо на Север и опять налетел на Дроздовцев. Кавалеристы помчались на Восток, их перехватили донцы и кавалерия генерала Морозова.

Красные кавалеристы бросали своих взмыленных с запавшими боками коней и разбегались во все стороны.

Конница Жлобы была уничтожена. Вся артиллерия при, ней — 40 орудий, 200 пулеметов, 2000 пленных и 3000 коней были взяты белыми в этом бою.

Быстро перегруппировавшись, Русская армия повела по всему фронту наступление и в последующих двухдневных боях захватила еще несколько тысяч пленных, сотни пулеметов и 200 орудий. (См. «Записки» Генерала П. Н. Врангеля: «Белое Дело». IV. стран. 115.).

Русская армия выполняла свой долг. Крым ликовал…

XXI.

Шесть с половиной месяцев длилась борьба Русской армии на равнинах Северной Таврии. Русская армия истекала кровью. Некоторые полки иго корпуса были сведены в батальоны.

Мобилизация в Крыму и Северной Таврии полностью исчерпала всех способных носить оружие. Единственным источником пополнения войск оставались пленные, но они понижали боеспособность армии.

Снова взор обращался на казачьи земли, откуда приходили сведения о начавшихся восстаниях, и генерал Врангель решил произвести десант на Кубань силою до пяти тысяч штыков и сабель. Три недели продолжалась Кубанская операция, но закончилась неуспехом. Десант пришлось вернуть в Крым.

Всего за четыре дня до начала Кубанской операции красные ожесточенными атаками приковали к фронту войска 1-го корпуса, а на фронте 2-го корпуса противник под прикрытием артиллерийского огня с правого берега Днепра, господствующего над песчаной равниной левого берега, навел понтонный мост в районе Каховки и переправился через Днепр. Все попытки 2-го корпуса выбить противника из Каховского тет-де-пона оказались тщетны.

Большевики сильно укрепили Каховские позиции и перебросили сюда лучшие свои части с тяжелой и легкой артиллерией.

Создалась угроза всему левому флангу Русской армии. Противник получил возможность накапливать в Каховке крупные силы, которыми всегда мог выйти в тыл белым войскам и отрезать их от Перекопа.

Врангель решил перебросить крупные силы на правый берег Днепра и взять Каховку с тыла.

К началу этой операции генерал Кутепов был назначен командующим 1-ой армией, генерал Драценко командующим 2-ой армией.

1-ая армия выполнила свою задачу. Кутепов сосредоточил несколько полков на острове Хортица, древней цитадели буйной Запорожской Сечи. Отсюда Корниловцы и Марковцы бросились в брод через Днепр. Большевики с высокого ярко желтого берега открыли огонь.

Забулькали пули. По Днепру поплыли, извиваясь, алые струйки. В разлетающихся брызгах от несущихся скачками людей заиграло радугой солнце. Высоты у красных были взяты с налета. Армия Кутепова стала развивать успех.

В то же время действия 2-ой армии отличались вялостью и нерешительностью. Генерал Врангель в своих записках определенно указывает, что Драценко «действовал, как бы ощупью», и у него не было «твердого руководства командующего apмией». В результате, несмотря на весь первоначальный успех, вся заднепровская операция была сорвана. Угроза со стороны Каховского плацдарма осталась висеть над Русской армией. (См. «Записки» Генерала П. Н. Врангеля: «Белое Дело». IV. стран. 205.).

К этому времени поляки разгромили большевиков, и между ними было заключено перемирие, кончившееся Рижским договором. Красное командование получило возможность бросить все свои силы на Врангеля.

Кроме, пехоты, перебрасываемой с Польского фронта по железным дорогам, к Днепру двигалась Конная армия Буденного силою в четыре кавалерийских дивизий и отдельной кавалерийской бригады. Буденный шел небольшими переходами и все время пополнялся людским и конским составом.

Каждый день перехватывалось радио с донесением Буденного о месте его ночевки, и было ясно, что к середине октября Буденный будет в Каховке.

На фронте нарастали грозные события, а тыл был поглощен радостным известием — Франция признала правительство Врангеля.

Граф де Мартель с французской миссией приехал в Севастополь вручать свои верительные грамоты. Франция обещала оказать Белой армии «нравственную поддержку» и «матерьяльную помощь».

На банкете граф де Мартель поднял бокал «в честь славных воинов и их блестящего вождя, за окончательное освобождение великой и дружественной нам России».

Ярко освещенный зал, убранный цветами, полный военными и штатскими, оживленно гудел. Все подходили к Врангелю и наперерыв поздравляли его с дипломатической победой.

— Ну, вот мы и вышли на большую дорогу, — приветствовал Врангеля один генерал. (См. «Записки» Генерала П. Н. Врангеля: «Белое Дело». IV. стран. 213.).

Через несколько дней после этого раута вся Русская армия вышла на кораблях в открытое море.

Уже заграницей генерал Кутепов высказал такой свой взгляд на причины падения Крыма с чисто военной точки зрения. Кутепов говорил:

— Кубанская операция была несвоевременна. Она оттянула у нас пять тысяч штыков в тот самый момент, когда большевики повели наступление по всему нашему фронту. Пяти тысяч для десанта было мало, но их было бы достаточно, чтобы противник не овладел Каховкой.

— Неудачным я считаю разделение Русской армии на две армии перед самой Заднепровской операцией. Непосредственное руководство войсками при этой операции должно было бы находиться в одних руках. У нас к Крыму было по существу штыков и сабель всего на один корпус военного времени, а им командовали — главнокомандующий, два командующих и четыре командира корпуса.

— После Заднепровской операции, когда окончательно выяснилась полная невозможность овладеть Каховским плацдармом красных, в тоже время было получено известие о начавшихся мирных переговорах поляков с большевиками, я предлагал генералу Врангелю начать отводить армию из Северной Таврии за Перекоп. Отход был бы без давления на фронте, войска шли бы спокойно, с музыкой. За время отхода можно было бы из Таврии вывезти в Крым все наши хлебные запасы. Дух в войсках не был бы потерян. На Перекопе войска сами укрепили бы свои позиции, и мы смело могли бы отсидеться в Крыму всю зиму. Как потом обернулось бы дело, трудно сказать, но в тот год в России разразился страшный голод, в Тамбовской губернии поднял восстание Антонов, в Кронштадте загремели выстрелы матросов.

— Врангель не согласился с моим планом, так как считал, что очищение нами Северной Таврии могло бы неблагоприятно повлиять на наши переговоры с Францией…

Катастрофа в Крыму разразилась молниеносно.

Красные в середине октября по всему фронту перешли в наступление шестью армиями. Свой главный удар Красное командование решило нанести из Каховского плацдарма, куда уже втянулась VI-ая Советская армия и 1-ая Конная армия Буденного. VI-ая армия совместно со 2-ой Конной должны были наступать на Перекоп, а Буденный получил приказ выйти в тыл главным силам Кутепова и отрезать их от Чонгарского полуострова — второго перешейка, связывающего Северную Таврию с Крымом. Одновременно с Севера и Востока должны были атаковать Русскую армию остальные Советские армии.

Общее количество штыков и сабель в Красной армии было раза в три больше, чем в Белой.

VI-ая Советская армия быстро оттеснила 2-ой корпус за Перекопский вал, а конная армия Буденного пересекла весь тыл генерала Кутепова и отрезала его войска от Крыма. Оба выхода из Таврии в Крым советские войска закупорили.

А.П. из штабного поезда помчался на автомобиле к своим войскам.

Начались сильные морозы. На походе под ногами звенела земля. По полям стлался густой туман. Воздушная разведка с трудом определяла расположение противника. Связь 1-ой армии со 2-ой армией и со Ставкой была прервана. Армия Кутепова медленно отходила на Крым к Чонгарскому полуострову. А.П. на автомобиле, переезжал из одной дивизии в другую, и в его присутствии разыгрывались бои.

Напор красных с Севера сдерживали Корниловцы, на юге успешно воевали Дроздовцы. Генерал Туркул разбил Особую бригаду конницы Буденного и захватил в плен конвой и оркестр Буденного. Сам Буденный еле спасся. Он соскочил со своего жеребца и умчал на автомобиле.

В то же время пешая 3-ья донская дивизия совместно с 7-ой пехотной дивизией внезапным ударом с Востока, обрушилась на Буденного. Красных захватили врасплох, их кони стояли по дворам расседланными. Коннице Буденного еле удалось прорваться через пехоту. Уничтожить ее не удалось.

Русская армия получила возможность втягиваться в Крым.

Под прикрытием 1-ой армии втянулась на Чонгарский полуостров 2-ая армия, а потом уже стала отходить армия Кутепова.

Туркул со своими Дроздовцами огрызнулся в последний раз. Дроздовцы бросились в атаку, разбили красных и захватили в плен около двух тысяч красноармейцев. Дроздовцев никто не поддержал.

Русская армия отошла в Крым Она понесла огромные потери убитыми, ранеными, обмороженными, пленными. В руках красных осталось пять бронепоездов, интендантские склады и около двух миллионов пудов хлеба только в одном Мелитополе.

Русская армия потеряла 18 орудий, за то сама взяла у красных 15 орудий.

Несмотря на благополучное отступление Русской армии, войска потеряли сердце. Подавляла полная безысходность борьбы. У красных были неистощимые резервы. На место разбитых войск тотчас появлялись новые. Никакие победы не приближали желанного конца.

В Крыму, по приказу Врангеля, войска начали перегруппировку и постепенно занимали указанные позиции. В приготовленных окопах не было блиндажей, укрытий, землянок.

Морозы крепчали. Сиваш покрылся льдом, линия обороны неожиданно удлинилась. Солдаты на позициях кутались в тряпье, запихивали под рубашку солому. Число обмороженных росло.

Красные вели яростные атаки и громили Перекоп артиллерией. По замершему Сивашу они обошли Перекопский вал…

Генерал Кутепов доложил Главнокомандующему всю тяжелую обстановку на фронте. Врангель понял, что наступила решительная минута. Он приказал, как можно дольше удерживать последние укрепленные позиции в Крыму, чтобы выиграть несколько дней для окончательной подготовки эвакуации населения и армии.

Весь план эвакуации был заранее тщательно разработан, но количество гражданского населения, стремившегося выехать из Крыма, опрокидывало все предварительные расчеты.

Адмирал Кедров напряг всю свою энергию, и ко дню эвакуации были готовы все суда, могущие держаться на воде.

Началась погрузка лазаретов, тыловых учреждений, населения. 29-го октября Врангель приказал войскам оторваться от противника и, под прикрытием кавалерии, каждой части быстрыми маршами идти в назначенный ей приморский город.

Армия стала отходить в полном поряди.

30-го октября в Севастополь приехал А.П., за ним подходили его войска.

До глубокой ночи А.П. объезжал окраины и предместья Севастополя. Были только отдельные попытки грабежей.

На другой день войска А.П. стали грузиться на суда. Юнкерские училища и заставы от частей генерала Кутепова прикрывали посадку войск.

Наконец, стали сниматься последние заставы. Рота Алексеевскрго училища шла на пристань со старой песнью Студенческого батальона:

«Вспоили вы нас и вскормили
Отчизны родные поля»…

Юнкера погрузились. Главнокомандующий отбыл на крейсер «Корнилов». На берегу остался высокий генерал с седыми усами — комендант Севастопольской крепости — генерал Стогов.

Он низко поклонился родной земле, перекрестился и со слезами на глазах последним сошел с берега.

Молчаливой сосредоточенной толпой провожало население отплывавшую армию. На набережной стояло много портовых рабочих. Но в их глазах не было ни блеска торжества, ни ненависти. Они видели, что от России отрывается живой кусок ее тела.

Генерал Врангель с адмиралом Кедровым объезжал на катере суда. С каждого корабля им неслось навстречу восторженное ура.

Армия была выведена «с честью».

166 судов, нагруженных 135-ю тысячами людей, отплыли от родных берегов. Палубы, проходы, мостики, трюмы были забиты людьми.

В угольном трюме одного парохода, тесно прижавшись друг к другу, сидели офицеры, солдаты. Кое-где мерцали огарки свечей.

Жутко и мрачно было у всех на душе.

На лестнице, ведущей в трюм, показался старенький полковой священник. На войне он обходил поля сражений, утешал и напутствовал умирающих. Могилы павших он обкладывал зеленым дерном и прибивал к белому кресту жестяную дощечку, на которой его рукою было любовно выведено: Воину благочестивому, кровию и честию на поле бранном венчанному.

Этот батюшка стоял теперь на лестнице, и его седая голова четко выделялась на темном небе с мерцающими звездами. Он трижды осенил крестом сгрудившихся во тьме людей и заговорил прерывистым голосом:

— Белые воины, я ваш духовный пастырь и пришел облегчить вашу скорбь… Вы сражались за Святую Русь, но пути Господни неисповедимы. Теперь мы плывем в открытое море и даже не знаем, к каким берегам мы пристанем. Мы покинули родную землю… Многие из нас уже никогда не увидят своих милых, близких и родных… Многим из нас и не суждено будет ступить на свою родную землю и неизвестно, где мы сложим свои кости… Мы, как листья, оторванные бурей от родных ветвей и злобно гонимые ветром… Но пусть каждый надеется на милосердие Божие. Пусть каждый своим духовным взором обращается ко Господу, и пусть первая наша молитва будет всегда о нашей родине… родине несчастной, родине измученной, родине поруганной. Да восстановит ее Господь Бог, и да воссияет она светлой правдой…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Не плачь о нас. Святая Русь,
Не надо слезь, не надо!
Молись за павших и живых:
Молитвы нам награда.

Из галлиполийской песни.

I.

Огромным табором на кораблях раскинулась Русская армия перед Царьградом. Но приплыли не завоеватели, осадившие город с моря, а разбитая, вытесненные из родных пределов, измученные войска.

В Царьград торжествовали победители, союзники России по Великой войне, а Русская армия, как бедная родственница, протягивала к ним руку за подаянием. На кораблях трепались сигналы бедствий — хлеба и воды.

Франция великодушно объявила, что она берет Русскую армию под свое покровительство, и на русских судах, взятых Францией со всеми на них нагруженными товарами под залог своей помощи, взвились ее трехцветные флаги.

По международным правилам армия, отошедшая на чужую землю, должна разоружиться. Русские войска это понимали, но национальная гордость трудно мирилась с таким требованием, предъявленным своими союзниками. Ведь и Сербская армия была недавно лишена отечества, однако без унижения высажена на чужую территорию…

Для Русской армии сдать свое оружие значило сразу обратиться в беженскую пыль. Острее всех почувствовал это генерал Кутепов н он отдал приказ, в котором потребовал от своих войск собрать все оружие и хранить его под караулом, а каждой дивизии сформировать батальон из 600 человек, вооруженных винтовками, с пулеметной командой в 60 пулеметов.

Войска генерала Кутепова свое оружие сохранили.

Много дней стояла Русская армия перед Царьградом. Как марево в Кубанских степях, манил к себе город со стройными минаретами за зеркальным Босфором и, как марево, Царьград был недосягаем. Войскам генерала Кутепова было приказано высадиться в Галлиполи. Теперь эти войска были снова сведены в один корпус, во главе которого Врангель оставил Кутепова, произведенного за боевые отличия в Крыму в генерал-от-инфантерии.

В холодное ноябрьское утро к серым развалинам городка Галлиполи подплыли корабли с обломками Русской армии. Кутепов первым высадился на берег. Ему подвели коня. А.П. в сопровождении французского майора поехал осматривать место, предназначенное для русского лагеря.

В семи верстах от города майор широким жестом обвел голое поле у подножья покрытой кустарником горы и сказал:

— Вот место для лагеря.

— И это все? — невольно вырвалось у А П. Майор молча наклонил голову.

Началась разгрузка пароходов. Из своих трюмов они изрыгали тысячи грязных, голодных людей. В зимнюю стужу, под холодным дождем, войска располагались около мола на серых ослизлых камнях…

Сбылись вещие слова турецкого поэта — пророка Намык-Кемаль-бея, чья могила в Галлиполи почитается священной:

«Здесь упадет Россия на голые камни подбитым орлом с подрезанными крыльями».

II.

Уныние охватило войска в Галлиполи. Потеряли родину, выброшены на пустынный полуостров, впереди полная неизвестность.

Духовный надлом сейчас же сказался на внешнем облике войск. Подняв воротники шинелей с оборванными пуговицами и без погон, ходили по Галлиполи толпы хмурых людей. Искали щепки для костров. устраивали в развалинах логовища, продавали на базаре свои и казенные вещи. Старшим в чине чести не отдавали, считали, что бедствие всех сравняло. Быстро стирались все грани, столь необходимые в каждой армии.

Городок опасливо смотрел на вооруженных нищих пришельцев и наглухо запирал свои двери.

А.П. сразу понял, какую тяжкую ответственность возложила на него судьба в Галлиполи. Он знал, что во многих лагерях, где содержались интернированные русские войска, люди совершенно опускались. В полной праздности жили на казенном пайке и целыми днями валялись на нарах. Цепенели физически и духовно.

Что делать? — задавал себе вопрос А.П. и мудрый ответ он нашел в своей душе. Надо строить жизнь, и в этой стройке каждая минута дорога и нет такого дела, которое было бы малым. Войска были без крова, грязные, обносившиеся. Было много больных.

Но чтобы строить, надо было прежде всего встряхнуть безвольную массу и влить в нее силу.

Это было трудно. Труднее, чем бросать войска в атаку или идти с добровольцами в ледяной поход. Тогда у начальника была власть, у подчиненных долг, вера, а теперь людская масса, как тесто, расползалась между пальцами. Каждый имел право уйти из армии на положение беженца.

В руках А.П. оставалась только нравственная сила и собственная воля.

— Дать порядок, — кратко приказал А.П. своим ближайшим помощникам.

С самого утра, как рачительный хозяин, А.П. обходил своим неутомимым шагом весь городок и лагерь. Как всегда был тщательно одет, бодр и весел духом, точно окружающая обстановка была самая обыденная. За всем следил, все налаживал и заставляли работать и работать.

Офицеры работали наравне с солдатами. Разбивали лагерь, копали землянки, строили бани, носили с гор дрова, таскали из города в лагерь продукты, прокладывали узкоколейку,

— Никакая физическая работа не может быть унизительна, — неустанно твердил офицерам А. П,

Всегда задерживался около тех, которые выполняли наиболее трудную и грязную работу. Со всеми здоровался.

— У меня руки грязные, Ваше Высокопревосходительство, — говорил кто-нибудь из офицеров.

— Руки грязнятся не от работы, — отвечал А.П. и крепко пожимал руку.

Очень быстро раскинулся полотняный поселок на прежнем голом поле, в «долине смерти и роз». Когда-то в этой долине цвели розы, а теперь они расползлись шиповником, в колючих ветвях которого гнездились ядовитые гады. В этой долине косила людей и москитная лихорадка.

Но не поселок для переселенцев на новых землях строил А.П., он строил военный лагерь но образцу векового уклада российских войск и с первых же дней в Галлиполи он стал требовать от всех чинов корпуса несения военной службы и полного подчинения воинскому порядку.

В своем приказе Кутепов писал:

«Для поддержания на должной высоте доброго имени и славы русского офицера и солдата, что особенно необходимо на чужой земле, приказываю начальникам тщательно и точно следить за выполнением всех требований дисциплины. Предупреждаю, что я буду строго взыскивать за малейшее упущение по службе и беспощадно предавать суду всех нарушителей правил благопристойности и воинского приличия»…

Ропотом встретили войска ото требование.

— Зачем теперь эта игра в солдатики? — Довольно…

— Пусть ругаются, — говорил А.П., — русский человек всегда ругает начальство. Сами потом поймут, что так надо… — и неуклонно проводил в жизнь дисциплину. Органически не выносил распущенности и расхлябанности. Непокорных немилосердно сажал под арест на гауптвахту. Он говорил:

— Наша борьба с большевиками не кончена. Для борьбы нужны люди с выдержкой, сильные духом и телом. Мы должны служить примером и для всей нашей молодежи…

Понимал А.П. и то, что только организованная военная сила поможет Главнокомандующему отстаивать в Константинополь интересы армии.

Взнузданные Кутеповым войска подобрались. Возмущаться «игрой в солдатики» перестали. Вместо ропота была уже общая дума — армия мы или нет в глазах союзников.

Сидевшие на «губе» в полуразвалившейся генуэзской башне, как-то раз, развлекаясь, решили произвести выборы «комкора» прямым и тайным голосованием. Единогласно избрали генерала Кутепова. «Кутеппашой» величали турки А.П.

Потянулись первые дни Русской армии на чужбине. Кончились походы, ушло боевое напряжение. Их сменила неподвижность бесцельность сидения. Было тягостно, голодно и холодно.

Французы отпускали однообразный скудный паек, командование помогало жалованьем от одной до двух турецких лир в месяц.

Генералу Кутепову как командиру корпуса, было предложено большее содержание, но он решительно отказался от такой, привилегии. Считал, что должен разделять все невзгоды со своими войсками. Сделал это просто и незаметно.

Как и все в Галлиполи, А.П. нуждался в самом необходимом особенно после сыпного тифа, которым заразился, обходя каждый день госпитали.

Однажды, А.П. попросил офицера; ехавшего по командировке в Константинополь, обменять на лиры все скопленные им сбережения за свою службу при Деникина и Врангеле. А П. все еще считал свои сбережения богатством.

Офицер потом рассказывал:

— Уж очень мне не хотелось огорчать Комкора. В Крыму ломоть арбуза стоил тысячу рублей, а он, чудак, копил эти деньги. Ну, я продал кое какие свои вещи и привез ему несколько лир. Докладываю — больше никак не мог выручить за ваши деньги. Поверил. Поблагодарил и говорит — а то после тифа на одном пайке не скоро поправишься.

III.

Первый же приезд в Галлиполи генерала Врангеля вместе с командующим французской эскадрой адмиралом де Бон рассеял сомнения в вопросе об отношении союзников к Русской армии.

На параде Врангель заявил, что он только что получил известие о признании армии. Де Бон, казалось, подтвердил это. Он тоже держал речь перед войсками и, глядя на двуглавый орел, выложенный из цветных камней и раковин на клумбе перед лагерем, воскликнул:

— Я надеюсь, что этот орел, распластанный на земле, скоро взмахнет крыльями, как в те дни, когда он парил перед победоносной Императорской армией.

Войска в Галлиполи приободрились. Думали — отдохнем, соберемся с силами и в поход, в Россию!

Но вскоре в Париже произошло падение кабинета, что повлекло за собою смену французского командования в Константинополе. Отношение Франции к Русской армии резко изменилось.

На генерала Кутепова посыпались требования о сдаче им оружия. А.П. отвечал, что винтовки необходимы для обучения полков и юнкеров.

Тогда было потребовано сдать пулеметы или, по крайней мере, замки от них под охрану сенегальцев.

А.П. ответил, что охрана пулеметов вполне надежна в самом корпусе.

Французы, наконец, прислали категорическое требование сдать все оружие.

А.П. категорически ответил, что оружие у корпуса может быть отнято только силою.

Не запугали А.П. и назначенные французским командованием маневры сенегальцев при поддержке миноносцев. На полученное предупреждение об этих маневрах А.П. ответил:

— Какое совпадение! У меня на этот день тоже назначены маневры в полном боевом снаряжении.

Разоружить силою Кутеповский корпус у союзников рука не поднялась. Было решено добиться рассеяния Русской армии иным путем.

Генерала Врангеля перестали пускать к своим войскам. В Галлиполи было вывешено объявление, что армии генерала Врангеля больше не существует. Ни Врангель, ни его начальники не имеют права отдавать приказания. Все вывезенные войска из Крыма объявлялись свободными беженцами и подчиненными в Галлиполи только французскому коменданту.

Однажды патруль сенегальцев за пение в городе арестовал двух офицеров, избил одного прикладами до крови и отвел арестованных во французскую комендатуру. Начальник штаба тотчас пошел к коменданту и потребовал освобождения арестованных. Комендант отказал и вызвал караул под ружье. Начальник штаба вызвал две роты юнкеров. Сенегальский караул бежал, бросив два пулемета. Арестованные были освобождены, французы перестали высылать свои патрули по Галлиполи.

Перед домом французского коменданта русские устроили кошачий концерт. На принесенную жалобу А.П. выразил сожаление и только удивился, как могли допустить такое безобразие французские часовые.

— Быть может, там не стояли ваши часовые? — спросил А.П. Ему ответили, что стояли.

— В таком случае разрешите мне ставить к вам своих часовых, и я уверен, что больше таких историй не повторится.

Предложение А.П. было отклонено. Юнкера, проходившие строем мимо французской комендатуры пели:

«Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана»…

В Галлиполи появились агитаторы для пропаганды переселения в Бразилию и возвращения в Советскую Poccию. Вывешивались соответствующие объявления за печатью французского коменданта. В этих объявлениях указывалось, что вернувшихся в Советскую Россию встретят «радушный прием», а переселенцы в Бразилию получат в штате С. Паоло землю, инвентарь и денежную субсидию.

Охотников испытать на себе «радушный прием» большевиков нашлось немного, зато Бразилия внесла большой соблазн.

Во всех палатках начались ожесточенные споры. Решившихся уехать стали называть «бразильянцами». «Бразильянцы» говорили:

— Да. мы уезжаем в Бразилию. Вооруженная борьба с большевиками без помощи союзников теперь немыслима. Союзники об этом не думают, и всем нам пора становиться на собственные ноги… Не весь же свой век жевать обезьяньи консервы и чортову фасоль… Вырвемся отсюда, и нам повсюду широкая дорога.

Счастливый путь, — отвечали им, — становитесь бразильянскими подданными, изменяйте России и армии.

— Да что вы все кричите Россия, армия! России нет, есть СССР, а Русская армия жива как волосы, что растут еще на коже мертвеца. Непременно приму бразильянское подданство..

Не я — изменил русскому народу а он вышвырнул меня. И не хочу больше знать нашего «богоносца». Ты не подашь руки предателю, убийце, растлителю. А чем лучше наш народ? Большевики предавали Poccию, мучили Царскую Семью, оскверняли все святыни, мощи, храмы, а что делал народ? Пусть; хоть бы безмолвствовал. Нет он сам помогал поджигать Россию со всех концов, а нас встречал пулеметами. Только когда большевики скрутили его в бараний рог, он стал безмолвствовать. Безмолвствует и лижет руки своего нового господина. Отечество, порабощенное, остается отечеством. но отечества приявшее рабство для меня не храм, а скотный двор…

Подымался шум, вопли. Каждый старался перекричать другого.

— Это кощунство, ложь… Так нельзя говорить о своей родине… Вон из нашей палатки… Уезжайте, хоть к чорту на кулички… Кто поневоле покорился, еще не значит, что он лижет руки своего господина… На поклон к татарам ездили Александр Невский и Дмитрий Донской… Большевики дождутся своего Куликова поля… Мы должны помочь нашему народу скинуть наваждение, а не возвращать своего билета…

Никого такие споры не переубеждали, каждый оставался при своем решении.

В Бразилию поехало около двух тысяч человек. Многие бросали армию и потому, что устали от войны, от всего, что напоминало ее. Уезжали также из за личных обид. Солдат тянуло сесть на землю.

Всех уехавших в Бразилию туда не довезли. Их высадили в Аячио на острове Корсике. Бразилия никаких обещаний на переселение в нее русских беженцев не давала.

Одновременно с пропагандой французы постоянно грозились, что скоро перестанут содержать русских беженцев, и время от времени сокращали свой паек.

В объявлениях говорилось, что Франция, изнуренная войной, не может «продолжать бесконечно приносить столь тяжелые жертвы». Каждый месяц ни питание русских беженцев она будто бы тратит сорок миллионов франков, тогда как гарантии Русской армии в судах и сырье не превышают всего тридцати миллионов.

В таких заявлениях было явное преувеличение. По заготовочным ценам французского интендантства общая стоимость содержания 1-го корпуса в Галлиполи обходилась французам всего один миллион семьсот тысяч франков в месяц.

Подобные объявления сильно били и но национальному самолюбию. В них указывалось, что для русских офицеров и солдат является «вопросом чести и достоинства» перестать жить на французский счет и что надо уже собственным трудом обеспечивать себе «честное и достойное существование».

Поняли русские войска, что, действительно, горек хлеб на чужбине.

Генерал Врангель, всегда порывистый в своих действиях, оскорбленный отношением французского командования лично к нему и к Русской армии, умышленно не заметил на одном рауте в Константинополе одного из представителей французского оккупационного корпуса. Генерал Врангель, обходя всех присутствовавших, с этим представителем не поздоровался. Создалось обостренное положение, и в скором времени французское командование объявило, что оно прекращает выдавать паек Русской армии в Галлиполи.

Врангель спешно вызвал в Константинополь Кутепова. Перед своим отъездом А.П. устроил секретное совещание со своими командирами, на котором было принято решение, как на случая ареста А.П., так и на случай действительного прекращения доставки питания 1-му корпусу.

В Константинополе А.П. явился к представителю французского командования и быстро уладил весь инцидент.

Спокойно и твердо А.П. сказал:

— Ваше право прекратить доставлять продукты моим войскам и я не могу входить в обсуждение ваших возможностей, но прошу вас принять во внимание и мое положение. Я не могу допустить, чтобы мои люди умирали с голода или превратились в банду разбойников.

Я отдал распоряжение даже в случае моего отсутствия поступить так, как вы сами, генерал, поступили бы в моем положении, имея на руках голодные части и сознавая свою ответственность за них.

Собеседник генерала Кутепова понял его. Французское командование возобновило доставку продуктов русским войскам. А.П. беспрепятственно вернулся в Галлиполи. Попытки распыления армии все-таки продолжались. Одновременно в некоторой зарубежной русской печати усилились обвинения Кутепова в том, что он «в своем застенке» удерживает войска силой.

Чтобы положить конец всем таким нареканиям и выявить подлинное лицо своих войск, А.П. за свой страх и риск издал приказ, в котором он предлагал каждому чину 1-го корпуса в трехдневный срок решить свою судьбу — перейти ли на беженское положение или же остаться в рядах армии.

Опять начались мучительные думы. Никто теперь не спорил, не горячился, каждый молча принимал решение.

Армия осталась под своими знаменами. Ушло из нее только две тысячи.

Белая армия в Галлиполи так же, как на Кубани, снова добровольно принимала на себя подвиг дальнейшей борьбы с большевиками…

1-ый корпус сплотился вокруг генерала Кутепова, духовная связь между ним и войсками стада неразрывной. Попытки распыления войск в Галлиполи прекратились. Французы не могли не почувствовать уважения к войскам, сохранявшим верность знаменам. С большим тактом и предупредительностью французский комендант и штаб 1-го корпуса стали сглаживать все происходившие мелкие недоразумения.

Французские офицеры присутствовали на всех русских парадах и приглашали представителей русского командования на свои празднества. Особую корректность к генералу Кутепову проявляли всегда, французские моряки дежурного миноносца в Галлиполи.

Нападки на «мрачную Кутепию» и «Галлиполийскую каторгу» продолжались лишь со стороны таких русских газет, как «Воля России» и «Последние Новости». Делалось это под предлогом защиты войск от произвола генерала Кутепова.

Все эти газеты, хотя бы с самыми резкими нападками на А.П., всегда вывешивались в Галлиполи на стенах и прочитывались на сеансах «Устной газеты».

Обменивались впечатлениями:

— Здоровы писать… Пропали бы без них… А еще историк… А эсерам все хочется ввести в дисциплину свое постольку-поскольку… Хоть бы справились, какая дисциплина, в иностранном легионе, туда ведь тоже поступают добровольно…

Как-то раз А.П., выйдя из штаба со своим офицером, увидел такую обличающую его газету и около нее кучку людей, внимательно ее читавших. А.П. усмехнулся и сказал:

— Наверно опять меня обкладывают… Хоть бы из-за элементарной справедливости сначала посмотрели своими глазами, что в действительности происходит в Галлиполи, а потом бы уже ругали…

— А что вы сделали бы, спросил офицер, — если бы в и Галлиполи приехал сам профессор Милюков…

А.П. остановился.

— Что я сделал бы? я бы вызвал всех начальников частей и начальника судной части и в присутствии профессора Милюкова приказал бы им не чинить ему ни малейшего препятствия. Пусть профессор ходит по всему лагерю, смотрит все, что хочет, и говорит c кем угодно и о чем угодно. Пусть разговаривает со всеми арестованными, пусть просматривает все судные дела.

— А потом!

— Потом? — Я не забыл бы долга гостеприимства и угостил бы профессора нашим лучшим галлиполийским обедом.

IV.

Хлынула южная весна. Стаи птиц спешили на родные гнезда. Люди не находили себе места.

Все чуждо кругом!.. Застывшие кипарисы на кладбищах, усеянных каменными столбиками вместо крестов. Караваны надменных верблюдов. Черномазые сенегальцы, фески, чужие обычаи, говор.

Уходили в лес, в поля или сидели на берегу моря. И здесь все дышало отлетевшей жизнью чуждых народов.

За узким Геллеспонтом серели в дымки холмистые берега Малой Азии. Оттуда по плавучему мосту переправлялись в Галлиполи полчища Ксеркса войною на греков!..

По Галлиполи гремели доспехами рыцари, поднявшие меч, за освобождение Гроба Господня из рук неверных.

В Галлиполи высадились турки, обрушившиеся на славянские страны.

В лесах находили скелеты. Рядом с ними черные каски с потускневшим орлом.

И потому ли, что было все чуждо кругом или потому, что душа тосковала по родной земле, внезапно вставали родные картины.

Промчится ли с победным визгом черная стайка стрижей, и вдруг вспоминается песчаный обрыв над заводью тихой реки. В том обрыве круглые дырки в гнезда стрижей…

Подует ли ветер, и будто доносится запахи медвяных лесов… Шумит ли о камни неумолчный прибой, и чудится гул величавого бора…

Переносятся мысли на близких. Что с ними теперь? Плачут плачем Ярославны… И никто не знает о нашей судьбе. Опрокинуты в море… Кто в том виновен? Где правда? У нас или у нашего народа, изгнавшего нас? Нам казался народ обезумевшим, а, быть может, мы сами были безумными… Зверь из бездны таился и в каждом из нас… Во многом виновны…

Металась душа, тосковала и жаждала очищения от греха и крови, от грязной накипи буйных лет.

Полковые церковки были полны. В них все дышало горячею верой. Иконы, любовно расписанные на досках из под ящиков, церковная утварь, искусно вырезанная из консервных банок, медные гильзы и обрубки рельс, подобранные под колокола…

В дни Великого Поста усердно молились о целомудрии, смиренномудрии, терпении и любви…

— Тоскуют, тоскуют люди, говорил А.П., — опять один не выдержал, застрелился.

Сильно беспокоился А.П. о молодежи. Гражданская война закрутила многих прямо со школьной скамьи. Их наставницей в жизни стала смерть. Приобщились к ней.

«Да простит нам Бог грехи:
Bсе мы смерти женихи»…

— Так писал молодой поэт. Но как только в Галлиполи смерть отошла и снова стала таинственной гранью, жизнь со всеми тайнами своего бытия стала звать к себе молодые души. Появилась неутолимая жажда учения.

В Кутеповском корпусе было много культурных сил. Среди офицеров, юнкеров, вольноопределяющихся отыскались профессора, преподаватели, журналисты. Все их культурные начинания встречали у А.П. горячий отклик и полную поддержку. Требовал только одного, чтобы в условленный срок было начато задуманное дело. Не любил слов, не претворенных в действие.

Неожиданно быстро расцвел Галлиполи духовной жизнью. Открылись общеобразовательные курсы, офицерские школы, юнкерские училища, гимназия, детский сад. Возникли всякие кружки. Издавалась «Устная Газета», рукописные журналы, читались публичные лекции. На развалинах акрополя был устроен театр. Запели хоры, заиграли оркестры. В художественной студии готовились к выставке.

Стали сильно увлекаться и спортом. Играли в футбол. Тренировались к «Олимпийским состязаниям» по легкой атлетике. Гордостью корпуса была Гимнастическо-фехтовальная школа.

Повсюду и везде А.П. был желанным гостем.

Совершенно случайно А.П. узнал, что Пражский университет открывает свои двери для русских студентов эмигрантов.

А.П. всполошился. Полетели письма, телеграммы, запросы. И только благодаря настойчивости А.П. ему удалось отправить в Прагу своих студентов-галлиполийцев. Предварительно всех студентов академическая группа 1-го корпуса подвергла коллоквиуму.

— Помните, — говорил А.П. уезжавшим студентам — вы сыны великой России и вам на чужбине теперь более чем когда-либо, надо с достоинством нести русское имя и представительство своей нации.

Своих студентов А.П. никогда не забывал. Всегда их навещал проездом через Прагу и с любовью и гордостью длился потом своими впечатлениями. В библиотеке А.П. хранились присланные ему его студентами-галлиполийцами защищенные ими диссертации с задушевными надписями на них.

Долго еще после Галлиполи А.П. получал письма от молодежи со всех краев русского рассеяния. Многие по окончании гимназии или корпуса запрашивали А.П.. что теперь делать, и А.П. неизменно отвечал:

— Вам, молодым силам, придется строить Россию. Продолжайте учиться, копите знания, вбирайте в себя все лучшее, что видите заграницей, и не бойтесь никакого труда. Помните о Царе-плотнике…

Как самому человеку неприметно его развитие, так и войскам в Галлиполи не было видно их собственное перерождение. Глубоко затаили всю напряженность и грусть, и казалось, что живут обычной жизнью гарнизона на знойной окраине мирной России.

Свисают по древкам трехцветные русские флаги. Недвижно стоят часовые у покрытых чехлами знамен. Вдали, точно чайки на волнах, колышутся белые пятна рубах учебной команды. Доносятся песни широких степей. В речке полощут белье. Из кухонь стелится дым. Играют зарю трубачи. Зовет к вечерне звон…

Изо дня в день караулы, наряды, ученья. Все те же интересы полка. Наш полк лучше всех прошел на смотру… В ночную тревогу кавалерия выскочила первой, наверно, заранее пронюхали в штабе… Комкор вызывал командиров, уж не идем ли в поход… И сразу все мысли бежали к России.

Жадно ловили слухи и вести о ней.

Узнали, что голод на Волге. Отказались от своего однодневного пайка. «Армия с сумой» сдала голодным свой скудный паек.

Загремел Кронштадт, и высчитывали сроки, когда подойдут корабли, чтобы везти всех на помощь матросам. Поднял восстание Антонов, и все верили что им взята Москва. Поджидали с часу на час, что Буденный взбунтуется и вызовет Русскую армию — ведь вахмистр царского полка. Ну, конечно, придется его произвести в генералы…

Гасли надежды. Снова окунались в жизнь гарнизона на знойной окраине мирной России.

Но приезжавшие гости в Галлиполи видели нечто другое.

Главнокомандующий видел овеянные славой полки. Под звуки Преображенского марша неслось громовое ура, колыхались знамена, сверкали штыки, мерным топотом гудела земля.

Старый почтенный юрист-генерал удивлялся:

Это рыцарский орден монахов. Тридцать тысяч здоровых тел, и ни одного, понимаете ли, ни одного покушения на честь и целомудрие женщин!

— Мы видели град Китеж и низко поклонились ему, — говорили друзья армии, жившие тоже в изгнании.

V.

Врангель прилагал все усилия, чтобы добиться разрешения на расселение Русской армии по славянским странами. Переговоры затягивались. Для русских войск Сербия и Болгария становились обетованной землей. Постоянные консервы, от которых появлялись язвы на теле, и полное отсутствие зелени подкашивало людей, без того изнуренных войной и ранениями. Все чаще и чаще войска под торжественные звуки марша, хоронили своих боевых товарищей.

Смерть в Галлиполи стала снова величавой тайной. Умерший уже не валялся с раскинутыми руками, уткнувшись в землю никому не нужным комком, мимо него не неслась вихрем боевая жизнь. Умерший покоился в гробу, вокруг него мерцали свечи, хор пел надгробное рыданье. И это было странно. Отвыкли от благостной смерти. Пристально вглядывались в знакомое лицо вчера еще близкого человека, а сегодня отчужденного мудростью последнего познания. В застывших чертах не было недоумения, боли, гнева, всего человеческого, что оставалось на лицах у всех тех, чья жизнь так внезапно пресекалась в бою. И то, что в гробу было видно только одно лицо и грудь со спокойно сложенными руками, а все туловище и ноги были скрыты покровом, делало покойного таким же бесплотным, как святого на иконе. Подымалось скорбное уважение к праху. Не хотелось видеть безвестных могил, которые завтра плуг сравняет с землею.

Умерших хоронили на холму, где по преданию были похоронены пленные запорожцы и пленные герои Севастопольской обороны.

Следов от их могил не осталось. Чтобы не сравнялись с чужою землей и новые русские могилы, А.П. обратился к своим войскам:

«Русские воины, офицеры и солдаты!

… Воздвигнем памятник на нашем кладбище… Воскресим обычай седой старины, когда каждый из оставшихся в живых воинов приносил в своем шлем землю на братскую могилу, где вырастал величественный курган. Пусть каждый из нас внесет посильный труд в это дорогое нам святое дело и принесет к месту постройки хоть один камень. И пусть курган, созданный нами у берегов Дарданелл на долгие годы сохранит перед лицом всего мира память о русских героях»…

Потянулись вереницы людей, даже малые дети несли песок и камушки в своих ученических сумках.

В жаркое июльское утро под безоблачным небом состоялось открытие и освящение памятника.

У кладбища выстроились войска с развернутыми знаменами и с медными трубами оркестров. Отдельной группой стояли почетные гости — представители местной власти и населения.

Шло торжественное богослужение. Пропели вечную память. Седой, в сверкающем на солнце облачении, с крестом в руках священник о. Миляновский начал свое вдохновенное слово:

«Путник, кто бы ты ни был, свой или чужой, единоверец или иноверец, благоговейно остановись на этом месте, — оно свято: ибо здесь лежать русские воины, любившие родину, до конца стоявшие за честь ее…

Вы — воины христолюбцы — вы дайте братский поцелуй умершим соратникам вашим.

Вы поэты, писатели, художники, баяны-гусляры серебристые, вы запечатлейте в ваших творениях образы почивших и поведайте миру о их подвигах славных.

Вы — русские женщины, вы припадите к могилам бойцов и оросите их своею чистою слезой, слезою русской женщины, русской страдалицы-матери.

Вы — русские дети, вы помните, что здесь, в этих могилах, заложены корни будущей молодой России, вашей России, и никогда их не забывайте.

Вы — крепкие! Вы — сильные! Вы — мудрые! Вы сделайте так, чтобы этот клочок земли стал русским, чтобы здесь со временем красовалась надпись: «Земля Государства Российского», и pеял бы всегда русский флаг»…

К войскам обернулся командир корпуса — генерал Кутепов. Скомандовал:

— Всем парадом, слушай, на караул!

Блеснули и замерли штыки и шашки. Поплыли величественные звуки — Коль славен наш Господь в Сионе… Тяжелая пелена медленно сползала с памятника… Упала… Пнистые Дарданеллы и покрытые дымкой холмистые берега Малой Азии увидели каменный курган с белым крестом наверху.

Грек, мэр города, почтительно принял пергамент, которым памятник передавался на попечение города Галлиполи.

Мусульманский муфтий в белоснежной чалме торжественно произнес:

— Для магометанина всякая гробница священна, но гробница, воина, сражавшегося за свое отечество, особо священна, какой бы веры ни был этот воин.

Перед памятником повел Кутепов свои войска церемониальным маршем. Склонялись знамена с последним прощальным приветом родным могилам.

VI.

Наконец, пришла долгожданная весть — славянские страны давали приют Русской армии.

Полотняный поселок стал постепенно пустеть. Уже проводили кавалерию, пехоту. В середине декабря приплыл пароход за последним эшелоном в Болгарию. С ним уезжал из Галлиполи и генерал Кутепов со своим штабом.

А.П. обменялся прощальными визитами с французским комендантом и мэром города. По всему Галлиполи было развешено воззвание, в котором командир корпуса благодарил гостеприимных хозяев.

В день отъезда все лавки в Галлиполи были закрыты, население во главе с греческим митрополитом провожало своих гостей. Французские офицеры явились на проводы в парадной форме и с русскими орденами.

А.П. обратился с речью к войскам и населению. Войскам он говорил:

— Вы целый год несли крест. Теперь в память галлиполийского сидения этот крест вы носите на своей груди. Объедините же вокруг этого креста русских людей. Держите высоко русское имя и никому не давайте русского знамени в обиду.

Поблагодарив еще раз население за радушный прием, А.П. напомнил первые дни в Галлиполи:

— Год тому назад мы были сброшены в море. Мы плыли неизвестно куда. Ни одна страна нас не принимала. Только Франция оказала нам приют. Мы пришли на голое поле, и французские пароходы: непрерывно подвозили нам палатки и продукты… Мы ни одного дня не были оставлены без продовольствия… За благородную Францию и французский народ, ура!

Заиграла Марсельеза, ее сменил греческий гимн… Под звуки Преображенского марша пароход отплыл…

А.П. стоял на спардеке. Исчезла «долина смерти и роз», сливался с берегами городок, мерцали последние огоньки…

— Вот и закончилась наша история в Галлиполи, — сказал А.П. стоявшему рядом с ним офицеру. Помолчал немного и добавил — и я могу сказать, закончилась почетно… (См. Сборник статей: «Русские в Галлиполи» и В. X. Даватц и Н. Н. Львов: «Русская армия на чужбине».).

VII.

Болгария встретила Русскую армию радушно. В Софии представители Болгарской армии и общественности чествовали банкетом генерала Кутепова и командира Донского корпуса генерала Абрамова. В своих речах болгары выражали радость, что они принимают у себя потомков героев Плевны и Шипки, высказывали надежду, что Россия скоро воскреснет и, «как могучий дуб, покроет своим зеленым шатром свою младшую сестру». Начальник штаба Болгарской армии полковники Топалджиков говорил русским генералам, что теперь «мы с вами, по братски, рука об руку, будем идти вперед».

Казалось, что русские войска нашли братский прием. Сохраняя свою войсковую организацию, они постепенно переходили на трудовое положение. Поступали на фабрики, заводы, в шахты. А.П. со своим штабом поселился в древней болгарской столице Великое Тырново. Все здесь хранило благодарное воспоминание о тех временах, когда Российская армия победоносно шла по Болгарии, освобождая ее от турецкого ига. Во всех присутственных местах висли портреты Царя-Освободителя, лучшие улицы и площади носили имена русских полководцев…

Мирная жизнь Русской армии в Болгарии продолжалась недолго. после Генуэзской конференции болгарское земледельческое правительство Стамболийского подпало под влияние большевиков. Уже впоследствии, после падения кабинета Стамболийского, болгарская специальная комиссия установила, что некоторые члены этого кабинета, а также целый ряд видных административных чиновников были подкуплены Советской властью.

В Болгарию наехали коммунистически агенты. Началась пропаганда и провокаторская работа большевиков. Болгарское общественное мнение искусно натравливалось против «Врангелевской армии».

Одновременно началось недостойное вмешательство болгарской власти в распорядок жизни русских войск. Болгары потребовали снять русский национальный флаг со штаба корпуса, и не позволили русским офицерам носить оружие. Запретили генералу Врангелю въезд в Болгарию. Конфисковали имущество и денежные средства Русской армии. Правительство Стамболийского объявило, что оно приложить все усилия добиться отправления русских войск в Советскую Россию. Наконец, были сфабрикованы подложные документы, компрометирующие генерала Врангеля и его штаб в заговоре против правительства Стамболийского.

Еще в первые дни начавшихся гонений болгарской власти против Русской армии генерал Врангель предписал своим войскам соблюдать полное невмешательство во внутреннюю борьбу болгарских политических парий, и только в случае, если положение станет нестерпимым, русским войскам сняться с мест и идти в Cepбию в надежде, что она откроет свои границы для гонимой Русской армии. (См. В. Даватц: «Годы», стран. 167.).

Генерал Кутепов в свою очередь приказал соблюдать полную выдержку при всяких провокационных выходках болгарских властей и ни в коем случав не прибегать к оружие.

В середине мая, в самый разгар преследований Русской армии, к даче А.П. незаметно, под прикрытием возов с сеном, подкрались болгарские жандармы. А.П. в это время был в штабе. Около ворот дачи стоял дежурный офицер-конвоец.

Жандармы набросились на офицера и ударили его по лицу палкой.. Офицер выхватил револьвер. Жандармы с руганью отшатнулись. Офицер колебался одно мгновение, а потом швырнул револьвер на землю. Жандармы схватили офицера и поволокли его.

Все это увидел из окна другой офицер. Немедленно он вызвал. весь конвой, а сам бросился к телефону. Вызвал генерала Кутепова, доложил ему о происшедшем и просил разрешения отбить офицера и проучить жандармов.

А.П. категорически запретил оказывать какое-либо сопротивление болгарской полиции и сказал, что сейчас снесется с болгарской властью.

Начальник штаба Болгарской армии полковник Тополджиков по телефону попросил А.П. приехать в Софию для личных переговоров, причем дал честное слово офицера, что А.П. после свидания беспрепятственно может вернуться к своим войскам. А.П. обещал выехать в Софию в тот же день.

Одного штабного офицера его знакомый болгарский общественный деятель предупредил, что в Софии генерала Кутепова ждет арест. Офицер тотчас сказал об этом А.П.

— Это быть не может, сказал А.П., но во всяком случае мне ехать надо, я обещал…

На другой день полковник Тополджиков в своем кабинете объявил А.П.. что он арестован и по распоряжению правительства подлежит высылке из Болгарии.

— А где же ваше офицерское, слово? — спросил Кутепов Тополджикова.

Тополджиков промолчал. Тогда А.П. потребовал, чтобы к нему были вызваны его жена и личный секретарь.

По приезде Л. Д. Кутеповой и секретаря оба они были арестованы на вокзале и препровождены в гостиницу к А.П. В этот же вечер все трое должны были выехать заграницу.

Поднялся вопрос, куда ехать. Болгарское правительство давало разрешение на выезд во все соседние страны, кроме Сербии. В конце концов на паспортах изгнанников были поставлены визы на въезд в Константинополь через Грецию.

Перед самым отъездом А.П. подписал свой прощальный приказ по 1-му корпусу. Этот приказ оканчивался словами:

«При всех обстоятельствах берегите честное имя русского воина и любите Родину выше всего».

В отдельном вагоне А.П., его жена, секретарь и еще один офицер, вызвавшийся сопровождать А.П., были отправлены на границу.

Болгарский Царь, для ограждения генерала Кутепова от всяких неприятностей по дороге, приказал двум своим адъютантам сопровождать А.П. до самой границы.

На греческой границе А.П. встретили греческие офицеры и передали ему, что по распоряжению их правительства А.П. может остаться в Греции. На вокзале в Андрианополе А.П. опять встретили греческие офицеры и проводили его до самой гостиницы. А.П. Поехал благодарить за внимание командующего войсками Андрианопольского округа.

Из Андрианополя А.П. отправился в Салоники, чтобы ждать здесь визу на въезд в Cepбию. Через несколько дней пришла, виза для А.П. и его жены.

— Не понимаю, почему вам не прислали виз, — сказал А.П. двум своим офицерам. — Когда приду в Белград, сейчас же начну за вас хлопотать.

А.П. уехал. Прошло несколько недель, офицерам виз не высылали. Наконец, пришло письмо от адъютанта А.П. В своем письме он писал:

— А.П. в русском посольстве несколько раз просил выхлопотать вам визы. Ему, конечно, обещали и ничего не сделали. Чинишки у вас паршивенькие, а наши высокие дипломаты не любят беспокоить себя по таким пустякам. Мне же в посольстве сказали, что пока сербский Король не женится на румынской принцессе, а свадьба их отложена из за болезни греческой Королевы, виз вам не пошлют.

Прочитав такие неутешительные вести, один офицер оказал другому:

— Конечно, лестно, когда твоя судьба переплетается с тремя царствующими домами, но не будем честолюбивы и смело двинемся вперед безо всяких виз. Не хитрая штука перейти границу.

Через несколько дней оба офицера, явились к А.П.

— Не растерялись! спасибо вам, — сказал А.П., пожимая им руки.

VIII.

В Сербии генерал Кутепов поселился в предместье Белграда в маленьком домике из трех комнат. Вместе с ним, кроме его жены, брата и вестового, жили еще адъютант и личный секретарь. Bcе существовали на скромное жалованье, получаемое А.П.

Врангель предлагал Кутепову внести в смету расходов Главного Командования содержание его адъютанта и секретаря, но А.П. запротестовал.

Кто-то передал А.П., что будто бы в штабе Главнокомандующего говорили:

— Приехал теперь сюда еще Кутепов со своей сворой…

Для А.П. это было достаточно, чтобы решить содержать «свою свору» на свой счет.

Жиль А.П. очень скромно, но радушно. Не проходило ни одного дня, чтобы кто-нибудь не навестил Кутеповского домика. Общедоступность А.П. была всем известна. Еще на войне, когда он командовал корпусом, а потом армией, к нему мог явиться каждый офицер безо всякого своего предварительного рапорта по начальству.

В те времена в приемной А.П. часто можно было слышать, как взволнованный офицер спрашивал адъютанта, как ему быть, так как он пришел к генералу по личному делу безо всякого разрешения на то от своего командира.

А.П. был зачислен в списки всех старых добровольческих полков, и поэтому адъютант всегда советовал:

— А вы сразу говорите, что являетесь к генералу, как к старшему добровольцу, а потом уж рассказывайте в чем ваше дело. Только предупреждаю вас, говорите все начистоту, безо всякой утайки, и ни в коем случае не старайтесь себя выгораживать. Тогда генерал пойдет вам навстречу и сделает все возможное, чтобы вас вызволить.

И теперь к А.П. шли офицеры и солдаты со всеми своими заботами. Кто еще не устроился на работу, кто задумал открыть какое-нибудь предприятие, чтобы встать на ноги, кто бился в отчаянной нужде из за болезни жены, кто решил переехать в новые страны или выписать к себе своих родных тот шел к А.П.

В личное распоряжение А.П. поступали денежные суммы от частных лиц для поддержки Галлиполийцев. Эти суммы он хранил в банке и давал отчет в их расходовании своему секретарю.

— Надо, чтобы хоть кто-нибудь знал, куда я трачу эти деньги, — сказал А.П.

А.П. положил за правило — никому не выдавать единовременного пособия больше определенной суммы, слишком велика была у всех нужда. Иного просителя эта сумма не удовлетворяла, и он объяснял почему. Если доводы были убедительны, А.П. говор им — Я вам дам больше, но все что свыше, это взаймы, из личных моих средств, — и ставил срок уплаты долга.

Редко, кто возвращал А.П. свой долг. Тогда он вызывал к себе секретаря:

— Я из пожертвованных сумм, передал лишнее одному человеку, он денег не вернул, так что этот долг буду теперь погашать я сам ежемесячными взносами, а вы уж считайте, сколько там за мной остается, и напоминайте мне.

Весь дом в такие месяцы питался преимущественно макаронами.

А.П. иногда обманывали самым беззастенчивым образом, в этом он убеждался много раз на опыте и часто говорил, что мы живем в такое время, когда рушились все сдерживающие начала в человеке, однако чувство подозрительности к людям у А.П. было скоpее теоретическое. Ему трудно было представить себе, что именно этот человек, который сейчас находится с ним в общении, способен на обман. Неспособный сам на ложь А.П. даже как бы стыдился подозревать во лжи другого человека.

К А.П. шли не только его бывшие соратники по великой и гражданской войне, но и заезжали многие общественные деятели. Подолгу с ним сидели, разговаривали. У А.П. был неистощимый запас бодрости, и колеблющиеся и впадающие в уныние уходили после беседы с А.П. успокоенными. И не потому, что А.П. высказывал радужные надежды на скорое возвращение в Россию, он всегда говорил, что борьба с большевиками предстоит длительная и упорная, но А.П. заражал своей верой в Россию. Эта вера была неопалимой купиной в его сердце…

IX.

В Белграде А.П. был назначен помощником Главнокомандующего Русской армией. Каждый день утром А.П. уходил в город к военному агенту в свой служебный кабинет, но почетная должность, которую занимал А.П., его совершенно не удовлетворяла. Он тяготился бездействием.

Еще в Галлиполи, в кругу близких людей, А.П. высказывал свой взгляд, что открытая вооруженная борьба с большевиками кончена и что теперь эта борьба должна принять иные формы. Какие? — чисто революционные. Вместе с тем А.П. считал, что во главе русского национального освободительного движения должно встать лицо, пользующееся по своему прошлому уважением среди иностранцев и незапятнанное кровью междуусобной войны.

— Все наши генералы на всех фронтах потерпели поражение, — говорил А.П., — нет теперь веры в генералов. Единственное лицо, которое может нас возглавить — это Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич… Его любили и солдаты.

Частые и продолжительные беседы на эту тему вел А.П. с Врангелем.

В марте 1923 года А.П. решил поехать к Великому Князю Николаю Николаевичу. А.П. был принят им два раза.

— В первый раз, — рассказывал А.П., — Великий Князь не хотел и разговаривать о каком-либо своем возглавлении, но во второй мой приезд у меня был с ним продолжительный разговор. Я прямо указал Великому Князю, что его долг перед Россией перейти к активной деятельности. Я даже разгорячился…

В мае того же года Великий Князь Николай Николаевич переехал с Юга Франции в свое именье Шуаньи под Парижем. Началось сосредоточение вокруг Великого Князя русских национальных сил. В начале 1924 года, еще до того времени, когда Великий Князь открыто принял на себя общее руководство национальным движением, он вызвал к себе А. Н. и предложил ему взять на себя работу специального назначения по связи с Россией.

А.П. согласился и доложил Врангелю о своем решении переехать в Париж.

21-го марта 1924 года генерал Врангель отдал распоряжение, скрепленное генералом Абрамовым, по которому генерал от инфантерии Кутепов освобождался от должности помощника Главнокомандующего.

В этом распоряжении генерал Врангель писал:

«Дорогой Александр Павлович! Ныне общее руководство национальным делом ведется уже не мною. Ты выходишь из моего непосредственного подчинения и не будешь уже руководить теми, кого неизменно водил в бой и закаливал в Галлиполи»…

После этого распоряжения А.П. долгое время не считал себя в праве вмешиваться в жизнь русских войск на чужбине и принимать участие в работе Галлиполийского Общества.

Сердечные проводы устроил генералу Кутепову весь русский Белград.

При прощании А.П. сказал офицерам:

— Если в Париже я останусь совсем одинок, все равно я не сойду со своего пути…

X.

После окончания гражданской войны в России все ее национальные силы замерли и находились как бы в параличе. Пафос борьбы увезла с собой в изгнание Русская армия, но и у армии в рассеянии он постепенно угасал.

Для такого человека, как А.П., это было непереносимо. Он неустанно твердил:

— Жизнь русской эмиграции будет оправдана лишь в том случае, если она будет бороться за восстановление России и готовиться к действенному служению ей. Наш первый долг — всеми средствами помогать ее дремлющим национальным силам. Надо их раскачивать, толкать на борьбу, вести пропаганду, заражать своею жертвенностью…

Такие задачи требовали новые формы и новые пути борьбы, чисто революционные. Опыта в революционной борьбе у А.П. не было, все приходилось создавать внове. На каждом шагу встречались препятствия, но чем они были труднее, тем упорнее преодолевал их А.П.

Для него было необходимо прежде всего почувствовать биение сердца порабощенной России, узнать, чем живет и дышит русский народ, и узнать не от посторонних лиц, а от своих верных и преданных людей. Такие люди у А.П. были, их называли «Кутеповцами». «Кутеповцы» первые n начали свои походы в глубь России.

Они шли не в родных рядах своего полка, не плечом к плечу, а в одиночку за тысячи верст от своих соратников.

Как бы ни были скромны поставленные задачи «походникам», опасность для них была одна — им всегда грозила смерть, но не в открытом бою, не на бранных полях, а в застенке, от руки палача.

Великое мужество и горящее сердце надо иметь, чтобы идти на борьбу в одиночку.

Сурово и просто провожал А.П. своих «походников», сурово и просто они шли на свой подвиг. Некоторые ходили по многу раз… Не без волнения рассказывал А.П. :

— Денег в поход я давал мало, чуть ли не в обрез. Сами знаете, как трудно доставать деньги от наших патриотов. И что же? Возвращаются с похода и отдают мне оставшиеся деньги. Один так отдал чуть ли не полностью. Говорит, что там стал шофером и зарабатывал.

Еще не время и не место писать о всей той революционной работе, которую вел А.П. Слухи и вести о ней иногда попадали через большевицкую печать в зарубежную прессу. Вместо того, чтобы встречать смертные приговоры над «Кутеповцами» молитвою об убиенных или благоговейным молчанием, в эмиграции подымался шум и распри над еще дымящейся кровью.

В том, что писали о «Кутеповцах», была и правда, была и ложь. Но опровергать ложь, восстанавливать истину для А.П. значило — раскрывать свою работу, губить и подводить под расстрел еще не вернувшихся людей. Как в Галлиполи, так и в Париже А.П. молча сносил все нападки.

На одном собрании А.П. сказал:

— Конечно, только говорить о борьбе — это мало. И вот меня часто спрашивают: идет ли борьба? Многие думают, что борьба идет только тогда, когда они знают, как она идет. Я же могу вам сказать одно: время от времени мы все узнаем о благородных жертвах этой борьбы, но успешна борьба только та, о которой не знает никто.

Познавал А.П. Советскую Россию, ее чаяния и нужды от своих «походников» и от тех, которые вырывались оттуда. Их рассказы были живые, яркие. Люди дышали воздухом России, воочию видели ее язвы. Но как на войне никто из своих окопов не может дать общей картины фронта, так и приехавшие из России рисовали всегда лишь ее отдельные уголки. Социальные, политические и психологические сдвиги во всей России надо было изучать, и А.П. изучал.

А.П. учился постоянно. Закостенелым человеком не был. С ним можно было говорить на самые различные темы и высказывать свои суждения, хотя бы и противоположный его мнению. Собеседника никогда не прерывал и внимательно его выслушивал.

— Я был бы очень вам благодарен, — еще в Галлиполи сказал А.П. своему офицеру, — если бы вы знакомили меня с разными политическими и социальными вопросами…

Особую важность Д. П. придавал аграрному вопросу в России. Он считал крестьянство корнями Российского государства, соками коих оно питалось и развивалось, и неоднократно говорил, что только правильное разрешение аграрного вопроса, обеспечит устойчивость будущей национальной России.

Насколько важное значение придавал А.П. аграрному вопросу, об этом рассказывал П. Б. Струве.

Он вспоминал, как однажды в Крыму А.П. стал говорить ему «о том, в какой мере необходим для нашей борьбы надлежащий, понятный для крестьян подход к земельному вопросу», и как он — Струве — «оценил ту живость и настороженность, с которыми А.П., военачальник, прошедший в боевом огне путь от Новороссийска до Орла, относится к земельному вопросу. Тут сказались его политическое чутье и его патриотическая добросовестность». (См. Петр Струве: «Две речи» «Poccия и Славянство» 4/11 1933 г.).

С каждым годом в Париже ширилась работа А.П., но бывали и неудачи.

— Отчаяние — удел малодушных, — любил говорить А.П. и продолжал идти к своей цели.

— В борьбе и только в борьбе мы обретем свое Отечество, — подчеркнул А.П. эту фразу в одной из своих речей.

XI.

Еще в 1924 году генерал Врангель преобразовал Русскую армию за рубежом в «Русский Обще-Воинский Союз». Сохраняя за собой звание Главнокомандующего, Врангель тогда же объявил себя председателем Союза и вошел в подчинение Великому Князю Николаю Николаевичу.

В апреле 1928 года генерал Bpaнгель скончался в полном расцвете лет. Единое руководство Белой армией Великий Князь передал в руки Кутепова. А.П. был назначен на должность председателя Русского Обще-Воинского Союза. Генерал Кутепов возвращался в армию уже ее главой.

Не прошло и года, как Русская армия понесла новую утрату — скончался Великий Князь Николай Николаевич. А.П. неизбежно становится в центр активного Зарубежья.

А.П. был по своим убеждениям монархистом, но благо России он ставил выше своего политического идеала. Он не считал себя в праве предрешать судьбы российского государства, его формы правления. Он боролся прежде всего за отечество, за воссоздание национальной России. Для А.П. так и для Белой армии, это была высшая ценность, непререкаемая. Перед нею в рядах армии смолкали и стирались все политические разногласия.

Еще b Галлиполи А.П. говорил:

— У меня в лагере под одной палаткой спят республиканцы и монархисты. Но это не важно… Я знаю одно, что и те и другие выполняли свой жертвенный долг перед родиной уверен и в том что в будущем, в нужный момент, они его выполнят снова…

Тогда же на вопрос одного общественного деятеля, как поступила. бы армия, если бы она взяла Москву, А.П. ответил:

— Если бы армия взяла Москву, то потом… потом она должна была бы взять под козырек.

Не предрешая будущих форм правления в национальной России, А.П. тем самым не замыкался в узкий круг лишь одной партии. Он расценивал людей не по их политическим убеждениям. «Медью звенящей или кимвалом звучащим» был для него человек без горящей любви к России.

В деловом кабинете А.П. и у него на дому можно было встретить общественных деятелей самого разнообразного политического направления и они находили с А.П. общий язык.

А.П. понимал, что освободительная борьба будет успешна только в том случае, если она станет опираться на широкие общественные круги, на Зарубежную Русь. Зарубежная Русь должна делить с армией нравственную ответственность за борьбу c III Интернационалом.

Генерал Кутепов вырастал в крупную политическую силу. Это учли его непримиримые враги.

Большевицкие агенты не выпускали А.П. из под своего наблюдения. Они дежурили около его квартиры, около канцелярии, летом даже около дачи. Многих А.П. знал в лицо.

Такая усиленная слежка за генералом Кутеповым вызывала беспокойство у его ближайших сотрудников.

Еще при Великом Князе Николае Николаевиче начальник канцелярии генерала Кутепова — князь С. Е. Трубецкой — говорил секретарю генерала :

— Необходимо, чтобы при А.П. была охрана. Вы близкий человек к семье Кутепова, не могли бы вы в этом смысле повлиять на генерала или на его жену?

— Такие разговоры с генералом бесполезны, — ответил секретарь, — генерал возьмет охрану только в одном случае, если получит приказание, а приказать ему может только Великий Князь Николай Николаевич.

Через несколько дней А.П. с весьма недовольным видом говорил своему секретарю:

— Вы, кажется, с князем Трубецким интригами стали заниматься?

— А что, Ваше Высокопревосходительство?

— Да Великий Князь сказал мне, чтобы я пригласил кого-нибудь из своих офицеров для моей личной охраны.

— Очень хорошо…

— Ничего хорошего не вижу. Откуда я возьму денег для своей охраны?

— Да у вас же есть деньги на работу…

— Вот именно, что на работу, а не для моей безопасности.

Для своей борьбы А.П. доставал деньги с большими трудностями. Он часто говорил с горечью:

 — Среди русских эмигрантов есть люди с большими средствами, в миллионах ходят. Меня готовы приветствовать лучшими обедами и завтраками с икрой, с шампанским, а вот чтобы на дело дать — почти никогда. На борьбу дают деньги люди от станка; нищие. Святые это деньги.

Такие деньги А.П. считал себя в праве тратить только по прямому назначению. И насколько он был равнодушен к своим деньгам, настолько был скуп и расчетлив с этими пожертвованными суммами.

В конце концов офицер для охраны генерала Кутепова был приглашен, но как только скончался Великий Князь, А.П. отказался от своей охраны. Как раз в это время в распоряжении А.П. было очень мало денег, а кроме того он считал свою охрану излишней потому, что некоторые его свидания происходили с глазу на глаз. В таких случаях сопровождавший его офицер оставался на улице, и тем самым привлекал внимание большевиков-агентов.

Когда А.П. снова остался без охраны, группа офицеров-шоферов постановила давать каждый день в распоряжение генерала Кутепова машину.

А.П. запротестовал:

— Чтобы из за меня человек лишался своего дневного заработка? — Никогда!

И только после того как возразили, что отказ А.П. от дежурного автомобиля будет оскорбителен, он согласился.

Перед Рождеством 1929 г. А.П. уехал в Берлин. Приехал к Сочельнику, который всегда проводил дома в кругу близких людей.

— Довольны ли вы своей поездкой в Берлин? — спросил генерала его секретарь.

— Да меня хотят опять втянуть в трест…

Под трестом А.П. подразумевал белогвардейскую организацию, созданную большевиками в Советской России для провокационных целей.

Рассказал А.П. и то, что при свидании в Берлине с двумя пpиехавшими советскими гражданами один из них предупредил его о готовящемся на А.П. серьезном покушении весною 1930 года.

Такие предупреждения А.П. получал неоднократно. К ним относился спокойно, но свою обреченность чувствовал.

— Я знаю, — говорил он, — когда я стану опасен для большевиков, они меня уберут.

Мирно и тихо прошли Рождественские праздники в семье генерала Кутепова.

В Крещенский вечер решили гадать.

— Дайте я вам погадаю А.П., — предложил один гость, — этому искусству меня научил в Монголии один шаман. Задумайте, что хотите.

А.П. сказал, что он задумал.

Гадальщик зажег свечу. Поднес в ней руку и над самым огнем стал держать свой кулак. Потом выбросил зажатые в пальцах кости. Они упали на разрисованный китайской тушью лист. Гадальщик медленно произнес:

— Это будет так неожиданно, так быстро, так ужасно…

Оживлен и весел был А.П. После праздников. В его работе открывались большие возможности…

25-го января, в Татьянин день, А.П. поехал за город поздравить одну почтенную именинницу. Было много народу. Там встретил офицера, который на другой день должен был со своей машиной приехать к генералу на дежурство.

— Пожалуйста, завтра не беспокойтесь, — сказал этому офицеру А.П., — ко мне не приезжайте. Я уду из Парижа искать дачу, а утром пойду в Галлиполийскую церковь на панихиду по генерале Каульбарсе.

И уже уходя, вдруг бросил фразу:

— А по мне, надеюсь, вы не будете служить панихиды…

На другой день 6-го января 1930 года генерал Кутепов стал жертвой большевиков. Пропал без вести, как на поле битвы.

Неизреченна красота подвига только когда подвиг доброволен. На свое жертвенное служение России А.П. добровольно пошел с юных лет. Bcю свою жизнь служил России и погиб во имя России.

— На костях и крови русского воинства созидались величие и слава Российского государства, — говорил А.П. на одном банкете, устроенном в его честь русской общественностью. — Русское воинство и здесь на чужбине не забыло своего жертвенного долга, перед родиной…

— Во время покорения Кавказа, в одном бою, путь батареям преграждала расщелина. Строить моста не было времени. В боевом порыве офицеры и солдаты бросились в расщелину, и на их плечах,

по живому мосту, орудия въехали на позицию. Несколько человек было раздавлено, но бой был выигран.

— Глубокая пропасть разделяет нас от утерянного Отечества. Но по славному примеру наших предков мы готовы стать живым мостом во имя грядущей России…

Возрожденная Россия помянет в своих молитвах своего верного сына воина Александра.

М. Критский.

Первые дни революции в Петроград
Отрывки из воспоминаний, написанных генералом Кутеповым в 1926 году

В первых числах января 1917 года командир полка, свиты Его Величества генерал-майор Дрентельн, уехал в отпуск, а через несколько дней, вступивший во временное командование полком полковник Веденяпин тоже уехал и тогда, я вступил во временное командование Л.-гв. Преображенским полком.

Полк стоял на позициях вблизи деревень Свинюхи и Корытница у леса «Сапог». Положение на фронте было вполне спокойное: рыли лисьи норы, усиливали проволочные заграждения, копали ходы сообщения и вели легкую перестрелку с противником. Каждый офицер отлично понимал, что с наступлением весны начнутся решительные бои, которые должны привести к окончанию войны. За это говорила огромная работа в тылу: формировалось очень много новых дивизий, усиливалась тяжелая артиллерия, изготовлялись артиллерийские склады и т. д., поэтому каждый офицер старался воспользоваться временными затишьем и поехать в отпуск. В период боев у нас в полку считалось неудобным уезжать.

По возвращении генерала Дрентельна из отпуска, я уехал на три недели в Петроград, куда прибыл в двадцатых числах февраля.

В первый же момент приезда я был поражен тем нервным настроением, которое царило там тогда — на вокзалах, в Гостинном Дворе, в Пассаже можно было видеть солдат в караульной амуниции, но по улицам ходили толпы рабочих, каждый день происходили манифестации. В собрании нашего запасного полка на Миллионной улице, во время завтрака, я был удивлен тем разговором, который вели некоторые наши офицеры: так, например, капитан Приклонский и поручик Макшеев говорили, что необходимо дать ответственное правительство, дать большие права Государственной Думе; и т. п. Приходилось с ними спорить и говорить, что когда рабочие уже вышли на улицу, тo надо сперва навести порядок, а не говорить о каких-то уступках и реформах, что необходимо прежде всего помнить, что сейчас война, что каждый русский человек, а тем более офицер, должен поддерживать правительство, а не критиковать его.

При этом я высказывал свое мнение, что так действовать, как действуют наши запасные полки, выведенные для охраны порядка, нельзя. Я видел на нескольких местах разомкнутые на один шаг друг от друга полуроты под начальством молодых офицеров в большинства не бывших на войне: эти заставы должны были не пропускать в известные районы публику, но это, конечно, не выполнялось, да и выполнять это было нельзя, так как районы не закрывались со всех сторон, вследствие чего публика набиралась с обеих сторон; она ругалась и кричала, и в конце концов всех пропускали. В результате ронялся авторитет офицеров в глазах солдат, разбалтывалась дисциплина, и толпа приучалась не выполнять распоряжений начальства. Поэтому мне казалось, что войска надо убрать и вызывать только в том случае, когда надо действовать оружием. Я эту точку зрения высказывал в присутствии полковника Павленкова; который был помощником генерала Чебыкина.

Павленков, совсем больной, учитывая серьезность положения в эти дни, решил вступить в исполнение своих обязанностей. Он, так же, как и я, возмущался мнениями, высказываемыми Приклонским и компанией.

В Петрограде я остановился у своих сестер, на Васильевском Острове. 27-го февраля, в девятом часу утра, меня вызвали к телефону. Так как я еще не встал, то просил сестру пойти переговорить. она мне сказала, что поручик Макшеев просит меня спешно приехать на Миллионную. Предвидя что-то недоброе, я быстро оделся и, сел на извозчика, приехал в собрание на Миллионную, где поручик Макшеев мне сообщил, что в казармах гвардейской Конной артиллерии взбунтовались часть Л.-гв. Волынского запасного полка и его учебная команда, что взбунтовавшиеся Волынцы ворвались в казармы нашей нестроевой роты, заставили присоединиться к себе солдат Л.-гв. Преображенского запасного полка, а когда, находившейся там, числящийся по общей армии, заведующий полковой швальней полковник Богданов хотел выгнать Волынцев со двора, то был там же ими заколот.

В первую очередь я спросил, где командир нашего запасного полка, полковник кн. Аргутинский-Долгоруков, на что Макшеев ответил, что он вызван к командующему войсками. В это время я увидел штабс-капитана Эллиота старшего и других офицеров, служивших, как я помнил, на Кирочной. Я приказал им всем немедленно отправиться к своим ротам и находиться со своими солдатами. Одновременно с этим мне доложили, что из Градоначальства за мною прислали автомобиль, на котором командующий войсками генерал Хабалов приказал мне немедленно туда приехать.

Внизу в Градоначальстве меня встретил жандармский ротмистр, сказавши мне, что он ждет меня, так как ему приказано провести меня прямо к генералу Хабалову. Придя наверх, я нашел в довольно большой комнате генерала Хабалова, градоначальника генерала Балка, полковника Павленкова, кажется, генерала Тяжельникова — начальника штаба Петроградского военного округа и еще двух жандармских штаб-офицеров — все они были сильно растеряны и расстроены. Я заметил, что у генерала Хабалова, во время разговора, дрожала нижняя челюсть.

Как только я вошел, генерал Хабалов спросил меня: «Вы, полковник Кутепов?» Я тотчас же ему явился, и он поспешил мне заявить: «Я назначаю вас начальником карательного отряда». На это я ему ответил, что я готов исполнить всякое приказание, но что, к сожалению, нашего Л.-гв. Преображенского полка здесь нет, что я нахожусь в отпуску, никакого отношения к запасному полку не имею, и что, мне кажется, в этом случае надо назначить лицо более известное в Петроградском гарнизоне.

Генерал Хабалов довольно твердо мне сказал: «Все отпускные мне подчиняются, и я вас назначаю начальником карательного отряда». На это я ему ответил: «Слушаю, прошу мне указать задачу и дать соответствующий отряд». Генерал Хабалов заявил : «Приказываю вам оцепить район от Литейного моста до Николаевского вокзала и все, что будет в этом районе, загнать к Неве к там привести в порядок». Я ему сказал, что не остановлюсь перед расстрелом всей этой толпы, но что только для оцепления ее мне надо не менее бригады. Тогда генерал Хабалов раздраженно сказал:

«Дадим то, что есть под руками. Возьмите роту (из 48 рядов) Л.-гв. Кексгольмского запасного полка с одним пулеметом, которая стоит против градоначальства, и идите с ней по Невскому проспекту; в Гостинном Дворе возьмите роту Л.-гв. Преображенского запасного полка (в 32 ряда) и в Пассаже другую роту того же полка, того же состава. Сейчас от Николаевского вокзала сюда к Градоначальству идет пулеметная рота в 24 пулемета, возьмите из них 12 пулеметов себе, а остальные 12 пришлите нам». Я спросил генерала Хабалова: «А будет ли эта пулеметная рота стрелять?» Генерал Хабалов ответил, что по его сведениям это хорошая часть. Затем он прибавил, что дополнительно пришлет мне все, что возможно, и что сейчас уже отдано распоряжение роте Л.-гв Егерского запасного полка двигаться к Литейному проспекту, чтобы поступить в мое распоряжение, и приказал мне идти выполнять возложенное на меня поручение.

Выйдя из градоначальства я увидел очень подтянутую роту Л.-гв. Кексгольмского запасного полка с одним пулеметом. Рота произвела на меня хорошее впечатление, и я приказал вести ее по Невскому к Литейному проспекту. Около Гостинного Двора ко мне присоединилась рота Л.-гв. Преображенского запасного полка под командой поручика Сафонова, и из Пассажа рота поручика Брауна того же полка с прапорщиком Кисловским. Поздоровавшись с ротами, я спросил ротных командиров в каком состоянии находятся роты. Они мне ответили, что роты хорошие, но, к сожалению они вчера не получили ужина и до сего времени ничего не ели. Я приказал им при первой же остановке купить ситного хлеба и колбасы и накормить людей.

На Невском проспекте у Александринского театра около магазина Елисеева, я встретил пулеметную роту, идущую к Градоначальству. Пулеметы и ленты люди несли на себе. Когда я поздоровался с ротой, то ответило только несколько голосов. B роте уже имелось распоряжение, что 12 пулеметов поступают ко мне. Когда я обратился к командиру полуроты штабс-капитану, фамилии его не помню, и спросил, могут ли они открыть огонь по первому приказанию, то он очень смущенно мне заявил, что у них нет совсем масла и воды в кожухах.. Я приказал ему послать за всем необходимым и на первой же остановке немедленно изготовить пулеметы к бою.

По виду Невского проспекта было уже около одиннадцати часов утра, но нельзя было ничего сказать, что что-либо происходит в Петрограде. Городовые стояли на местах, и только народу было меньше, чем обыкновенно.

Дойдя до угла Литейного и Невского проспектов, я приказал отряду остановиться, а сам пошел узнать у городового, не проходила ли здесь рота Л.-гв. Егерского запасного полка. Городовой ответил, что никаких рот он не видал здесь. В это время на извозчике сюда подъехал командир Л.-гв. Преображенского запасного полка полковник кн. Артинский-Долгоруков. Быстро соскочив с извозчика и заплетаясь в николаевской шинели, он бежал ко мне. Я пошел к нему навстречу.

Он, волнуясь, сказал мне, что взбунтовавшаяся толпа солдат и рабочих подожгла Окружный Суд и идет к Зимнему Дворцу, и что генерал Хабалов приказал мне немедленно вернуться обратно.

На это я ему ответил: «Неужели у вас во всем Петроград только и имеется что мой, так называемый, карательный отряд? Значит генерал Хабалов этим распоряжением, передаваемым через тебя, отменяет свое первое распоряжение?» Кн. Аргутинский-Долгоруков на это ответил: «Прошу тебя поспешить идти к Зимнему Дворцу». — Я возразил: «Идти обратно по Невскому не целесообразно. Передай генералу Хабалову, что я пойду по Литейному проспекту, затем по Симионовской улице к цирку Чинизелли и выйду на Марсово поле, где, вероятно, я и увижу эту самую толпу». Сказав это, я приказал отряду двигаться за мною по Литейному проспекту.

Двигались в таком порядке; рота Л.-гв Кексгольмского зап. п., пулеметная полурота и затем две роты Л.-гв. Преображенского зап. полка. Я шел впереди. Подходя к казармам Л.-гв. 1-ой Артиллерийской бригады, на углу Литейного проспекта и Артиллерийского переулка я заметил группу офицеров Л.-гв. Литовского зап. полка. Далее было видно, как в казармах в это время били стекла, разбивали рамы и выбегали отдельные солдаты. Я остановил мой маленький отряд, и ко мне подошел полковник Л.-гв. Литовского полка, который, как я понял из разговора, оказался командиром своего запасного полка. Он мне рассказал, что на Басковой улице к казармам подошла, предводительствуемая штатскими, толпа солдат его же запасного полка и Л.-гв. Волынского зап. полка и что, ворвавшись в казармы во двор эта толпа стала требовать от солдат, находившихся в казармах, присоединения к ней. Я спросил его, какие же меры он принял, на что он мне ответил, что сделать ничего не мог, и что солдаты в казармах перешли на сторону взбунтовавшихся.

В это время был виден пожар Окружного Суда и оттуда слышались отдельные выстрелы и редкая пулеметная стрельба в нашем направлении: вдоль Литейного свистели отдельные пули.

Видя серьезность положения в этом месте я решил, что не могу уйти отсюда для выполнения приказания генерала Хабалова, переданного мне через полковника кн. Аргутинского-Долгорукова, и послал подпоручика Скосырского по телефону передать в Градоначальство обстановку всего происходящего в районе казарм Л.-гв. 1-ой Артиллерийской бригады и предупредить, что я принял решение остаться и действовать в этом районе.

Затем я сейчас же разомкнул роту Кексгольмцев на три шага во взводной колонне и выдвинул ее к дому кн. Мурузи, откуда, как мне доложили, обстреливали пулеметами, и приказал выяснить обстановку в районе Преображенского Собора, Собрания Армии и Флота, Кирочной улицы и у Орудийного завода и, в случае сопротивления и действия бунтующих, немедленно открыть по ним огонь. Одну роту Л.-гв. Преображенского зап. полка с поручиком Сафоновым, выделив в его распоряжение четыре пулемета от пулеметной роты, я направил закрыть Бассейную улицу со стороны Надеждинской, а также Баскову улицу, выходящую на Бассейную. Одновременно я отдал приказание, в случае движения толпы в направлении роты, немедленно открывать огонь. Одним взводом с пулеметом из роты поручика Брауна закрыть Артиллерийский переулок, выходящий на Литейный проспект.

Во время отдачи этих приказаний я заметил, что много солдат Литовцев, в большинстве своем с винтовками и в караульной аммуниции, выскакивают из окон и выходят на Литейный, собираясь кучками на тротуаре. Видя также, что офицеры Литовского зап. п. продолжают стоять группой и никаких распоряжений солдатам не отдают, я через своего Преображенского унтер-офицера приказал им придти ко мне. Все они отчетливо явились, а один из них заявил мне, что в казармах поднялась такая суматоха, что они не знают, что делать. Я приказал на Литейном проспекте открыть два двора в ближайших домах и отдал распоряжение командира Л.-гв. Литовского зап. п. приказать своим офицерам собрать всех этих солдат и приводить их там в порядок.

Вслед за этим, подойдя к пулемету, стоящему у Артиллерийского переулка и направленному на Баскову улицу, я был удивлен, найдя его не заряженным. Когда я приказал его зарядить, то командир полуроты, стоявший здесь сказал, что у них в кожухах нет воды и глицерина, а также нет смазки, и что пулемет не может быть изготовлен к бою. В это время мне доложили, что толпа солдат, заполнявшая Баскову улицу, совершенно мирно и спокойно стоит, и что унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п. просить придти туда кого-либо из г.г. офицеров. Я немедленно послал к нему ст. унт. офицера Л.-гв. Преображенского зап. п. Маслова, который быстро ко мне возвратился и доложил, что унтер-офицер Волынского зап. п. докладываете что солдаты очень хотели бы построиться и пойти в свои казармы, но боятся, что их будут судить и расстреливать, и поэтому он просить придти кого-либо из г.г. офицеров, что бы их успокоить и построить.

Выслушав Маслова, я подошел к углу Артиллерийского переулка и, увидя, что там, главным образом, находятся солдаты Л.-гв. Литовского полка, предложил их командиру пойти построить их и привести сюда ко мне, на что он наотрез отказался. Тогда я ему сказал: «Удивляюсь, что вы боитесь своих солдат. Вы должны исполнить ваш последний долг перед ними. Если вы боитесь пойти, то пойду я». И сам пошел к ним.

Когда я подходил к углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка, то ко мне, отделившись от толпы солдат, подошел очень отчетливый унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п. Держа все время руку под козырек, он доложил, что солдаты хотели бы пойти в свои казармы, но боятся, что за все, что произошло, их будут расстреливать. Тогда я, идя по направлению к толпе солдат, громко сказал: «Всякий, кто построится, и кого я приведу, расстрелян не будет». Услышав это, передние солдаты с радостными лицами схватили меня, подняли на руки и просили, чтобы я громко повторил это всем.

На руках у солдат я увидел всю улицу, заполненную стоящими солдатами (главным образом Литовского и Волынского зап. полков), среди которых было несколько штатских, а также писарей Главного Штаба и солдат в артиллерийской форме. Я сказал громким голосом: «Те лица, которые сейчас толкают вас на преступление перед Государем и Родиной, делают это на пользу нашим врагам-немцам, с которыми мы воюем. Не будьте мерзавцами и предателями, а останьтесь честными русскими солдатами».

В ответ на мои слова раздалось несколько голосов: «Мы боимся — нас расстреляют». А два-три других голоса, крикнули: «Товарищи! Он врет, вас расстреляют». Я опять заявил громко: «Приказываю вам построиться. Я полковник Л.-гв. Преображенского полка Кутепов, только что приехавший с фронта. Если я вас приведу, то никто из вас расстрелян не будет. Я этого не допущу».

И, приказав спустить меня на землю, отдал распоряжение унтер-офицерам строить всех своих солдат.

Сейчас же унтер-офицеры начали кричать: «Литовцы, Волынцы такой-то роты строиться сюда!» Вся толпа зашевелилась, но через некоторое время несколько унтер-офицеров подошли ко мне и доложили, отчетливо держа руку у козырька: «Ваше Высокоблагородие, разрешите строиться по названию казарм, так как очень перепутались, и у некоторых рот нет унтер-офицеров». А затем знакомый мне уже унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п. доложил, что как раз их две роты помещаются в казармах напротив, и что он просит разрешения всех Волынцев этих рот прямо увести на двор этих казарм. Я ему разрешил.

В то время, когда я говорил с унтер-офицерами, из шапочной мастерской, на углу Басковой улицы и Артиллерийского переулка, выскочило около десятка штатских и несколько писарей. У одного из них я заметил револьвер на пояс.

Унтер-офицер Л.-гв. Волынского зап. п., громко крича: «Волынцы таких-то рот за мной», шел по направлению к воротам, и Волынцы, видно было отделялись от толпы и шли за ним. В другой части толпы слышались команды «строиться по казармам» — и одновременно возгласы — «нас расстреляют», «бей его!» Часть солдат толпой бросилась бежать по направлению к Преображенскому Собору, другая же часть разбежалась но казармам. Около меня осталось человек двадцать солдат Литовского зап. п., которые вместе со мною прошли к роте Л.-гв. Преображенского зап. п. поручика Сафонова. Я приказал ему — немедленно одним взводом с пулеметом закрыть Басков переулок и ворота, где во дворе были уже построены две роты Волынского зап. п., распустить их по казармам и никого оттуда не выпускать, а также передать унтер-офицеру мою благодарность и сказать ему, что я назначаю его временно командовать этими двумя ротами.

В это время Кексгольмцев начали обстреливать со стороны Орудийного завода, где бегали отдельные люди, но толпы не было видно. Я приказал немедленно роте Кексгольмцев открыть огонь, обстрелять Литейный проспект и Орудийный завод и, двигаясь вперед занять одной полуротой Кирочную улицу по направленно к Суворовскому проспекту; если же там будет толпа, открыть по ней огонь: другой же полуроте занять направление к Орудийному заводу, поверить караул в казначействе и усилить его одним пулеметом. Роте Л.-гв. Преображенского зап. п. с поручиком Брауном я приказал двигаться по Басковой улице и, выйдя к Преображенскому Собору, очистить Саперный переулок и другие прилегающие сюда улицы.

Вслед за этим все офицеры мне заявили, что необходимо накормить людей, так как их роты не обедали, а Преображенцы даже и не ужинали. В виду этого я срочно послал штабс-капитана Преображенского полка Головина, случайно здесь находившегося, к генералу Хабалову, чтобы просить его сделать распоряжение о доставки пищи для солдат, а также объяснить ему все происходящее здесь и просить прислать более боеспособную команду пулеметчиков. По телефону дозвониться в Градоначальство мы уже не могли.

Когда я отдавал все эти распоряжения, ко мне подошла команда человек в пятьдесят под начальством офицера, который доложил мне, что он прибыли из Царского Села в мое распоряжение с командой разведчиков Л.-гв. 1-го Стрелкового Его Величества зап. полка. Мне очень не поправился вид этой команды.

Когда я с ней поздоровался, она ответила довольно вяло, и сейчас же после ответа раздалось из строя: «Мы еще сегодня не обедали». Я приказал начальнику команды немедленно узнать, кто это сказал, и, отведя команду в ближайший двор, привести ее там в порядок.

Почти одновременно с этой командой прибыл и мое распоряжение эскадрон Гвардейского Кавалерийского запасного полка. Не успел я отдать ротмистру приказание. как он заявил мне, что лошади плохо кованы, люди не ели и устали от большого перехода, и что им надо дать отдых. Довольно громким голосом я сказал ротмистру, что удивляюсь, как при такой обстановке он просит у меня дать отдых. Отстранив его от командования, я назначил поручика временно командующим эскадроном и приказал ему двигаться с эскадроном к цирку Чинизелли, выяснить обстановку в районе Марсова поля и действовать там, в случае надобности, решительно. Это приказание я отдал во исполнение приказания генерала Хабалова, отмены которого до сих пор не было.

Затем я отправился к Собранию Армии и Флота и подошел к роте Кексгольцев, полурота которых под начальством штабс-капитана (по-видимому призванного из запаса) находилась на Литейном проспекте. Ротный командир этой роты был на Кирочной улице, где около церкви Л.-гв. Саперного батальона собралась толпа, которая разбивала окна и старалась проникнуть в казармы Жандармского дивизиона. Взвод Кексгольмцев, открыв огонь, разогнал эту толпу.

Все это время со стороны Литейного орудийного завода и с колокольни Сергиевского всей Артиллерии Собора открыли огонь по полуроте Л.-гв. Кексгольмского зап. п. и по мне. Несколько человек было ранено легко и четверо тяжело. Солдаты, не бывавшие под огнем, бросились под ворота и в Собрание Apмии и Флота. Я немедленно приказал подобрать раненых и отнести их в дом гр. Мусина-Пушкина, где помещалось Управление Красного Креста Северного фронта. Там я просил организовать перевязочный пункт и принять всех раненых. Одновременно принесли двух раненых Л.-гв. Преображенского зап. п. с площади Преображенского Собора. Приказав поставить под воротами дежурное отделение и изготовить пулемет, чтобы обстрелять перекрестным огнем Орудийный завод и угол Сергиевской улицы, я послал подтверждение поручику Брауну действовать более решительно в райoне Л.-гв. Саперного зап. полка.

Вслед за этим мне донесли, что со стороны Марсова поля к Пантелеймоновской улицы движется толпа, направляющаяся к Литейному проспекту, и в то же время ко мне прибыла из Царского Села рота Л.-гв. 4-го Стрелкового Императорской Фамилии запасного полка под командой штабс-капитана Розенбаха.

Я приказал ему вместе с ротой стать на углу Пантелеймоновской и Моховой улиц и встретить толпу огнем, а сам пошел посмотреть раненых в дом гр. Мусин-Пушкина. Едва я успел войти в дом, как мне сообщили, что на Сергиевской улице собирается много автомобилей и, когда я подошел к углу Кирочной и Литейного и приказал полуроте Кексгольмцев изготовиться разогнать эти автомобили, из за угла Сергиевской улицы вылетело несколько машин, облепленных рабочими с красными тряпками и винтовками. Беспорядочно стреляя, они направились по Литейному проспекту. Немедленно был открыт огонь, и все машины, кроме одной, были брошены вместе с убитыми на Литейном проспекте, часть же людей убежала. Одна из машин продолжала быстро двигаться по Литейному; рабочие, облепившие автомобиль, падали на мостовую, но шофер, как видно раненый, все же на полном ходу повернул машину и уехал обратно. Вся эта машина была прострелена пулями, а стекла ее были разбиты. Я приказал собрать всех убитых и перенести их в пустой каретный сарай одного из домов ни Литейном проспекте. От всех убитых рабочих сильно пахло спиртом. В это время ко мне прибежал штабс-капитан Розенбах, бледный, с оборванным погоном, и доложил, что, выйдя на угол Моховой и Пантелеймоновской улицы, солдаты его роты смещались с толпой, пытавшейся его избить и оторвавшей у него шашку.

Я немедленно пошел сам на Пантелеймоновскую улицу и по дороге встретился с шедшей ко мне ротой Л.-гв. Семеновского зап. полка с двумя офицерами прапорщиками Соловьевым и Эссенем IV. Почти одновременно с Семеновцами подошла и рота Л.-гв. Егерского зап. полка, которая должна была придти еще утром. Этой роте я приказал оставаться впредь до моего распоряжения около казарм Л.-гв. 1-ой Артиллерийской бригады. Здесь же мне, было доложено, что прапорщик Кисловский, идя с докладом ко мне от поручика Брауна, был убит.

Когда я сам выводил роту Семеновцев на Пантелеймоновскую улицу, то толпа, увидя роту, очистила эту улицу. Я приказал прапорщику Соловьеву стать с ротой на Пантелеймоновской улице и, в случае нового появления толпы, открыть по ней огонь. Услышав же со стороны полуроты Кексгольмцев крики «не стреляй!» — я поспешил туда и увидел офицера, идущего по Литейному проспекту от Артиллерийских казарм и делающего Кексгольмцам знаки, чтобы они не стреляли.

Заметив на груди у этого офицера большой красный бант, я приказал открыть по нему огонь. Он сначала быстро побежал, но вскоре упал. Здесь же доложили мне, что с центральной телефонной станции отвечают, и что возможно переговорить с Градоначальством. Я пошел к телефону в доме гр. Мусин-Пушкина. В это время уже смеркалось. Все прилегающие к занимаемому мною району улицы были насыщены толпами рабочих. Когда я подошел к телефону, то с центральной станции мне сказали, что из Градоначальства никто не отвечает уже с полудня. После выяснилось, что генерал Хабалов с градоначальником и со всем штабом перешел в Адмиралтейство, но так как меня об этом никто не предупредил, то все мои попытки связаться с ним ни к чему не привели. Генерал Хабалов не потрудился ни разу выслать ко мне кого-либо из офицеров для ознакомления с обстановкой. На центральной станции о переходе генерала Хабалова в Адмиралтейство известно не было.

В момент моего разговора по телефону я увидел, как в подъезд дома, в котором я находился, вбегали солдаты Л.-гв. Семеновского запасного полка, неся смертельно раненых прапорщиков Соловьева и Эссена IV. За ними бежали солдаты Л.-гв. Преображенского зап. п. — все были с винтовками, и в течение пяти минут весь дом был заполнен вооруженными солдатами, главным образом, Преображенского и Семеновского запасных полков, среди которых было и несколько человек Егерей.

Когда я вышел на улицу, то уже было темно, и весь Литейный проспект был заполнен толпой, которая, хлынув из всех переулков, с криками тушила и разбивала фонари. Среди криков я слышал свою фамилию, сопровождаемую площадной бранью. Большая часть моего отряда смешалась с толпой, и я понял, что мой отряд больше сопротивляться не может.

Я вошел в дом и, приказав закрыть двери, отдал распоряжение накормить людей заготовленными для них ситным хлебом и колбасой. Ни одна часть своим людям обеда не выслала.

Образовавшийся в доме гр. Мусин-Пушкина лазарет был довольно большой — свыше трех процентов Л.-гв. Преображенского и Л.-гв. Кексгольмского запасных полков лежало ранеными, и тут же среди них были умирающие прапорщики Соловьев и Эссен IV, вскоре оба скончавшиеся. Труп прапорщика Кисловского сюда не был принесен…

Управление и администрация временного лазарета просили меня вывести из дома здоровых солдат. Тогда я поблагодарил последних за честное до конца исполнение своего долга и приказал им, сложив винтовки и патроны на чердак, разделиться на небольшие группы под начальством своих унтер-офицеров и идти по казармам.

Хозяева дома, видя вокруг него возмущенную и кричащую по моему адресу угрожающие возгласы толпу и боясь за свой дом, предлагали мне переодеться в штатское и уйти, но я наотрез от этого отказался и, сказав, что при первой возможности оставлю их дом, послал своих двух унтер-офицеров, посмотреть, где я могу выйти из дома. Вскоре вернулся ст. унт. офицер Маслов и сказал, что ко всем возможным выходами из дома поставлены вооруженные команды рабочих, которые ждут моего выхода, и что мне выйти совершенно невозможно. Тогда я отпустил этих двух унт. офицеров и остался один.

Поздно ночью ко мне пробрался ефрейтор учебной команды Л.-гв. Преображенского зап. полка, с которым фельдфебель учебной команды подпрапорщик Лисов прислал мне солдатское обмундирование, чтобы я, переодевшись, мог выйти из своего заточения, но мне был противен какой-либо маскарад, и я от этого отказался.

Проснувшись утром 28-го февраля довольно поздно и напившись чаю, который мне дали во временном лазарете, я подошел к окну «своей» маленькой гостинной и увидел Литейный проспект, сад Собрания Армии и Флота и угол Кирочной улицы — всюду бродили вооруженные рабочие, не спускавшие глаз с окон дома гр. Мусин-Пушкина. В это время из за угла Кирочной улицы выехали две броневые машины и два грузовика. Все они были наполнены вооруженными рабочими. среди которых было несколько солдат. Машины остановились посреди Литейного проспекта, и рабочие, соскочив с них, начали галдеть, все время показывая на окна. В этом приняли участие и гуляющие по Литейному рабочие. Зaтем, направив пулеметы на окна верхнего этажа дома, все они пошли к подъезду.

В это время в мою гостинную вбежала сестра милосердия и стала уговаривать меня надеть халат санитара, так как, по ее словам, приехали рабочие и солдаты, чтобы убить меня. Попросив ее оставить меня одного в гостинной, я сел на маленький диванчик в углу и стал ждать прихода представителей новой власти.

Гостиная, бывшая длиной меньше восьми шагов и шириной шагов пять, имела двое дверей — одни вели в ряд комнат, идущих, вдоль Литейного проспекта, другие, обращенные к окнам, выходили на площадку вестибюля. Напротив первых дверей было большое зеркало в стене, напротив вторых — также зеркало между окнами. Сидя в углу, я видел как по комнатам бежали двое рабочих с револьверами в руках. Случилось так, что на порогах обеих дверей моей комнаты одновременно появились рабочие с револьверами в руках. Посмотрев друг на друга и увидя, вероятно, в зеркалах только самих себя, они повернулись и ушли, не заметив меня.

Все в доме, как и я, были очень удивлены, что я не был арестован этими вооруженными рабочими.

Найдя на чердаке сложенные там винтовки и патроны, рабочие снесли их на грузовики и, не тронув раненых, уехали по Кирочной улице, вероятно, в Государственную Думу.

Я подошел к окну и увидел для себя печальную картину — в строю, по отделениям и с оркестром музыки, шли по Литейному проспекту солдаты Л.-гв. Преображенского запасного полка, потом они повернули на Кирочную улицу. Впереди них шли четыре подпрапорщика. Одного я отлично помню — это был подпрапорщик Умрилов.

Было тяжело смотреть на эту картину и не хотелось верить, что все уже кончено. Зная настроение и состояние частей на фронте, я верил, что в ближайшее время будут присланы части, которые наведут порядок в Петрограде.

После отъезда рабочих, «моя разведка» донесла, что наблюдение за домом прекращено, но я решил до вечера никуда не уходить. Хозяева дома после его осмотра рабочими относились к моему присутствию спокойно.

Около четырех часов дня меня вызвал к телефону поручик Макшеев и сказал мне, что все офицеры нашего запасного полка, собравшись и обсудив положение, решили признать новую власть, и спросил мое мнение. На это я ему ответил: «Не позорьте имени полка. Я не думаю, что все уже кончено. Достаточно того позора, который я видел сегодня утром в окно, когда Преображенцы, хоть и запасного полка, но все же Преображенцы, шли в Государственную Думу».

Вечером я попросил доставить меня на Миллионную улицу в наше собрание на одном из санитарных автомобилей. Около восьми часов вечера во двор был подан санитарный автомобиль, и я, оставив оружие в Управлении Красного Креста Северного фронта, сел между шофером и врачом.

Мне было дано удостоверение, что я начальник Санитарной Колонны. Быстро выехав со двора на Литейный проспект, мы повернули затем на Набережную, откуда проехали прямо на Миллионную. По дороге нас несколько раз останавливали, но доктор очень бойко говорил: «Товарищи, мы вызваны подобрать раненых в Павловское училище, там только что был бой. Прошу вас не задерживать нас». И нас пропускали. Таким образом я благополучно добрался до нашего собрания на Миллионной улице.

В собрании меня встретили наши офицеры Все они были сильно расстроены, и у многих был подавленный вид. Капитан Скрипицын и Приклонский, а также поручик Макшеев рассказали мне, как роты Л.-гв. Преображенского запасного полка были построены на Дворцовой площади в полном порядке, но начальство никуда не решилось их двинуть. Они просили меня пройти по казармам и побеседовать с отдельными солдатами для того, чтобы внушить им необходимость порядка и исполнения долга.

Я обошел все роты. Везде был полный порядок. Дежурные являлись, люди шли пить чай, и только в нескольких местах громко о чем-то спорили, но при моем появлении становились смирно, — (это было после вечерней переклички). Только двух солдат Государевой роты я встретил выпившими. Должен сказать, что я не ожидал увидеть в таком хорошем состоянии роты запасного полка. Но, несмотря на этот порядок, все же чувствовалось среди солдат напряженное настроение.

Вернувшись в собрание, я поделился с офицерами своими впечатлениями и посоветовал им на следующей день занять солдат чем-нибудь до обеда, а также увеличить число дневальных, после же обеда отпустить желающих в отпуск, соблюдая все правила увольнения.

В течение этого времени для меня был приготовлен автомобиль и пропуск за подписью Председателя Государственной Думы, и я, в сопровождении двух кадровых унт. офицеров, поехал на Васильевский Остров к моим сестрам, находившимся в сильном беспокойстве за мою участь.

Когда, прощаясь, я поблагодарил унтер-офицеров, то они меня спросили: «Что же будет дальше, Ваше Высокоблагородие?» Я им ответил, что нам надо до конца оставаться Преображенцами, и выразил надежду, что порядок, в конце концов, будет восстановлен.

На следующий день, 1-го марта, я пошел завтракать на Миллионную улицу в собрание. Там капитаны Скрыпицын и Холодовский сообщили мне, что одну из главных ролей в Государственной Думе играет Генерального Штаба полковник кн. Туманов, командовавший у нас в полку для ценза 16-ой ротой, и, зная мои хорошие с ним отношения, просили меня поехать к нему и сказать, что так дальше продолжаться не может, и что надо теперь же спасать положение. Сперва я не хотел ехать, но потом, видя царивший повсюду хаос, согласился.

Приехав вместе с Холодовским в Государственную Думу, я был возмущен всем тем беспорядком, который увидел там. Я стал спрашивать, где находится полковник кн. Туманов, но никто не мог мне этого сказать. Тогда я сам стал входить во все комнаты и залы, у дверей которых стояли часовые Л.-гв. Преображенского полка. Им было вменено в обязанность никого не пропускать, но меня никто нигде не задерживал.

Войдя в одну из комнат, я увидел человек сорок общественных деятелей, вероятно, членов Государственной Думы и среди них несколько офицеров. Все они обсуждали вопрос: что лучше, монархия или республика? Перебив какого-то оратора, я в первый раз в жизни выступил с речью и сказал им, что удивляюсь их пустым разговорам, когда надо говорить только о том, как навести порядок, чтобы спасти положение. Я сказал также, что, если не сделать этого сейчас, то потом будет уже поздно, и что все они будут стерты толпой с лица земли.

Хлопнув дверью, я ушел и, войдя в Большой зал, натолкнулся на полковника Энгельгардта. Зная, что он состоит комендантом Государственной Думы, я обратился к нему с вопросом, какие он намерен принять меры для водворения порядка? Он мне ответил, что только что назначен Градоначальником города Петрограда доктор медицины Юрьевич, который и наведет все порядки. На это я ему сказал, что надо теперь же поставить вместо городовых тех солдат, которые почти в продолжение двух лет стояли вместе с городовыми на остановках трамваев и на углах улиц для поддержания порядка и имели в то еще время красные комендантские повязки на рукавах, и что если эти солдаты будут нести знакомые им обязанности городовых, то толпа сразу почувствует, что есть на улице какая-то власть, На это полковник Энгельгардт мне ответил: «Прошу вас не учить», Тогда я ему сказал: «Да я не только учить, но даже разговаривать с вами не желаю, но помните, что никакие доктора вас не спасут». Повернувшись от него, я вышел из Думы.

На подъезде я встретил толпу, несущую Родзянко, окруженного красными флагами. Другая толпа, в это время разбирала сложенные в вестибюле пулеметы и патроны и уносила их из Государственной Думы.

Расстроенный всей этой картиной, я пошел пешком на Васильевский Остров и решил, прекратив свой отпуск, ехать скорее на фронт, в полк.

2-го марта я пошел на Миллионную улицу, чтобы попрощаться с офицерами и заявить им о своем отъезде на фронт.

Подходя к Миллионной, я увидел стоящую против наших казарм цепь с винтовками и, когда хотел пройти в подъезд, один из солдат очень смущенно меня остановил, сказав тихим голосом, что приказано никого не пропускать в собрание. Тогда я приказал этому солдату вызвать ко мне караульного начальника, что он немедленно и исполнил, и ко мне явился маленького роста ефрейтор с офицерской шашкой и револьвером, который довольно развязно, не беря руки под козырек, спросил меня: «Что вам надо?». В свою очередь, указывая рукою на цепь, я его тоже спросил: «Что все это значит?»

В ответ он мне заявил, что все солдаты ушли на Кирочную улицу выбирать командира полка, a все офицеры арестованы в собрании, и прибавил: «А кто вы будете?» На это я, улыбаясь, сказал ему: «Имею честь служить Лейб-Гвардии в Преображенском полку», на что он сказал: «В таком случае я вас должен арестовать». Резким голосом я ему ответил: «Вот когда ты повоюешь в рядах нашего полка столько, сколько я, и будешь знать всех г.г. офицеров, тогда мы с тобой поговорим». Сказал это и пошел по направленно к Зимнему Дворцу.

На Дворцовой площади я увидел Преображенца, стоявшего на посту у подъезда здания Штаба Округа. Войдя в подъезд, я встретил караульного начальника штабс-капитана Квашнина-Самарина. Он заявил мне, что караул находится двое суток без смены, и он не знает, что делать дальше. Он обратился ко мне с просьбой пройти в помещение караула и поблагодарить солдат за хорошее несение службы.

С построенным караулом я поздоровался, поблагодарил за службу и сказал, что в виду несения третий день службы считать караул, как команду, высланную для охраны Штаба Округа, и часовых перевести на положение дневальных, которым разрешил днем сидеть на постах, а также обещал принять меры к скорейшей смене. Затем, вызвав заведующего зданиями, я просил его лучше кормить людей, на что он выразил полную готовность. Действительно, он выдал солдатам горы ситного хлеба, колбасы, чаю, сахару и проч. Солдаты были вполне довольны.

Из Штаба Округа я направился в Зимний Дворец, где также бессменно стоял караул от учебной команды Л.-гв. Преображенского запасного полка. Караульным начальником был, несколько мне помнится, поручик Огнев. Пройдя в караульное помещение и разговаривая там с караульным начальником и караульными. Унтер-офицером, я узнал от них, что караул несколько раз не допускал во двор Дворца рабочих и матросов, и что все время к часовым на постах подходят отдельные люди, старающиеся их распропагандировать. Они меня просили скорее устроить смену караула другой частью.

Поздоровавшись с построенным караулом и поблагодарив его, я так же, как и в Штабе Округа, разрешил ему считаться с этого момента командой. Некоторые наружные посты распорядился снять и поставить парных дневальных у ворот Дворца.

После этого я послал караульного унтер-офицера к подпрапорщику Лисову с тем, чтобы он распорядился выслать новый караул.

Вызвав к телефону помощника заведующего Зимним Дворцом, я просил его выдавать караулу больше сахару, хлеба и вообще обставить солдат, как можно лучше. Я был весьма удивлен, услыхав от него ответ, что ему трудно будет исполнить мою просьбу, так как все возможное уже сделано, и выдача сахара уже увеличена на четверть золотника на человека.

После такого ответа я прекратил разговор с этим господином и стал звонить в Гвардейский Экипаж, который, по слухам, был единственной частью, находившейся в полном порядке. На мою просьбу выслать караул в Зимний Дворец, дежурный по Экипажу заявил, что даже и думать об этом не приходится. Тогда я позвонил Л.-гв. Павловский зап. полк (от встреченного на Миллионной yлице унтер-офицера этого полка я знал, что у них уже выбрали командира полка). К телефону подошел сам новый «командир полка» какой-то штабс-капитан, сказавши мне, что, к несчастью, он, действительно, выбран новым командиром Л.-гв. Павловского запасного полка, но что он не знает, где находятся его люди, не знает даже количества винтовок у себя в полку и, кроме того, сомневается, будут ли исполняться какие-либо его приказания, и что в виду этого он никакого караула выслать не может.

Подпрапорщик Лисов прислал сказать, что все люди ушли на Кирочную улицу выбирать командира полка, поэтому смену караулу он выслать не может. Приказав караульному начальнику написать письмо адъютанту нашего полка о необходимости принятая им мер к смене караулов в Зимнем Дворце и Штабе Округа, а также в Адмиралтействе, я вышел из Дворца и направился к себе домой.

Часто приходилось слышать, что Преображенцы запасного полка изменили своему долгу, но, зная, как они действовали на Литейном проспекте, как построенные роты на площади Зимнего Дворца не присоединились к восставшим и находились в полном распоряжении генерала Хабалова, и как караулы Преображенцев несли свою службу в течение трех суток без смены, я думаю, что все эти обвинения должны отпасть.

Конечно, в дальнейшем и Преображенцы запасного полка были увлечены общей революционной волной, и менее устойчивые чины его присоединились к общему течению, но большинство чинов нашего запасного полка честно выполняло свой долг до тех пор, пока существовала власть в Петрограде.

На Николаевском мосту я встретил одного из моих братьев и младшую сестру, ждавших меня, чтобы предупредить, что мне необходимо немедленно ухать из Петрограда, так как после моего ухода из дому три раза приходили матросы, чтобы арестовать меня. Я вместе с ними пошел домой. Не доходя до дома, мы выслали мою сестру «на разведку» — не ждут ли меня на квартире «товарищи-матросы».

Дома я застал в полной панике нашу старую прислугу Захаровну, умолявшую меня сейчас же уехать из Петрограда. Она все время приговаривала: «Ведь одни рожи-то их чего стоят. Отца родного убьют — не пожалеют, а уж вас и подавно». Особенно она была в претензии на одного матроса, укравшего у нее во время обыска пятнадцать фунтов сахара.

В виду столь настойчивых визитов «товарищей-матросов» я решил немедленно уехать из Петрограда.

Взяв с собой маленький саквояж и уложив в него самые необходимые вещи и свой наган, я отправился в сопровождении своего брата на Царскосельский вокзал. На вокзале, запруженном солдатами, мне сказали, что поезда по Царскосельской линии не ходят, и неизвестно, когда еще пойдут. Тогда я пошел пешком на Николаевский вокзал с тем, чтобы ехать в полк кружным путем через Москву, Воронеж, Киев. На Николаевском вокзале брат взял билет, и я, сев в первый попавшийся поезд, выехал из Петрограда около семи часов вечера 2-го марта.

В купе, где я сидел, всю ночь шли разговоры о республике и монархии, о преимуществах Великого Князя Михаила Александровича перед Государем и т. п. Все это слушать было тошно, и я ехал, притворяясь спящим, но не мог заснуть всю ночь.

Железнодорожное движение было сильно нарушено, и поезда шли с большим опозданием, так как «товарищи-железнодорожники» тоже праздновали революцию.

На рассвете, на станции Тверь, поезд остановился на десять минут.

Выйдя на платформу и прогуливаясь вдоль поезда, я обратил внимание на двух солдата, которые стремительно шли, направляясь ко мне. Оба были с револьверами в руках.

Подойдя ко мне, один из них крикнул: «Руки вверх!» Я, не поднимая рук, спросил — «в чем дело?» — и прибавил — «вероятно вы думаете, что у меня есть оружие, но после постоянных обысков и осмотров, я полагаю, что ни у одного офицера не осталось револьвера». На это один из солдата заявил: «Здесь в поезде говорят, что вы расстреливали народ в Петрограде». Не успел я ему сказать — «не всякому олуху верь», как раздался третий звонок, и мои собеседники-«товарищи», оставив меня, бросились в вагон.

Я быстро вошел в купе своего вагона, взял саквояж и на ходу выскочил из поезда.

Сделав остановку у начальника станции и спокойно позавтракав, я сел в прямой вагон «Петроград-Москва-Воронеж» скорого поезда и продолжал дальше свое путешествие.

 Почти не выходя из вагона, я добрался до Воронежа. где сейчас же перешел в другой поезд и через Киев приехал на фронт в свой полк.

Там я спокойно вздохнул так как обстановка в полку была почти без изменения. Солдаты прекрасно несли службу, был полный порядок и чинопочитание.

Шли только разговоры об организации полкового комитета.

Кругом, в нашем полку и особенно среди офицеров, чувствовалось тяжелое настроение и волнение за судьбу России, Государя Императора и всей Его Семьи…

А. Кутепов.

Раздел II

ЮНКЕРСКОЕ УЧИЛИЩЕ

Несколько слов об юнкере А. Кутепове

В 1903 году летом я был приглашен только что назначенным Начальником Владимирского военного училища полковником, В. М. Вороновым вести курс тактики в одном из классов. Как раз перед этим назначением В. М. Воронов был начальником, штаба 37-й пех. Дивизии, в которой я начал свою службу по генеральному штабу. Во время нашей совместной службы, он неоднократно говорил мне, что офицер ген. штаба только тогда может считаться окончательно подготовленным, когда он проведет, несколько лет преподавателем тактики в военном училище. Только обучая, мы сами окончательно обучаемся, любил повторять он. Напомнив это мне, Владимир Михайлович сказал и то, что он ищет новых военных преподавателей, ибо вверенное ему училище вступает в совершенно новую эпоху своей жизни, и дело в том, что в нашем Военном Ведомстве только что была произведена коренная реформа: все прежние «Юнкерская Училища» были превращены в «Военные Училища». А это означало, что вместо прежней сокращенной образовательной программы вводилось обучение в том же объеме, как и в старых военных училищах. Очень ценя мнение моего первого начальника по службе генерального штаба, я согласился, а он в свою очередь сказал мне, что даст свой «лучший» класс.

Волнение, с которым я приступил, к моим первым шагам в военном преподавании, навсегда врезало в мою память впечатление от моего первого общения с этим классом. Я понял, что полк. Воронов, обещая дать мне свой «лучший» класс, говорил это вовсе не для того, чтобы подбодрить меня вступить на пугавший меня своей трудностью педагогический путь; порученный мне класс, действительно, был «лучшим». Через год, когда вспыхнула война с Японией, из 40 юнкеров этого класса 30-ть пошли на войну, а 12 из них геройски пали смертью храбрых.

С пафосом неофита, подбодренный вниманием моих учеников я вложил всего себя в новое для меня дело военного преподавания. Для того чтобы достигнуть большого идейного единства, на преподавателя Тактики было возложено также и преподавание Военной Истории, так что мне приходилось проводить много времени в общении с моими юнкерами. И тут уже вскоре я не мог не заметить «лучшего» из этих «лучших».

Это был А. Кутепов.

Фельдфебельские нашивки на погонах показывали мне, что он «лучший» во всех отношениях. Чрезвычайно выдержанный он всегда и во всем подавал пример в дисциплинированности. Простой в обращении со своими сверстниками он вместе с этим умел поставить себя так, что, когда отдавал распоряжения, как фельдфебель роты, эти же его сверстники исполняли его приказания точно и беспрекословно. Уже с первых же шагов А.П. Кутепова в роли «военного начальника нельзя было не предчувствовать в нем настоящего с сильной волей, военачальника. Указанные мною качества А.П. Кутепова обусловливали то колоссальное моральное влияние, которое он имел на свой класс. Весьма вероятно, что последний во многом обязан своему фельдфебелю тем, что стал «лучшим» в своем училище.

Влияние А. Кутепова выражалось не только в так называемом «внутреннем порядке» класса. А. Кутепов заражал своих сверстников и жаждой знания. Много пришлось мне, после 1903 года, иметь учеников, но смело могу сказать, что столь сильно жаждущих военных знаний, как А. Кутепов, я встречал редко.

Это желание учиться «Кутеповского» класса ярко выявилось в задаваемых в коште каждой из лекций и во время практических занятий вопросах. Я посильно отвечал на них и называл книги, прочтение которых могло осветить спрашивающим заданный ими вопрос. Всегда, по вдумчивости вопросов, на первом месте стоял А. Кутепов. Скоро он стал моим любимым учеником, так как заниматься с ним было истинным удовольствием.

Когда наступила первая репетиция, А. Кутепов выказал такие знания и такое понимание пройденной части курса, что присутствовавший на репетиции Начальник Училища счел своим долгом особо поблагодарить его перед всем классом.

На практических занятиях А. Кутепов также был всегда на первом месте. В этом роде занятий он выделялся отчетливостью своего решения и ясностью своих приказаний.

В середине учебного года произошел случай, который очень характерно обрисовал моральной облик А. Кутепова.

Я пришел на одну из репетиций. В списке юнкеров, которые должны были отвечать, числился и А. Кутепов. Перед тем, как я начал вызов к доскам юнкеров, ко мне подошел А. Кутепов. Он обратился ко мне с просьбой разрешить отложить его опрос до следующего репетиционного дня. По принятому в училище порядку подобные отказы допускались только в случай болезни. Но на мой вопрос о причине отказа, А. Кутепов несколько сконфуженно, но открыто смотря мне в глаза, тихо сказал мне, что во вчерашний вечер ему неожиданно представился случай быть в театре, и это помешало ему подготовиться. Меня поразила честность его ответа. Сколько учеников на его месте позволили бы себе «спасательную» ложь, сославшись бы на внезапную «головную боль»… Поэтому, в ответ на заявление А. Кутепова, я сказал ему, что, хотя формально я должен был бы поставить ему ноль, но я ценю «правду» его ответа и буду спрашивать его в следующий раз. В следующий раз А. Кутепов блестяще выдержал «заложенную» репетицию.

Впоследствии, когда мы встретились с А. Кутеповым в эмиграции, он сам рассказал мне, что случай с отказом произвел на него большое впечатление. Он очень колебался, сказать ли «правду» или «защитную неправду». В училище порядки были строгие, и он рисковал полученным нолем испортить себе многое. Однако после долгой внутренней борьбы, он все-таки решил сказать «правду». Идя к моему столу, он был так уверен, что я отнесусь формально, и он получит свой «ноль».

 Подобная моральная честность осталась у А.П. Кутепова и во всю его дальнейшую жизнь. И не она ли именно привлекала к нему сердца его подчиненных, товарищей и начальников?

Н.Н. Головин.

Л.-ГВ. ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ ПОЛК

Генерал Кутепов
По воспоминаниям его друга и товарища по Л.-Гв. Преображенскому полку, б. Флигель-адъютанта Е.И.В. Полковника В.В. Свечина.

…как много в этом звуке
Для сердца русского слилось
Как много в нем отозвалось…

Белое движение выдвигает Кутепова в первые ряды. Затем Галлиполи, позднее Париж.

Везде он творит большое ответственное дело, но наступает 26 января 1930 года, и все неожиданно обрывается… В то же время имя генерала Кутепова, избегавшего всегда рекламы, сразу прославляется — он становится мучеником за святую идею родины. Его имя повторяют уж не одни русские, но и иностранцы, и его нравственный авторитет растет.

Проходит четыре года, а имя Кутепова, звучит громче, чем когда либо, и чем дальше мы отходим, от роковой даты 26 января 1930 г., тем все с большим уважением повторяется это славное имя великого борца за родину, тем популярнее становится оно, обращаясь, понемногу, в символ жертвенного патриотизма и становясь лозунгом непримиримой борьбы за спасение, счастье и величие России.

***

Я познакомился с Кутеповым осенью 1906 года, когда он был переведен в Л.- Гв. Преображенский полк из 85 Выборгского пехотного полка.

 Прибыв в казармы на Миллионной улице, он, прежде чем идти к командующему полком, явился в канцелярию, чтобы представиться мне. как полковому адъютанту.

Я знал, что, ожидаемый из Выборгского полка офицер — не заурядный. Аттестация командира полка, генерал-мaйopa Заиончковского, явно о том свидетельствовала. Помимо обычных казенных выражений — выдающийся и т. п., на сей раз имелись и другие, по которым можно было составить себе более определенное представление о достоинствах аттестуемого.

При таких условиях я был, естественно, к нему расположен, и все же он произвел на меня исключительное впечатление.

Небольшого роста, коренастый, украшенный боевыми отличиями, он представился мне, с безупречною воинскою выправкою и дисциплинированностью. Проявляя должное уважение к старшему по чину, возрасту и положению, он в то же время держал себя с величайшим достоинством, не проявляя ни тени заискивания или, столь всегда мне противного, подобострастия. При этом он всегда прямо смотрел в глаза.

Не могло быть сомнений — передо мною был настоящий офицер, разумея под этим офицера-рыцаря, неспособного ни перед кем унижаться, но способного на подвиги во имя долга.

Кроме того, я видел, что имею дело с человеком честным до мозга костей, у которого слово не должно расходиться с делом.

Пожелав ему счастья и благополучия, я направил его к Командующему полком, которого в то же время предупредил по внутреннему телефону.

— Как Вы его нашли? — спросил, меня Полковник В. М. Драгомиров. Я ответил: Это, несомненно, приобретение для полка. Мое впечатление самое хорошее. Кутепов — офицер в лучшем смысле этого слова, на которого можно положиться. За ним, я уверен, люди пойдут и в мирное и в военное время, куда бы он их ни повел, а это именно то, что в переживаемое время особенно важно и нужно.

Я горжусь этим отзывом, данным мною в 1906 году. Все последующее как нельзя более его оправдало. И в полку в мирное время, и на войне, и в революционные дни в Петрограде, и в дни командования Л.-Гв. Преображенским полком, и впоследствии, в эпоху борьбы с красными на юге России, Кутепов был всего неизменно тем преисполненным великого духа воином, за которым люди шли всюду без оглядки.

Не помню, в каких ротах протекала его служба первые годы в полку. Кажется, он скоро был назначен помощником начальника Учебной Команды, но в 1914-м году он — Начальник Учебной Команды. По закону, ему надлежало оставаться в составе запасного батальона, но он не из таких, чтобы с этим примириться.

С объявлением мобилизации его геройский дух вспыхивает с новой силой — тыловая служба не по нем, он рвется в бой.

Внимая его ходатайству, командующий полком флигель-адъютант граф Игнатьев назначает его командиром 4-ой роты.

Богатый опытом Японской кампании Кутепов дает ценные советы своим товарищам ротным командирам 1-го батальона и в первом же бою проявляет во главе своей роты чудеса храбрости и дает доказательства глубокого понимания военного искусства.

Позднее, он командует 2-м батальоном, венчает его новыми лаврами, а в 17-м году получает в командование родной полк после того, как распоряжением Временного Правительства командир полка, свиты Е. В. Генерал-майор Дрентельн, был уволен в отставку.

Времена тяжелые, власть расшатана, анархия бушует на фронте… Армия разваливается, но благодаря железной энергии Кутепова, благодаря тому исключительному авторитету, которым он пользуется среди солдат, авторитету, основанному на уважении к его мужеству, его глубокому знанию службы, его постоянной заботливости о своих подчиненных и никогда не покидающей его, несмотря на чрезвычайную требовательность по службе, справедливости, ему удается удержать дольше других вверенный ему полк от развала и сохранить не только внутренний порядок полка, но и его боеспособность.

Все помнят события, развернувшиеся летом 1917 года под Тернополем, когда после мгновенного успеха прославленные, Керенским революционные полки панически бежали, оставляя неприятелю несметную добычу и предаваясь по пути своего бегства невероятному грабежу и насилию…

В эти грозные минуты Преображенцы со своими вековыми братьями Семеновцами одни, как непоколебимая стена, преграждали путь победителю.

Замечательная повторяемость событий! В 1700 году юные Потешные полки своим мужеством и самоотвержением спасают от пленения бегущие перед Шведами войска Герцога де Кроа, а 217 лет позднее Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Корнилов телеграфирует:

Вся армия позорно бежит, лишь Петровская бригада сражается под сенью своих седых знамен…

Вступив в ряды Преображенцев в 1906 году, Кутепов одиннадцать лет спустя вписывает в историю полка последнюю страницу его славы, и эта последняя страница является повторением той первой, начертанной под Нарвой.

Дальнейшая служба Кутепова родине — это история белого движения, это та чудесная повесть героизма, жертвенности, страданий и неугасимой веры в конечное торжество правды над ложью, идеи родины над интернационалом, Бога над сатаной, которую, я надеюсь, изложат с беспристрастием и желательной яркостью те, кто имеет для этого все нужные данные, я же хочу сказать лишь несколько слов о Кутепове как офицере, как командире и человеке.

Для характеристики Кутепова, как офицера и командира, я приведу то, что мне пришлось слышать о нем от солдат.

— Строг, — говорили про него еще до войны, — но зря человека не обидит; к тому же нашего брата понимает, можно сказать» насквозь видит, ему не соврешь. Если в чем провинился — лучше прямо говори — виноват. Тогда — ничего, а коли начнешь с ним крутить — тогда беда.

С ним еще то хорошо, что ему ни фельдфебель ни взводный — не указ, службу знает, да и сам во все входит и видит, где правда.

Одно слово — командир…

Таковы отзывы о Кутепове в мирное время, в военное они еще любопытнее.

— Герой, — отвечали все, кого, бывало, ни спросишь, а что Кутепов? Если же еще спросишь: что очень храбрый? — то слышишь: «да что храбрый, храбростью нас, Ваше Высокоблагородие, не удивишь, — наши господа офицеры все, как есть, храбрые… Этот не то что храбр, а Бог его знает, какой-то особенный. Кругом смерть, ну прямо ад иной раз, а он, как ни в чем не бывало — смеется, шутит, нашего брата бодрит»… И опять та же аттестация, что приходилось слышать и {195} в мирное время — службу знает — но теперь во сколько раз знаменательнее звучат эти два слова!

Слышал я и такие пояснения:

— Одной храбрости на войне мало, — надо и дело разуметь, иначе толку мало, лишь одни потери… Вот на этот счет капитан Кутепов, дай Бог им здоровья, молодец — ни одного человека зря не погубит. За ним, можно сказать, как за каменной горой.

— Иные господа и храбрые и вояки xopoшие, да горячатся малость — кидаются в атаку, когда еще нельзя — ну, ничего и не выходит… Капитан же Кутепов всегда спокоен, за всем следит в за своими и за неприятелем, а коли прикажет что, так уж знай, что именно так и надо…

Так мне говорили про него не только раненые его роты или батальона, но и другие, когда я посещал лазареты, и тоже мне рассказывали мои бывшие солдаты, заходившие ко мне по выписке из лазаретов перед отправкой вновь на фронт — Кутепова все знали.

Такова характеристика Кутепова, как офицера и военачальника. Характеристика искренняя и непосредственная. Это не казенная фразеология, это крик души малых сих.

Мои личные отношения с Александром Павловичем сразу же по его вступлении в полк приняли дружественный характер. Я первый из старых офицеров выпил с ним «на ты», но так как вместе нам служить в полку пришлось недолго — я был в 1917 году «отчислен от фронта» в свиту Его Величества — то я особенно сблизиться с ним за это время не успел. Произошло это уже после революции, когда я в числе множества беженцев, покинувших при отступлении отряда полковника Шкуро в сентябре 1918 года Кисловодск, прибыл в Новороссийск, где Кутепов был в то время Военным Губернатором.

Духовное одиночество, в котором и он и я, не имевшие никого близкого и оторванные судьбою от всего дорогого, находились в этом ужасном городе, естественно обусловило наше сближение.

Общность основных убеждений, безутешность горя по Государю, по старой России, ее славной армии и нашем доблестном родном полку, общность дорогих воспоминаний и надежд — все это, естественно, вызывало желание чаще видеться и связывало нас с каждым днем все крепче и крепче. Старые добрые отношения превращались весьма быстро в настоящую, искреннюю и прочную дружбу.

Мы видались почти ежедневно и подолгу беседовали — отводили, что называется, душу, друг перед другом и, могу сказать, что тут я, действительно, познал его. Я понял, что это был за человек. Я убедился, что он не только оправдывает составленное мною о нем ранее представление, но и обладает такими качествами, о которых я ранее и не подозревал.

Я знал, что он отличный офицер, что он высоко честный и глубоко порядочный человек, но не знал многого другого, что открыл в Новороссийск.

Прежде всего, я убедился, что Кутепов человек от природы очень добрый.

Многие, быть может, этому не поверят, но я утверждаю, что это было именно так. Я имею для того много доказательств, основанных на отрывках воспоминаний, свидетельствующих о том, что я не ошибаюсь.

Да, он мог быть беспощаден, когда это было необходимо, когда он сознавал, что без крайних мер обойтись нельзя. Но, принимая их, он должен был делать насилие над самим собою во имя долга. Обладая чрезвычайной выдержкой, он скрывал под ледяною маскою свои внутренние переживания, но тем болезненнее отзывались они на его сердце, тем более они надрывали его силы.

Немало страдал он от обнаружившейся столь широко после революции человеческой подлости и немало жаловался он на проявляемую на всех ступенях социальной лестницы беспринципность.

Будучи сам в смысле принципов своего рода монолитом, он не мог понять, что люди, еще вчера занимавшие видные места, носившие чины и украшенные орденами, могли так резко измениться…

Сам он, каким был при производстве в офицеры, когда присягал служить верой и правдой Царю и Отечеству, таким и оставался до конца. Подобно древним Римлянам он не знал компромиссов. Для него родина, которая в его понятиях, как и в понятиях большинства русских людей, не отделялась от Царя, была единственной целью жизни. Слова Великого Основателя Преображенского полка, сказанные под Полтавой, были его жизненным лозунгом. Никаких личных интересов у него не было, как не было и личного честолюбия. Для себя он не искал ничего — жила бы и благоденствовала только Россия.

удучи монархистом до глубины души и при том не в европейском смысле этого слова, а в традиционно-русском, он понимал монархию не как определенную форму правления, а как божественный институт.

Царь — Император Всероссийский — был для него Помазанником Божьим, власти коего повиноваться «не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».

Исповедуя это, он в то же время сознавал, что абсолютизм, как постоянный режим, более немыслим, и, будучи принципиальным врагом демократического парламентаризма, признавал, что тот порядок, какой был установлен в России после реформ 1906 года, мог бы при незначительных улучшениях вполне обеспечивать как справедливое управление страной, так и всестороннее ее процветание и истинный культурный прогресс.

При всем этом родина, как я сказал, была для него превыше всего, и потому он готов был служить ей даже при условиях, которые были бы ему не по душе. Он часто говорил:

— Да, я не мыслю Россию могучей и счастливой иначе, как под скипетром своего законного Царя, но я готов служить России при любом режиме, лишь бы во главе правительства стояли не прислужники интернационала, а люди, ставящие себе задачей национальное возрождение России.

— Нужно, — говорил он, — прежде всего, спасти Россию, которая истекает кровью и гибнет. Это первейшая и главнейшая задача, а когда это будет сделано, остальное придет в свое время.

Нелегко было ему в Новороссийск. Порученное ему дело было для него ново. Он сознавал свою некомпетентность в делах гражданского управления и немало этим тяготился. Желая восполнить отсутствовавшие знания, он тщательно изучал законы и, обладая хорошей памятью, он многое скоро познал.

Но одними книгами не восполнишь недостатка школы и опыта, тем более необходимых при отсутствии налаженного административного аппарата, как известно, разрушенного революцией.

Главным же горем его положения было отсутствие надежных сотрудников. Он ни на кого не мог положиться, и ему приходилось принимать особые меры против возможных с их стороны злоупотреблений. Таковы были и управлявший его канцелярий (фамилии не помню) и начальник его штаба пресловутый полковник де Роберти.

Помню сетования Александра Павловича на общую продажность, отсутствие патриотизма и неспособность и нежелание примениться к новым обстоятельствам.

При таких условиях его служба в Новороссийске — сплошной подвиг. Не имея возможности никому довериться, он хочет сделать все сам… Он подтягивает распущенное офицерство, борется с произволом всевозможных новоявленных начальников, преследует злоупотребления и беспощадно предает грабителей и насильников, кто бы они ни были, полевому суду и, как теперь помню, приходит в негодование от мягкости Екатеринодарского начальства, не желающего утверждать приговоров.

— Неужели, — говорить он с горечью, — не понимают, что не карая по всей строгости виновных, тем самым поощряют распущенность и преступления?

Минутами он бывал близок к отчаянию. Этот суровый железный человек, иной раз, недалек был от слез, сознавая трагизм положения.

Вспоминая первых добровольцев, он говорил мне:

— Если бы ты видел, что это были за люди. Прямо, можно сказать, святые. С такими людьми все можно было сделать — и он рассказывал эпизоды из эпохи качала белой борьбы, ярко характеризующие высокий нравственный облик ее подвижников.

— Увы, — говорил он, — они почти все погибли, а теперь уже не то — с мобилизаций в армию притекли всякие элементы, и среди них много никуда негодных…

— Ты не можешь представить себе, — продолжал Кутепов, — до чего люди опаскудились, ты не поверишь, если я скажу тебе что седые полковники стояли передо мною на коленях, умоляя простить за то, что служили в красной армии… А чиновники? — Все это люди 20-го числа, лишенные всякого патриотизма и готовые служить кому угодно, лишь бы им больше платили…

Каким ярким пламенем горели в эти минуты наших бесед его глаза, сколько в них было негодования и досады…

Вот именно во время этих долгих бесед я и постиг его — понял его душу, оценил силу его воли и измерил глубину его рыцарской честности и самоотвержения.

С назначением Кутепова в январе 1919 года командиром 1-го корпуса Добровольческой армии мы расстались.

Встретились мы вновь уже в Париже. Он был все тот же. Ни крушение всех надежд, связанных с белым движением, ни все пережитое во время эвакуации, а позднее в Галлиполи и, наконец, в Болгарии — ничто не сокрушило его могучего духа, — он был все тот же.

И он был таким не только перед теми, кому должен был давать пример, но и передо мною, лучшим своим другом, которого он любил как никого, и который, он знал, и его также любил всем сердцем…

Он был все тот же — духовно непобедимый, неизменно бодрый и непоколебимо верящий в конечный успех.

Одно, в чем я заметил перемену и чему порадовался, — это было то, что он, видимо, использовал житейский опыт и многому научился. Он был теперь уже не только храбрый, талантливый и прямолинейный генерал, но и человек с государственным кругозором.

Видно было, что он многое прочитал, многое обдумал и много над самим собой поработал.

В Париже наша дружба еще более укрепилась — стала еще сердечнее. Особенно оценил я ее во время поразившей меня тяжкой болезни.

Посещая меня чуть ли не каждый день, он всегда находил слова утешения и ободрения.

Раз, когда я благодарил его за частые посещения, он сказал мне:

— На то и дружба, чтобы в беде поддерживать друг друга чем, кто может; моя же дружба к тебе особенная: я всегда помню, как ты меня обласкал, когда я прибыл в полк. Я, конечно, не показывал тогда своих переживаний, но мне было очень не по себе первое время, и потому твое отношение ко мне тогда я никогда не забуду.

Я привожу эти слова, как я их запомнил, чтобы лишний раз засвидетельствовать сказанное мною выше о высоте его духа и благородстве характера.

В Париже Кутепова ожидала совершенно особая деятельность, стоявшая по своему характеру на противоположном полюс его прежней боевой жизни. Осторожность и дипломатичность выдвигались теперь на первый план.

Я убежден, что, в конце концов, он справился бы со стоявшей перед ним задачей, ибо подобно многим русским людям в разные времена нашей истории стяжавшим себе известность и, несмотря на отсутствие широкого образования, с честью послуживших возвеличению России. Кутепов также со своим природных здравым смыслом и чисто русской смекалкой правильно разбирался в труднейших вопросах, и не случись несчастья 26 января 1930 года он вписал бы в историю России свое имя несравненно еще более яркими делами, чем теми, которыми он себя прославил, и за которые все истинные патриоты ныне перед ним благоговейно преклоняются.

В. Свечин.

А.П. Кутепов в Л.-Гв. Преображенском полку

По окончании Лицея весною 1912 года я подал прошение о зачислении меня в Л.- Гв. Преображенский полк для отбывания воинской повинности и осенью того же года поступил в 14 E.И.Выс. (Принца Александра Петровича Ольденбургского) роту с прикомандированием к Учебной Команде для прохождения курса на унтер-офицера. Начальником Команды в то время был шт. капитан Александр Павлович Кутепов.

На всю жизнь мне останутся памятными впечатления первого дня в полку. Нас, вольноопределяющихся, собрали в одном из классов Команды, где А.П. Кутепов в сжатых, отчеканенных и вместе с тем прочувствованных выражениях поздравил нас с поступлением на Царскую службу и разъяснил нам значение этого шага. Слова его о том, что значит слово «солдат» глубоко запали мне в душу. «Священное звание солдата служить верой и правдой своему Государю и Отечеству, быть борцом за Веру и славу, защитником правды и чести, быть христианским воином, в полном смысле этого слова», — вот вкратце, чем нас приветствовал в полку Александр Павлович.

За несколько месяцев, что я пробыл в Учебной Команде, я не только научился глубоко уважать своего начальника, но и искренно его полюбил. Всегда ровный в обращении, строгий без малейшей придирчивости, внимательный и сердечно отзывчивый к нуждам всех своих подчиненных, он не мог не производить глубочайшего на них впечатления своим безукоризненным знанием военного дела, исключительно ясным, интересным и понятным толкованием теории и умением лучше, чем кто-либо, учить «показом». К тому же, будучи ветераном Японской войны (в 85 Выборгском п.), А.П. импонировал нам своим боевым опытом, а его примеры из лично пережитого служили живыми иллюстрациями при изучении Полевого Устава.

Наиболее ярко запечатлевалось в уме его подчиненных то, что А.П. мог делать все то, что он от нас требовал, будь то самые сложные гимнастические упражнения, или ружейные приемы, или стрельба на большие дистанции, или фехтование ружьями. Качество это не могло не производить огромного впечатления на нижних чинов, прибывших недавно из деревни и инстинктивно смотревших на офицера, как на «барина» и «белоручку». А.П. являл им пример русского офицера в лучшем смысле этого слова, и этим объясняется настроение веселого, дружного и товарищеского соревнования, которое царило в Команде и делало ее образцовой во всей Гвардии как по внешней выправке, так и по развитии личных способностей, расторопности и высокому уровню военных знаний ее питомцев.

Когда по окончании Команды я подал прошение и был принят в полк, А.П. очень много помогал мне в приготовлении к офицерскому экзамену, особенно с тактическими задачами, где он неоднократно просматривал и исправлял мои решения. Его умение изображать эти задачи в своем простейшем и понятнейшем виде было мне огромным подспорьем не только на экзаменах, но и впоследствии во время войны, особенно когда я командовал 14 E.И.В. и 13 ротами в 1914 и 1915 гг.

6 августа 1913 года, в день полкового праздника, на Высочайшем смотру я был произведен в подпоручики, и один из первых, кто меня обнял и поздравил, был А.П. В его приветствии было для меня что-то исключительно радостное; и гордость носить форму офицера старейшего русского полка смешивалась с чувством удовлетворения, что я, ученик А.П., не «провалил» — единственное неуставное выражение, которое он применял к проштрафившимся своим воспитанникам.

Настало лето 1914 года. Грозовые тучи медленно сгущались над миром, и, наконец, буря разразилась. 19-го июля (1-го Августа) 1914г. Россия приняла вызов Австро-Венгрии и Германии.

Согласно мобилизации, Начальник Учебной Команды оставался в С. Петербурге командиром запасного батальона. Но как ни почтенна была деятельность тех, кто готовил бойцов в тылу, ясно, что всякий из нас мечтал о том, чтобы выступить в поход с полком. А.П., не допуская и мысли, чтобы он мог остаться в тылу, немедленно подал соответствующее ходатайство командиру полка и был назначен командиром 4-ой роты. Во главе этой роты 20-го августа 1914 года под дер. Владиславов во встречном бою с австрийцами А.П. рукопашным боем опрокинул неприятеля и был тяжело ранен.

Едва оправившись от ран, А.П. вернулся в строй и вновь вступил в командование 4-ой ротой, проделав во главе ее Ломжинскую и Холмскую операции весной и летом 1915 года. Во время последней операции А.П. был вторично тяжело ранен.

В 1916 году А.П. был назначен командиром 2-го батальона и произведен в полковники.

1916 год был годом воскресения духа русской армии. Тяжелые бон осенью 1915 года, когда истощение огнестрельных припасов, винтовок и снаряжения дали возможность немцам потеснить наш фронт за пределы царства Польского, до Двины и за Буг, не, могли не иметь угнетающего влияния на войска. Да и войска уже были не прежние; большая часть офицеров и солдат, обученных в мирное время, пала на полях сражения или выбыла из строя, и наскоро обученные пополнения, не менее доблестные по духу, чем их предшественники, не обладали ни той выучкой ни той выносливостью, что бойцы 1914 года. Тем труднее и ответственнее была задача начальников. И в этом отношении А.П. проявил свою исключительную способность сплачивать своих подчиненных, воодушевлять их единым духом и единым порывом. Это особенно сказалось в тяжелые бои лета 1916 года.

В начале июля Гвардия, переданная из резерва Верховного Главнокомандующего в распоряжение ген. адъютанта Брусилова, была выдвинута на позицию на р. Стоход.

Позиции, занятые противником на западном берегу реки, были постоянного типа и усиливались сильными тэт-де-понами с открытом и болотистым характером восточного берега. Стоходские болота на участке Гвардии были нигде не менее полверсты шириною, а на левом фланге (на участке 3-й Гв. пехотной дивизии) доходили до и 1/2 верст.

На долю полка 15-го июля выпало атаковать тэт-де-пон противника у дер. Райместо, которую и удалось занять к вечеру 15-го с большими потерями из за совершенно открытых подступов к ней и невозможности окапываться в болоте — цепи наступали по колено в воде. Были взяты пленные, пулеметы и два орудия.

2-й батальон в этом бою отличился атакой на южную окраину деревни, которую он удержал, несмотря на ожесточенные попытки противника выбить его оттуда.

Но особенно славным боем 2-го батальона под начальством. А.П. было взятие леса у дер. Свинюхи 7-го сентября 1916 года.

В этот день полк находился в корпусном резерве и был расположен за правым флангом дивизии. В первой линии находился Л.- Гв. Семеновский и Л.- Гв. Измайловский полки. В дивизионном резерве был Л.- Гв. Егерский полк, занимавши позицию за Л.- Гв. Измайловским полком.

После сильнейшей артиллерийской подготовки, длившейся весь день 6-го сентября и до рассвета 7-го, Семеновцы и Измайловцы в 5 часов утра 7-го бросились в атаку, выбили противника из нескольких рядов укреплений и заняли: первые — «Грушевидную» высоту (сильный опорный пункта противника), а вторые — часть леса у дер. Свинюхи и окопы к западу от дер. Корытница. Однако на правом фланге Семеновцы не были поддержаны соседними частями; к тому же между ними и Измайловцами оказался довольно значительный прорыв. Противник для восстановления положения произвел две энергичные контратаки — одну с Севера из за Кухарского леса в обход правого фланга Семеновцев, другую с Юга в обход левого фланга Измайловцев.

Атака на Семеновцев была остановлена их собственными резервами и выдвижением наших 1 и 3 батальонов уступом за их правым флангом. На ликвидацию контратаки с Юга был израсходован целиком Л.-Гв. Егерский полк, при чем Измайловны и Егеря вышли на южную опушку леса у дер. Свинюхи. В это время наметилась третья контратака немцев на северную опушку этого леса во фланг и тыл Измайловцам и Егерям.

В резерве на этом участке оставались всего два наших батальона — 2-ой и 4-ый. Последний, атаковавший в передней линии 3-го сентября, насчитывал едва 400 штыков. 2-му батальону был отдан приказ ликвидировать немецкое наступление.

За все годы войны мне не пришлось видеть ничего подобного выдвижению 2-го батальона и его стремительной атаки, которая смела и погнала перед собой немецкие цепи. Как только его передовые цепи показались на горизонте, не менее 5-ти тяжелых и большое количество легких батарей неприятеля открыли по нему заградительный огонь. Цепи двигались, как бы по огнедышащей горе, ни разу не останавливаясь, ни разу не нарушая порядка выдвижений под артиллерийским огнем. Из командного поста в бинокль было видно, как батальон «лавирует», уходя все время из под неприятельского огня — «совсем как на маневрах», как отзывались свидетели его марша. Искусному и бесстрашному водительству А.П., шедшему посреди построения со своей связью, батальон обязан тому, что он прошел расстояние в одну версту между исходным положением и передовой линией, не понеся сколько-нибудь значительных потерь.

Благодаря тому, что немецкие цепи двигались в прорыв между «Грушевидной» высотой и Свинюхинским лесом, расстояние между 2-м батальоном и ими быстро сокращалось, и скоро огонь противника ослабел, а затем и стих, когда роты 2-го батальона с криками «ура» обрушились на фланги немцев. Атака была до того стремительна и для противника неожиданна, что, почти не оказывая сопротивления, немцы отхлынули назад, оставляя в наших руках многочисленных пленных и пулеметы. Весь участок от «Грушевидной» высоты и до западной опушки Свинюхинского леса оказался в наших руках.

Развивая достигнутый успех, А.П. выбил остатки сил противника из этого леса и этим довершил прорыв неприятельского фронта.

Распоряжением командира корпуса А.П. был назначен начальником всего сектора в лесу с подчинением ему всех частей в нем находящихся. Присоединив к себе отдельные роты Измайловцев и Егерей, А.П. немедленно организовал закрепление леса за нами и продолжал очищение подступов к р. Бугу сильными разведочными партиями. Разведка никаких сил противника не обнаружила, но захватила много пленных из разбежавшихся немецких частей.

О впечатлении, которое произвел этот бой на противника, можно судить по тому, что вечером были взорваны мосты через р. Буг, подожжены склады и взорваны запасы снарядов. Наша воздушная разведка доносила, что обозы противника спешно отступали на Запад.

К сожалению победа 1-ой Гв. пех. дивизии, столь блестяще завершенная 2-м батальоном под начальством А.П. Кутепова, не была использована командованием армии. Наш 4-ый батальон к вечеру 7-го был выдвинут на помощь 2-му в Свинюхинский лес, и этим окончательно были израсходованы все резервы корпуса. Лишь на следующий день к вечеру подошла 10-я Сибирская дивизия и сменила в лесу части под начальством А.П. Только 7-го сентября было возобновлено наступление на этом участке. За эти 48 часов противник успел подтянуть резервы (2 германские дивизии, по донесению нашей воздушной разведки) и организовать оборону. За исключением занятия нами нескольких отдельных укреплений, атака 9-го не удалась. За бой 7-го сентября 1916 г. А.П. был награжден Георгиевским оружием. Георгиевский крест он уже получил за бой 27-го июля 1915 г. у дер. Петрилов (Холмская операция), в котором он был тяжело ранен, ведя своих людей в контратаку.

Революция 1917 года застала полк на позиции в Волынской губ. (Ковельское направление). Роковое разложение армии сначала лишь медленно проникало из тыла в боевые части, и немало усилий пришлось потратить революционерам и изменникам, чтобы поколебать стойкость, верность долгу и дисциплину Преображенцев. Лишь в июле, когда по распоряжению Совета Рабочих Депутатов в полк были высланы четыре «революционные» маршевые роты, распропагандированные, состоящие почти исключительно из рабочих-белобилетников и имеющие в своем составе хорошо организованный аппарат пропаганды под главенством большевика Чудновского (впоследствии Военного Комиссара в большевицком правительстве), разложение коснулось и нашего полка.

2-го апреля 1917 г., после того как командир полка свиты Е. В. ген. майор Дрентельн был зачислен в резерв чинов, A. П. Kyтепов был назначен командиром полка. Должность эта, о которой раньше мечтали все офицеры, была далеко не легкая в революционной обстановке. Преданность А.П. Государю и Монархии была всем известна. К тому же в февральские дни в Петербурге А.П. принимал участие в уличных боях с революционерами и был одним из немногих, кто не потерял головы и исполнил свой долг до конца. В Совете Рабочих Депутатов поднимался даже вопрос о предании А.П.. «революционному» суду, как «врага народа».

Кроме того, вновь введенные благодаря слабости Временного Правительства солдатские ротные, батальонные и полковые комитеты, которые на бумаге имели право лишь участвовать в обсуждении вопросов хозяйственных и внутренней жизни, на практике вмешивались во все и, подстрекаемые агитаторами во главе с Чудновским, создавали бесконечный ряд инцидентов и скандалов и подтачивали воинскую дисциплину. Особенно тяжелый удар дисциплине или, лучше сказать, остаткам ее нанес приезд на фронт А. Ф. Керенского, когда смотр Военного Министра был обращен в недисциплинированный и разнузданный митинг. Мне сдается, что Керенский не отдавал себе отчета о том вреде, который делали его фронтовые митинги. Власть в его лице являлась в жалком и ничтожном облике. Красное командование, несмотря на всю свою революционность, прекрасно это учло и быстро и решительно прекратило беспорядочные военные митинги, которые оно считало наследием «буржуазной революции», и которые недопустимы в самой демократической армии.

Ко всему этому надо прибавить то почти нескрываемое недоверие, которое проявляло Вр. Правительство к офицерскому корпусу, не учитывая с одной стороны несомненную его патриотичность и преданность Отечеству, а с другой то разлагающее впечатление, которое это недоверие производило на солдатские массы. Появилось немало и старших начальников, которые или искренно или подлаживаясь к новым веяниям, разрушали доверие солдат к строевым офицерам.

Вот обстановка, в которой А.П. пришлось командовать полком… И, несмотря на все это, его личное обаяние, его пример, мужество и преданность долгу совершили чудо. В позорные дни Тарнопольского прорыва, немедленно последовавшего за трагическим и бутафорским «наступлением Керенского», одна Петровская бригада — полки Лейб-Гвардии Преображенский и Семеновский и 1 Гв. арт. бригада — не уронила чести русского знамени.

Упорно и шаг за шагом обороняя свои позиции, бригада отходила под напором противника, не поддержанная другими частями XI армии, потерявшими вид и дух солдатский.

В эти дни (июль 1917 г.) А.П. Кутепов был особенно на высоте. С глубокой тоской в сердце, кипя гневом на трусов и изменников, губивших Россию, он являл всем пример русского воина, который смерти не страшится и в минуту отчаяния достигает высшего предела напряжения своих душевных сил.

В короткой статье невозможно описать все то, что мы пережили в эти дни. Полк в составе бригады отходил среди моря развращенной и грабившей свои собственные тылы солдатской толпы, бежавшей при малейшем признаке противника или даже при звуке отдаленного орудийного выстрела, убивавшей своих начальников, выкидывавшей раненых из санитарных повозок и поездов, чтобы самой скорее удрать в тыл. Все усилия кавалерийских и нескольких ударных частей удержать ее не привели ни к каким результатам, и как наша бригада, дерясь с противником каждый день в течение двух недель, вышла из этого ада, я думаю никто сейчас объяснить не может.

В эту операцию мы потеряли свыше 1 000 орудий и на два миллиарда рублей военного материала. Как ни странно, количество взятых пленных было сравнительно не велико — слишком уж быстро бежали, бросая все «освобожденные от ига Самодержавия» солдаты.

Дальнейшая история командования полком А.П. Кутеповым не представляет военного интереса. Медленно и верно, несмотря на запоздалые меры по восстановлению дисциплины в войсках, введенные Вр. Правительством, армия теряла последние остатки воинского духа и вида. Большевицкая революция застала полк на сторожевой позиции к Западу от г. Волочиска и не произвела сначала никакого впечатления. О ней знали смутно, а неурядица в тылу уже никого не удивляла. Общее настроение было безнадежное. Интересно, что когда 1-го декабря 1917 года, наконец, пришел приказ от большевицкого военного министра через Революционный Военный Совет VIII армии произвести в полку голосование «за или против» Советского правительства, то полк объявил себя «нейтральным»…

«Все одна сволочь», — комментировал это событие один немолодой запасный член полкового комитета, — «скорее бы пустили по домам». Этой фразой как бы суммировалась вся психология солдатских масс…

После этого пришел приказ о снятии погон и отличий и о выборе начальников. А.П., «забаллотированный» полковым комитетом, уехал на Дон.

О последующей деятельности А.П. Кутепова на Юге России и в эмиграции я писать не буду, так как после 1917 года мне пришлось встречаться с ним лишь время от времени. Но до гробовой доски я буду хранить память об Александре Павловиче, нелицеприятном и бесстрашном русском воине в лучшем смысле этого слова, рыцаре без страха и упрека и горячо любимом друге, наставнике и начальнике.

Полковник Малевский-Малевич.

Преображенского полка последний командир

Имя Кутепова стало нарицательным. Оно означает верность долгу, спокойную решительность, напряженный жертвенный порыв, холодную, подчас жестокую волю и… чистые руки — все принесенное и отданное на служение Родине.

Более того. Кутепов вошел в историю и вошел в нее необыкновенно.

Похищенный 26-го января 1930 года в Париже среди бела дня агентами Советского правительства, он стал искупительной жертвой за всех праздноболтающих, бранный дух свой разменявших на бранные слова. Необыкновенен был и весь жизненный путь его, так трагически оборвавшийся. Необыкновенен и прост, как проста и необыкновенна жизнь солдата.

Из фельдфебелей Владимирского Военного Училища выйдя прямо на войну — еще Японскую — Кутепов сразу же обратил на себя внимание своей чрезвычайной толковостью в боевой обстановке и той заостренной волевой смелостью, как сталь непоколебимой и упругой, которая так поражала впоследствии, в дни Великий войны, нас, его младших офицеров. К концу войны он за боевые отличия уже произведен в поручики. В «производстве» его представление к Георгиевскому кресту…

На обратном пути в Россию Кутепов впервые сталкивается с революцией. Не то в Чите, не то в Иркутске объявлена республика — одна из тех, которыми в злосчастный 1905 год лихорадило заболевавшую страну. Начальство растерялось и ушло.

Кутепов, оставленный с эшелоном, сразу выявил себя начальником во всем значении этого далеко не простого понятия. Без колебаний и сомнений, во главе горсти не совсем надежных солдат, он арестовывает стачечный комитет и упраздняет республику. Это удается Кутепову, потому что он хочет и смеет.

Таков был Кутепов, когда, по возвращении с войны, он был принят в Преображенский полк.

I.

«Наш полк — заветное, чарующее слово
Для тех, кто смолоду и всей душой в строю,
Другим оно старо, для нас все также ново
И знаменует нам и братство и семью»…

Кутепова знают теперь все. Но многие ли из этих всех подумали о том, какое значение для него имели годы его службы в полку. Для тех, кто знает, испытав на себе всю воспитательную силу полковой среды, где все подчинено вековым традициям нелицеприятия и чести, где весь уклад жизни способствует развитию в человеке чувства ответственности и долга в его наивысшем напряжении — восторженной готовности безропотно и просто умереть за Отечество во славу родного полка, — для всех тех будет понятно значение полка в выявлении и раскрытии личности Кутепова.

«Полк учит нас терпеть безропотно лишения
И жертвовать собой в пылу святого рвения.
Все благородное — отвага, доблесть, долг,
Лихая удаль, честь, любовь к Отчизне славной,
К Великому Царю и к Вере Православной —
В едином слове том сливается — наш полк».

По единичным и отрывочным впечатлениям, по передающейся из уст в уста молве нельзя ни почувствовать ни понять своеобразной личности Кутепова, его редкостной нравственной устойчивости и необыкновенной способности подчинять себе людей, интеллектуально даже значительно выше его стоящих. Кутепова надо пережить, как переживают событие, значительное в целом и яркое по своему развитию и нарастанию. И это, тем более, что редко в ком была так обманчива наружность, редко о ком высказывались столь резко противоречащие одно другому мнения, редко кто возбуждал к себе столько злобы и страха, столько доверия, преданности и любви…

За несколько простецкой, осолдатченной внешностью Кутепов скрывал ум гибкий, острый и живой, гораздо боле сильный, чем это казалось его случайному собеседнику. Только ум этот у Кутепова был ограничен волей, я сказал бы даже, намеренно ей подчинен! Происходило это потому, что в безволии Кутепову виделась первопричина нравственного разложения человека. И эту волю в себе Кутепов развивал всеми доступными средствами, нисколько не боясь упрека в утрировке.        Он рассказывал сам, что молодым офицером заставлял себя вставать зимней Петербургской ночью, шел под студеный душ, одевался до последней пуговицы и… вновь раздевшись, продолжал прерванный сон.

Если подобной закалкой Кутепов достиг исключительного развития в себе способности во всяком положении подчинять себя самому себе, то, конечно, не только одной этой способностью определяется ценность его личности, а тем более ее содержание. Воля есть величайший двигатель в жизни, но она может быть одинаково легко, как направляться на, добро, так и уклоняться в сторону зла. И это в прямой зависимости от душевных свойств и нравственного мировоззрения обладателя воли.

Сильны волей были и великие праведники и великие злодеи.

Кутепов сложился под непосредственным влиянием Преображенской традиции. Ей он обязан как внутренним содержанием, так и устойчивостью своего душевного уклада.

Обычная, нормальная обстановка не способствует полному выявлению человеком всех присущих ему качеств и свойств. Лишь под влиянием событий и положений чрезвычайных, во время которых условности и инерция повседневного уклада перестают играть свою обезличивающую роль, лишь тогда дано личности показать полную меру доступного ей — как в добре, так и в зле. Предельной высотой взлета или низостью падения человека в такие моменты определяется его истинная ценность, его духовный и нравственный масштаб. Этим масштабом и определяется сила влияния человека на его окружающих…

Резкий в суждениях В.Н. Баранов (Георгиевский кавалер, убит 20 авг. 1915 г.), считавши, что раз он командует Государевой ротой и носит на плечах Царские вензеля, то, следовательно, он не имеет права ложиться при перебежках…

Всегда элегантный и спокойный граф К.Н. Литке (Георгиевский кавалер, убит 31 авг. 1915 г.), своим слегка заикающимся голосом любивший повторять — прежде всего, гааспада, du bon sens, encore du bon sens et toujours du bon sens — и снобировавший смерть даже тогда, когда она за ним пришла…

А.А. Чернявский (смертельно ранен 20 авг. 1914 г.), в предсмертном бреду напевавший слова полкового марша…

Глубокой военной эрудиции герцог Н.В. Лейхтенбергский (Георгиевский кавалер, скончался в эмиграции), верхом поведший в контратаку свой 12 стр. Туркестанский полк…

Хозяйственный и хлопотливый Н.Н. Квашнин-Самарин (кавалер Георгиевского оружия, скончался в эмиграции), тип Московского сырого боярина, приказывавший во время наступления вести себя под руки, чтобы, Боже сохрани, не оступиться и не отстать — он был слабоват ногами…

Мрачной храбрости всегда с острым словом Юрий Холодовский (Георгиевский кавалер, убит 7 сент. 1916 г.), сутуловатый и штатский на вид — вот та среда, в которую вошел Кутепов, вот те, с кем он нес службу в полку…

II.

В полку Кутепов выдвинулся сразу. И выдвинулся, несмотря на чрезвычайное богатство полка яркими, самобытными характерами и во всех отношениях выдающимися офицерами. Его исключительное знание службы в среде, гордившейся с ревнивым самолюбием этим знанием службы, и где, тем не менее, авторитет Кутепова в этой области вскоре установился непререкаемо; его щепетильная строгость к самому себе и заботливость о солдате; его восприимчивость ко всему тому, чем полк дорожил, как традицией, и то скромное достоинство, с которым Кутепов умел себя держать — все это вместе взятое окружило его с первых же дней его вхождения в полковую семью глубоким уважением.

— Правильный человек, — часто приходилось мне, будучи еще вольноопределяющимся, слышать о Кутепове мнение солдат, побаивавшихся его беспощадной требовательности по службе, но ценивших его заботу о солдатах и его совершенно бесстрастную справедливость.

В полку уверяли, что провинившийся, не дожидаясь разбора дела, сам шел под ружье, безошибочно угадывая, на сколько часов он будет поставлен Кутеповым за свой поступок.

Мелкий, но характерный факт…

Недели через две после моего прибытия в полк, я, в качестве конного разведчика, дежурил при штабе. Утром рано солдатская почта принесла известие, что по излечении от ран возвратился капитан Кутепов. Вскоре появился и он сам. Я вытянулся и взял под козырек с тем рвением, на какое только способен человек, все военное образование которого заключается в добром желании и в том, что он за два года перед тем окончил Университет по Юридическому факультету. Кутепов с улыбкой осмотрел меня с ног до головы и поправил мне пальцы.

— Здравствуй, молодчинище…

Я почему-то почувствовал, что я, действительно, молодец.

— Здравье желаю, Ваше Высокоблогородь… — В этот момент я от души желал здравия Кутепову.

— Хорошо отвечаешь… — удовлетворенно и точно с удивлением сказал Кутепов и погладил бороду.

Я опять почему-то почувствовал, что, действительно хорошо отвечаю.

— Студент?

— Так точно, Ваше Высокоблогородь, студент.

— Охотник?

— Так точно, Ваше Высокоблогородь, охотник.

Кутепов посмотрел прямо в глаза.

— Это хорошо, — наконец, сказал он. — Но помни — сейчас в тебе не студент нужен, а охотник. Сумей умереть, если надо. И умри Преображением. За Россию умрешь…

В действующем полку это был мой первый разговор с Кутеповым. Служебная отчетливость Кутепова, отмеченная его переводом в учебную команду, породила ряд легенд. Одна из них, основанная на истинном происшествии, нашла себе впоследствии даже некоторое письменное выражение.

В 1916 году покойным ныне Вячеславом Вуичем и мною от окопной скуки стал издаваться рукописный журнал на дружеские злобы дня. В этом журнале появился следующий в подражанию Кузьмы Пруткова рассказ, посвященный Кутепову:

«Военачальникова находчивость.

Военачальник некий, отменной храбростью и находчивостью в делах противу неприятеля неоднократно отличавшийся, таковыя свои качества и в обстановки штильштанда не преминул проявить.

На ассамблее находясь, девицу некую нрава неприветливого, Феодорой Ивановной именуемую, на вальс пригласивши, оной девице столь великое кружение головы учинил, что не в силах будучи на ногах сдержаться, девица сия вовсе к нему припала и отдыха для к креслу подвести себя попросила.

Таковой слабостью однако не смущенный военачальник строго приказал — выше голову, тверже ногу — каковыми словами девицу подбодривши, конфуза и нареканий счастливо избежал».

Шутка остается шуткой, но нельзя забывать, что Кутеповской отчетливости, требовательности и знанию устава полк в значительной степени обязан тем несравненным унтер-офицерским кадром, который, составив костяк полка, способствовал его славе, во время войны и замедлил его разложение в дни общего развала.

Отношение солдата к Кутепову выявилось в полной мере в те дни, когда были парализованы в стране все сдерживающие начала. На место благороднейшего А.А. Дрентельна, уволенного Гучковым за его близость к Государю, был к общей нашей радости назначен командиром полка А.П. Кутепов. И хотя всего лишь за несколько недель перед этим он, в бытность в отпуску в Петербурге, во главе небольшого отряда оказал вооруженное сопротивление взбунтовавшейся черни, назначение Кутепова было принято революционной солдатской массой не только спокойно, но и с известным удовлетворением.

Помню, как однажды в полковом комитете, где мы — несколько искупительных жертв — представляли офицерский состав, был неожиданно и в чрезвычайно резкой форме поставлен вопрос одним из прибывших на пополнение полка «маршевиков»: что, мол, делал полковник Кутепов 27 и 28 февраля в Петербурге; и не стрелял ли он там в народ?

Мы требовали снятия этого вопроса с обсуждения, угрожая в противном случае выйти из комитета и заявив о полной солидарности всего офицерского состава полка с его командиром. Мы не создавали себе иллюзий относительно своего влияния, выражение «золотопогонники» уже входило в обиход. Но вопрос был все-таки с очереди снят и снят, благодаря решительному вмешательству писаря б. Государевой роты, которой одно время командовал Кутепов, Ивана Богового, в прошлом народного учителя и чрезвычайно революционно настроенного партийного эс-эра.

— Такие люди, как полковник Кутепов, — говорил Боговой, — нам нужны. Он не наш, но он честный и правильный человек. Ему нельзя ставить в вину, что он поступал по своей совести. С ним не пропадешь. Старые солдаты его знают…

Старые солдаты, дружно поддержав Богового, действительно, показали, что они знают Кутепова.

Помню и другую картину.

Был конец июня. Полк шел вдоль фронта куда-то на Юг, где Керенский должен был уговаривать Гвардейский Корпус, в котором начинал играть все большую роль Дзевалтовский, поддержать начавшееся наступление. Я был послан вперед полковым квартирьером. Закончив разбивку квартир, я лег под дерево в тени. Не спалось. Жуткое чувство безысходности сдавливало грудь. «Течение болезни правильное — неизбежна смерть»… — упрямо повторял полковник Веденяпин. Вдруг раздался топот, и на карьере с криком — полк сегодня не придет, в полку дивизионный митинг — пронесся какой-то всадник.

Очень встревоженный я вернулся в штаб полка, отделенный болотистой долиной от леса, где стоял полк, и откуда доносились какие-то крики. Кутепов сидел, прислонившись к дереву, и молча с грустным спокойствием глядел вперед. С ним рядом был полковой адъютант капитан Малевский-Малевич. Ординарцы держали лошадей.

— Поедем, посмотрим, — сказал Кутепов и, устало пожав плечами, сел на коня. Мы зарысили следом.

В лесу кроме Преображенцев были Егеря и довольно много отдельных чинов 2-ой дивизии. Нас с угрозой окружили искаженные непонятной злобой лица… Толпа щетинилась штыками. — «На штыки Кутепова»… сперва отдельными голосами, а потом все множившимися, неистовствовала толпа, взвинчивая и возбуждая себя своими же криками. За одно доставалось и нам офицерам… Было видно, как на поляне сбились офицеры небольшими группами… Кутепов вдруг точно вырос. Холодной решимостью засветился его взгляд и, покрывая голосом крики толпы, он позвал:

— Преображенцы ко мне!.. Преображенцы, вы ли выдадите своего командира?

Наваждение спало. Мы в один миг были окружены своими людьми. Полк сомкнулся вокруг своего командира…

III.

Кутепов, выступив на войну, для него уже вторую, с репутацией блестящего строевика, точно окунулся в родную стихию и сразу завоевал себе репутацию боевого офицера, уже выдающегося во всех отношениях, выдающегося даже среди тех, кто почитаться таковыми могли сами. Мы, младшие офицеры, верили Кутепову слово. Молодость, хотя и склонна к зубоскальству, поддается, как никто, обаянию отваги. Храбрый офицер, в сущности, тавтология. Кто не храбр, тот не может, не в праве быть офицером. Храбростью проявляется благородная сторона человеческой натуры. В храбрости и подвиге победа духа над тлением… Рыцарство не даром обозначало во все века тот идеал, к которому мужчина должен стремиться.

Кутепов был храбр той волевой храбростью, которая сознательно преодолев страх смерти уже не имеет далее кроме велений разума задерживающих рубежей. Мы, стараясь изо всех сил быть храбрыми, все-таки сознавали, что Кутепов храбрее нас. Этим объяснялось то влияние, которое он, как начальник, имел над нами в бою.

27-го июля 1915 года, под Петриловым, в период отступления от Холма, Кутепов, командуя 4-ой ротой по собственной инициативе, перешел из резерва в контратаку, увидя, что немцы, прорвавши фронт, начинают угрожающе развивать достигнутый успех. Эта контратака, ценою потери двух третей личного состава роты и тяжелого ранения самого Кутепова, остановила на несколько часов наступление целой Баварской дивизии. О Кутепове заговорили в Армии…

Прошел год. Бои на Стоходе ввели Гвардейский Корпус в уже захлебывавшееся в крови наступление Брусилова. Полк перебросили на участок фронта Свинюхи — Корытница, нарочно не придумаешь второго такого сочетания в названии деревень…

3-го сентября наступление наше не удалось. 7-го оно должно было быть повторено.

На нашем участке атаковали Измайловцы, имея нас в резерве. Первые два батальона Измайловцев, выйдя из окопов, наткнулись на неразбитую проволоку и, несмотря на проявленную доблесть, залегли. Командир Измайловского полка генер. Шиллинг возобновил артиллерийскую подготовку, и сам во главе двух оставшихся батальонов атаковал вторично. Бой достиг критического напряжения…

В затылок Измайловцам стоял наш 2-ой батальон, которым командовал Кутепов с приданными ему от 1-го батальона 3-ей и 4-ой ротами. Кутепов почувствовал приближение решающего момента и, подняв роты из окопов, где путаница ходов сообщения лишала возможности управлять ими в движении, повел батальон правильными цепями, подравнивая их на ходу. Сперва повел батальон уступом за правым флангом Измайловцев, а затем нацелил правее на лес в образовавшийся между наступающими частями прорыв.

Величие этого зрелища я никогда не забуду. В нем была жуткая, чисто эпическая простота.

По пологому скату к окутанному дымом от разрывов лесу Преображенские цепи шли, как на учении, без выстрела, в суровом молчании, без перебежек и не ложась, лишь затягивая и смыкая образовавшиеся в них от огня прорывы. Захлебываясь, визгливо трещали пулеметы… То тут, то там, точно отталкиваясь от ударов снарядов, подымались над землей буро-черные столбы дыма, расплывавшиеся в воздухе, как масло на бумаге… Комьями ваты висли в воздухе шрапнели…

Люди падали, а цепи шли. Шли упорной, тяжелой поступью. За второй волной с группой связи был виден Кутепов. Разрыв… Все исчезло в дыму. Но рассеялся дым, и… по-прежнему золотятся на солнце погоны Кутепова. Наступающие цепи в смертоносном ритме продвигаются все дальше и дальше.

Уже погас артиллерийский огонь. Все реже визгливый перелив пулемета. Крики «ура»… Кутепов входит в лес.

Свинюхский лес называли потом Кутеповским лесом…

Кутепов командует полком. Июньское наступление 1917 года обрывается катастрофой, воочию доказав, что революция лишила нас победы. Офицеры шли в бой, как на самоубийство — без надежды, с опустошенной душой. И умирали. Умирали с ожесточением и в отчаянии за родину, предавшую самую себя за «землю и волю». В каком-то диком исступлении митинговали все, митинговали по всякому поводу, все… кроме офицеров. Офицерство, стиснув зубы, молчало…

5-го июля мы стояли в дер. Глина Подольской губ. Ночью я был разбужен отдаленным, но очень интенсивным артиллерийским огнем. Я разбудил своего сожителя полковника 3. Подумали. Решили, что конец. Заснули снова.

Утром поползли тревожные вести. В обед нас вызвали в штаб полка и сообщили о наступлении немцев и прорыве у Златой Гуры. Кутепов приказал все подготовить незаметно к срочному выступлению. В 5 час. полк по тревоге был построен при одних подсумках, без ранцев. Кутепов вышел и сказал речь.

Говорил он коротко, нескладными, рублеными фразами. Говорил о родине, о необходимости победы. Закончил он так:

— С вами говорит ваш старый командир для того, чтобы вы все могли потом сказать, что он не предупредил вас в грозную минуту. Россия в опасности. Все простить можно. Нельзя простить предательства. Преображенцы предателями не были. Пусть шкурники остаются — они не нужны. Полк сейчас выступит и пойдет со мной. В ружье!

Мы шли всю ночь под шквалами проливного дождя. С рассветом 7-го расположились в дер. Мшаны в армейском резерве, ибо противник предполагался далеко.

Солнце еще не взошло, как уже над площадью перед церковью разорвалась очередь. Цепи противника были в версте от Мшан.

Двумя короткими направленными Кутеповым контратаками немцы были опрокинуты и, жестоко потрепанные, отхлынули назад. Кутепов решил использовать успех. Резервы начади выходить и рассыпаться, когда наблюдение с колокольни показало, что немцы обтекают нас со всех сторон и почти что зашли в тыл. Развивать успех уже не приходилось, надо было думать о том, как избежать катастрофы.

Яркий талант Кутепова и его интуитивная находчивость сразу проявились во всей своей силе. Маневр, задуманный Кутеповым был гениально прост, но для успеха, требовал от обреченной части, даже при нормальных условиях, чрезвычайной устойчивости. Выведя оставшийся в резерве 1-ый батальон через лощину за деревню, Кутепов приказал ему, рассыпавшись по волнистому гребню, во что бы то ни стало держаться до тех пор, пока остальные части полка, ведшие бой, не оттянутся, после чего, пропустив их через себя, прикрывать их отход, удерживая фронтальное наступление противника. Затем в свою очередь начать отход перекатами от рубежа к рубежу… Тяжесть боя, таким образом, постепенно переносилась на 1-ый батальон, благополучный выход которого из боя становился в исключительную зависимость от устойчивости и выдержки его состава. На своих офицеров Кутепов, конечно, рассчитывать мог. Но оставались ли солдаты Преображенцами?

С нашего гребня, который мы заняли, несмотря на сильный огонь, почти без потерь, было видно, как роты постепенно стягивались к деревне. Немцы наседали настойчиво и упорно, последовательно занимая только что оставленные нами рубежи.

Палящее солнце, жажда и усталость от предыдущей бессонной ночи давали себя знать. Дух слабел. В это время мне по цепи передали — «командир полка» — и все подбодрилось. Под ружейным огнем Кутепов, как всегда внешне спокойный, шел вдоль цепи с адъютантом полка полковником Малевским-Малевичем и группой офицеров штаба. Шел, подбадривая людей… Положение было спасено. Я вложил револьвер в кобуру. В этот момент снаряд разорвался почти у самых ног Кутепова и разбросал всю шедшую группу. Момент был ужасен. Он и стоил жизни доблестному С. Н. Мещеринову. Но с каким вздохом облегчения мы увидели, что Кутепов на ногах…

Кутепов остался с нами и оставался до конца. В сводке Ставки было сказано:

«…На всем фронте, только в районе Тернополя, полки Преображенский и Семеновский исполняют свой долг».

За операцию под Мшанами полковник Кутепов был представлена к Георгиевскому кресту 3-ей степени, получить который ему помешал лишь окончательный развал фронта.

Война умирала. Фронт агонизировал. 21-го ноября в штабе полка мы прощались со знаменем, которое было под чехлом тайно спорото с древка и увозилось — мы то знали куда…

У окна, барабаня по стеклу пальцами, стоял Кутепов, и слеза за слезой скатывались у него по бороде. Малевский-Малевич и Вансович рыдали на походной койке мужскими, сухими, душу разъедающими слезами. Спрятав голову в руки сидел молча офицер, назначенный отвозить знамя. Несколько офицеров — одновременно все мы не могли собраться, чтобы не возбудить подозрения — со злобным отчаянием стояли по углам. Триполитов подошел ко мне и обнял меня. Он дрожал, как в лихорадке.

Голос Кутепова нас вывел из оцепенения. Кутепов дал каждому из нас по частице знамени. Мы ее свято храним на сердце…

«О знамя ветхое, краса полка родного,
Ты славой бранною венчаешься в бою.
Чье сердце за твои лоскутья не готово
Все блага позабыть — и жизнь отдать свою»…

2-го декабря 1917 года полк перестал существовать, расформированный приказом своего последнего командира. Демобилизация офицеров, начавшаяся под руководством Кутепова еще в ноябре, когда выяснилось, что мы на фронте больше не нужны России, пошла ускоренным порядком. К чести солдат надо сказать, что нашей демобилизации они не препятствовали. Признанный полковым комитетом «стратегом старого режима» Кутепов свободно выехал из полка в Киев и далее на Дон.

Через крестный подвиг Ледяного похода последний командир Преображенского полка вышел на мученический путь русского патриотизма. Путь этот у Кутепова был до конца освящен любовью к Родине и бескорыстной преданностью долгу. Сквозь тлен и разврат междуусобной смуты он пронес незатушенным священное пламя самоотвержения и чести… пламя, завещанное Русской Армии ее созидателем Императором Петром. Кутепов не только пронес это пламя, но и разжигал его в сердцах тех, кто до конца остался верен Родине, кто в смертельной схватке боролся с растлителями народной души.

В Добровольческой армии Преображенский марш заменил плен, а последний командир Преображенского полка воплотил в себе дух тех, кого Отец Отечества почтил после Полтавы названием Отечества сынов.

Вл. Дейтрих
26.1.1934 г. Афины.

Кутепов

Дорогой незабвенный однополчанин, яркий образец настоящего строгого русского строевого офицера, от самого начала войны и до конца стоящего в первейших рядах защитников Государства Российского. Один из многих тысяч строевых офицеров, таких же доблестных рыцарей, честных, верных служак Царю и Родине, и сколько которых незаметно живот свой положило на полях брани Великой войны.

В генерале Кутепове особенно ярко выразилась вся доблесть русского офицера, так как привел ему Господь служить Лейб-Гвардии в Преображенском полку, первейшем полку Российской Гвардии и Армии, где под сенью седых боевых знамен уже два с половиной века особенно сильно хранятся и передаются в поколения священные заветы, традиции и доблесть, а также сознание мощи и величия Императорского Государства Российского.

В 1914 году, попав в полк, мы — молодые подпоручики — с волнением являлись командиру 4-ой роты штабс-капитану Кутепову по случаю производства в офицеры полка. О нем шла молва, что эта самый строгий и «отчетливый» офицер, и невольно каждый из нас подтягивался, отправляясь с визитом.

В 1915 году, в боях под Ломжей, одновременно командуя одной и той же боевой единицей (я временно командовал 5-ой ротой 2-го батальона, а штабс-капитан Кутепов — левофланговой 1-го батальона), мы часто встречались и беседовали.

Спокойно было иметь на соседнем боевом участке такого надежного товарища!

Темой наших разговоров являлся назревший в те дни Пасхальных праздников 1915 года, интересный и сложный вопрос о возможном вреде, именно для нас русских, неузаконенного нарушения «состояния войны» с противником, когда солдаты наши, по детски доверчивые, имели случай видеть в немцах не врага Родины, а обыкновенного человека.

Мы усматривали в этом со стороны немцев продолжение той же войны, но только на другом поле — поле психологического разложения бойца. В каждом к нашим окопам приближающемся немце мы усматривали кроме того разведчика с облегченным путем в разведке, ловко жонглирующего доверчивыми русскими душами наших солдат, чтобы возможно лучше обследовать наши позиции и потом в бою, если понадобится, снять наши пикеты. Поэтому нами в корне пресекались подобным начинания.

Все наши мысли подтвердились потом во всех действиях немцев, ставивших на деморализацию врага очень большую ставку…

Помню Кутепова в бою под Петриловым (1915 г.), когда он раненый, при ужасающем ураганном огне противника, заставляет не выносить себя из боя и, лежа на носилках, спокойно продолжает вести командование. Особенно важно было это для поддержания пошатнувшегося духа солдат, так как в наших соседних окопах засел уже атакующий враг, и важно было штыками удержать его, а самим усидеть в непосредственном соседстве с ним.

Помню Кутепова уже генералом, после Первого Кубанского похода, в Hoвороссийске, когда заметно стала светить ему звезда.

Помню генерала и в Париже, когда мы встречали «творца Галлиполи» в родном кругу нашей полковой семьи, где «бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».

Теперь Кутепова нет, но дух его призывает к борьбе, и да будут слова нашего полкового марша — «Тверд еще наш штык трехгранный, голос чести не умолк… Так вперед — вперед наш славный, вперед первый Русский полк» — призывом к борьбе и ко всему Российскому воинству, призывом к борьбе и к спасению вашей попранной великой и дорогой Родины…

Верится, что голос чести в нас еще не угас, и за Родину постоим

Так верил и дорогой Александр Павлович, отдавши все и, быть может, жизнь свою на спасение Отечества.

В. Залюбовский, .
Прага, май, 1933 г. 

ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ

Мои встречи с генералом Кутеповым

Посвящая эти страницы памяти генерала Кутепова, я не задаюсь широкими задачами дать в них полное представление о крайне характерной личности Александра Павловича. Это дело будущего историка, свободного в своих выводах от влияния пережитых нами событий. Мне хотелось бы только поделиться воспоминаниями о некоторых встречах с А.П. и о тех впечатлениях о нем, которые создавались в результате разных событий и переживаний.

Знал я А.П. еще с юношеских лет нашей офицерской службы. Тогда встречались мы редко и имели друг о друге самые простые представления. Во время Японской войны бывали рядом, но не вместе. Не встречался я с А.П. и в период Великой войны. За то со времени Гражданской войны наши встречи до самого похищения А.П. Агентами чередовались с незначительными сравнительно промежутками. Это был период его ответственной деятельности, в течение которой он выявил свой яркий облик смелого, решительного и волевого начальника, неустанного борца за Россию и созидателя активных настроений в нашей среде.

Как только что я упомянул, с 1918 г. встреч у меня с А.П. было много и происходили они в самых разнообразных условиях. Трудно выделить из них наиболее характерные, так как в каждой из них можно было бы найти много того, что выявило бы его облик. Но все же отберу из них те, которые оставили в моей памяти живое и яркое воспоминание.

Впервые, в период гражданской войны, я встретился с А.П. в апреле 1919 г., когда дивизия, которой я командовал, была переброшена из Терской области на Царицынский фронт. Тотчас по выгрузке, на одной из станций перед Торговой, я отправился к командующему фронтом нашей армии, расположенном на левом берегу р. Маныча. Этим командующим был ген. Кутепов.

В деревенской избе одного из близких к Торговой селения я нашел А.П. После крепкого рукопожатия, последовавшего за моим докладом о прибытии дивизии в его распоряжение, А.П. немедленно подвел меня к карте, изложил кратко обстановку и прочел мне проекта своего боевого приказа на следующий день. По этому приказу мне следовало уже на рассвете перейти в наступление и опрокинуть большевицкие войска, переправившиеся на левый берег через Бараниновскую гать. Я взмолился и стал убеждать А.П. отложить наступление на день, так как к следующему утру не успеет еще выгрузиться вся дивизия, а, кроме того, надо было дать отдых лошадям после передвижения по железной дороге. Кроме того, я хотел лично ознакомиться на месте с положением и принять вне боевой обстановки те части, которые мне передавались на усиление моей дивизии. Наконец, я не видел для нашего фронта опасности со стороны большевиков, перешедших Маныч, так как сосредоточение моей дивизии непосредственно впереди и перед обнаженным их флангом делало их дальнейшее продвижение крайне опасным.

А.П. дал мне высказаться, а затем сказал, что распоряжение о наступлении на следующий день он получил от Главнокомандующего в связи с общей обстановкой и поэтому откладывать наступление не считает себя в праве.

Тут впервые я познакомился с той улыбкой А.П., которая всегда была необычайно характерна. При суровой его внешности из выразительных орбит выглядывали его веселые глаза со слегка насмешливым оттенком. Спустя много лет изменилась его улыбка, веселость стала редко появляться у него в глазах, а от насмешливого оттенка складки его губ не осталось и следа. Но подкупающий характер его улыбки сохранился навсегда.

В четверть часа наш разговор о предстоящем наступлении был закончен. Получив короткие, но совершенно ясные ответы на ряд моих вопросов чисто технического характера, я стал прощаться, чтобы до темноты попасть в район сосредоточения дивизии. А.П. поднялся меня проводить и помог мне спускаться по ступенькам его хаты, так как после недавнего ранения я еще передвигался с помощью двух палок. При этом он мне сказал самым простым и сердечным тоном, что, зная о моем серьезном ранении, он не ожидал, что я сам приведу дивизию.

— Теперь, — добавил А.П., — я совершенно спокоен за успех завтрашней атаки.

Хотя мы с А.П. были одних лет, но он был произведен в офицеры на несколько лет позже меня. Став теперь моим начальником, он на прощании сказал мне нисколько «приятных» слов по поводу моего старшинства. Я их принял с большим удовлетворением и обещал ему выполнить поставленную мне боевую задачу со всем напряжением.

Я уехал отдавать распоряжения к предстоящему на следующий день наступлению, которое закончилось лихими атаками моих частей и полным поражением противника.

Моя первая встреча с ген. Кутеповым сразу установила между нами известную близость и добрые отношения.

В моей предыдущей служб мне приходилось встречаться со многими начальниками, среди них были выдающееся, среди них уже был и Врангель. Первое мое знакомство с ген. Кутеповым, почти на поле боя, дало мне о нем ясное представление, как о боевом начальнике, могущим не только приказать, но и умеющим сразу уловить для каждого своего подчиненного тот путь, которым он может добиться полного напряжения сил для выполнения отданного приказа. В моем представлении А.П. — один из тех выдающихся начальников, подчинение которым всегда является исключительно ценным.

Впоследствии с А.П. у меня было много встреч, особенно за Крымский период, когда наши личные отношения сильно укрепились.

Хорошо помню А.П. при эвакуации, во время его кратковременных приездов в Константинополь, а затем по встречам в Болгарии, Сербии и Париже.

Со времени оставления Галлиполи А.П. не находил достаточного удовлетворения только в руководстве своим корпусом, особенно со времени перехода его на трудовое положение.

Он все время мечтал приложить свои силы к активной деятельности против большевиков.

Наконец, эта возможность ему представилась. С принятием Великим Князем Николаем Николаевичем верховного возглавления нами он поручил А.П. руководство работой в России.

Если я останавливаюсь на этом обстоятельств, то потому что хорошо помню одну с ним совершенно случайную встречу в Париже.

Это было в 1914 году (наверно позже чем в 1924г.?, опечатка в оригинале – LDN) , когда А.П. во второй раз приехал из Сербии в Париж. Прибыл он по желанию Великого Князя.

Как-то вечером, я зашел в кафэ около Комеди Франсэз и увидел за столиком А.П. Перед ним стояла нетронутая чашка кофе, а он сидел, наклонившись над ней и уперши голову руками. Было ясно видно, что он глубоко задумался над чем-то очень важным. Общий вид его фигуры говорил о каком-то его переживании. Лицо А.П. имело грустное и сосредоточенное выражение.

Подойдя к нему, я спросил его, что его озабочивает. Он ответил мне не сразу Он настолько глубоко ушел своими мыслями далеко в сторону от окружающей его обстановки, что не сразу мог приступить к тому, чтобы поделиться ими со мною.

Оказалось, что он только что вернулся от Великого Князя, который предложил ему руководить активной работой против большевиков. Так как ответа А.П. еще не дал, то он и обдумывал, какое решение он должен принять. При этом, он мне сказал, что испытывает большие колебания. С одной стороны, ему было грустно расставаться с непосредственным руководством своими соратниками — галлиполийцами, с другой стороны, он сомневался в своих способностях успешно вести поручаемое ему дело, наконец, он не был уверен в достаточности тех возможностей, которые ему будут предоставлены.

— Как будто бы все за то, — говорил мне А.П., — чтобы не принимать предложения.

Но вместе с тем на него влияло чувство долга, которое ему говорило о том, что, раз он признается Великим Князем наиболее подходящим липом для той трудной задачи, которая на него возлагалась, то в праве ли он отклонить даваемое ему поручение. Это время, как мы знаем, оказалось для него одним из самых решительных часов его жизни, от которых зависела его судьба…

Должен при этом добавить, что мне казалось тогда, что А.П. не только не испытывал удовлетворения по поводу сделанного ему предложения, но что он был бы, быть может, доволен такому стечению обстоятельств, которые отвели бы от него этот тяжелый крест.

Скоро наш разговор перешел на другие вопросы, уже только косвенно касающиеся принятия решения о возглавлении им активной работы. Он говорил о своем желании продолжать числиться командиром своих частей, рассказал мне о некоторых его встречах с такими лицами, которые могли бы ему помочь в новой его деятельности, делился некоторыми своими проектами о выполнении той работы, которая ему, быть может, предстоит.

Характерно то, что он ни разу не спросил меня моего совета относительно того, следует ли ему соглашаться на предложение Великого Князя или нет. Видно было, что он сам хотел продумать вопрос до конца и совершенно самостоятельно принять решение.

В конце нашего разговора А.П. оживился.

Мне стало ясно, что он чувствовал потребность высказаться. В Париже тогда, вероятно, я был тем единственным лицом, с которым он готов был быть откровенным. Думаю, что его разговор со мною его значительно облегчил.

Когда мы стали выходить из кафэ, то А.П. сказал, что несмотря на свои сомнения, он все же решает принять предложение, руководствуясь чувством долга. На его лице я опять увидел его подкупающую улыбку, но с оттенком глубокой серьезности.

Как он не стал похож на ту нерешительную и сумрачную фигуру, которую час тому назад я внезапно увидел за столиком кафэ.

На следующий день А.П. проехал в Великому Князю и доложил ему о своем согласии. А.П. стал на путь активной борьбы в эмиграции.

Вся его дальнейшая деятельность, даже в период принятая им, после кончины Верховного Главнокомандующего, обязанностей Великого Князя, протекала на условиях исключительного внимания, которое он уделял активизму. Эта его деятельность дала совершенно определенное направление настроениям и действиям всем тем, кто в эмиграции ставил своей целью борьбу с красной властью в Москве. Он погиб на своем посту в самых трагических условиях, которые только могут произойти вне Советской России…

Но он, создатель активизма в эмиграции, выполнил и здесь, вне нашей родины, громаднейшей важности задачу по направлению нашей деятельности в борьбе с большевиками. Если мы еще не ощущаем ее проявлений в полной мере, то не потому, что завещанные Кутеповым пути действия оставлены в стороне, а только потому, что они сопряжены с такими необычайными трудностями, побороть которые не под силу иногда самым решительным людям.

Перехожу теперь к моей последней встрече с А.П. Она была за два дня до его похищения. Он недавно вернулся из Берлина. Я к нему зашел на квартиру вечером. Вспоминая эту последнюю встречу, я поневоле сопоставляю ее с той нашей встречей, о которой я только что писал. А.П. я нашел в таком же мрачном, скажу даже, в жутком состоянии, в каком я много лет тому назад увидел его в кафэ «Ренессанс». Ясно было, что результаты поездки в Берлин его угнетали. Я почувствовал это с первых же его слов. Он хорошо понял, что один из тех путей, которым он хотел пользоваться для проникновения в Россию в среду красной армии, оказался, как он сам выразился, вторым трестом. Первый трест, то есть та организация, созданная ГПУ в России для улавливания нашей агентуры и для проникновения в нашу разведку, несколько лет тому назад причинила А.П. много затруднений, разрушила часть его связей с Россией, привела к выступлениям против него на страницах одного из Парижских русских изданий и вынудила даже просить об освобождении его от ведущейся, им работы. Отставка его Великим Князем не была принята. Деятельность свою А.П. продолжал вести с полным напряжением, но обнаружение у себя на путях новой провокационной организации, несомненно, сильно повлияло на его внутреннее состояние.

В разговоре со мной А.П. сказал, что он вообще не доверял и раньше этой организации, но что теперь для него стало ясно, что его надежды использовать ее хоть как-нибудь для борьбы с большевиками совершенно неосуществимы. О деталях моего разговора с А.П. при этом свидании мне приходилось делиться на страницах печати в период розысков его похитителей, поэтому возвращаться к ним я не буду.

Хочу только высказать свое впечатление о том внутреннем переживании, которое, как мне казалось, испытывал А.П. в то время.

Для меня совершенно ясно, что в период времени, между его последней поездкой в Берлин и его похищением, он переживал очень мрачные для него дни. Делясь, вполне естественно, о своих целях секретного порядка только с теми, кого ему, по каждому отдельному случаю, приходилось ставить о них в известность, он испытывал естественное одиночество. Он не мог поэтому найти, в дни наступившего разочарования, ни сочувствия ни моральной поддержки. Он должен был сам находить в себе моральные силы, чтобы дать ответ на те сомнения, которые в нем зарождались. Его внутренний мир не должен был, по характеру его деятельности, выходить из рамок его души. Все мы знаем, как иногда трудно человеку в такие минуты разочарования одному разобраться в своих настроениях, в своих чувствах, в своих мыслях. Особенно тогда, когда эти действия не касаются только себя, но связаны с общим делом, а особенно с таким, в котором на карту ставится жизнь не одного смелого и преисполненного жертвенности русского патриота офицера.

Мне не раз приходилось задумываться над тем, каким образом А.П. через несколько дней после того, как ему пришлось реально убедиться в том, какими огромными и разнообразными действиями обставляют большевики слежку за всей его работой, после того, как он сам видел много раз тех агентов филеров, которые следили за каждым его шагом, как мог он, именно в это время, быть таким неосторожным, чтобы оказаться во власти ГПУ и в такой обстановке, при которой нельзя было оказать никакого сопротивления.

Я находил только один ответ на собственные вопросы. Только чувство ответственности за то дело, которое он взял на свои плечи, заставляли его, после неудачи в одном направлении, не отказываться от всякой новой линии, которая давала ему надежду на установление связей в самой России.

Может быть не за горами то время, когда раскроется правда его похищения. Одновременно, мы, может быть, узнаем не мало еще скрытых от нас обстоятельств, связанных с его работой. Многое для нас может оказаться неожиданным, но что будет, несомненно, — это выявление его смелости, решительности, неугасаемой активности и личного мужества, которые А.П. проявлял в эмиграции в своей работе за Россию и которые совершенно такие же, какие он выявлял на полях боев в Великую и Гражданскую войну.

Генерал Шатилов.

Генерал Кутепов в период наступления на Харьков

3-го мая 1919 г. генерал-майор Кутепов был назначен командующим и арм. корпусом Вооруженных сил Юга России, причем одновременно с его назначением объявлялся приказ о формировании этого корпуса из частей, составлявших до того 2-ой арм. корпус, который уже в течете 3х месяцев с февраля 1919 г. вел геройскую оборону Каменноугольного района Донецкого бассейна, обладание которым представляли громадное значение для Вооруженных, сил Юга России.

Действительно, уголь был крайне необходим нам для стратегических целей — военных перевозок, а также для восстановления нарушенной революцией и гражданской войной жизни страны. В угле нуждался наш противник — большевики, и, пожалуй, еще в большей мере, чем мы. В то же время Каменноугольный район являлся удобным плацдармом для наступления наших войск к главному промышленному и торговому центру Юга России — Харькову, и отсюда. к сердцу России — Москве; находясь уже вне территории казачьих областей, этот район покрыт густой сетью железных дорог, дававших тому, кто владел им, большие выгоды, как при обороне, так и для наступления.

Части 2-го арм. корпуса, вошедшие с назначением генерала Кутепова в состав 1-го арм. корпуса, являлись наиболее боевыми и надежными войсками Добровольческой Армии; из них она создалась; это были Корниловцы, Марковцы, Дроздовцы, Алексеевцы и друг., которые были направлены в Каменноугольный район для выполнения наиболее почетной задачи в деле освобождения нашей Родины.

Однако ожесточенная борьба, которая велась в этом районе в течение 3-х месяцев до мая 1919 г. против превосходившего нас в несколько раз по численности неприятеля, поставившего себе тогда целью, во что бы то ни стало овладеть этим районом и прижать нас к морю, начала истощать наши силы. Добровольческие части, обессиленные потерями и доведенный в некоторых случаях до состава в 10-20 штыков в ротах, стали постепенно отходить.

К 3-му мая (См. схему.) 2-ой арм. корпус, под давлением противника, вынужден был очистить Каменноугольный район, сохранив из него лишь небольшой участок вокруг находившегося уже под неприятельским артиллерийским обстрелом железнодорожного узла — станции Иловайской, откуда этот корпус связывался со своей базой только одной парой рельс на Таганрог — Ростов. Мы лишились после упорных боев не только необходимого нам угля, но и принуждены были покинуть плацдарм, дававши нам до того возможность, посредством переброски войск в поездах с менее угрожаемых участков к более угрожаемым, обороняться с незначительными сравнительно силами.

При таких обстоятельствах назначение на должность командира 1-го корпуса приобретало огромное значение. Нужно было назначить не только выдающегося по своим достоинствам генерала, но необходимо было, чтобы эти достоинства будущего командира корпуса были хорошо известны вверявшимся ему войскам, и чтобы войска получили полную уверенность, что под его командой они выполнять возлагавшуюся на них тяжелую задачу.

Генерал Кутепов вполне отвечал этим условиям. Прослужив от начала формирования Добровольческой Армии сперва в Офицерском (Марковском), а затем в Корниловском полках, А.П. Кутепов был одним из тех, которые способствовали созданию духа этих частей. Это был дух беззаветной храбрости, непоколебимой стойкости, одушевлявшейся пламенной любовью к Родине. Ген. Кутепова называли храбрейшим из храбрых, но, кроме того, всем было известно, по его деятельности в качества Новороссийского военного губернатора, о проявленном им там гражданском мужестве и выдающейся силе воли, когда он не останавливался перед применением решительных и подчас крутых мер, вызывавших неудовольствие известных кругов, не понимавших, что дело установления порядка в расшатанной революцией стране требовало прежде всего твердой власти.

5-го мая ген. Кутепов прибыл в штаб корпуса на Иловайскую как раз в тот день, когда совершился поворот в ходе военных операций на этом фронте. Направленные на этот фронт части ген. Шкуро и 2-ой Терской дивизии, совместно с частями корпуса, получившими к тому времени несколько танков, впервые примененных в этот день в бою на нашем театре военных действий, перешли в наступление и отбросили зарвавшегося врага, оставившего в наших руках много пленных и трофеев.

7-го мая ген. Кутепов вступил в командование корпусом и сразу показал себя в качестве выдающегося начальника более крупных сил. Задача заключалась в том, чтобы использовать прибытие подкреплений к корпусу и действие танков, оказавшее весьма сильное впечатление на незнакомых с ними красноармейцев, для развития сильного и быстрого удара с целью не дать врагу оправиться. Ген. Кутепов учел обстановку и со свойственной ему решительностью и энергией повел наступление. Мы стали быстро возвращать район, временно захваченный противником, и уже 16-го мая штаб корпуса имел возможность перейти на ст. Криничную — прежнюю стоянку штаба 2-го корпуса с февраля и до середины апреля. Успех 1-го корпуса увлек за собой соседние к нему части Донской армии, также начавшие теснить большевиков на своем фронте.

Одновременно с быстро развивавшимися военными операциями нужно было вести большую организационную работу. Войска требовали пополнений и снабжения, главным образом, оружием и боевыми припасами. Между тем неприятель, не рассчитывая очевидно на скорое изменение обстановки в свою пользу, стал при отступлении разрушать железнодорожные мосты и другие сооружения. Это задерживало подвоз к нам. Приходилось пополнять войсковые части из сдававшихся в плен и организовывать сбор винтовок и патронов, бросавшихся красноармейцами на полях боев. Нужно было также привлекать к усиленной работе не только наши немногочисленные технические части, но и железнодорожный персонал, и рабочих мастерских, и депо в районе, переходившем в наше обладание для приведения разрушенного в порядок. С продвижением корпуса вперед необходимо было принимать его попечением меры административного характера по водворению порядка в крае до прибытия с тыла гражданской администрации. Будучи по природе весьма подвижным и деятельным и сознавая, что появление начальника в передовой линии способствует значительно развитию успеха, ген. Кутепов почти ежедневно выезжал на разные участки нашей боевой линии, ускоряя личным решением возникавшие вопросы на месте, развязку операции или ход различных работ.

Он не принадлежал к числу начальников, вмешивающихся в мелочи и в сферу компетенции своих подчиненных.

Приказания его были по большей части кратки, но в категорическом и определенном тоне. Работу своего штаба он совершенно не стеснял и, отдавая общие приказания и указания, предоставлял полную инициативу в способах их выполнения. При всей своей требовательности и подчас строгости он пользовался не только уважением, но и любовью подчиненных: в глубине души каждый сознает необходимость твердой руки, которая заставляла бы его работать, а иногда и карала бы. Такой твердой рукой являлся ген. Кутепов и не в силу природной суровости, так как вне служебных интересов он был человеком весьма отзывчивым, проявляя много задушевности и сердечности; но проникнутый убеждением в необходимости укрепления начал дисциплины, в чем действительно так нуждались в то революционное время, он был грозой для распущенных и нерадивых.

В конце мая штаб корпуса перешел в Бахмут, где 4-го июня, за три часа до получения директивы из штаба армии, ген. Кутепов подписал следующий приказ (См. ту же схему.):

«Противник, разбитый в район Купянска, поспешно отступает на Валуйки-Волчанск-Чугуев, оставляя в наших руках пленных и добычу. 3-го июня противник, разбитый у ст. Лозовой бежал частью на Харьков, а частью на Павлоград, при чем нами захвачены большие трофеи. Части 3-го отд. Донского корпуса наступают в районе Белолуцкая-Александровская. Части пластунской бригады ген. Геймана заняли Чаплино.

Приказываю:

1) 1-ой дивизии наступать на фронт Валуйки-Волчанск, занять эти оба пункта и выполнить задачу по разрушение жел. дор. ст. Валуйки на Лиски и на Н. Оскол, указанную в №02798.

2) 3-ей дивизии наступать на Харьков-Люботин и занять Харьковский жел. дорожный узел, обеспечив его с севера, запада и юго-востока, имея особое наблюдение за жел. дорожными путями со стороны Полтавы и Константинограда на Харьков и использовав для сего полк 12 кавал. дивизии с батареей.

3) 8-му пластунскому батальону с одной английской батареей 37-ой арт. бригады оборонять жел. дор. узел Лозовая и во исполнение директивы Командарма 06400 перейти в подчинение Начбрига пластунской с 20 час. 4-го июня.

4) Для действия по жел. дор. ст. Купянск на Чугуев и Харьков передать от 1-ой дивизии в распоряжение Начдива 3-ей бронепоезд «Генерал Корнилов».

5) Корпусный резерв — Самурский полк — оставаться на ст. Краматорская, выслав одну роту с пулеметами для несения гарнизонной службы в Бахмут.

6) Разграничительные линии между донцами и корпусом и 2-ой пластунской бригадой и корпусом будут даны дополнительно по получении директивы из Штарма. Между 1-ой и 3-ей дивизией: Сальково-Андреевский по реке Б. Бурлук-Новобелгород-Терневая, все пункты включительно для 3-ей дивизии.

7) Начало наступления 5-го июня.

8) Обращаю внимание на необходимость внезапного захвата мостов через Донец у Чугуева и Змиева, дабы предупредить их порчу противником».

Приказ этот стал приводиться в исполнение.

На Белгородском направлении 8-го июня Марковский полк после ряда упорных боев занял Волчанск, а Ингерманландские гусары вышли в район Венгеровки, что в 30 верстах к югу от Белгорода. В районе Чугуева шел в то время упорный бой, а Дроздовский и Якутский полки, овладев послте 2-дневного боя переправой через Св. Донец, заняли Змиев.

11-го июня в 6 час. веч. после упорного боя у ст. Основа, ст. Новая Бавария и ст. Рыжов части 3-ей дивизии при бронепоездах «ген. Корнилов» и «кн. Пожарский» взяли Харьков, причем была захвачена огромная добыча и несколько тысяч пленных. Население восторженно встречало добровольцев цветами.

Хотя в некоторых кварталах города происходило очищение от засевших в отдельных домах коммунистов, но в общем занятие Харькова было организовано так, что мирное население совершенно не пострадало.

Вот что написано по этому поводу в адрес, поднесенном ген. Кутепову Харьковскими организациями во главе с Городским Горловой:

«…Вы с таким изумительным расчетом взяли Харьков, что ни одна капля крови мирных жителей не была пролита ни одно здание не было разрушено. Человеколюбие шло об руку с Вашими победами. Ваша слава становится еще боле светлой, — еще вчера мы ничего не могли противопоставить тирании шаек разноязычных грабителей и убийц. Слабые, разобщенные, недоверявшие друг другу, — такими застал нас большевицкий переворот, такими мы оставались до Вашего вступления в наш город…»

По занятии Харькова нужно было продвинуться несколько вперед для обеспечения более нормальных условий жизни этого центра и предотвращения его от всяких случайностей, создающихся при близости расположения фронта. В виду, этого кроме занятия Белгорода, части корпуса, выдвинулись в район Богодухова и в направлении на Полтаву. Но, несмотря на головокружительное наступление наше на Харьков (от Иловайской до Харькова корпус в 5 недель прошел с боями 300 верст, если считать кратчайшее направление), ген. Кутепов не потерял способности правильной оценки положения, в каком мы находились.

Сразу после занятия Харькова он предпринял ряд организационных и административных мер. Первые касались, главным образом, пополнения частей корпуса и организации новых войсковых частей, разрешение на формирование которых было дано Главнокомандующим. Фронт корпуса все увеличивался, стал походить боле на фронт армии и требовал занятия значительно большим числом войск, чем располагал корпус. И пополнение и, в особенности формирование требовали времени, чтобы с помощью остававшихся кадров сколотить в одно целое крепкие части и снабдить их всем необходимым. Такая работа никак не могла совмещаться с безостановочным наступлением.

Что касается административных мер, то уже на следующий день по вступлении в Харьков добровольцев в объявленном для всего населения приказе по корпусу №100 ген. Кутепов писал, что «все насилия и произвол над мирными жителями будут караться со всей суровостью законов военного времени». Эти слова и вытекавшие из них действия, как всегда согласовавшиеся с тем, что он говорил, доказывают, насколько он придавал значение необходимости предотвратить население от произвольных реквизиций, переходивших иногда в грабежи.

Если ему удалось несколькими суровыми наказаниями сократить случаи грабежей, то с произвольными реквизициями было гораздо труднее бороться: части, продвигавшиеся вперед, не получая с тыла необходимых для своей жизни средств, поневоле прибегали к таким реквизициям. Нужно было сперва наладить тыл, прежде чем продолжать наступление.

Между тем получавшиеся свыше директивы требовали этого наступления. Объявленная всем очередная цель, ставившаяся Вооруженным силам Юга России — движение на Москву, весьма затрудняла ген. Кутепова повлиять в том вопросе, который уже был свыше решен и подписан. Но он доводил до сведения своих начальников о встречавшихся тогда затруднениях к выполнению их директив и в последующих операциях своего корпуса не мог не проявить известной осторожности. Это вызвало некоторое неудовольствие: В одном полуофициальном письме в июле 1919 г. из руководящих нашими операциями кругов писалось ближайшему в это время сотруднику ген. Кутепова: «…Должен сказать, что и сейчас стратегия 1-го корпуса нас не вполне удовлетворяет. Издали представляется, что за этот период могли быть произведены некоторые операции с целью захвата ближайших узлов вроде Готни…»

Как человек до мозга, костей дисциплинированный, ген. Кутепов не считал возможным противоречить тому, что уже было решено свыше, хотя он и не всегда считал такие решения правильными. Здесь лежит, может быть, коренная разница между характерами наших двух вождей, служивших каждый по-своему, хотя и с одинаковой доблестью и самопожертвованием, идее возрождения нашей Родины путем свержения большевицкого ига.

Ген. Врангель, прошедший школу жизни в коннице, был весь из стремительного порыва, который диктовался ему не только его недюжинным умом, но и всеми его чувствами. Ген. Кутепов представлял образец начальника, воплотившего в себе основные качества того рода оружия, в котором он провел большую часть своей службы: у Кутепова была железная воля, которой в 1-ую очередь он подчинял себя самого, выносливость, стойкость и непоколебимость. Оба эти вождя являются выдающимися начальниками, славными представителями нашей Российской Императорской Армии, великими русскими патриотами

В заключение мне хочется напомнить слова, сказанные ген. Кутеповым уже значительно позже в 1929 г., в бытность его в Белграде, на одном собрании военных организаций:

«Что осталось у офицера? Чувство долга и чести. Он помнит, что великая честь сложить свою голову за Родину. Дорожите же своей организацией, любите ее, держитесь теснее друг друга. С вами испытанные начальники, знающие силу и значение единения».

Да послужат нам эти слова заветом нашего бывшего вождя!

В. Агапеев.

На полях Северной Таврии
(август-октябрь 1920 г.)

В конце июля 1920 г. я был назначен помощником старшего адъютанта разведывательного отделения штаба первой армии.

Уезжая из Севастополя в Мелитополь, я знал, что армией командует генерал Кутепов, уже стяжавший большую известность и популярность не только в рядах армии, но и среди широких слоев населения территории Вооруженных сил Юга России.

Приехал я в Мелитополь в жаркий, душный летний вечер. Связавшись на вокзале но телефону со штабом армии и получив все необходимые мне сведения, я тотчас же отправился в город.

Штаб армии помещался на главной Воронцовской улице в большом белом двухэтажном доме, выделявшемся светлым пятном среди окружавших его небольших, темных и невзрачных зданий.

Первая моя встреча с командующим армией генералом Кутеповым произошла на следующий день в его служебном кабинете, в штабе. Обычно он жил в городе на отдельной квартире.

Представление носило чисто официальный характер; было кратко по времени и особого впечатления на меня не произвело.

Запечатлелось лишь в памяти мужественное, характерное, круглое русское лицо с черной бородкой, знакомое мне еще по фотографиям, да запомнилось свое собственное некоторое разочарование в росте командующего, который мне почему-то представлялся в моем воображении чуть ли не великаном.

Еще помню оставило след в памяти мрачность бывшей на нем Марковской, траурной формы, и бросавшаяся в глаза нелюбовь генерала к многословию.

После представления и новых знакомств с сослуживцами меня сразу же втянул в себя столь знакомый мне еще и по Великой войне бурлящий водоворот большого штаба.

***

С моим приездом в Мелитополь почти совпало начало красными их крупной операции против левого фланга армии.

Разведывательное отделение штаба армии своевременно узнало о намерениях красных, а, главное, ей стал известен срок как окончания производимой у красных перегруппировки, так и день их общего наступления.

Нужно было во что бы то ни стало упредить противника и решительно вырвать у него захваченную им инициативу действий, нанеся ему удар ранее намеченного им и еще до подхода его 2-ой Конной армии к месту предположенной нашей атаки.

В эти дни в течение развития операции я впервые имел возможность непосредственно наблюдать генерала Кутепова, как крупного военачальника, и его непреклонную, кипучую энергию и настойчивость в немедленном проведении в действие принимаемых им решений.

Помню, как все имевшиеся в распоряжении армии эскадрильи аэропланов были направлены против конницы красных с приказанием деморализировать ее бомбометанием и задержать ее продвижение на Юг.

А в это время 6-ая и Корниловская дивизии, посаженные на разысканные и согнанные отовсюду быстроходные, легкие тачанки, перебрасывались без промедления к месту намеченного удара, куда одновременно были направлены и все технические средства борьбы.

13 часов 15 августа перегруппировка частей армии была закончена, опередив красных на целые сутки.

Вечером 15-го ударная группа генерала Скоблина перешла в решительное наступление.

К 22 августу весь левый берег Днепра был вновь совершенно очищен от красных, за исключением только сильно укрепленного тет-де-пона у Каховки.

23 августа Главнокомандующий в своем приказе №3557 писал: «Славные войска 1-ой армии… враг вновь разбился о стойкость вашу, и вы вновь вырвали победу из его рук. Земной поклон вам… в воздаяние доблести бессмертных частей 1-ой армии передаю старейшему полку ее, 1-му ударному имени генерала Корнилова, старое знамя Георгиевского батальона»…

Достойная и авторитетная оценка и награда войскам, а значит и их командующему, не требующая, я полагаю, никаких моих излишних комментарий.

***

Однажды утром, когда я работал в своем отделении, передо мной появился молодцеватый вестовой и, вытянувшись, доложил, что меня требует к себе командующий армией.

Александр Павлович, поздоровавшись со мной, усадил меня около своего письменного стола и объяснил причину моего вызова к себе.

По приезде в Мелитополь, в выпадавшее свободное от службы время я, систематизируя имевшийся в моем распоряжении материал и обрабатывая его, помещал затем его для широкой читающей публики в виде популярных статей в издававшейся в Мелитополе газете «Голос Фронта».

Редакция газеты помещалась как раз напротив штаба армии, что в значительной степени упрощало для меня все дело.

Так вот оказалось, что Александр Павлович обратил внимание на мои статьи; они ему понравились, и он выразил пожелание, чтобы они появлялись чаще. Подсказал мне несколько тем, которые он особенно хотел бы, чтобы я их разработал и поместил поскорее в печати. Для того же, чтобы у меня не оскудевал и зрительный материал, он предложил мне на будущее время всегда его сопровождать при всех его поездках из штаба.

Таким образом, совершенно случайно судьба приблизила меня к генералу А.П. Кутепову и дала мне возможность видеть и наблюдать его в различные моменты и при разнообразной обстановка последних двух месяцев неравной, но геройской борьбы маленькой белой армии с подавляющими ее своей массой полчищами красных.

***

После сорвавшейся августовской операции красное командование тотчас же приступило к новой разработке и подготовке заключительной операции, долженствовавшей привести к окончательному разгрому и ликвидации белых.

План означенной операции у красных созрел вполне и получил свое утверждение к концу августа.

Главный и окончательный удар красные и на сей раз решили нанести из Каховки, ограничившись на других направлениях демонстрациями и частичными наступлениями.

Захват Перекопского перешейка, перерыв железнодорожной магистрали Джанкой-Мелитополь, изолирование Белой армии от ее базы — Крыма, наконец, полное ее окружение — таковы были последовательные этапы, которые должны были достигнуть ударные красные армии.

Все вышеизложенное было своевременно нами узнано, поэтому все стремления Главнокомандующего теперь были направлены на отвлечение внимания и сил красных от Каховки и на разрушение их наступательного плана.

С 16 сентября генерал Кутепов, с присущей ему энергией, блестяще выполнил возложенную на его армию задачу.

Он на голову разбил и буквально рассеял 13-ую советскую армию и, глубоко обойдя ее левый фланг, овладел гор. Александровском.

Вслед за победоносной Александровской операцией последовала вторая «правобережная», имевшая своей целью разбить накопившиеся на правом берегу Днепра крупные силы красных, но, как известно, неудавшаяся из-за неуспеха частей 2-ой армии генерала Драценко и смерти генерала Бабиева, деморализующе подействовавшей на стойкость участвовавших в операции кубанских частей.

***

С вынужденным отходом армий на левый берег Днепра инициатива действий вновь перешла в руки красного командования, которое и удержало ее до самого конца борьбы с Белой армией.

За истекший сентябрь месяц я всюду сопровождал А.П.

1-го был с ним на торжественной передаче Главнокомандующим Корниловской дивизии старого знамени Георгиевского батальона; 2-го на смотру генералом Врангелем самолетных эскадрилий армии; 3-го на обеде Корниловской дивизии в честь Главнокомандующего; 9-го при посещении освобожденного Александровска; 10-го на смотру конных казачьих дивизий, принимавших деятельное участие в Александровской операции.

Во время начала «правобережной» операции был вновь в Александровске, где ген. Кутепов лично присутствовал при переправе через Днепр казачьей дивизии ген. Бабиева.

За это время совместных, порой длительных поездок, по большей части в автомобиле, я имел возможность подолгу и на различные темы вести разговоры с А.П.

Чаще всего он любил вспоминать про время его службы в Л.-Гв. Преображенском полку. Много я услышал от А.П. и о начале и развитии «бескровной» революции, захватившей его в Петрограде.

В последние же поездки А.П. явно беспокоили тревожные мысли о начинавшейся чувствоваться неустойчивости положения армии в Таврии, в связи с клонившейся к концу Совето-Польской войны; сильным поредением рядов бойцов и невозможностью надежного их пополнения; непосильной растянутостью фронта и со всех сторон поступавшими сведениями о все увеличивающемся угрожающем накоплении красных.

Таким образом, серьезность складывавшейся общей обстановки вполне сознавалась ген. Кутеповым, что и привело к Симферопольскому совещанию с Главнокомандующим, установившему, как известно, план дальнейшего удержания за армией Северной Таврии.

***

В пасмурный день 14-го октября началось наступление красных от Никополя.

Корниловцы и Марковны были втянуты в неравный бой с переправившимися на левый берег Днепра крупными силами красных.

15-го октября началось наступление и 6-ой красной армии на Каховском направлении, под давлением которой слабый по составу II корпус генерала Витковского начал медленный отход к Перекопу.

Все это не было для нас неожиданностью. В предвидении ожидавшегося общего наступления красных была произведена перегруппировка армии. Фронт был значительно сокращен, всюду были выделены резервы, в районе д. Срогозы была собрана ударная группа из Дроздовской дивизии и Конного корпуса ген. Барбовича, предназначавшаяся для нанесения удара красным в том или ином направлении, в зависимости от сложившейся обстановки. Штаб 1-ой армии переместился на ст. Рыкове и был размещен в поезде.

Около половины октября были получены первые достоверные сведения, что на правом берегу Днепра наблюдается непрерывное передвижение крупных сил (от 4 до 5 дивизий) конницы красных.

Наступившая осенняя хмурая погода затрудняла до крайности воздушную разведку. Командующий армией терпеливо выжидал выяснения обстановки в связи с развитием начатого красными их наступления.

16-го октября около 4-х часов дня один из наших летчиков во время своего очередного полета, летя на небольшой высот из-за низких густых облаков, неожиданно наткнулся в нашем глубоком тылу на движение масс красной конницы, по дорогам и целиной двигавшейся от Каховки в направлении д.д. Петровское-Рожественская.

Глубоким проникновением красной конницы в незащищенный наш тыл создавалась реальная угроза перерыва ею к утру 17-го единственной жел. дор. магистрали и полного изолирования армий от их базы — Крыма.

Это было уже большой неожиданностью, повлекшей за собой быстрое развитие событий в нежелательном для нас направлении.

Около 5 часов, отдав все необходимые распоряжения, ген Кутепов, в сопровождении меня, выехал из штаба, направившись к войскам ударной группы.

Уже в темный, холодный, ветреный вечер мы достигли д. Сепагозы. Немедля собрав в размещенном здесь штабе корпуса всех военачальников группы, командующий армией, обрисовав им сложившуюся обстановку, предложил им кратко высказать свое мнение. Выслушав всех, ген. Кутепов объявил, что он остается на все время операции при войсках группы и приказывает ударной группе с утра 17 перейти в наступление против прорвавшихся красных, отрезая их в свою очередь от их базы — Каховки. Подписав тут же составленный приказ, командующий армией приказал мне передать по телефону его приказание штабу армии еще до полуночи перейти за Сиваш.

Заночевали мы в д. Строгозах. Ночь была беспокойная. Спали, не раздеваясь. Ген. Кутепов был сосредоточенно молчалив и поглощен думами, долго не мог заснуть в эту ночь в низкой и тесной комнатушке, наскоро предоставленной нам для ночлега.

Утром 17-го началось наступление.

Конный корпус ген. Барбовича двинулся на д. Агайман, где накануне разведкой были обнаружены крупные силы красной конницы. Командующий армией был на участке атаковавшей д. Агайман и конной дивизий ген. Вытрана.

Снежная метель с холодным встречным ветром очень затрудняла продвижение. Рекорд было выяснено, что дер. Агайман занята 11-ой кав. дивизией 1-ой красной Конной армии т. Буденного…

Найденные на убитом красном командире бригады приказы раскрыли полностью все расположение частей как 6-ой армии, так и 1-ой конной, а также задачи, полученные ими для выполнения.

К 1 часу дня д. Агайман была взята ген. Барбовичем. Красные не приняли атаки и, преследуемые 2-ой конной дивизией ген. Шифнер-Маркевича и отрядом легковых пулеметных автомобилей, отступили в направлении Каховки.

В этот день к ударной группе присоединились остатки Корниловской дивизии во главе с раненым ее начальником ген. Скоблиным.

Ген. Кутепов на 18-ое приказал продолжать наступление в направлении д. Рождественская.

Заночевала ударная группа в д. Агайман.

Красные боя не принимали, держась на почтительном расстоянии от продолжавшей с утра движение ударной группы.

Около 3 часов дня Дроздовская дивизия ген. Туркула приблизилась головой колонны к д. Отрадной, занятой красными, как выяснила и донесла разведка.

Ген. Кутепов, бывши при дивизии, наблюдал за ее наступлением. В это время погода прояснилась, и нашим глазам открылись необъятные степные пространства, окружавшие нас.

Далеко влево было видно продвижение на Рождественскую корпуса ген. Барбовича. Сзади у Корниловцев слышалась артиллерийская стрельба. Дроздовцы уже были около д. Отрадной, как неожиданно в непосредственной близости за их передовыми цепями спустился наш аэроплан.

Не имея уже два дня никакой связи ни с Крымом ни с армией ген. Абрамова, прикрывавшей Мелитополь, ген. Кутепов, мучимый неизвестностью, вскочив в автомобиль, приказал шоферу гнать к аэроплану.

Я, как всегда, сидел слева от командующего армией. Неслись мы по дороге, обстреливаемой артиллерией красных. Все наши помыслы и внимание в это время были сосредоточены на прилетевшем летчике, который, как мы видели, уже спрыгнул с аппарата и бежал к бывшей невдалеке от него штабной группе ген. Писарева.

В следующий момент раздался свист, и вслед за ним, влево от меня, резкий какой-то глухой, притупленный удар. Забросанный комьями мерзлой земли я, инстинктивно весь дернувшись вперед, схватился обеими руками за голову… Автомобиль, не останавливаясь, продолжал мчаться. Привел меня окончательно в себя услышанный мною голос командующего, спрашивавшего — все ли для меня прошло благополучно…

Потом у аэроплана ген. Писарев говорил, что он видел падение снаряда и откровенно признался в своем испуге за нашу участь…

Летчик сообщил, что красным 17-го удалось прервать ж. д. сообщение; что они потом захватили Геническ и пытались даже проникнуть на Чонгар, но были атакованы с Севера ген. Гуселыниковым и, продвигаясь затем на Север, они понесли большие потери, что, наконец, ген. Абрамов, вполне удачно отбиваясь от превосходящих сил красных, медленно отходит вдоль железной дороги.

Получив уже заранее заготовленное донесение Главнокомандующему, летчик благополучно улетел, а мы остались на месте, очутившись неожиданно позади каррэ Дроздовцев, отбивших на наших глазах атаку красной кавалерии, появившейся со стороны д. Рождественской и, видимо, хотевшей захватить спустившийся аэроплан.

Д. Отрадная была к вечеру взята Дроздовцами, выбившими из нее красную бригаду Особого назначения.

Заночевали Дроздовцы в Отрадной, Конный корпус Барбовича и Корниловцы в д. Рождественской.

19-ого приказано было стоять на месте, привлекая на себя возможно долее красных и давая тем самым возможность ген. Абрамову совершить спокойно свой дальнейший отход к Крыму.

В эту ночь мы принуждены были воспользоваться гостеприимством зажиточной крестьянской семьи предоставившей нам светлую, большую комнату, в которой накануне, как они не скрывали того сами, «гостил» у них сам командарм 1-ой Конной т. Буденный.

19-го весь день ударная группа отбивала бесконечные атаки конницы и пехоты красных. Командующий армией до 10 утра был в Отрадной, затем переехал в Рождественскую в штаб конного корпуса ген. Барбовича. К вечеру вновь вернулся в Отрадную, бывшую под сильным артиллерийским огнем.

Два раза приходил ген. Туркул и докладывал о положении в Дроздовской дивизии. Дивизия успела отбить все атаки красных, нанеся им большие потери. У Дроздовцев были рубленные люди от врывавшихся в деревню красных всадников.

В уже наступившие ранние сумерки ген. Кутепов посетил ген. Писарева, приютившегося в одной из крайних изб деревни. После доклада, прерываемого разрывами красных снарядов, рвавшихся в непосредственной близости и сотрясавших до основания избушку, командующий отдал приказ на 20-е продолжать выполнение прежней задачи до установления связи с ген. Абрамовым и взаимного согласования с ним действий группы.

В темный, глухой вечер двинулись мы из Отрадной в Рождественскую с целью в течение ночи достигнуть Ново-Алексеевки для получения ориентировки и установления телеграфной связи и с Главнокомандующим и с ген. Абрамовым.

Расстояние в несколько верст между Отрадной и Рождественской не было ни в наших руках ни в красных. Оно не охранялось и потому было опасно в отношении возможности неожиданных встреч. Медленно, с потушенными огнями, пробирался наш автомобиль, конвоируемый пятью конными, данными нам из Дроздовской дивизии. Томительно долго тянулось время, и бесконечно длинным казался нам путь. Александр Павлович сосредоточенный, молча, сидел подле меня, и только вынутый из кобуры револьвер, который он держал в руке, красноречивее всяких слов говорил о серьезности положения…

Но судьбе было угодно сохранить наши жизни, и мы благополучно достигли Рождественской. После ужина в штабе ген. Барбовича мы продолжили путь и уже ночью достигли станции. На ст. Ново-Алексеевка ген. Кутепов узнал, что Главнокомандующим уже отдан приказ об оставлении Северной Таврии армиями и занятии ими укрепленной Сивашско-Перекопской позиции, и что на него возложено все руководство по выполнению операции. Вся ночь ушла на переговоры и на передачу распоряжений. На рассвете утомленные, но спокойные за благополучный отход армий, мы покинули станцию, направляясь далее в штаб армии.

В мглисто-холодное солнечное утро 20-го октября, в последний раз пересекши узкий, песчаный и пустынный Чонгар и серебрившийся от зыби широкий Сиваш, мы подъехали к станции Таганаш, где стоял длинный штабной поезд, так приветливо дымившийся уже своими трубами от затопленных в вагонах печей.

***

Через несколько дней по переезде штаба армии на ст. Джанкой я уехал в Севастополь и вновь увидел ген. Кутепова уже на пароходе «Саратов». Последняя моя беседа с А.П. была в его каюте на пароходе во время моего прощального визита к нему. «Саратов» стоял у Галлиполи, где уже происходила высадка частей.

Из иллюминаторов каюты виднелся пустынный, каменистый, неприветливый берег. Убогий, грязненький, полуразрушенный городишко уныло, одиноко торчал на виду. Пасмурное облачное небо, помутневшая серая вода, да подвывавший, порывистый, холодный осенний ветер дополняли безотрадную картину.

Мне было тяжело, и я не мог скрыть своего душевного состояния. Чуткий А.П. сразу же заметил мое настроение и постарался развлечь меня, вспоминая отдельные эпизоды из недавно пережитых совместно тяжелых, боевых дней на покинутой и уже далекой от нас родине…

— Я вернусь в Россию, — говорил мне на прощание А.П., — тотчас же, как только там установится национальная власть, будь она монархическая или республиканская…

— Будем, не покладая рук, работать на Россию, будем всегда помнить о ней, иначе она не простить нам нашего забвения и сама забудет о нас…

Я уехал в Сербию.

***

Судьба приблизила меня на самое короткое время к ген. Кутепову, но и этого оказалось вполне достаточным, чтобы запечатлеть в моей памяти светлое и цельное воспоминание об этом исключительном русском человеке.

Жуков, полковник генштаба
26 мая, 1933 г., Белград.

Первый Марковец

Я впервые встретился с генералом Александром Павловичем Кутеповым в Каменноугольном районе на ст. Дебальцево, куда он приехал ознакомиться с положением боевых дел на фронте только что принятого им Добровольческого корпуса. Это было ранней весной 1919 года. С этого времени, на протяжении следующих двух лет жестокой борьбы с большевиками, наше общение заключалось в рамках чисто служебного характера, поскольку это вызывалось необходимостью по занимаемым мною последовательно должностям — помощн. к-ра полка, к-ра полка, помощн. н-ка дивизии в Корниловской ударн. дивизии.

Генерал Кутепов, как правило, лично знакомился с положением дел на всем фронте вверенного ему добровольческого корпуса. Он знал, где назревали боевые кризисы или жестокие бои, лично следил за ними, посещая соответствующие воинские части и их штабы. Беседы почти всегда, велись на темы боевого характера текущего дня.

Каждое появление ген. Кутепова на фронте оставляло приятное настроение и у начальства и в войсках. А.П. своими веселыми фразами, иногда далеко не в веселой обстановке, давал понять и начальникам и войскам, что его вера в Добровольческий корпус безгранична, и тем самым вселял в войска дух собственной мощи и непобедимости. За время гражданской войны войска полюбили генерала Кутепова, как боевого командира корпуса, и он платил тем же своему корпусу за его лихие боевые дела.

При таком духовном взаимоотношении начальника с войсками 1-й корпус эвакуировался в Галлиполи, где условия новой жизни потребовали героических усилий от командира корпуса до последнего солдата, что естественно должно было вызвать к жизни строгую дисциплину с присущими ей дисциплинарными взысканиями. Эта область галлипольской жизни весьма примечательна, интересна и оригинальна. Кто не слыхал о гауптвахте с ее особым укладом, пребывание на которой не считалось оскорбительным, и где наказуемый считал для себя за честь высоко нести звание русского воина… Вместе с тем особая манера в обращении генерала Кутепова с подчиненными не вызывала у них ни обиды ни горечи и, тем более, озлобления, если он кого наказывал и наказывал даже сурово.

Мало знающие А.П. или, вернее, не понимающие души этого замечательного человека, считали его бездушным и жестоким: Утверждаю, что это не так и голословно.

Став ближе к А.П., как старшему Марковцу, мне приходилось обнаруживать в нем самые высокие, светлые качества человека, находящие себе подтверждение в разновременных эпизодах, как в течение гражданской войны, так и во время пребывания в эмиграции. Характерная особенность А.П. — скрывать от окружающих его лиц свои радости и свои страдания и только в обществе отдельных лиц, с которыми он был внутренне близок, иногда выявлять жизнь своей души.

Так, с внешней стороны, казалось, что все боевые успехи ген. Кутепов принимает, как должное, и мало кто видел в таких случаях его величайшую радость. Но я помню, как я встретил его в дер. Чаплинка по выходе Русской армии с Перекопа в Таврию. При моем приближении для доклада А.П. раньше всего произносит такую фразу.

— Какое Бог посылает нам счастье… Мы выходим в Таврию.

Второй случай:

На стоге соломы мы наблюдаем обход нашего фланга большевицкой кавалерией и противодействие ему наших пехотных частей (3-й Корнил. полк — полковника Щеглова). А.П., наблюдая самоотвержение добровольцев, не удержался от охватившего его восхищения:

— Как они прекрасны… Я был бы счастлив вот теперь идти вместе с ними, чтобы помочь им лично… Как просто, без страха, гибнут драгоценные для России жизни патриота-офицера и рядом с ним русского солдата.

Еще эпизод:

При приближении к Днепру, ген. Кутепов прибыл ко мне в штаб рано утром и говорит, что хочет сегодня наступать вместе с нами, абсолютно не вмешиваясь в распоряжения и руководство боем подчиненного начальства. А.П. продвигался за наступающими цепями и, увидев Днепр, перекрестился:

— Вижу родной наш Днепр… Теперь я уеду.

Потери в войсках ген. Кутепов принимал, как неизбежное. При каждом посещении штаба он обязательно справлялся о ком-либо:

— Давно не вижу такого-то…

Если он оказывался убитым, набожно крестится:

— Пошли, Господи, Царство Небесное…

Все эти черты, указать на полноту которых нет возможности, далеко не говорят о бездушности человека. В действительности, А.П. те или иные явления воспринимал с глубоким чувством: в известном случае мог бесконечно радоваться или сильно страдать.

Еще одна замечательная черта ген. Кутепова.

Однажды, в решительный боевой момент, когда вопрос касался самого бытия Добровольческой армии, ген. Кутепов на совете войсковых начальников, выслушав их мнения, заявил:

— Я отдам приказ, но если замечу, что он не выполняется, я больше вам не начальник…

В этом случае А.П. всю ответственность брал на себя, отказав в инициативе подчиненным начальникам, могущим тем самым разделить с А.П. ответственность за судьбы Добровольческого корпуса, а вместе с ним и армии.

По эвакуации 1-го корпуса в Галлиполи ген. Кутепов, чтобы сохранить корпус, ясно представлял, что необходима серьезная работа начальников всех категорий. Корпус необходимо было воспитать в духе регулярности, на очереди стоял вопрос об очищении частей войск от тех вредных навыков, которые проникли в них из аморальной атмосферы в период трехлетней гражданской войны.

В Галлиполи А.П. имел постоянное общение с войсковыми начальниками на общих собраниях, разрешая на них насущные вопросы. Кроме того, А.П. вызывал к себе персонально тех лиц, советы и опыт которых считал полезными. В этих случаях А.П. умел пробудить интерес собеседника к труду и творчеству. Благодаря общим усилиям создавалось Галлиполи — большая школа, где воспитывалась любовь к России, ко всему укладу русской жизни, к разумному порядку и дисциплине.

Изучая Галлиполи, нельзя не познать широкого размаха русской души его создателя — ген. Кутепова, самоотверженным усилием которого было сделано исторически большое русское дело.

А.П. по тем или другим причинам, имя частые беседы с известными лицами, вступал с ними в дружеские отношенья, которые затем никогда не нарушались. Я лично чувствовал доброе к себе отношение А.П., и. когда представлялся случай, мы вели разговоры на самые разнообразные темы. Некоторыми из них я хочу поделиться.

В моей палатке в Галлиполийском лагере, за чашкой чая, А.П. рассказывал эпизоды из Великой войны. Коснулся начала разложения Императорской армии и расформирования командуемого им полка. Особо замечательным из этого разговора следующее:

— Вы знаете, — говорил А.П., — как я дорожил своим полком. В нем были еще офицеры, которых я сам учил в учебной команде. Они меня понимали с одного слова, и вот, как лучшую память об этом полку, я храню у себя на груди эмблему его Всероссийской славы…

А.П. расстегнул гимнастерку и показал Георгиевский крест со знамени полка, который носил всегда на цепочке с нательным крестом.

Эту ценность он, несомненно, унес с собою в неизвестность…

В Болгарии, в один из приездов ген. Кутепова в штаб Марковского полка, я встретил А.П. на станции. Мы отправились в город на санях через лесистую гору. По дороге А.П., осведомившись о жизни полка, сообщил мне, что в одном поезде с ним приехал в гор. Белоградчик министр юстиции, и что он — А.П. — пригласил его посетить полк вместе с собою.

На следующий день А.П. принял почетный караул при винтовках. На параде присутствовал и министр, прибывший с А.П. Когда почетный караул взял «на-краул», министр как и собравшиеся посмотреть на русских местные болгары сняли шапки. Генерал Кутепов поздоровался, а затем произнес здравицу за Царя Бориса, за генерала Врангеля и за присутствовавшего министра.

Местный фотограф сфотографировал парад. Во время гонений на русских в Болгарии эта фотография являлась доказательством того, что русские не сдали оружия, а отсюда — аресты, высылки и… отставка министра. Причиной же гонений было, конечно, не оружие, а выполнение большевицкого плана уничтожения русских военных организаций.

В этот приезд мне удалось переговорить с А.П. о многом. Мы засиделись у меня на квартире далеко за полночь. Говорить с А.П. было легко, интересно, некоторые его мысли мы можем рассматривать, как его заветы.

Мы вспоминали Галлиполи. Вспомнили, как один французский офицер оскорбил жену русского офицера. Русский офицер вызвал на дуэль оскорбившего. Начальник местного французского гарнизона не разрешил этой дуэли на том основании, что он рассматривает бывших чинов Русской армии, как беженцев, состоящих на иждивении французского правительства, вследствие чего вызов французского офицера на дуэль является не только отсутствием понятия об элементарной благодарности, но и дерзким оскорблением должностного лица… Вспоминая этот эпизод, А.П. сказал с волнением:

— Точка зрения офицера, бывшего нашего союзника, меня глубоко задевает. При первой возможности нам необходимо будет с благодарностью вернуть французскому правительству выданные нам в Галлиполи пайки… Будущая Россия не забудет своих долгов, и, надеюсь, торовато, по заслугам, отблагодарит своих друзей и недругов за период ее несчастий…

Говорили о будущей России. А.П. остановился на вопросе о воспитании народа:

— У нас есть пример… Бисмарк сказал, что Германию создал учитель…Бисмарк дал хороший урок…Мы ясно должны представлять себе роль офицера и учителя, они должны воспитывать народ в духе патриотизма, в духе любви к родине… Тогда не будет и большевизма.

— У нас, — кто в этом виноват, судить не берусь, но на это не следует закрывать глаза, — учитель был всегда протестант и революционер. Влача полуголодную, беспросветную, ничего не обещающую в будущем жизнь, он только озлоблялся. Мог ли он, полуинтеллигент, сознавать свою высокую роль в воспитании молодого поколения в духе патриотизма?

— Кому следует, тот должен это иметь в виду в будущем… Высокого качества офицер и учитель будут только способствовать строительству новой России…

Когда наша беседа близилась к концу, я задал А.П. такой вопрос:

— Ваше Высокопревосходительство, и мне и всем Марковцам интересно знать Ваше общее впечатление о Марковском полку, после того как Вы теперь детально ознакомились с его жизнью в Болгарии.

А.П. ответил:

— Большего от Марковцев я не ожидал. О том, что я видел, отдам приказ по корпусу, а в частности скажу вам, что мне было очень приятно провести эти два дня в полковой семье, в которой я на гражданской войне начал свою боевую службу командиром третьей роты, С тех пор я особенно люблю Марковцев. Они своей доблестью заслужили, что их можно не только любить, но и гордиться ими. Я чувствую с ними какое-то душевное родство. Мне приятна Марковская форма, которую почти не снимаю, я окружен Марковцами — мой конвой, мои адъютанты, мой вестовой — Марковцы, да и сам я считаюсь первым Марковцем… Мы все Марковны должны помнить о нашем шефе — генерале Маркове — и довести начатое им дело спасения Родины до конца…

На этом закончилась наша беседа…

Генерал-Майор Пешня.

ЭВАКУАЦИЯ

***

Генерал Александр Павлович Кутепов в своей жизни имел мало соприкосновения с морем и с нами моряками. Но, тем не менее, в этой книге, посвященной ему и его жизни, мне, морскому офицеру и к тому же адмиралу, эвакуировавшему его добровольческие части из Крыма в «его» Галлиполи, хочется сказать хотя бы несколько слов в память о нем.

Как теперь, помню, накануне выхода флота из Севастополя, генерал А.П. Кутепов, только что прибывший со своими частями с Перекопа, приехал ко мне на «Корнилов», стоявший у Графской пристани под моим флагом — Командующего флотом.

Живой, бодрый, полный энергии, но вместе с тем все же озабоченный трудностями размещения и посадки своих частей на заготовленные для них транспорты, А.П. закидал меня и моего начальника штаба адмирала H. H. Машукова своими вопросами.

Найдя Севастополь забитым войсками и народонаселением, стремившимся к пристаням, и выслушав мое сожаление о том, что я не мог предоставить им больше средств для эвакуации, А.П. особенно не выражал беспокойства, удастся ли нам всех разместить — вопрос, являвшийся для меня и моих помощников истинным кошмаром в эти тяжелые дни.

Все утрясутся, — говорил мне А.П., — вы увидите, как наши умеют размещаться на пароходах, — там, где место для одного англичанина, поместятся пять наших, — пояснил А.П. с уверенной покойной улыбкой.

— Меня беспокоит другое, — продолжал он, — что вы будете делать, если англичане нас не впустят в Босфор? Ведь им вряд ли улыбается получить в Константинополе нашу армию, да еще подкрепленную флотом.

— Ну, это меня меньше всего беспокоит, — ответил я ему, — если нас не будут пускать, то войдем с боем…

Это, по-видимому, пришлось очень по душе А.П., и он весело рассмеялся.

Весь своим существом он напомнил мне тогда стальную пружину с большой потенциальной энергией и каждую минуту готовую дать полную отдачу. Невольные нити взаимной симпатии зародились между нами с этой первой встречи.

На другой день, обходя с генералом Врангелем на катере нагруженные транспорты, я видел А.П. на одном из них, окруженного его штабом. Озабоченный предстоящим переходом, предвидя большие хозяйственные и политические трудности в Константинополе, я не мог не наблюдать с чувством душевного успокоения бодрое, полное энергии лицо командующего добровольческими частями.

— Да, — думал я, — с генералом Врангелем и генералом Кутеповым добровольны не пропадут и заграницей.

Прошло несколько лет, и я встретил А.П. уже в Париже и сблизился с ним. Судьба свела А.П. ближе с моряками, с молодой их частью. Много морской жертвенной молодежи приняло участие в работе А.П. по связи с Россией. А.П. любил эту молодежь и он же был один из главных инициаторов образования мною Военно-Морского Союза. Каждый раз при наших встречах А.П. упорно убеждал меня, в чем я отказал другим, объединить морскую молодежь, указывая мне, что время близится, когда нам нужно начинать работать вместе. Между прочим, предлагал мне быть его помощником и посвящать меня в свои планы и надежды.

И я, смотревший всегда с пессимизмом на эмиграцию, на ее роль в деле спасения России, и не видевший никаких реальных возможностей, невольно в разговоре с А.П. Кутеповым заражался его мечтами и надеждами, его энергией. У меня появлялась вера в наши моральные силы, вера в возможность помочь нашей родине, появлялась и уверенность найти нужные силы и средства. И это впечатление, которое я вынес после моей первой встречи с А.П. на «Корнилове», никогда не покидало меня. В генерале А.П. Кутепове я видел большой запас потенциальной энергии с громадными возможностями для {257} эмиграции — тот двигатель, который нужен нам будет в решительный момент борьбы с поработителями нашей родины.

Увы, враги также не недооценили А.П.

М. А. Кедров,
Париж, 11.1.1934 г. 

ГАЛЛИПОЛИ

Галлиполи
1920-1921

В истории российской эмиграции Галлиполи представляется периодом весьма ярким и поучительным в смысле творческих достижений.

С опустошенной, казалось, душой, с явно пониженной волей, нищие и бесправные русские люди были заброшены судьбой на пустынный и унылый берег Дарданелл. Позади осталась неприявшая нас Родина, впереди полная и мрачная неизвестность.

Вместе с тем, мы оказались освобожденными от демократической опеки, которая в годы революции проявила себя в формах самого грубого произвола и привела к почти полному уничтожению всех духовных ценностей русского народа.

Освобожденные в Галлиполи от этой опеки и поставленные в условия просвещенной дисциплины русские люди вновь проявили и здоровый государственный инстинкт и возвышенную талантливость своей натуры.

Успех галлиполийских усилий объясняется, главным образом, тем, что галлиполийское командование всегда чувствовало свою неразрывную, преемственную связь с Родиной, с ее церковью и культурой. С верой в Бога и с преданностью национальным заветам начали и совершали мы свое галлиполйское подвижничество, памятуя, что без связи с прошлым невозможно созидать настоящее и подготовлять почву для будущего.

На фоне галлиполийских страданий и достижений, ярко и четко вырисовывается благородный облик генерала А.П. Кутепова, и настоящий очерк — скромный венок на безвестную могилу погибшего белого рыцаря.

ГЛАВА I.

С 15 по 23 ноября прибывали суда из Крыма на Босфор. Память еще хранила жуткие, по своей правде, слова последнего приказа Правителя Юга России.

«Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли кроме Крыма у нас нет. Нет и государственной казны»…

И немедленно, с момента прибытия к Константинополь, все — солдаты и Главнокомандующий, примитивный калмык и профессор с мировым именем — почувствовали себя бесправными и остро сознали, что значить потерять Родину и не иметь за собою авторитета Великой России.

В те трагические дни вопрос о правовом положении эвакуированной Крымской Армии приобретал особую остроту, ибо «признание» знаменовало продолжение борьбы с большевиками. Больше того: признание, как тогда казалось, знаменовало сохранение идеи национальной России.

На совещании, собранном Верховным Комиссаром Франции на крейсере «Вальдек Руссо», было решено сохранить за русскими войсками их военную организацию и 1/20 часть имеющегося оружия. Однако, подобное решение определялось не политическими предпосылками, а исключительно соображениями практического характера: Верховный Комиссар предпочитал иметь дело с организованной массой, а не анархической толпой.

Что касается правового положения армии, то оно определилось в конце ноября, когда глава французского кабинета Лейг заявил, что Франция считает себя свободной от всяких политических обязательств по отношению к Крымской армии. Вместе с сим Лейг добавил, что он является противником изоляции советов и склонен возобновить торговые сношения с Москвой. Таким образом, беспринципная, оппортунистическая политика Ллойд-Джорджа усваивалась и французским правительством. Идея восстановления национальной России встречала и явное и скрытое сопротивление руководителей европейской политики. Русская армия предоставлялась своей судьбе и собственным силам.

Еще перед совещанием на Крейсере «Вальдек Руссо», приказом Главнокомандующего, все части Крымской армии, за исключением казачьих частей, были сведены в 1 арм. корпус, во главе которого был поставлен генерал Кутепов.

1 арм. корпус, направляемый в Галлиполи, по своему составу и численности являлся ядром эвакуированной армии, каковое обстоятельство и определяло его дальнейшее политическое и военное значение.

Конечно, ни ген. Врангель, ни армия, ни национально настроенные круги русской эмиграции не могли усвоить тенденции Лейга и согласиться признать оконченной борьбу с большевиками. Поэтому для русской армии намечался единственный достойный ее чести выход: если руководящая европейская дипломатия отказывает армии в признании, то армия должна охранить собственными усилиями свое право на существование, как национальной вооруженной силы.

Таким образом, судьба возлагала на ген. Кутепова исключительно трудное задание: ему, как начальнику основной части Русской армии, надлежало доказать жизнеспособность зарубежной вооруженной силы и тем самым предоставить в распоряжение Главнокомандующего наиболее сильное оружие в дальнейшей борьбе за отстаивание русской национальной идеи.

Предстоявшая А.П. роль выходила далеко за пределы его компетенции, как военного начальника, ибо Галлиполи, как стоянка войск, превращалась в идею, насыщенную чрезвычайно важным содержанием. И понятно, почему на протяжении всего Галлиполийского периода, Галлиполи служило центром, вокруг которого кипели страсти и велась ожесточенная политическая борьба.

ГЛАВА II.

Когда на Константинопольском рейд распространился слух о том, что войска и корпуса направляются в Галлиполи, едва ли кто-либо имел правильные сведения о будущей стоянке. Скептики мрачно утверждали:

— Гиблое место. Все там передохнем.

Оптимисты подбадривали себя и других уверениями, что Галлиполи — «Юг», и что там «не будем страдать от этого проклятого холода»…

Впрочем, при наличии той апатии и той моральной приниженности, какие владели большинством, существовало лишь одно желание: скоpee выбраться из грязных, кишащих насекомыми трюмов, вновь оказаться на земле и получить воду, хлеб и тепло.

Под вечер 21 ноября суда с войсками и корпуса стали сниматься с якоря, беря курс на Дарданеллы. Утром следующего дня приблизился унылый берег с полуразвалившимися постройками. Скоро показался маяк, а затем потянулись развалины небольшого городка. Это было Галлиполи, сильно пострадавшее от землетрясения и недавней войны.

Неприветливое мрачное небо, холодный резкий ветер и безнадежный дождь. В общем, не оказалось ни города ни юга…

Покуда совершались карантинные формальности, ген. Кутепов сошел на берег, дабы условиться с французским комендантом о порядке выгрузки, размещения и продовольствия. Командиру корпуса было сообщено, что войска должны разместиться за городом, однако ни комендант ни его помощники не могли дать никаких сведений о будущем лагере.

Сев на предоставленную французами верховую лошадь, ген. Кутепов отправился осмотреть будущую стоянку своих войск. Эта поездка весьма характеризирует А.П.: казалось бы, что командир корпуса имел достаточно лиц, коим мог бы поручить рекогносцировку лагеря. Однако, он едет лично и подобным фактом ярко проявляет свое основное свойство начальника — неизменную заботливость о войсках…

После 8 километров первобытной дороги, часто пересекаемой оврагами и ручьями, под дождем и пронизываемый жестоким ветром А.П. добирается к «лагерю». И сильно мужественное сердце могло бы сжаться при виде безотрадной картины: покрытая грязью лощина, прорезанная горным ручьем. Справа и впереди безлесные, мрачные горы. Слева шумно и уныло бьются о берег Дарданеллы. Пусто, голо, неприветливо.

Еще в городе французский комендант предупредил А.П. о полном отсутствии перевозочных средств. Войскам предстояло решительно все, — от собственной винтовки до громоздких тяжелых палаток, — переносить на руках и устраиваться, как Робинзонам, только собственным попечением.

На другой день началась разгрузка, и с первого же момента проявились нераспорядительность, суетливость и поражающий формализм французов. Для выгрузки людей и имущества не было ничего подготовлено. В виду мелководья бухты пароходы бросили якорь вдали от берега, а потому войска и грузы пришлось перевозить на фелюгах (После высадки оказалось, что тут же (вблизи будущего комендантского управления) имелась удобная бухта, которой в дальнейшем и пользовалось русское командование.). Французское комендантство, предупрежденное о прибытии корпуса, не могло все-таки в течение двух дней наладить выдачу продовольствия. Лейтенанты и сержанты суетились, что-то считали, спорили друг с другом, снова пересчитывали и суетились…

Высаживавшиеся войска и семьи располагались тут же около пристани, среди грязи и под холодным осенним дождем… Кто имел валюту или вещи, какие мог «загнать» грекам за бесценок, те забирались в вонючие харчевни и наслаждались там теплом, сухостью и едою.

Большинство, однако, не имело ни денег ни вещей и с тупым отчаянием сидело на своих узлах, брошенных среди улицы. Сыпнотифозные лежали тут же, вперемежку со здоровыми. Скорбь и апатия владели несчастными людьми, только что потерявшими Родину и теперь переживающими невероятные лишения.

Среди всех эвакуаций всех Белых армий Крымская эвакуация является примером высокого искусства. Однако, несмотря на прекрасную организацию эвакуации, предварительный отход к портам протекал в крайне тяжелой боевой обстановке. Вследствие этого части сильно перемешались, а управление значительно ослабело. Дальнейшее — переезд и продолжительное пребывание на пароходах — еще более разрушило воинский порядок. В итоге, то, что высаживалось в Галлиполи, имело лишь приблизительное сходство с армией: организация была сильно нарушена, а дисциплина быстро падала.

Мораль, в широком понятии этого слова, поколебленная уже в годы войны н революции, катастрофически снизилась за время эвакуации, когда из-за кружки воды или места в уборной люди опускались до уровня зулуса.

В те трагические дни высадки в Галлиполи и последующего первого периода господствовало карамазовское мировоззрение: все дозволено. Потеряв Родину, потерпев крушение всех лучших своих идеалов, несчастные изгнанники, голодные и промокшие, бесприютные и оборванные искренно считали, что фактом изгнания они разрешены от долга и обязанностей.

Дисциплинарная власть, т. e. право приказывать, ограничивалась лишь узким кругом физического самообслуживания. Даже наиболее энергичные начальники терялись в этом хаос разложения. Как следствие недавней реорганизации (сведете армии в корпус), большинство начальников не знало своих новых подчиненных, а последние — своих новых начальников. Алексеевский полк, например, был укомплектован чинами из 22 различных частей. Технический полк объединил все технические части Крымской армии и т. п.

К тому же, в виду сведения армии в корпус, многие части перестали существовать, и произошло массовое сложение должностных наименований. Это в свою очередь создало обострение личных самолюбий, бесконечные споры о старшинстве и ссылки на прежние заслуги.

Среди подобного хаоса и безначалия, как маяк среди, бушующего моря, находился ген. Кутепов. Всюду появлялась его коренастая фигура, излучавшая, казалось, безграничную энергию. С первого же момента выгрузки он убедился, что его присутствие всюду необходимо: появлялся командир корпуса, и что-то делалось. Уходил он, и апатия снова овладевала людьми. А работы было «безбрежное море». Прежде всего, надо было организовать питание и размещение. Тифозная эпидемия усиливалась, и необходимо было создать лечебные заведения. Дети и женщины требовали свою долю внимательных забот.

Длительные и мучительные огорчения причиняло состояние обмундирования, а в особенности сапожный вопрос. В массе войска были скверно одеты, у многих не было шинелей; в каждой рой возникли «босые команды»…

Кошмарные условия существования еще более осложнялись скудостью питания.

К тяжести галлиполийской жизни добавлялось еще подчеркивание французами своей помощи русским войскам. Командные французские верхи и низы с неизменным единодушием повторяли, что только французская помощь не дает «умереть крымским беженцам от голода и нищеты»…

Совокупность всех вышеприведенных фактов разясняет, в какой исключительно трудной обстановке начиналась и протекала работа ген. Кутепова. Все надо было создавать заново, в обширных размерах и с ничтожными материальными возможностями.

Вместе с тем А.П. сознавал, что, кроме забот по внешнему устройству войск, ему надлежало осуществить еще боле трудное задание: превратить свой деморализированный корпус в войска высокой моральной ценности. Для этого, прежде всего надо было восстановить дисциплину.

И с первого же дня прибытия в Галлиполи, командир корпуса энергично принялся за водворение дисциплины. Он «цукал» (Любимое выражение А.П.) и арестовывал за неотдание чести, за неряшливый вид, за всякое нарушение воинского порядка и благочиния. Однако, при наличии моральной приниженности войск подобное направление деятельности ген. Кутепова воспринималось многими, как ненужный формализм или даже как жестокость. Стремление А.П. восстановить дисциплину встречало сопротивление и даже ропот.

Популярность ген. Кутепова, гордость войск своим «комкором» и любовь к нему пришли лишь в дальнейшем, как последствие весьма сложных психологических процессов.

ГЛАВА III.

Галлиполийская идея — многолика. Однако будет уместно и необходимо выяснить те руководящие идеи, какие воодушевляли галлиполийское творчество и какие, без сомнения, способствовали в полной мере успеху строительству. Дабы формулировать главнейшую галлиполийскую идею, необходима небольшая предпосылка.

Всякая революция сокрушает основы и формы существовавшего до нее права. Русская революция подтвердила в полной мере эту истину. Решительно все правовые нормы были нарушены. Или в идейном или в субъективном восприятии. Особенно сильные разрушения оказались в области военной дисциплины, т.е. того фундамента, на котором и утверждается армейское бытие.

Невежественное военное творчество Временного Правительства, проникнутое партийной нежизненностью, не сознавало, что дисциплину невозможно утверждать только на основах абстрактных идей. Дисциплина каждой армии будет жизненной лишь тогда, когда ее сущность и формы соответствуют психологическим, историческим и бытовым особенностям данного народа Поэтому, дисциплина французской армии так резко отличается от немецкой, а русской Императорской армии — от английской.

В силу сложных причин, Добровольческая армия (Воор. силы Юга России), ведя борьбу с большевиками, усвоила и закрепила в своем быту многие идеи Февральской революции. В итоге, создалось глубоко вредное смешение старых и новых понятий, что оказало крайне пагубное влияние на дисциплину Белой армии. Особенно сильно были поколеблены основные устои старороссийской дисциплины — учения о начальника и о значении чина. Высокая идея добровольчества стала постепенно тускнеть, и под воздействием революционных отражений ее первоначальное содержание — «служу и воюю потому, что хочу» — стало подменяться формулой уже явно анархической: «служу и воюю, как хочу»…

Надо было возродить уважение к закону. Осуществить же подобное решение возможно было только при решительном отказе от военно-революционных идей. Другими словами, — необходимо было вывести Галлиполи из революции.

Галлиполйское командование неуклонно осуществляло в своем идейном и практическом строительств формулу «выход из революции».

Надо признать, что хотя эта формула официально и не афишировалась, но сознательно или инстинктивно она была близка войскам, ибо «галлиполйское чудо» явилось следствием общих, однородных усилий…

Вновь принятая система организованной, систематической борьбы за восстановление дисциплины весьма скоро убедила войска, что ни одно правонарушение не может пройти без воздействия, и что решительно все, вне зависимости от чина и должности, обязаны соблюдать закон.

Суровыми и решительными, но планомерными и закономерными средствами забытая законность была укреплена, и расшатанная дисциплина восстановлена.

ГЛАВА IV

Под воздействием тяжелого труда и суровой дисциплины очищалась замутившаяся русская душа. К Галлиполийцам первого периода вполне применима характеристика Толстого, данная Пьеру Безухову: «он был порочным только потому, что он как-то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным»… Очистившись от временного и наносного, русская душа явила возвышенную красоту, а русская натура свою изумительную талантливость.

Обнаружившееся духовное возрождение было чрезвычайно своевременным, ибо к Пасхе в сильной степени стал проявляться натиск французов, стремившихся ликвидировать и корпус, как военно-организованную силу.

Французское правительство и французское командование на Востоке выпустили ряд «объявлений» и «обращений», в которых настойчиво проводили идею распыления армии. — «Русским беженцам», находившимся в лагерях Галлиполи и Лемноса, рекомендовалось уезжать в Сов. Россию или в Бразилию, причем подобные советы сопровождались беззастенчивой и лицемерной рекламой.

17 апреля 1921 года французское правительство выпустило обширное «официальное сообщение». Чтобы иметь представление о политической и моральной ценности итого документа, достаточно привести заключительные слова «сообщения»: «Все русские, находящиеся еще в лагерях должны знать, что армия Врангеля больше не существует, что их бывшие начальники не имеют больше права отдавать им приказания, что они совершенно свободны в своих решениях, и что впредь им не может быть предоставлено продовольствие»…

Французское стремление распылить Русскую армию нашло живейшее сочувствие и среди эмигрантских группировок радикального толка. В итоге, как уже указывалось раньше, сложная политическая обстановка превратила Галлиполи в центр, вокруг коего шла ожесточенная политическая борьба.

Противостоял, разлагающим тенденциям могли лишь моральные силы войск и авторитет командира корпуса. По мере укрепления дисциплины усиливался и моральный закал. Войска стали гордиться собою и верить в свои силы.

Авторитет генерала Кутепова стал быстро возрастать. Войска перестали видеть в А.П. только карающую руку, былое озлобление улетучилось и уступило место более справедливому отношению. Галлиполи постепенно убедилось, как заботлив командир корпуса, и какие усилия проявляет он, чтобы отстоять интересы русского национального дела. За внешней суровостью своего начальника стали угадывать благородное сердце и яркое патриотическое горение. Чем больше понимали командира корпуса, тем больше стали его уважать и ценить.

Когда А.П. был вызван ген. Врангелем в Константинополь по служебным делам, стихийно проявилось опасение:

«А что, если французы не пустят комкора назад?»

И когда командир корпуса благополучно вернулся, его встретили уже громкими криками «ура». Это был первый триумф А.П.

Впрочем, подлинная и уже неизменная популярность пришла позже, после знаменитого в истории Галлиполи приказа №323 от 23 мая.

Французское командование, сознавая неудачу своих попыток распылить корпус, надумало прием более тонкий, чем советы ехать в Совдепию или в Бразилию. Зная, что войска живут надеждой на переезд в славянские страны, оно объявило, что желающие могут ехать туда одиночным порядком. Подобное предложение явилось для многих соблазнительным: «поеду самостоятельно, а когда корпус переедет, вернусь в свою часть».

Галлиполийское командование никак не могло усвоить подобное обывательское мышление, ибо понимало, что такая точка зрения грозить роковыми для корпуса последствиями. Необходимо было разрушить хитрый план французов и ответить им еще более сильным психологическим ударом. Таковым и явился приказ №323, который являлся логическим завершением основной галлиполийской идеи «выход из революции».

ПРИКАЗ
1-му армейскому корпусу
№323.

Я имею основание предполагать, что французское командование намеревается продолжать отправление желающих ухать из Галлиполи. Возможно, что будут предложения ехать в Сербию или Болгарию.

Главнокомандующий желает перевести в Сербию 1-ый арм. корпус целиком, и потому отправление отдельных людей и групп ведет лишь к разложению частей…

В полном сознании своей ответственности перед Родиной я не могу допустить развала вверенного мне корпуса. Приказываю:

1) Всех, кто пожелает исполнить предложение французского командования и тем прикрывает свои личные шкурные интересы в тяжелые дни армии, — перевести на беженское положение и предоставить им свободу отъезда.

2) Всех слабых духом, вносящих в ряды войск рознь, сеющих нелепые слухи — перевести на беженское положение…

– – – – –

6) Если после произведенной записи будут находиться желающие ехать самовольно, то таковых распоряжением начальников частей предавать военно-полевому суду, ибо они остались в рядах армии, не руководствуясь исполнением долга и любовью к Родине, а в целях разложения войск…

Только единением, дисциплиной и полнейшим порядком мы спасем Русское дело и сохраним незапятнанным светлое имя Русской армии…

Генерал-от-Инфантерии КУТЕПОВ.

Три дня бурлило Галлиполи, как гигантский котел. Малодушные начальники прибегали в штаб корпуса и докладывали, что «все уйдут». Однако вера командира корпуса в преобладание светлых сторон русской души восторжествовала. В подавляющей массе войска остались верными долгу.

С 23 мая и до конца и корпус оставался уже несокрушимым военным организмом, проникнутым высоким и жертвенным пониманием долга.

Суровыми мерами восстанавливая дисциплину, галлиполийское командование сознавало, что для закрепления дисциплины нужны не только механические, но и духовные воздействия. Для этой цели штабом корпуса была разработана и осуществлена обширная программа учебно-воспитательных мероприятий. В свою очередь и частная инициатива широко пошла навстречу этим начинаниям. В итоге, к лету 1921 г. в Галлиполи действовали, не считая семи военных училищ и одной 6-ти классной гимназии:

1. Штаб-офицерские курсы,
2. Офицерские курсы при Константиновском военном училище,
3. Военно-образовательные курсы при Корниловском полку,
4. Курсы для младших офицеров Марковского полка,
5. Курсы ротных командиров,
6. Офицерская артилл. школа,
7. Обер-офицерские артилл. курсы,
8. Курсы офицерск. Кавалер. школы,
9. Офицерская инженерная школа,
10.  Радиотелеграфная школа,
11.  Военно-административные курсы,
12.  Курсы для подготовки воинских начальников,
13.  Гимнастическо-фехтовальная школа.

Кроме того был создан ряд курсов прикладных знаний:

1. Высшие образовательные курсы,
2. Иностранных языков,
3. Бухгалтерские,
4. Технические,
5. Телефонного и телеграфного дела,
6. Радиотелеграфные,
7. Теории двигателей внутреннего сгорания,
8. Конструкции мостов и проч.

Громадная работа была проделана в целях воссоздания военной этики и урегулирования правового положения военнослужащих.

Особенно энергичные меры были направлены для уничтожения своеволия в хозяйственных областях…

«Выходя из революции», галлиполйское командование с величайшей энергией восстанавливало поколебленное право, ибо расценивало правосознание, как залог успешного созидания.

Среди благодетельных факторов, осуществивших галлиполийское «чудо», необходимо отметить влияние Церкви. Потрясенные своим бесправием русские люди, по прибытии в Галлиполи, сохранили только единственное право — изливать в молитвах всю тоску и глубину их бескрайнего русского горя. Корпусное духовенство быстро организовало церковные службы, создало прекрасные хоры, и каждый полк с величайшей любовью сооружал и украшал свою церковку.

В проповедях постоянно вспоминались крестные страдания Спасителя, и мысль о Божественных муках облегчала собственное горе. Духовенство первое и в первые же дни организовало лекции, на коих пламенно вспоминалась Россия.

Вообще в Галлиполи Россия вспоминалась всегда, ибо она не затемнялась в наших душах. В программе разнообразных курсов были введены лекции по истории Церкви, истории литературы и русской истории. Патриарх Никон, эпоха Смутного времени и Тургеневская Лиза владели галлиполийскими духовными настроениями. Вера, верность и любовь.

И как высшее проявление галлиполийской совести, явилось создание величественного братского памятника. Все — от командира корпуса до малышей детского сада — принесли на кладбище по камню, и из этих камней был воздвигнут величественный памятник. Не забываем день 16 июля, день открытия и освящения памятника… И долго у его подножья среди прочих венков лежал скромный венок с глубоко волнующей надписью: «Тем, кому не нашлось места на родине».

В мрачный, дождливый и холодный день 22 ноября 1921 г. исполнился год пребывания в Галлиполи. И юнкера Николаевского кавалерийского училища в поставленных ими живых картинах удивительно образно и правдиво показали достижение минувшего года.

Картины состояли из двух частей. В первой изображалась галлиполийская пристань первых дней. На брошенных в грязь лежат унылые офицеры. Подпрыгивают, согреваясь от холода, люди в военных шинелях, без погон, неряшливые и растерянные. В стороне валяются «ненужные» винтовки. Все надрывающе поют:

«Мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут зимние холода?».

Во второй картине, — символическая Россия, гордо поднявшая трехцветный флаг. Ее окружают ощетинившиеся штыками чудесные галлиполийские юнкера. А мощный хор за сценой изъясняет:

«смело мы в бой пойдем
За Русь святую»…

Человек редкой выдержки и самообладания А.П. не мог скрыть своего волнения при виде этих картин. В те минуты его чуткая, требовательная совесть должна была испытывать чувство полного удовлетворения. Он выполнил свой долг: возродил идею национальной России и создал кадры национальных вооруженных сил. В этом сущность Галлиполи и историческая заслуга творца Галлиполи. Противники и враги национальной России называли Галлиполи, да называют и поныне, Кутепией, придавая атому слову понятие Аракчеевских поселений и даже хуже — Бироновского застенка.

Все эти легенды и измышления сочинены непримиримостью инакомыслия. Галлиполи было русским «послушанием», где в патриотическом горении создавалась и ощущалась красота подвига. Галлиполийская дисциплина была просвещенной дисциплиной, ибо своей задачей она имела не угашение, а возрождение духа в его возвышенных переливах.

Однако Галлиполи было и воистину «Кутепией», так как во всей своей многоликости отражало несокрушимую волю Кутепова, его любовь к Родине и его жертвенный экстаз. И если Галлиполи — Кутепия, то только в том смысле, в каком мы с полным правом можем назвать эпоху начала XVIII столетия — «Петровией», а конец того же века — «Екатеринией».

Да успокоят Господь светлую, благородную душу творца Галлиполи и души всех тех, кто на веки остались на галлиполийских кладбищах, и «кому не нашлось места на Родине»…

Ген.-м. Б. Штейфон.
б. начальн. штаба и коменд. Галлиполи

Один из беженцев

Кончается лето. Все раньше и раньше наступают сумерки. Скошены пожелтевшие поля. Какой-то истомой дышит от летнего солнца. И за вереницей бегущих дней уже видится грядущая осень. Осень…

В ноябрьский день, дождливый, серый и холодный, мы прибыли на этот пустынный галлиполийский берег. Пароходы, грязные, накренившиеся на один борт, облепленные серыми людьми, стояли на рейде… Казалось, что эти люди потерпели аварию. Измученные, озлобленные, — с ужасом в глазах, с тяжелым камнем на сердце, — они прибились к суровому берегу, как прибивается разбитая в щепки шлюпка к враждебным скалистым берегам. Выгрузились.

Разместились кое-как под открытым небом. Заползли в щели развалин. Заполнили могильные склепы. И — под осенним дождем, сумрачные и растерянные, стали грузить прибывающие палатки, тяжелые мешки с консервами и хлебом, которые чья-то рука посылала в это место последнего отчаяния.

Где ты, дорогая Россия? Где ты, наша надежда на освобождение? Вместе с перекопским валом разбилась наша последняя мечта, на полях Таврии напрасно пролилась благородная кровь. Красная волна захлестнула остатки нашей армии: ее уже нет.

Есть беженцы, потерявшие кров. Есть рабочие, согнувшиеся под тяжестью груза.

И во всех этих согнутых спинах, во всех этих потупленных глазах, в тяжелой походке, в морщинах, избороздивших запыленные лица — видно одно:

Отчаяние!

В это время, на берегу, то тут, то там, в самой густой толпе, появлялся генерал в блестящих генеральских погонах. Ходил спокойный, с немного насмешливым взглядом, то суровый, то неожиданно веселый. Людей, которые потеряли все, которым было не до чинопочитания и отдания чести, подтягивал, как будто это было на параде. Иногда вдруг останавливался перед проходившей частью бросал:

— Спасибо, молодцы артиллеристы

И часть, затаив дыхание, подняв голову, выпрямив спину, тяжело ступая на камни мостовой, отвечала по-солдатски:

— Рады стараться, ваше превосходительство.

Жизнь говорила: вы — беженцы, вы — конченные, вы — бывшие люди. А генерал все время, каждым своим движением как бы повторял:

— Вы не беженцы, вы солдаты…

Так нас воспитывали.

И мало помалу из толпы, пришедшей сюда на кораблях, образовывались войска. Войска, спаянные идеей, подчиняющиеся единой воле. Войска, которые продолжали работать, таскать тяжести, подметать улицы, строить палатки, украшать лагери: но это были не рабочие, не беженцы, но солдаты.

Войска, которые удивили иностранцев. Благодаря которым в Галлиполи утвердилась русская власть.

***

Когда пишут так, как пишу теперь я, то у скептиков возникает вопрос:

— Да, это парадная сторона жизни… Но что стоило это украшение лагеря, эта подтянутость, эта выправка… И для чего все это?

Я помню как о Шульгине, который с восторгом описывал галлиполийский лагерь, написал кто-то:

— Нас раздражают эти парадные реляции… Нас раздражает эта мишура, приводящая в восторг господ, видящих нашу жизнь из быстро промелькнувшего автомобиля…

Я имею право сказать, что знаю эту жизнь. Знаю ее не из автомобиля. В бесконечные зимние ночи я наблюдал ее дневальным. С неба лил дождь. Выли шакалы. Сапоги хлюпали в невылазной грязи. Для отдыха, после смены, ждала постель на голой земле, постель, на которой кишели паразиты. Утром получался кусок хлеба на весь день, в полдень ожидался обед, похожий на грязные помои. Но я знаю еще больше. В тяжелые дни безнадежных ожиданий, я знаю тяжелые разговоры, полные отчаяния и тоски. Я не буду писать о восторге, с которым украшался лагерь; о радости, с которой занимались люди уставами и маршировкой; о понимании всеми задач, которые ставились свыше.

Я слышал, как говорили:

— Надоела эта игра в солдатики

— Измученных людей гоняют за шесть верст за камнями…

И я видел, как в один незабываемый день потянулись вереницы в беженский лагерь. Они не захотели больше подчинять свою волю чужой! Надоела «игра в солдатики». Над прошлым, полным страданий, решили поставить крест.

И поставили.

Но армия не распалась. Около старых знамен сплотилися защитники ее чести. Во имя ее продолжали они страдать, продолжали верить в лучшие дни…

***

И опять вспоминается тот, кто с первых же дней преувеличенно бодрый, часто преувеличенно строгий, обходил толпу, выгрузившуюся на маленькой пристани, «цукал», арестовывал за пустяки, ободрял, подымал упавший дух — и думал об одном только:

— О сохранении армии.

Генералу Кутепову было ясно: удастся сохранить армию — и на клочке земли у Геллеспонта сохранится очаг русской государственности; не удастся — и от всех, кого судьба изгнала из России, останется одно:

— Эмигрантская пыль.

В тот день, когда на рейд стояли еще наши суда под желтым карантинным флагом, он первый сошел на шлюпке на негостеприимный берег. Французы любезно передали ему верховую лошадь — и верхом, под моросящим дождем, он проехал в ту долину, которая в шести верстах от города должна была стать нашим пристанищем.

Он застал там голое поле, покрытое жидкой сметаной грязи. Дул норд-ост и пригибал к земле колючие травы.

— Это все?

— Все!

Сзади, в шести верстах, сидели обезумевшие люди, запертые в трюм. Впереди не было ничего.

Генерал вернулся к войскам. Что пережил он за этот обратный путь? Но подъехал он к городу по-прежнему веселый и бодрый, вошел на пароход, «цукнул» кое-кого по дороге за расхлябанный вид и приказал начать разгрузку.

Казалось, он не жалел этих людей. Казалось — нелепо было на первых же днях устраивать гауптвахту или «губу». Казалось — нельзя обременять голодных и озябших людей новыми работами.

А он — спокойный и твердый — делал свое дело. — Меня ругают, — говорил он, — я это знаю. Пусть! Но я знаю, что делаю…

Он мог ошибаться. Но в одном он был чист: он верил в свое дело и не был демагогом. Не искал людской популярности и шел напролом.

***

Там, наверху, в далеком Константинополе, совершал великий свой подвиг генерал Врангель. В дни тяжелого отчаяния, наши взоры устремляются туда.

Вспоминалось, как в тяжелые дни Крыма, он не бросил нас — и до последнего момента, то тут, то там, появлялся среди своих войск… И любовь, стихийная, возрастающая охватывала нас — и в эти дни беспросветного страдания чувствовалось одно:

— Он там стоить на страже. Он не даст нас в обиду. Он защитить нашу честь…

А в это время генерал, который выгрузился с нами, взял на себя всю черную работу, всю тяжесть нашей повседневной жизни. Когда становилось особенно трудно, он, как будто нарочно, принимал на себя все озлобление толпы, скрытое, может быть, под воинской дисциплиной, брал на себя, чтобы образ его, страдающего на «Лукулле», оставался по-прежнему чистым и светлым.

Чтобы было лицо, которое любили бы. Любили беззаветно, как единого вождя.

— Потому что мы не беженцы, не чернорабочие, но армия.

***

А клевета пошла все дальше и дальше. Господа из «Последних Новостей» и «Воли России» писали о расстрелах и порках. Писали, как ходит генерал Кутепов по улицам, бьет офицеров палкой. Кусочек греческой земли, где гордо стал развиваться русский флаг, стал называться «Кутепией».

И этому верили.

Верили не только беженцы, разбросанные по всей Европе. Верили не только интеллигенты, не научившиеся ничему и ничего не забывшие. Один видный донской генерал, приехавший в Галлиполи, изумленно спросил:

— А где же виселица?

Он верил в эту виселицу, которая стоит у входа в город. В виселицу, как в символ «кутеповского режима».

Да разве можно было Кутепову обойтись без виселицы?

И ползла клевета, мелкая, злобная, не останавливающаяся перед явным неправдоподобием. Уже писали рассказ его денщика о том, как генерал ходит по комнатам своего дома и — когда он в хорошем настроении — мурлычет себе под нос:

— Боже, царя храни…

А в это время, генерал, который вместе с женой помещается в одной маленькой комнате, говорил:

— Мне важно только одно: воля народа. И если я буду знать, что такова его воля, — я, как солдат, буду служить тому строю, который он установить…

Кончается лето…

Уже скоро придется подводить итоги. Куда-то, в славянские страны, пойдем мы для новой жизни.

Нас стало немного меньше. Но по-прежнему развевается русский флаг. И около старых знамен стоит, как почетный караул, Русская Армия.

Наступит осень, вероятно, уже в другой стране. Зима и, может быть, лучезарное солнце весны покажет нам путь к далекой родине. Мы придем к ней не с жаждой старого, не с жаждой мести. Мы придем услышать и исполнить ее волю.

Ей, России, принесем мы в подарок сбереженные реликвии нашей государственности. Ей отдадим мы наши старые знамена, сохраненные в годину лихолетья. К ногам ее положим трехцветные знамена и скажем:

— Суди

И она рассудит.

И генералу, который принял на себя всю тяжесть жизни, труда, непонимания и клеветы, — скажет, как умеет говорить только она:

— В тяжелые дни ты думал только обо мне…

В. Даватц.
Галлиполи, 21 июля 1921.

***

“Кутепия”

В начале марта 1921 года, в Константинополь, я получил предложение отправиться в Галлиполи и заменить там представителя Всероссийского Земского Союза и Всероссийского Союза Городов г-на К., милейшего человека, Орловского земца, у которого получилась невязка с Корпусным Командованием.

Обе стороны друг друга не поняли.

Как раз в эти дни в Константинополь приехал Александр Павлович Кутепов, и я встретился с ним в кабинете А. С. Хрипунова.

Я пытливо вглядывался в этого молодого генерала в длинной солдатской шинели.

Имя его, овеянное славой Ледяного Похода и боев гражданской войны, мне, конечно, было известно и, сказал бы, не безразлично.

А слухи, которые ходили по Константинополю о страшной Кутепии, где отныне предстояло работать, о его неумолимой строгости, о ненависти к нему загнанных в Галлиполи войск, наконец, то печальное недоразумение, которое окончилось отъездом из Галлиполи моего предшественника, — все это не могло не усилить моего интереса к собеседнику.

Передо мной сидел коренастый русский человек с лицом, как впоследствии, смеясь над собой, говорил Александр Павлович, «типичного Московского банщика».

Но на этом лишь светились умные насмешливые глаза, и на нем играла прекрасная улыбка.

Развитые скулы и резкий голос, немного отрывистая речь говорили о волевой решительности.

Мне очень хотелось определить его удельный вес, отбросить все наносное, что с годами нарастает на каждом, — позу, если она была в нем, слухи о нем, даже его военную оболочку и погоны полного генерала.

Глядя на него, помнится, я подумал: да, этот ни «тараканьих бегов» не устроить, ни «уголков» не откроет и «на землю не сядет», — в те дни последние достижения русского Константинополя.

«Буду ждать Вас в Галлиполи. Уверен в успехе Вашей работы там», — сказал на прощание мой собеседник.

И вот оно Галлиполи, — «страшный застенок», «Кутепия».

Маленький разбитый полутурецкий, полугреческий городок на берегу пролива. Среди развалин кое-где мрамор древних времен.

Греческая администрация, сотня-полторы Сенегальцев, стоявших за городом. Десяток французских офицеров, и миноноска на рейде.

Но все это нужно было еще найти и разглядеть.

А в глаза бросались русские флаги, русская военная форма, русские молодые лица, громкая русская песня, русское орудие, отчетливый шаг русской войсковой части.

Какие же это войска? Они не похожи на Гвардию моего времени. Та была щегольски красива и величественна. Но это и не Армия. Не та пыльная серая Армия годов Великой войны, — вооруженный народ, — которая так трагически бросила воевать. Это и не войска гражданской бойни, опьяневшие от крови и в конец истомленные.

Это что-то как будто совсем новое.

1-го апреля я представился генералу Кутепову в Галлиполи.

«Не буду давать Вам никаких указаний и ни о чем не стану сейчас Вас просить. Вам будет дан автомобиль. Все пути и места для Вас открыты. Поезжайте, посмотрите, познакомьтесь и начинайте Вашу работу. А я, повторяю, уверен в ее успехе».

Через недели три после этого свидания, успев побывать по нескольку раз во всех частях и учреждениях Корпуса и делая доклад Центру обо всем мною увиденном и о главнейших нуждах Галлиполи, я закончил его такими словами:

«В конце 1920 и в начала 1921 годов в Галлиполи совершилось русское национальное чудо, поражающее всех и заражающее всех, непричастных к нему.

«Разрозненные, измученные, духовно и физически изнуренные остатки Армии ген. Врангеля, отступившие в море и выброшенные зимой на пустынные берега разбитого городка, в несколько месяцев, при самых неблагоприятных условиях, создали крепкий центр русской государственности на чужбине, блестяще дисциплинированную и одухотворенную Армию, где солдаты и офицеры работают, спят и едят рядом, буквально из одного котла, — Армию совершенно отказавшуюся от партизанщины и личных интересов, нечто вроде нищенствующего рыцарского ордена».

…«Во главе этой невиданной в истории русских войн Армии стоит еще молодой генерал, — человек совершенно русский, совершенно решительный и совершенно честный.

«Топором, а не резцом, обтесывал он здание, которое строил. Летело много щепок, а вышло совсем хорошо».

Что же сделал в Галлиполи со своими войсками генерал Кутепов?

Он вдохнул в толпу идею, которая горела у него самого.

Он заставил людей поверить в самих себя, а затем поверить и в то, что на развалины Галлиполи прибыла не разбитая толпа, не банды, а русская Армия, отступившая в резерв.

Он, как очень образно рассказывает В. X. Даватц, «ходил спокойный, с немного насмешливым взглядом, то суровый, то веселый. Людей, которые потеряли все, подтягивал как будто это было на параде».

«Иногда вдруг останавливался перед проходившей частью и бросал:

«Спасибо, молодцы!

«И часть, затаив дыхание, подняв головы, выпрямив спины, твердо шагая по камням мостовой, отвечала радостно:

«Рады стараться, Ваше Высокопревосходительство»

Он крепко любил их и крепко о них заботился. С первой просьбой ко мне генерал Кутепов обратился в мае. С конца апреля французский паек в Галлиполи подвергся новому сокращению. Особенно тяжко отражалось это на юнкерах (около 1.600 человек), которые несли и службу и усиленно занимались науками.

В один из майских дней генерал Кутепов неожиданно попросил меня «зачислить всех юнкеров в детей». А дети в Галлиполи получали от Международного Красного Креста, через меня дополнительное питание. Это была серьезная помощь.

Надо было видеть радость Александра Павловича, когда его желание было исполнено. Уверен, что ни один из «детей» так не радовался. В сущности, эта просьба была и последней. Работа русских общественных организаций в Галлиполи сложилась сама собой. Ее подсказывали жизнь и те материальные возможности, которые вместе с большим вниманием к нуждам Галлиполи я получал из Центра, вернее, от А.С. Хрипунова. Само собою сложились и личные наши отношения с А.П. Кутеповым. Они были ровными, простыми и дружескими.

Мы встречались почти ежедневно — в Штабе, на смотрах, военных празднествах, спортивных состязаниях, на концертах ныне знаменитых Галлиполийских хоров, в театре, в музыкально-художественном кружке, на лекциях и сеансах устной газеты, в гимназии, у меня в управлении, дома и в городе.

А.П. живо интересовался всеми сторонами Галлиполийской жизни, а его появление всегда вносило общее оживление и приподнятость.

Но А.П. Кутепов не только воспитывал, заботился и любил свои войска. Он и охранял их от всего враждебного им извне и одновременно чистил их среду.

Когда Армия поверила в себя, она, естественно, заставила поверить в себя и других. Греки и турки быстро и непререкаемо признали Армию. Труднее было заставить считаться с нею фактических хозяев положения — французов.

Пока обстановка еще не выяснилась, французы оказывали кое-какие внешние знаки признания.

Но когда во Франции Правительство Лейга сменилось Правительством Бриана, то в русско-французских отношениях в Галлиполи сразу определился новый курс. Отношения выродились в скрытую, но острую вражду.

Известно постановление французского командования и его призыв к русским солдатам не подчиняться офицерам, попытка соблазнить их отправкой на родину с гарантированием неприкосновенности, заманчивые обещания то Бразильскими перспективами, то работой в Баку.

Все это делалось с нескрываемым намерением подорвать авторитет русского начальствования.

Но в эти дни войска уже сознавали себя, а генерал Кутепов, опираясь на свой авторитет, который стоял в частях уже чрезвычайно высоко, решительно отклонял малейшие попытки к умалению русского имени и своего престижа.

Каждый шаг его становился известным всюду и, увеличивая его обаяние, вливал в каждого отдельного человека чувство гордости и национального достоинства.

Однако, разлагающая работа французов нарастала. В Галлиполи появился кадр агитаторов. На улицах расклеивались прокламации, охраняемые французскими часовыми и призывавшие к прямому неповиновению начальникам. Был объявлен и свободный для всех выезд в Константинополь.

Люди, измученные 7-ми месячным недоеданием, два месяца уже не получавшие денежного пособия (1 лира в месяц на солдата и 2 на офицера), распродавшие все, лишенные не только хлеба, но и табака и клочка бумаги, не осведомленные о возможных перспективах в будущем, метались, как горячечные больные, принимая на веру без малейшей критики самые невероятные слухи. Армия заболела неврастенией в острой форме.

И вот, в это время генерал Кутепов решил вылечит ее путем ампутации. Я узнал о предстоящей операции за несколько дней до ее обнародования. И, каюсь, очень волновался.

Наконец, 23-го мая последовал исторический в жизни Корпуса приказ, которым всем ослабевшим духом разрешалось в течение 3х дней покинуть ряды войск. По истечении же этого срока самовольное оставление этих рядов рассматривалось уже, как дезертирство.

Когда операция закончилась, то оказалось, что из Армии ушло всего около 2 тысяч человек. Армия выдержала экзамен на крепость духа и стала вновь здоровой. Суровая, но настоящая любовь.

Да. Но какое же все-таки «здание» строил в Галлиполи генерал Кутепов?

Не русскую ли казарму для уставших защитников белой идеи?

16-го июля в Галлиполи состоялось особенное торжество. Освящали Памятник-Курган, возведенный из камней, принесенных по приказу генерала Кутепова каждым русским человеком в Галлиполи.

…«Своим братьям-воинам, за честь родины нашедшим покой на чужбине. Памяти своих предков запорожцев, умерших в турецком плену…»

Это было первое гражданское торжество в Галлиполи.

Но памятник был поставлен вовсе не одним только русским воинам. К тому же такие памятники в Галлиполи уже имелись.

Памятник этот был воздвигнут «Русскому духу», России.

Ибо, как показали итоги, творение генерала Кутепова — Галлиполи — было вовсе не казармой для войск, а последним золотым сном о России. Последним, где она звучала, и, может быть, единственным, за все эти долгие и унылые годы, о чем стоит и нужно вспоминать.

Но тогда, может быть, — …«честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой?»

Не совсем так. Жизнь, правда, ушла от Галлиполи. Но ведь, пока что, она ушла и от совести, и от чести, и от самой России, и даже от Бога.

А «сны ли это?»

Скорее наоборот: следуя по путям материализма, исключающего все духовные ценности; именно теперь жизнь движется к безумной иллюзорности.

Но если на этом свете еще будут ценны не только одни денежные знаки и сытый живот, — то Галлиполи, этот русский золотой сон, это высокое сияние русского духа, напряженного до предела, эта памятка о России, тоже не малая ценность.

Россия, неугасаемая мысль о ней, любовь к ней, — вот, поистине, маниакальная идея А.П. Кутепова.

В ней, как и в Илье Муромце, вся ее сила. К ней ведут все его достижения. От нее идут и все его ошибки.

И даже Армия, которую он так любил, была для него не более, как воплощением лучшего русского.

Характерно, что именно таковым творец Галлиполи изображается на всех решительно карикатурах той эпохи, — образцах свободного «народного творчества».

Галлиполи было наиболее ярким проявлением его души. То, что он делал до Галлиполи, делали и другие. Там он был «одним из стаи славных»…

Здесь он оказался единственным.

То, что он смог сделать после Галлиполи, во время пребывания в славянских землях, уже не носит в себе той целостной яркости, законченности и величавости, какие отличают его работу там.

Это были только искания в новых условиях.

А когда, во имя работы на ту же Россию, он оставил своих соратников, перешедших к тому же на «трудовое положение» во имя личного куска хлеба и уже распыленных по всему миру, когда он занялся тайной, страшной и неравной борьбой с большевиками, когда он сказал своей жене: «если будет нужно для России, — я не только себя, но и тебя и Павлика не пожалею», когда он решительно вел на страшный риск мученической смерти русских героических людей, когда он и сам погиб в этой неравной борьбе, — тогда в шагах А.П. Кутепова почувствовался темп какого-то лихорадочного движения, как будто он хотел силой своей воли ускорить и повернуть медленный ход истории.

Сколько бессонных, ночей, какие напряженные думы пришлось ему пережить в эти дни. И как трагически одинок был он тогда. Но в историю перейдут все же не эти благороднейшие усилия современного русского богатыря А.П. Кутепова.

О них будем знать только мы, его современники. Неумолимое время стирает в памяти людей все, что не достигло цели. В историю перейдет Галлиполи. Наши внуки, а правнуки уже наверное, будут его чтить может быть даже больше, чем чтим его мы.

Сергей Резниченко.
30 мая, 1933 г. Рим.

ЗАРУБЕЖЬЕ

Железный Генерал
(Из воспоминаний об А.П. Кутепов)

После бури. — Белградский этап. — В домике на Душановаце. — Прогулки Александра Павловича. — На работах. — Мысли за чашкой чая. — Первая встреча. — Железный генерал. — Всегда и во всем служение.

Хорошо памятен мне этот крохотный домик на Душановаце, стоявший тогда далеко за городом среди необъятных пустырей… Впрочем, и самый Белград, за эти десять лет превратившийся в красивый и культурный европейский центр, — в то время — в 1922-1923 г.г. — был не только по размерам сербской довоенной столицей, но еще начинал оправляться от последствий Великой войны.

Душановац — тогда предместье, — к которому нужно было идти — трамваев и автобусов в то время не было в этом районе — по Шумадийскому шоссе, пройдя артиллерийские казармы, — выйти в поле, где еще не было улиц и, помесив грязь, добраться, наконец, к одному из одиноко стоящих домиков.

Один из таких домиков и облюбовал А.П. Кутепов по приезде в Белград из Болгарии и поселился в нем вместе с супругой Лидией Давыдовной, братом Борисом Павловичем, секретарем М. А. Критским и неизменным Федором.

В это время Александр Павлович резко изменил облик и стал носить штатский костюм вместо формы, с которой не расставался ни в Галлиполи ни в Болгарии. По причине грязи на окраине, А.П. носил высокие сапоги, — это делало его похожим на хозяйственного помещика средней руки.

Каждый день, в 8 часов утра, А.П. Кутепов своим размеренным, кутеповским шагом направлялся в управление военного агента полковника В. И. Базаревича, помещавшееся тогда на ул. Кр. Милутина. Дорога в один конец занимала около часа, — столько же времени приходилось затрачивать и на обратный путь, но А.П. Кутепов всегда появлялся с той безупречной точностью, которая давала возможность по его приходу проверять часы.

В домике на Душановаце жили очень скромно, но всегда радушно принимали соратников, и к домику тянулись все прибывающие и проезжающие через Белград чины Русской Армии. Из Болгарии в это время еще началась массовая тяга на работы во Францию; ехали целыми эшелонами. И не было человека, — будь это генерал или рядовой, — кто не считал бы своим долгом, пользуясь задержкой поезда, зайти повидать генерала Кутепова.

Конечно, еще интенсивнее были посещения Душановаца русскими, приезжающими в Белград из югославянской провинции. Привлекал Душановац и приезжавших из-за границы… Удивительным, образом как магнит железные опилки, притягивал к себе A. П. Кутепов все русские сердца, горевшие любовью к родине. Оттого паломничество на Душановац являлось для всех приятной обязанностью. В белградском этапе Русской Армии в изгнании это было наиболее памятное место…

***

Сравнительно недалеко от Душановаца, на одном из холмов Топчидера, выходившего этой стороной к Душановацу, была получившая также большую известность среди русских вилла, на которой жил Главнокомандующий генерал Врангель.

Когда позволяло состояние дорог, А.П. Кутепов часто ходил на виллу к Главнокомандующему; нередко и последний навещал Александра Павловича, и очень часто их обоих видели гуляющими на пустырях между Топчидером и Душановацем.

О чем говорилось ими во время этих прогулок?.. Вообще, прогулки, которые очень любили и А.П. Кутепов и П. Н. Врангель не были только развлечением. Очевидно, в них была органическая потребность, — в них находило выход то волевое начало обоих, которое после боев и напряженной борьбы было сковано теперь вынужденным бездействием.

Ходил Александр, Павлович мастерски и очень любил этот спорт. Причем он никогда не стеснялся расстояниями и заранее с точностью до минуты определял, в какое время он совершить прогулку. Так не один раз для прогулок А.П. выбирал гору Авалу, на вершине которой развалины замка XIII века. Гора эта находится в 20 километрах от Белграда, но эта прогулка совершалась им с большой легкостью, и, после сделанных 40 километров, Александр Павлович чувствовал себя освеженным и мог заниматься делами.

Один раз я был свидетелем еще более длительной прогулки А.П. Кутепова. Как-то в беседе с ним я сказал, что по поручению редакции собираюсь проехать в село Малую Иванчу, чтобы написать о казаках, работающих на постройке железной дороги.

— Когда собираетесь? — спросил А.П.

— Завтра с утренним поездом, чтобы поспеть к обеду.

— Значит, — сказал А.П., — если я выйду завтра в пять утра, то не спеша, тоже попаду к обеду, — ведь всего 35 километров. Значит, встретимся.

И, действительно, на другой день А.П. Кутепов почти одновременно со мной, приехавшим по железной дороге, пришел пешком в Малую Иванчу. Сопровождавший его Федор, в отсутствии генерала признавался, что было трудновато переваливать через холмы, местность, как на грех, удивительно пересеченная. Но Александр Павлович был свеж и бодр.

После обеда он обошел все места работ, осмотрел бараки, где жили казаки, лазарет, — все стороны хозяйства. А вечером окруженный степенными станичниками сделал им большое сообщение о политическом положении в Европе, о положении в советской России, умело приспособив изложение к казачьему пониманию.

Это была удивительная, совершенно библейская картина, где вождь говорит с народом, ушедшим в изгнание. Представьте себе угасающий день. На небе робко дрожит первая, еще бледная, звезда. Предвечернюю тишину глухой сербской деревушки только подчеркивает блеяние возвращающегося с пашни скота. Но вот и оно стихло…

Суровы морщинистые лица казаков, далеко на Кубани родные станицы, гложет тоска по родине, клещами давить казачье сердце, оттого и «обрыдли до биса» земляные работы, а что впереди — никто не знает… И вдруг сам Кутепов, — «той самый, що, — тут же среди них, грозный генерал, а сейчас, как они, изгнанник, — рассказывает, да как рассказывает», — так, что и последний дурень поймет, о том, что делается на свете… Ох, и качали потом станичники генерала. Хоть и ничего не обещал генерал, а, наоборот, — говорит, что трудно теперь, а может еще труднее будет, но все это для России, — и у всех на душе легче стало. Знал такие простые слова генерал Кутепов, что и казаку и солдату западали в самое сердце…

Слова эти простые, как просты бывают слова молитв, но ведь и не всякий священник одинаково молится. Нужно крепко самому верить, чтобы слова эти зажигали других. Таким словом для Кутепова была Россия.

Переночевал А.П. Кутепов в Малой Иванче по походному, на соломе, а на другой день рано утром вышел и к полдню вернулся в Белград. Такие прогулки и с такой легкостью мог делать только человек со здоровым и при том с хорошо тренированным сердцем…

Не один раз мне приходилось в домике на Душановаце пить чай, а иногда и ужинать; под последнее понятие всегда входили макароны.

Сидя за стаканом чая, я видел А.П. Кутепова в самой интимной обстановке, в кругу семьи и близких людей. Так близко я видел теперь одного из самых героических борцов за освобождение родины, — я видел человека, в состав войск которого мне привелось пройти самый трагический отрезок пути, совершенного Русской Армией от Ростова-на-Дону до Новороссийска.

Вспоминались пережитые ужасы эвакуации Новороссийска. И далее — сломанный порывом доблести Перекоп. Северная Таврия, Мелитополь. И снова эвакуация. Константинопольский рейд. Галлиполийский лагерь.

Дальше шли — Болгария, Варна, София, Велико Тырново…

И, наконец, Югославия, Белград. Все это этапы, неразрывно связанные с А.П. Кутеповым… Сложный калейдоскоп событий, встреч и лиц, — всего пережитого…

И если в самом тяжком горе можно находить утешение, если в вынужденном оставлении родины возможно в чем либо счастье, то это счастье было в том, что оставить родную землю пришлось в составе армии, имевшей славных вождей и выполнившей свой долг. Принадлежность к Армии придавала изгнанию особый смысл, наполняла его своим содержанием, — без этого казалось бы еще тяжелее…

И всякий раз, когда, я бывал у А.П. Кутепова, две мысли неотступно сопровождали меня.

Отшумела гражданская война, отсижено галлиполйское сидение. Что же дальше?.. Я всегда понимал, что всякая война явление временное, что мечи перековываются в орала, и потому очень легко представлял себе многих самых видных героев белого движения в самой мирной обстановке. Но, как я ни пытался, я никак не мог представить А.П. Кутепова генералом на пенсии, мирно доживающим свой век и умирающим по-обывательски на кровати от какого-нибудь недуга, а не в бою, от руки врагов…

В нем ощущалась обреченность человека, отдающего жизнь родине. Этими мыслями я всегда длился с ближайшими друзьями, и мы, в конце концов, решали, что если судьба до сих пор хранила А.П. Кутепова, то, значит, он нужен еще для будущего…

***

Второй частой мыслью о генерале Кутепов было то, что, несмотря на всю ясность, близость и понятность его образа, я часто пытался вспомнить, где, когда, как и при каких обстоятельствах, я впервые увидел генерала Кутепова. К моему удивлению, мне это никогда не удавалось.

И это тем более странно, что из многочисленных встреч за годы лихолетья, сохранившихся в архиве моей памяти, — образ генерала Кутепова по своей яркости и рельефности занимает исключительное место.

Часто думая об этом, мне уже не кажется странным бесследно исчезнувшее воспоминание о первой встрече. Бывают времена, когда идеи и люди, проводящие их в жизнь, сливаются воедино. В такое время из глубин первых боев выплыл для меня образ генерала Кутепова.

Может быть, оттого, что Бог не дал мне счастья с первых же дней возникновения Добровольческой армии принимать участие в ее рядах, — мечтая об этом, я думал о тех, кто среди стихии предательства и разложения, дерзнул восстать и вести за собой во имя России. Воистину, это были легендарные люди, казавшиеся в то время воплотившимся мифом о рождении национальных героев на оскверненной родной земле…     Еще совершенно не зная, никогда не видя генерала Кутепова, у меня сложилось о нем прочное, ясное и определенное представление:

— Железный Генерал.

Образ генерала Кутепова таким вошел и жил в моей душе. Очевидно, мои представления не разошлись с тем, что я увидел, — оттого я и не могу с точностью вспомнить, когда и где я впервые увидел Кутепова, — такое ощущение, будто Кутепов всегда жил в моей душе. Именно такой, каким он и мог быть, даже по внешности, вышедший из огня боев, — легендарный генерал. Он русский по обличью, у него коренастая фигура, четкая, но, вероятно, тяжеловатая походка, резкий голос, и говорит он, словно командует, — отрывисто…

Вероятно, — я не одинок в этом, — вместе с этими представлениями зарождалась у людей и любовь к «Железному Генералу», задолго до того, пока приходилось с ним встретиться.

***

А.П. Кутепов — крупное явление. Он весь принадлежит истории, и только история, конечно, и сможет дать полную оценку этого явления, ярким метеором пронесшегося через гражданскую войну, не сломленного духом и в изгнании, всегда, действенного, всегда устремленного к единственной цели — борьбе за Родину.

Но и мы — соратники и сотрудники «Железного Генерала» и те современники, которым, так или иначе, приходилось встречаться с ним, — все мы свидетельствуем о необыкновенной цельности и определенности характера А.П. Кутепова. Это выделяло его и ставило на особое место в яркой плеяде вождей белого движения.

Это не полный устремлений блестящий Врангель, не пламенный горящий гневом Корнилов, не умудренный опытом Алексеев… Образ Кутепова в одно и то же время и гораздо проще и несравненно сложнее.

Любопытно, что о Кутепове не существуете анекдотов. Анекдот — то маленькое, что отодвигает официальный лик человека и раскрывает за ним другой, интимный. Лесков собрал даже целую книгу архиерейских мелочей. Но есть стороны жизни, где анекдот просто не может явиться. Одно дело архиерей, просто разъезжающий по епархии, и другое — совершающий богослужение.

Генерал Кутепов всегда был повернут к людям, даже к самым близким, именно этой стороной — служения. Вся его жизнь исчерпывалась служением родине. В нем для Кутепова не было ни малого, ни большого — оно все одинаково велико. Будь это подвиг в атаке на глазах всего полка, будь скучное обучение солдат в казарме, пост губернатора, офицерская рота, — Кутепов всюду неизменен. Он всюду одинаково серьезен. Ибо все, что ни творил он, было пронизано у него одинаковым сознанием долга…

Н. Рыбинский.
14 июля, 1933 г. Белград.

О генерале Кутепов
(Страничка моих воспоминаний)

Имя генерала Александра Павловича Кутепова после Великой войны, Добровольческой и Галлиполи стало одно из популярнейших имен в русской военной среде.

Мне пришлось познакомиться с генералом 9 марта 1923 года на Ривьере, в город Антибе, у Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Николаевича.

Генерал приехал из Белграда и просил быть принятым Великим Князем.

Его Императорское Высочество жил тогда, как частное лицо, почти никого не принимал и считал, что все Члены Императорской Фамилии, после всего случившегося, должны были бы воздерживаться от проявления какой либо активной деятельности.

Генерала Кутепова Великий Князь знал, как человека с железной волей, решительного, серьезного, не болтливого, а потому сделал для него исключение и принял его.

Александр Павлович во время этого приема передал Великому Князю письмо от генерала Врангеля, в котором последний просил Его Императорское Высочество воздействовать на ту часть господ офицеров, которые покидали остатки Русской армии.

Генерал Кутепов это ходатайство поддерживал, заявляя, что престиж Великого Князя, как бывшего Верховного Главнокомандующего, столь могуч, что обязательно повлияет на офицеров.

Его Императорское Высочество, воздерживаясь от вмешательства в какие либо дела, но глубоко ценя и любя армию, посоветовал Александру Павловичу переговорить в Париже с представителем генерала Врангеля генералом Иваном Алексеевичем Хольмсен, выработать сообща такое воззвание к офицерам, которое все Русские Военные Агенты в других государствах могли бы распространить среди военных.

28 марта генерал Кутепов был опять у Великого Князя, так как возвращался в Сербию.

Во время разговора он, как прямой человек, высказал Великому Князю, что было бы очень хорошо, если бы Его Императорское Высочество видел бы побольше людей, выслушивал разные мнения, которые освещали бы Ему общее положение.

Уже давно из многих стран, от различных русских организаций, поступали к Великому Князю просьбы объединить всех для спасения России, считая Его для этого единственным лицом, всеми приемлемым и желательным. Бывшие государственные деятели, живущие в Париже и в других местах, писали Великому Князю о том же и убеждали Его переехать в Париж, чтобы иметь сношения с представителями разных общественных течений.

На столь настоятельные обращения со всех сторон Его Императорское Высочество выразил согласие снова послужить, как может, Родин и 3-го мая 1923 года переехал в имение Шуаньи под Парижем, где и начались приемы отдельных лиц и даже целых организаций.

В начале августа Великому Князю было сообщено о состоявшемся единении в Париже шестнадцати организаций для совместной работы, избравших каждая представителя для сношения с Его Императорским Высочеством.

От военной был генерал Кутепов, который одновременно руководил разведкой в России о деятельности установившегося там ужасного режима.

Александру Павловичу было разрешено Великим Князем приезжать с докладом, когда это было генералу нужно или когда необходимо было получить средства из Казны Великого Князя, образовавшейся из добровольных пожертвований для разведки о деятельности большевиков в России.

Мне, как состоявшем при Великом Князе, приходилось видеть Александра Павловича в каждый его приезд, — а приезжал он очень часто, — сноситься с ним письменно или по телефону.

Генерал был всегда выдержанным, спокойным, очень любезным и корректным. Все его деловые разговоры были точны, совершенно определенны и ясны.

Насколько мне известно, Александр Павлович был таким же и со всеми.

Не легко приходилось генералу Кутепову в его новой должности, некоторые его невзлюбили за то, что пользовался доверием и вниманием Великого Князя. Против него велись интриги, но Александр Павлович оставался к этим недоброжелателям таким, каким он был с ними раньше. Это только усиливало к нему уважение тех, кто его знал.

В докладах он был всегда правдив и чистосердечен, свои мысли стойко отстаивал, приводя всегда подтверждения, на основании которых делал свои выводы.

Признавал он, конечно, и чужое мнение, если правильность его была ясно и доказательно формулирована.

Александр Павлович безгранично любил Великого Князя и был предан Ему всей душой.

Все, что касалось Его Императорского Высочества, он принимал близко к сердцу и всегда был готов сделать все, что было в его возможности, как по служебным, так и по частным делам.

Такая отзывчивость Александра. Павловича только показывала, насколько он добр, чего нельзя было предполагать под столь серьезной, можно сказать, суровой, внешней оболочкой.

Генерал Кутепов знал, что с момента выступления Великого Князя на арену общественной деятельности жизнь Его Императорского Высочества подвергалась еще большей опасности, чем раньше, со стороны злоумышленников, а потому счел своим долгом преобразовать существовавшую охрану.

Она состояла со дня приезда Великого Князя во Францию из полицейского агента, назначенного французским Правительством, который следил за наружной безопасностью, а для внутренней охраны были наняты казаки, не допускавшие в имение абсолютно никого без предварительного доклада. Александр Павлович, сохранив старую охрану, прибавил 10 декабря 1924 года еще охрану из офицеров, выбрав их из среды Галлиполийцев, а для большей их сплоченности из одной части: все были артиллеристы.

Распоряжения по службе охраны получались непосредственно от генерала Кутепова.

Александр Павлович часто и неожиданно проверял охрану, являясь для этого иногда днем, иногда ночью, так как дежурство посменно несли круглые сутки. Подбор офицеров был замечательный во всех отношениях.

Все они были представлены генералом Кутеповым Великому Князю.

Жили господа офицеры в самом имении в отдельном помещении, образовали свою артель, получали содержание.

Очень часто Александр Павлович после своего доклада заходил в офицерам поговорить о служебных и частных делах.

Покончив с официальной беседой, он вел с ними приятельскую, что офицеры очень ценили. К Александру Павловичу они относились всегда с большой любовью, несмотря на его строгость и взыскательность.

Большинство офицеров оставалось в охране с момента ее сформирования 10 декабря 1924 г. до кончины Великого Князя 23 декабря 1928 года. Не многим пришлось покинуть службу раньше. Они женились, а помещение было рассчитано только для холостых.

Ушедшие не порывали связи с сослуживцами по охране и навещали их. В большие праздники они всегда приезжали поздравлять Великого Князя и, конечно, приглашались к завтраку.

Каждое воскресение и праздничные дни офицеры охраны, не находящиеся в наряде, приглашались к обедне в домовую церковь Великого Князя и в Нему на завтрак. Сформирование охраны для Александра Павловича тоже не прошло без неприятностей. Нашлись лица, которые говорили: почему формирует охрану генерал Кутепов и берет только Галлиполийцев?

Да потому, что ему принадлежала мысль о создании офицерской охраны, и вся ответственность лежала на нем.

После кончины Великого Князя генерал Кутепов циркулярно обратился во все военные организации с предложением внести, кто что может, для сооружения лампады на гробницу Его Императорского Высочества. Со всех концов света посыпались пожертвования, которые дали возможность Александру Павловичу соорудить не только лампаду, но и красивую мраморную доску, поставленную на постамент перед гробницей.

На одной стороне — серебряный венок, перевитый Ге